Житие Лизаветы Николаевны Крыжополь

Жила была на свете Лизавета Николаевна Крыжополь.
Жила она уже долго. И голодомор прошла и Усача помнила, и Бровача помнила, и то как Безпалый с моста упал, да и пенсия вместе с ним...
Теперь она варила суп из кефира, пукала в пустой квартире и стучала по батареям. Днём гуляла по улице, кормила голубей плесневым хлебом, что находила на помойке и всё ждала своего лейтенантика. Он пропал ещё при Бровастом и лишь оставил записку что его срочно высылают на "тайное задание" и больше они могут не увидеться.
Её седые волосы пахли тухлым салом, под жировыми и кожистыми складками нестерпимо чесалось, лобок зарос какой-то плесенью и красной коркой.
Когда в кране не было горячей воды, то она думала, что это евреи выпивают её. Так же она думала, что еврейская кипа - это на самом деле тело инопланетного пришельца, который пускает корни в мозг евреям и подключает их друг к другу образуя таким образом сверхразум.
- Так вот откуда у них могущество такое! Так вот от чего их действия так слажены!
Она знала что евреи везде, она ощущала их в земле, воздухе и воде. Но она была стара и слаба и ничего не могла поделать с ними…
Единственная отрада, которая осталась у неё на старости лет - это срать людям на головы с помощью голубей. Она каждое утро одевала пальто горчичного цвета, отправлялась на помойку где искала мокрый, плесневелый хлеб, распихивала его ломти по карманами и шла кормит голубей.
- Ешьте мои яхонтовые, мои говорливые, мои сизокрылые - кушайте. Потом когда покушаете - насрите на голову людям, что хлебушек святой не берегут, тем что квас на нём не ставят, евреям этим пейсатым. Кушайте, кушайте голубки...
Так и кормила она голубков каждый день.
Очень часто вокруг неё начинали бегать и смеяться дети, которые просили у неё хлебушка покормить птичек и они кормили.
Она смотрела на этих деток и казалось ей, что и не детки это вовсе, а молочные поросятки печёные. Так ей и хотелось вонзить несколько своих шатающихся, гнилых и сточенных зубов в их розовые щёчки. В эти моменты глаза её теряли осмысленность, она начинала визжать, трясти руками и головой и пытаться поймать детей. Но куда уж там... Дети громко вопя разбегались и кидались в нё заплесневелыми корочками.
И казалось уже бабке что не свинки это, а евреи которым на голову голуби насрали. Те евреи, что поняли, что это она на их головы при помощи голубей говно насылает, и они за это мстить ей пришли. И тогда грозила она кулаком им и кричала изо всех сил проклятья, что русские не сдаются, что квасной дух их наставляет и не даёт пропасть...
Потом возвращалась она домой - первым делом проверяла все ли разетки заткнуты ватой, так как боялась что евреи ей в дом шаровую молнию запустят. Доверяла она только газу в камфорке, потому что знала, что огонь не евреи придумали. Когда она варила суп из кефира, то бывало закроет так глаза и представляет как боевые клинья голубей проносятся по миру не оставляя ни одну голову незагаженной, как их сизые крылья заслоняют собой Солнце и наступает тьма.
И вот однажды вместо ребёнка подошёл к ней парень в серой шинели. Красивый такой, высокий и голубоглазый парень со светлыми волосами. Встал рядом, улыбнулся и стал кормить голубей, отрывая кусочки от большого и свежего батона. Баба Лиза изменилась в лице, из её глаз потекли слёзы по морщинистой щеке. И видит она уже не паренька этого, а лейтенантика своего славненького.
- Ой, ты ли это, вернулся ли ко мне?
- Да, я вернулся, но задание ещё не завершено, я скоро опять тебя покину.
А сам при этом на голубей глядит такими грустными голубыми глазками и кормит их.
- Скажи мне главное – то, что ты делаешь на пользу людям?
- Да. Для этого я и рождён на свет, чтобы людям добро делать.
Так и стояли они молча, парень кормил голубей, баба Лиза плакала счастливыми глазами и тихонько улыбалась, иногда еле слышно бормоча: "Мой жеребчик, моя прелесть, мой ненаглядный."
- Пора мне…
Сказав это парень отдал остатки батона бабе Лизе и ушёл.
Она долго смотрела ему вслед слепыми глазами, прижимая со всей силы батон к груди.
От запаха батона на неё наплыли воспоминания. Она вспоминала как пахло от её лейтенантика: свежим хлебом, шерстью, свежескошенной травой, свежим весенним воздухом…
Счастье переполняло её. Ей вдруг захотелось оставить навсегда при себе частичку которую он дал ей и она начала кушать хлебушек, не забывая конечно же подкармливать птичек.
В её голове появился какой-то ангельский звон, как если бы вдруг на ветру развесили множество маленьких колокольчиков. Выглянуло Солнце осветив её седые волосы золотом, тело стало молодым и юным. Такое тело было у неё в далёкой молодости, когда большая и упругая грудь изнывала в одежде от того, что её не мнут руки сильного мужчины.
Её глаза светились счастьем и, доев хлеб, она медленно пошла домой.
С каждым шагом её тело становилось невесомее, колокольчики звонили всё ближе и ближе. По лестнице она поднималась не спеша, так как ей не куда было больше спешить, всё было уже не так важно. И лужа мочи на площадке где жил Вася алкоголик и хрустнувший под ногой инсулиновый шприц на этаже с наркоманами – всё отступило на задний план. Было тепло и светло, порой казалось, что это от её волос исходит райский свет.
Она зашла в квартиру и впервые за двадцать лет она не проверила вату в розетках и не снимая обуви сразу прошла на кухню, где от наполнивших её воспоминаний налила две тарелки супа из кефира, села за стол и стала смотреть в окно.
Есть не хотелось.
Она слышала как сосед этажом ниже бил собутыльника кулаком по голове, как ещё ниже пьяные школьники пытались стащить трусы с отбивающейся одноклассницы, как на другом конце улицы чихнул прохожий, как в соседнем доме женщина застонала от оргазма.
Звон нарастал.
Тело стало совсем невесомым, она положила голову на руки лежащие на столе и её глаза стали медленно закрываться. Губы ещё успели прошептать перед провалом в небытиё - "Мой жеребчик", а глаза успели выхватить через окно последние мгновения этого мира. На этих мгновениях сытые и нахохлившиеся голуби на детской площадке так же блаженно смыкали веки вместе с ней.