Чужие письма. Часть 18

Окончание


***

Данила Кондратьевич никогда не возвращался из своих поездок-экспедиций без гостинцев, но они обычно умещались в его заплечной котомке. А в тот раз он подъехал к дому на телеге.

Мария услышала громкое цоканье лошадиных копыт по булыжнику и выглянула в окно. Данила бодро спрыгнул с телеги, тщательно стряхнул дорожную пыль с одежды, привычным движением забросил за плечи свою верную спутницу-котомку, но после этого почему-то не направился сразу к дому, а продолжал разговаривать о чём-то с возницей. Из-за закрытого окна Мария не могла разобрать о чём речь. Возница кивнул согласно головой, положил кнут на сиденье и тоже соскочил с телеги.

Вместе они стали выгружать что-то громоздкое и, судя по усилиям и позам обоих мужчин, тяжёлое, завернутое в старую дерюгу и перетянутое бечевкой. Любопытство всё же пересилило, Мария приоткрыла форточку и услышала, как Данила говорил вознице: «Ты, однако, поосторожнее, поосторожнее, Пахомыч. Вещица эта деликатная, дорогая».

Опять разжалобили чувствительного старика деревенские бабы, жалуясь на нерадивость мужей-пьяниц, пропивающих всё до последней копейки и обрекающих семьи на голодную смерть, и уговорили Данилушку в очередной раз ненужную вещь купить, с горечью и легким раздражением подумала Мария. Сколько раз она уже выговаривала мужу, чтоб не выбрасывал деньги на ветер, не тащил больше ничего в дом, потому что помочь всем нуждающимся не в его силах, а лучше бы помнил, что у самого дома дочь и жена, которая порой голову ломает над тем, как свести концы с концами и не отдать Богу душу раньше положенного срока от голода. Данила никогда не спорил с молодой женой, не противоречил, кивал послушно головой, во всём с ней соглашаясь, обещал впредь не поддаваться на уговоры и жалобы знакомых и незнакомых людей, но проходило время, и он забывал данное жене слово и снова отдавал деньги или покупал что-то из съестного разжалобившим его своими историями землячкам, землякам или просто случайным попутчикам, а то и приобретал у них какую-нибудь навязанную ими, но совершенно бесполезнейшую в хозяйстве вещицу.

Однако на этот раз Мария ошиблась. Никто не уговаривал Данилу Кондратьевича купить комод. Увидев это творение рук человеческих на толкучке одного уральского городка, старик остановился как вкопанный и глаз отвести от него не мог. День был солнечный, и в глубине отполированного красного дерева будто языки пламени от падающих на него лучей вспыхивали и играли, играли. «Вот это да! – ахнул он про себя. – Как такая красотища сюда-то попала?! Только от крайней нужды можно с подобным сокровищем расстаться». Уютом, домашним теплом, семейным счастьем повеяло на Данилу Кондратьевича от этого чуда. Создатель комода явно душу свою в работу вложил, чтобы тот во все времена радовал своих хозяев.

Щупленький седовласый старичок, точно не рабоче-крестьянского происхождения, в чистой, но очень уж затрапезной одежде на вопрос Данилы о цене смущенно крякнул, помолчал, потер задумчиво висок, потом тяжело вздохнул, печально взглянул на комод и ласково, трогательно провел по его гладкой поверхности рукой, будто ребенка по головке погладил, ещё раз тяжело и протяжно вздохнул и, вместо того чтобы сразу перейти к делу, начал свой рассказ о том, что эта вещь досталась по наследству его жене от бабушки по материнской линии, а до этого... Данила не перебивал рассказчика и дослушал историю жизни комода до самого конца, только время от времени то удивленно, то сочувственно покачивал головой, поцокивал языком. Когда же старичок, наконец, назвал цену, Данила Кондратьевич, не торгуясь, сунул ему пачку купюр в руки и на прощание пожелал:

- Да благословит Бог Вас и Вашу жену!
- Спасибо, любезный. Да только вот жена моя, царство ей небесное, умерла прошлой весной. Дай Бог, скоро встречусь с ней там... - и, слегка приподняв в знак прощания поношенную шляпу над седой, давно не стриженной головой, зашаркал, засеменил прочь от Данилы.

Тот же ещё некоторое время стоял и смотрел задумчиво вслед случайному знакомцу, медленно, но неотвратимо удаляющемуся в свой собственный мирок, соприкоснувшийся лишь на короткое время с Данилиным. Странно, однако, за какие-то полчаса этот человек сумел стать для старого горщика чуть ли не родным, до боли близким, а ведь с иными людьми и долгие годы, проведенные рядом, не помогают сблизиться.

- Всем не поможешь, - вспомнились ему Мариины слова.
- Как ты права, Машенька, - прошептал он себе под нос. – Но, Боже, если я ничем, кроме денег, не могу помочь этому человеку, помоги ему Ты. Говорят, - покачал он в задумчивости головой, - чужая душа – потемки. Вроде так – не поспоришь. Но иной раз она так вспыхнет перед тобой, так озарит давно не освещенные уголки твоей собственной души, что диву даёшься, - взгляд его снова упал на комод. – Ну что, дружок, - жесткая мозолистая ладонь Данилы заскользила ласково по гладким бокам комода, - многое пришлось тебе на своем веку повидать... Многое... Теперь вот к новым хозяевам привыкать придётся. Да ты не беспокойся, дружочек. Машенька полюбит тебя. При ней ты всегда будешь чист и ухожен, будешь так блестеть, что в тебя, как в зеркало, можно будет смотреться. Только вот... – вздохнул он печально. – Мария у меня такая молодая, а я... Не прожить мне столько, сколько ты, приятель. Поэтому надо мне обязательно позаботиться о жёнушке ненаглядной так, чтобы после моей смерти не пришлось ей продавать тебя...

Мария тогда всё же поворчала на мужа за покупку. Но только слегка, для порядка, чтобы впредь не расслаблялся, не забывался. Комод ей очень понравился. И не только за красоту, но и за добротность, вместительность, что для хорошей хозяйки, а Мария безусловно была таковой, не менее важно, чем внешний вид.


***

Мария и с закрытыми глазами могла бы перечислить все до одной вещицы, стоящие на комоде, причем строго по порядку – от одного края до другого. Ведь она чуть ли не каждый день протирала на нем пыль.

И вот сейчас краем глаза она усмотрела что-то незнакомое, чужеродное на нём. Медленно повернула голову ещё чуть-чуть... и ещё чуть-чуть – и вздрогнула непроизвольно. На комоде, рядом с большой друзой горного хрусталя действительно что-то темнело.

Эта друза всегда стояла немного особняком, подальше от остальных милых сердцу вещичек: семейных фотографий в серебряных рамочках, пары серебряных же подсвечников, настольных часов на подставке из яшмы насыщенного красного цвета, по которому тянулись местами белые полоски, словно узенькие тропинки на цветущем маковом лугу, и проносились быстрые узкие горные речки темного, почти черного цвета...

Данила Кондратьевич очень уважал горный хрусталь, хотя по ценности его, конечно, не сравнить с алмазом. Как-то после возвращения из очередной своей экспедиции в горы Данила, поприветствовав жену и дочку, как обычно первым делом подошёл к своему рабочему столу, примостившемуся на просторной кухне около самого окна, взгромоздил на него верную спутницу-котомку, порылся в ней и вытащил что-то увесистое, завернутое в старую холстину.

- Машенька, подойди-ка сюда, родная, - позвал он жену, уже суетящуюся над кастрюлями около печи, чтобы попотчевать своего Данилушку после долгой дороги чем-нибудь вкусненьким и горяченьким. – Оставь ты эти кастрюли на время. Подождут немного. Посмотри лучше на эту красотищу, пока солнце ещё в окно заглядывает, - и протянул жене друзу горного хрусталя размером с большой чайник для заварки. – Смотри, сколько в ней кристаллов срослось, да ещё таких крупных! А до чего же они чистые, прозрачные, что твои сосульки, свисающие с крыши зимой! Смотри, смотри, как играет в них свет! Сказка – и только! Не хуже чистой воды бриллиантов! – а у самого глаза светятся от удовольствия, смеются от радости.

«Бородатый уж давным-давно, а ведёт себя, словно ребенок малый, получивший, наконец, долгожданную конфету. Ещё немного – и запрыгает от радости, в ладоши захлопает», - мелькнуло в голове у Марии, а сама всё же протянула руки, взяла осторожно друзу и, положив основанием на ладошку левой руки, придерживая при этом правой, повернула к свету и аж глаза зажмурила от полыхнувшего в них яркого огня.

- Ух ты! – только и молвила она.

Данила довольно засмеялся, увидев, что сюрприз удался – Марии понравился гостинец.

- Красиво, ничего не скажешь. Однако ты на седьмом небе бываешь от радости, когда найдешь алмаз, - всё же вставила она, чуть поджав губки.
- Ах, Машенька. Просто алмаз, особенно крупный, - редкость большая на Урале. Вот потому и ликует моё сердце при находке.
- А кроме того, я помню, как ты говорил мне, что блеск правильно огранённого алмаза, то есть бриллианта, бывает настолько великолепен, что дух захватывает.
- Да, родненькая ты моя, бриллиант красив неимоверно, но какой-то высокомерной, холодной красотой. Своим великолепием, сверканием он будто отстраняется от других камней: «Никто не может сравниться со мной – аристократом среди камней!» Он вызывает у людей зависть, а зависть... От зависти разум мутится. Сколько крови пролито в мире из-за алмазов-бриллиантов... – Данила замолчал, задумался на мгновение, а потом добавил со вздохом: - И теперешнее время, Машенька, очень опасно для щеголяния бриллиантами.
- Да не нужны мне бриллианты. Пропади они пропадом. Это я так, к слову. Давай-ка я тебя лучше покормлю. Мой руки, садись к столу, пока всё не остыло, - Мария уже пожалела, что затеяла этот разговор.
- Знаешь, Машенька, - глаза Данилы вновь залучились доброй улыбкой, - горный хрусталь – это ведь символ скромности и чистоты помыслов, - тут он хитро подмигнул жене и поцеловал в плечико. - А не ты ли у меня самая скромная и чистая из всех женщин на свете!
- Да ну тебя, балабол, - Мария махнула полотенцем, которым вытирала тарелку, в сторону Данилы, но видно было, что эти слова мужа были ей очень приятны.
- Вот те крест, Машенька, - Данила перекрестился. - Истинная правда. А еще, по старинным поверьям, горный хрусталь избавляет от страшных снов. Только надо, чтобы он находился поблизости от спящего. Поэтому давай-ка поставим эту друзу на комод в спальне. Но и это ещё не все, - Данила опять хитро подмигнул жене. – Он к тому же укрепляет постоянство.
- Это ты к чему? Не к тому ли, что тебе не мешало бы талисман из него на шею повесить? Или на какое другое место лучше?

Но Данила Кондратьевич думал при этом, скорее, не о себе, а о молодой жене. Как бы не соблазнил кто помоложе, пока он по горам рыщет. Может, потому вскоре после этого разговора он преподнёс жене в подарок серёжки из горного хрусталя. Мария носила их до самой смерти своей.

Так вот, рядом с друзой горного хрусталя на комоде появился какой-то незнакомый предмет. С кровати Мария не могла разглядеть что это. Наверное, Музочка перед сном положила, подумала она.

- Муза, - тихонько позвала она дочь, но та спала так крепко, что не услышала. – Муза, - Мария слегка потрясла дочь за плечо, - пора вставать, в школу собираться.
- Может, мне сегодня не ходить, - ответила та с закрытыми глазами. – Учителя поймут, простят. Ведь только вчера мы похоронили отца.
- Вот ещё... Не нужны нам лишний раз неприятности. Вставай.
- Ну, чего ты всего боишься? - Муза неохотно приподнялась на локте.
- Подрастёшь – узнаешь. А скажи-ка, ты ничего вчера на комод рядом с друзой не положила?
- Нет. А что, разве нельзя?
- Не об этом речь. Ты помнишь, что произошло ночью?
- Ах! – вскрикнула Муза и тут же ладошкой прикрыла рот, а глаза её при этом округлились.
- Смотри! – Мария протянула руку в сторону друзы. – Видишь?
- Да, - прошептала Муза. – Ты думаешь, он действительно принёс нам деньги?
- Не знаю. Мне отсюда не видно.

Держась за руки, Мария и Муза медленно подошли к комоду. Рядом с друзой горного хрусталя примостилась стопка сухих березовых листьев...

- Господи, упокой душу раба твоего Данилы Зверева, - Мария перекрестилась и, набросив халат, отправилась на кухню готовить дочери и себе завтрак.

Если бы кто взглянул на неё в тот момент, понял бы тотчас, что прежней Марии больше нет и не будет никогда. Это было лицо совершенно другого человека – сильного, волевого, бросившего вызов судьбе. Гордо поднятая голова, утончившиеся и плотно сжатые губы, натянутая на скулах кожа от дерзко вскинутого кверху подбородка... А как же иначе! Они остались вдвоем в этом мире, и их судьба лежала отныне в руках Бога и Марии.

Сыновья Данилы были уверены, что молодая жена отца лишила их законного наследства, прибрала к рукам оставленное им богатство. Они нисколечко в том не сомневались и судачили о «жадной мачехе» на каждом углу. Ни на какую помощь от них Мария с дочерью рассчитывать не могли.

А кто бы думал иначе?! Ведь Данила Зверев всю свою долгую жизнь только и занимался самоцветами. Один из лучших знатоков камня своего времени (а, может, и не только своего). Гений-самоучка. Через его руки прошли несметные богатства! И так-таки ничего не приберёг, не припрятал в тайничке, не оставил после себя?! Да кто в такое поверит, на самом-то деле!
 
Ну и зря. Таких людей, как Данила Кондратьевич, конечно, мало, редкость большая – днём с огнем трудно сыскать. Но всё же они бывали и бывают. Их называли раньше бессребрениками, то есть совершенно бескорыстными людьми. Всем, что попадется им в руки, они готовы поделиться с любым, обратившимся к ним за помощью. Везеньем считать этот дар Небес или наоборот - наказанием? Кому как, наверное. Марии в мужья достался один из таких вот редчайших представителей рода человеческого, но она не роптала за это на судьбу. Во всяком случае у Лены сложилось такое впечатление.

После смерти мужа Мария продолжала работать в школьной столовой, только уже целый день. Однако зарплаты едва хватало, чтобы свести концы с концами. Нужда заставила покинуть насиженное гнездо и подыскать более скромное жилище. При переезде пришлось расстаться со многими милыми сердцу вещами, в том числе и с комодом (он приглянулся соседу, и тот его купил, правда, прежде долго торговался).

До Лениных дней дожило лишь несколько вещиц из совместной жизни Марии и Данилы: уже упомянутые серёжки из горного хрусталя, дедушкина фотография в деревянной рамке с орнаментом из массивного серебра по всему периметру, миниатюрный серебряный браслет в виде змейки с изумрудным глазком да небольшой кисет, сплетенный из ниток, на которые нанизан мелкий разноцветный бисер, а в нём – несколько камешков.

Сам Данила никогда в жизни не курил, а кисет этот оказался у него опять-таки потому, что в очередной раз, выбирая на барахолке в каком-то небольшом уральском городке подарки для жены и дочери, не смог отказать бедной женщине, слёзно умолявшей его купить кисет, несколько лет назад вышитый ею собственноручно для мужа, которого – пусть земля ему будет пухом! - уже нет на этом свете, а дома у неё лежит больная дочь, и ей срочно нужны лекарства...

Кисет Даниле понравился чрезвычайно. Кстати, он хранится сейчас у Лены. Совсем маленький – даже меньше Лениной ладошки, похожий на яркую детскую рукавичку, только без большого пальца, хитро как-то стягивающийся сверху длинными толстыми нитями, собранными на конце в пучок, туго обвитый бисерной нитью, от которой отходят три разноцветные кисточки, точно такие же кисточки украшают кисет и снизу.

Изящный, аккуратный – розовые, красные, зеленые, голубые, черные крохотные (меньше просяного зернышка) бисеринки совершенно одинаковой величины идеально ровненько сплелись в фантастический узор: то ли чудо-дерево в ярких цветах и неведомых фруктах, поднимающееся ввысь посреди пестрой лужайки, то ли какое другое экзотическое растение, существующее лишь в воображении творца, – кисет вызывает в Лене умиление всякий раз, как только попадается ей на глаза. Сколько же терпения требуется для создания такой трогательной вещицы! И, конечно, любви...

И что интересно – этот кисет ни разу в жизни так и «не понюхал» табака. В него складывались всякие мелкие камешки, не имеющие, по мнению Данилы, большой цены из-за каких-то там изъянов: необработанные с мелкий горох изумрудики, разных оттенков аметисты – от бледно-розового до темно-фиолетового, зубчики горного хрусталя, отполированные бусинки розово-черной яшмы, лазурита, кусочки малахита, агата, турмалина, александрита...

Данила Кондратьевич никогда не выбрасывал не нашедшие применения камни, а складывал их до поры до времени в разные коробочки, шкатулочки, мешочки, которые Мария шила ему из старой одежды. Вот и кисет тоже пригодился. «Пусть лежат. Не мешают ведь. Кто его знает, может, на чёрный день и пригодятся», - приговаривал Данила, опуская очередной «ненужный» камешек в расшитый бисером кисет.

В детстве Лена любила играть с разноцветными камешками из чудо-кисета. Ни бабушка, ни мама не запрещали ей этого. Хотя в случайной кисетной коллекции, как поняла Лена позже, и была пара-тройка достойных внимания камней: большой (примерно 4 х 2см) темно-фиолетовый идеально огранённый аметист и овальный, похожий на пряжку ремня, отшлифованный малахит да еще парочка небольших, но прекрасно огранённых аквамаринов.

В солнечный день девочка Лена любила раскладывать самоцветы, как всегда называла эти камешки баба Маша, на подоконнике, брать осторожненько двумя пальцами приглянувшийся ей в данный момент камень и, подняв его к солнцу, рассматривать волшебную игру лучей в нём: всплеск огня - и камень загорался изнутри, и свет, то ласковый мягкий, то стремительный и яркий-яркий – аж до рези в глазах – растекался внутри него по всему замкнутому пространству, а при плавном движении кисти руки вправо-влево, вправо-влево свет внутри камня перетекал из одного уголка в другой, прямо как вода в стеклянном флаконе из-под маминых духов, меняя при этом оттенки... Кроме того, Лена ещё любила складывать разные узоры из самоцветов на письменном столе под стоящей на нём лампой со стеклянным зелёным колпаком, похожим на шляпку большого мухомора.

Со временем камни из кисета куда-то исчезли. Наверное, чёрные дни их всё же съели. В наследство Лене достался уже пустой кисет и... много добрых воспоминаний.


***

- Покажи мне этот кисет, - попросил Марио, выслушав рассказ жены.
- Хорошо. Я принесу его завтра.
- А знаешь, Леночка... После нашей с тобой встречи... то есть после того как ты стала самым близким мне на всём белом свете человеком и одиночество отступило от меня, а вместе с ним вроде бы должна была исчезнуть и надобность в чужих письмах... я постоянно думаю о том, что произошло со мной после смерти матери, потом – отца, потери подруги... Сначала мне казалось, что интерес к чужим письмам, хоть я их и не читал, чужим судьбам стал для меня своего рода отдушиной, убежищем... от одиночества. Я придумывал себе людей, которые будто бы писали мне письма. Я хотел... Прости, мои мысли путаются, никак не получается объяснить всё коротко и ясно...
- Ты устал, дорогой, - Лена нежно погладила Марио по впалой и бледной щеке. – Тебе надо немного отдохнуть.
- Нет-нет, не уходи. Побудь со мной ещё чуть-чуть. Я должен сказать это именно сейчас, - увидев моментально вспыхнувший при этих словах испуг в Лениных глазах, поспешил её успокоить. – Боюсь, что и потом мне будет не так уж легко выразить свои мысли по этому поводу, поскольку... Знаешь, мне кажется, что я хотел связать жизнь выдуманных мной людей, от которых якобы получал регулярно письма, со своей, чтобы чувствовать себя нужным кому-то... Одиночество и бесцветность моей жизни тяготили страшно, мне катастрофически не хватало красок и впечатлений. Кто-то находит отдушину в жёлтой прессе, зачитываясь статьями о событиях в жизни своих кумиров, а кто-то, как я, погружается в мир фантазий... Встреча с тобой вернула мне интерес к реальному человеку, реальному миру. В мою жизнь снова вернулись настоящие краски. Я подумал, что мне уже ни к чему ни чужие письма, ни чужие, реальные или выдуманные, судьбы, потому что последние события заполнили всё моё жизненное пространство до самого потаённого его уголка счастьем, заботой, восторгом, тревогой о реальном и самом близком человеке... Так я думал... Но чем ближе мы становились друг другу, тем больше мне хотелось узнавать о чужих мне, но близких тебе людях. Здравствующие или давно ушедшие в мир иной, они стали входить в мою жизнь. И мне это нравится. Оказывается, жизнь человеческая, жизнь моя могут вместить в себя так много. Мы зачастую сами отмеряем ей границы, ставим заслоны... Прости, Леночка, что задержал тебя. Ты устала. Я эгоист. Иди, иди, родная, тебе надо отдохнуть.

Лена наклонилась к Марио, погладила его по лбу, сильно утончившимся и гораздо более побелевшим за последние дни волосам, исхудавшей впалой щеке, поцеловала в тонкие бескровные, почти холодные губы, взглянула в глаза, в которых ещё оставалось тепло, предназначенное ей, и боль, страшная боль, заставляющая временами забывать обо всём на свете... Лена собрала в кулак всю свою волю, чтобы не разрыдаться тут же в палате.

- И тебе надо отдохнуть, - улыбнулась сквозь блеснувшие в глазах вопреки её усилиям слёзы. – До завтра, дорогой. Я обязательно принесу кисет.
- Спасибо тебе, Леночка. Благодаря тебе я перестал быть чужим миру, а он – мне. Нельзя позволить боли вытеснить жизнь. Не верь тому, кто говорит, что век любви давно прошёл. Мир только лишь на ней и стоит, он только ею одной и спасён. Это я понял окончательно, встретив тебя...

Лена вздрогнула. Марио высказал вслух то, о чём она думала в тот день, когда Кристофер сделал ей предложение... Её мысли... почти слово в слово... Потрясенная, Лена взглянула благодарно на мужа и вышла из палаты.

Марио не суждено было увидеть кисет. Он умер на рассвете, не дождавшись Лены. И боль очередной утраты чуть не затмила для неё мир. Если бы не встреча с Юргеном...


Лена прислушивается к себе, к тому, что происходит внутри неё: в её теле, душе, мыслях. Боже, оказывается, она может снова радоваться окружающему её миру с его удивительными красками, бегущему рядом с ней человеку, движению вперёд, поджидающим где-то там за поворотом судьбы переменам...

Не верь тому, кто говорит,
Что век любви давно прошёл.
На ней мир только и стоит,
Он ею лишь прощён... спасён.


08.11.2007