Выбрать мысль или Шесть журов Матвея Ипполитовича

       "Паноптикум"
       Собрание разнообразных необычайных предметов.
       Лишенное научного значения бессистемное
       собрание причудливых объектов (уникумов).
       
       Словарь иностранных слов.
       (Дурацкий, между прочим!..)


ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой создатель покидает Лондон

       Откуда взялся автомобиль, который должен был привезти его к седьмому терминалу Хитроу, он не заметил. Спросонья развлекаться разговором с Глупым Эсом не хотелось. Он даже не смотрел в окно машины. Или смотрел, но ничего не видел, или видел, но сознание ничего не фиксировало. Только у дверей аэропорта он увидел на огромном террадиодном рекламном экране Биг Бен, обвитый лентой, на двух витках которой было написано:

       The commerce is neither high art nor low.
       This is no art.

       – Ах, да, – вспомнил он, – сегодня же стартует избирательная кампания по выборам Террапарламента! Но что же это такое? Ведь до сих пор существовала договоренность между консерваторами и их соперниками – прогрессивно-духовной партией, что первые не будут использовать слоган своей партии в визуальных агитационных материалах, потому что словоблудные слоганы вторых ни в какие визуальные материалы не лезут! Самое краткое, что у них было, это “Я просыпаюсь с улыбкой на лице и кошельком в руке!”
       Следующее, что он вспомнил, это то, как вчера в ICAN’е он was coaxed into buying такого необычайного прибамбаса к необычайному измерителю усталости! Ну, такого!.. Казалось бы – зуммер, лампочка – а вот поди ж ты! Оно, конечно, недорого, всего каких-то десять терро. Но как они только умудрились впарить это ему? Ему, у которого этого самого необычайного измерителя даже никогда не было. Ему, который последний год своей жизни отдал обучению кибернетических существ искусству впаривания! Не иначе как перед этим он перетрудился, обсуждая в пабе с английским коллегой результаты теста на чувство юмора у нового образца кибернетического существа, над созданием которого они сейчас вместе трудились.
       Сидя уже в салоне самолета, создатель увидел пилота, вышедшего из кабины и через пару мгновений вернувшегося назад, и подумал:
       – Зачем он высовывался? И кто он? Робот или человек? Да-да, разумеется, ни то, ни другое. Он либо кибернетическое существо, либо биологическое. Весь наземный и водный транспорт давно уже управляется Глобальной передвигательной системой – ГЛОПЕС’ом. А самолеты? Ими тоже управляет ГЛОПЕС или что-нибудь аналогичное, или все же до сих пор настоящие люди?
       Кибернетические существа антропоморфного вида – Глупые Эсы – остались за рулями автомобилей и по-прежнему нажимали педали. Вот только и руль, и педали стали бутафорскими. Первоначально назначением этих существ было контролирование команд, поступающих их космоса, потом их решили оставить в салонах просто ради психологического комфорта пассажиров, а потом с их помощью совершенно неожиданно удалось уничтожить последний оплот неполиткорректности: когда их наделили даром речи, они стали главным персонажем анекдотов.
       Рекламный экран со слоганом консервативной партии всплыл в его памяти.
       – Интересно, – подумал он, – о чем будет у них главная дискуссия в этот раз? Наверняка о тунеадцах. – Всякий, хоть краем уха интересующийся политикой, знал, по какому вопросу будут расхождения у претендентов на парламентские кресла: какие именно меры необходимо, наконец-то, начать применять к этим недобропорядочным гражданам.
       Всякие дискуссии, затрагивающие философские основы идейного различия между двумя крупнейшими политическими партиями – взгляд на торговлю либо как на искусство жизни, либо как на сугубо практический аспект бытия, и исходящие из основного вопроса философии – жизнь как искусство или жизнь как практика – такие дискуссии давно уже перестали быть актуальными. В последние годы все более и более открыто обсуждается вопрос, что следует делать с тунеадцами. До практических мер дело пока еще не доходило, но из теоретической плоскости вопрос уже явно перешел в теоретическую сферу. Во всяком случае слово “tuneadets“, предложенное вместо “антиконсьюмерист“, вполне закрепилось во всех языках, пополнив собой ряд “большевик“, “спутник“, “перестройка“… Правда, на этот раз оно обозначало явление хотя и конкретно-историческое, но не локально географическое, а глобальное – людей, осознанно не желающих поддаваться впариванию. Ни в одном языке мира не существовало исконного слова, обозначающего такое явление, но русский язык был практически единственным, в словаре которого было исконное слово “тунеядец“, обозначавшее сходное, пусть и с точностью до наоборот, явление.
       Мысли создателя кибернетических существ путались, сообщения от экипажа самолета и информация на световых табло проходили мимо его внимания. И все же прежде, чем он уснул, в его сознании запечатлелся вид под крылом: цвета кофе с молоком в разных пропорциях торговые корпуса ICAN.
       Когда он открыл глаза, внизу за окном уже были видны веселые разноцветные корпуса. Казалось, что ни одного оттенка ни одного цвета не забыли их дизайнеры. Ни одного, кроме кофе с молоком. В любой пропорции.
       – Художники! – подумалось ему. – Искусственники. Что эти, что те.
       “Техника–Силища”. Огромные эти буквы на крышах медленно несинхронно меняли свой цвет. Их дизайнеры с гордостью говорили, что каждым оттенком буквы светят ровно одну секунду, и в течение чуть менее 12 суток меняют свой оттенок один миллион тридцать шесть тысяч семьсот сорок три раза. Первым огромным, что он увидел выйдя из дверей аэропорта был террадиодный экран с куполами храма Василия Блаженного, обвитыми лентой, на двух витках которой было написано:

       Торговля не высокое искусство и не низкое.
       Это не искусство.

       Местное время близилось к полудню. Из Шереметьева-4 он прямиком направился по своим профессиональным делам. Рабочий его день – хоть в офисе, хоть, как сегодня, в самодвижущейся повозке, начинался с просмотра новостной ленты.
       Раздел «Политика» открывался официальным заявлением председателя Всемирной избирательной комиссии о начале кампании по выборам депутатов Террапарламента.
       Список лауреатов Грэмми было первым, что зацепило его внимание в разделе «Культура». На первую сотню номинаций он не обратил внимания, так как постичь различия между этими жанрами было выше его интеллектуальных возможностей. Только в конце второй сотни он начинал понимать кое-какую разницу. Последнюю, двести тридцатую строчку в списке занимало имя Савелия Артемьева. Это было приятно: Артемьева он знал – не раз видел на экране – и даже, хоть и очень опосредованно, но можно было сказать, что знал лично: случилось как-то пару раз задать во время прямого эфира вопрос о музыке и получить ответ. Еще одна строчка – да какая! – в биографическую справку. Последняя строчка. Пока последняя, но дай, Бог, чтобы далеко не последняя. А еще бы дал Бог, чтобы эта номинация не последний раз присутствовала на Грэмми. Число номинаций в классической музыке с каждым годом сокращалось.
       Сегодня же выпало быть дню Т - предстояло объявление старта ежегодного песенного конкурса Терравидения и повсеместное начало отборочных туров. И эта новость, разумеется шла первой строкой в разделе «Культура». Когда-то предшественник этого конкурса имел политический смысл, потом смысл экономический. Экономический смысл по наследству перешел к Терравидению. Ненадолго.

ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой создатель первый раз вспоминает прошлогодний разговор.

       Ему вспомнился разговор, который завязался в их случайной компании прошлым летом на террасе ресторана над Дордонью в той части Перигора, где редкий холм возвышается без замка на своей вершине. К тому разговору подтолкнуло услышанное краем уха от милой парочки за соседним столиком – девчушки лет двенадцати и ее бабушки, обсуждавших начало тогдашнего отборочного цикла. Слушая их, невозможно было верить своим глазам, что собеседницы не были ровесницами, что не было между ними двух, если не трех поколений. Так одинаково живо, так одинаково увлеченно судачили они о тогдашних претендентах, о мужественных лицах у одних, и миловидных у других – естественно, младшая предпочитала миловидных, старшая – мужественных. С каким удовлетворением они говорили об интеллектуальном уровне авторов, находчиво справлявшихся с требованием, чтобы песни имели уникальные названия. На языке межнационального общения они должны быть уникальными. Ночь, Луна, Я люблю, Нежность – такие названия давно уже не присваивались песням. Не то чтобы это было запрещено, но песни с такими названиями нельзя было исполнять на конкурсах, они не могли соревноваться за места в хит-парадах. А чтобы придумать уникальное название для песни, обязательно соответствующее содержанию, текст-криэйтерам приходилось уже использовать до семи слов!
       Их собственная беседа тогда-то и перешла от обмена впечатлениями о музее средневековых войн к музыке.
       – Давайте будем чуть более справедливыми к сегодняшним поколениям, – бесстрастно сказал комиссар, высокий и прямой человек с впалыми глазами, сверкавшими огненными искорками. – Во все времена люди слушали современные творения значительно чаще, чем то, что отошло в прошлое даже на одно-два десятилетия!
       – Не в справедливости дело, – страстно ответил весьма пожилой господин. – Что современное слушают чаще, чем отошедшее в прошлое, совершенно естественно, и чем дальше в прошлое, тем реже, в этом беды никакой нет. Сегодняшние поколения людей в справедливом к себе отношении не нуждается. Уж чего-чего, а справедливости нынче столько, что иной раз и поубавить не грех было бы.
       – Поубавить справедливости? Оригинальная мысль!
       – Пусть оригинальная, не об этом речь. Сегодняшние поколения нуждаются в сострадании. И помощи, если это только возможно. Они обокрадены предшественниками, которые лишили их духовных богатств прошлых времен.
       – Каких именно предшественников вы имеете ввиду?
       – Если вы имеете ввиду имена, пароли, явки, то ничего такого я вам, естественно, не назову. А вот какие это предшествующие поколения – да обкраденными в этом смысле были уже бабки и деды вот этой самой бабки. Да что бабки, что деды. И ведь как ловко это делается! Ну, в самом деле, ни в коем случае нельзя сказать, что доступа к этим самым богатствам нет. Ни в коем случае! Сейчас вообще невозможно такое, чтобы доступа к чему-либо не было бы. Абсолютная свобода доступа к всему, что только можно измыслить. Не о коммерческих, понятно, секретах речь, или личных конфиденциальных сведениях, хотя с этими биочипами, что внутри каждого из нас, конфиденциальность личных сведений, сами понимаете, стала вещью весьма сомнительной! Но люди в огромном своем большинстве просто не подозревают о самом существовании этих культурных – не только музыкальных, понятное дело – богатств, так как им об этом не говорят, не подсказывают. Поисковые систему за ручку приводят ищущего к совсем другим вещам, за версту обходя то, что я имею ввиду. А на те богатства еще и всякие убийственные ярлыки навешиваются. Да что навешиваются! Сто лет как навешаны, уже и выцвести успели. Знаете, во времена прапрадедов этих подростков было такое замечательное словечко – “отстой“. Не слышали?
       – Едва ли легкую музыку можно отнести к таким областям, незнание которых, по общепринятым меркам, является недостатком или позором, – тихо произнесла, как бы разговаривая сама с собой, дама. – То, что люди не хотят слушать музыку, которая старше их, на мой взгляд, совсем не страшно, Даже если человек вообще индифферентен к музыке, а такие встречаются, это не беда. Но когда люди вообще никакого понятия не имеют о том, кто такие Моцарт или Чайковский, это уже прискорбно. Даже просто для общей эрудиции надо знать хотя бы несколько всемирно известных в прошлом художников, композиторов, литераторов.
       – Знание или незнание – в данном случае не вполне те слова, – продолжал весьма пожилой господин. – Большинство людей все-таки в музыке нуждаются. И среди них большинство ограничивается музыкой, никак не относящейся к академической классической. Это факт, и его не отменить. И пусть даже только в этих рамках, но незнание наследия прошлых времен не то, чтобы страшно, а, я бы сказал, как-то бесхозяйственно. Ну, создали творцы сегодня гениальную вещь. Замечательно! Наслаждаемся. Завтра создадут еще одну. И что, забыть про вчерашнюю? А не лучше ли далее наслаждаться двумя гениальными вещами.
       – Творцы до сих пор создают гениальные вещи? – усмехнулась дама.
       – Богатства искусства перестали накапливаться. Разумеется, не все выдерживает проверку временем.
       – Проверку временем выдержала музыка Бетховена, Рахманинова. А остальное рано или поздно покрывается все более и более толстым слоем пыли. Искусство – это великие мастера античности, эпохи Возрождения, венские классики, литература серебряного века – это только хаотичные примеры, вырванные из контекста.
       – Я согласен с каждым вашим словом, тут и спорить-то никто не имеет права. Даже готов развивать каждую вашу мысли. Но никакие идеалы недостижимы, и предлагать соответствовать критериям античности или Возрождения в случае, когда мы говорим о легкой музыке… Надеюсь, Вы не отказываете ей в праве тоже считаться искусством?
       – Не отказываю. И понятие даже такое есть – массовое искусство. Но забудут всех этих сегодняшних гигазвезд, быстрее чем когда-то забыли и Халидея, и Фармер, и Пугачеву, или вот хотя бы пример – ваш соотечественник Челентано, и многих-многих других. А уж какими мегазвездами те были! Даже Пиаф. Да и что так далеко в прошлое ходить? Кто помнит первого победителя Терравидения?
       – Если по гамбургскому счету, то вы, мадам, безусловно правы. Но в повседневной жизни гамбургский счет не применяется, а какой-то счет все-таки нужен. Мы с вами не станем доказывать ни друг другу, ни кому бы то ни было, объективную ценность классической академической музыки. Эта музыка в адвокатах давно не нуждается, если нуждалась вообще когда-либо. Но если бы все-таки кто-нибудь попросил бы таких доказательств, они были бы представлены. Не нами с Вами, есть люди гораздо умнее нас. И доказательствами служили бы вовсе не какие-то там опросы общественного мнения, статистические данные о продажах записей, билетов на концерты и все такое прочее. Музыка же не классическая академическая, а легкая, эстрадная в адвокатах нуждается. Она есть, этот факт не отменить, но нередок взгляд на нее, как на что-то не совсем полноценное, взгляд, высказываемый то резче, то мягче. И обращаются с этой музыкой в целом не с тем уважением, какого она в действительности заслуживает, а стоило бы разобраться, что в легкой музыке заслуживает большего уважения, а что меньшего, а что-то, может быть, и вовсе не имеет права на существование. Вообще существует музыка, которая вне времени. Вы, мадам, может быть, станете настаивать, что это только классическая академическая…
       – Настаивать я не стану, я вообще не любительница на чем-либо настаивать.
       – А я так прямо утверждаю, что и в легком жанре есть музыка на все времена. Неаполитанские песни, например, все эти "Вернись в Сорренто", "Санта Лючия", "Скажите, девушки, подружке вашей".
       – Да, они входят в репертуар многих классических вокалистов, часто солистов оперы.
       – А знаете ли, когда они были сочинены?
       – В середине 19-го начале 20-го веков.
       – А знаете, что одна такая эстрадная песня однажды была гимном моей страны?
       – Эстрадная песенка в качестве гимна страны? – удивился комиссар.
       – А вы не улыбайтесь, вы вот что послушайте. Это было в 1920 году, как сейчас помню, в Бельгии. Проходили в тот год Олимпийские игры, седьмые по счету, если память мне не изменяет. И вот случилось победить моему соотечественнику. Надо в его честь играть гимн нашей страны, а нот в оркестре – уж не могу знать, как такое могло случиться, но вот случилось – так вот, нот у музыкантов под руками не оказалось. Мягко сказать – конфуз... Уж не знаю, что там было бы в международном, так сказать, плане, м-да, но что-то надо было делать! И знаете, как дирижер вышел из положения? Он дал музыкантам команду играть "O sole mio"! И представляете, стадион стоя, как полагается при исполнении национальных гимнов, слушал эту эстрадную мелодию! И как же радостно было мне стоять вместе со всеми! И на душе у меня такое было, ну, я даже не знаю, как выразить! В России в таких случаях говорят: светлое Христово Воскресенье на душе!
       – А в каком виде победил тогда ваш соотечественник? – спросил комиссар.
       – В каком виде победил, спрашиваете? – смутился весьма пожилой итальянец, – Да разве ж в том дело, прыгнул ли он выше всех, пробежал ли быстрее всех, или, скажем поднял больше всех? Не помню уже, слишком давно это было.
       – Да уж, – рассмеялась дама, – вы выглядите много моложе своих лет.
       – Вы мне другое скажите: существуют ли теперь или нет вечнозеленые мелодии? Мелодии на все времена? Музыка вне времени, как я это называю. Эх, понимаете ли вы вообще, о чем я?
       – Ну, почему же? Песни века, – сказала дама и напела – Besame, besame mucho…
       – Yesterday, – добавил комиссар, – all my troubles seemed so far away…
       – Да-да! – сказал весьма пожилой господин – La cumparsita, Tombe la neige, La boheme. Между прочим, в 2000 году "Эхо Москвы" опрашивало своих слушателей. В тот год вообще кто только не опрашивал слушателей, какую песню ХХ века вы считаете самой лучшей. Так вот, эта радиостанция устроила что-то вроде олимпийской системы – предлагались пары песен, и слушатели голосовали за одну из них. "Tombe la neige" соревновалась с "Yesterday" и получила больше голосов.
       – Вы, похоже, сильно неравнодушны к Tombe la neige
       – Это правда, неравнодушен. Я думаю, что если бы Tombe la neige была бы сочинена не в 1963 году, а в 1863, она несомненно стала бы еще одной классической неаполитанской песней. Я и больше скажу: она так же трогала бы сердца и древних римлян, и галлов. Но это всё так, к слову. А спрашиваю я, существует ли до сих пор Золотой песенный фонд? Или давным-давно растратили, проели, промотали? Скажите, когда последний раз в этот золотой ларец была брошена монета с нотами на одной стороне и словами на другой? А ведь было время, когда дня не проходило, чтобы эти песни хотя бы раз не звучали в мировом радиоэфире. Многие имена совершенно незаслуженно забыты, или память о них ютится где-то на самых дальних задворках массового сознания. И про очень многие произведения можно сказать то же. И я ничуть не удивлюсь, если еще одно-два поколения и эти песни, что вы сейчас вспомнили, тоже не канут в полное и окончательное забвение.
       – Нравится ли нам это или нет – нас не спрашивают. Одно уходит, другое приходит и, к сожалению, очень часто вне всякой зависимости от качества.
       – И будет ли кто опрашивать слушателей в последний год нашего века, какая песня последних ста лет лучшая? И уж вовсе молчу про лучшую песню Терравидения за его сколько-то там лет существования. А через десяток поколений будут ли Моцарт и Верди по-прежнему тем же, чем они пока еще являются для нас?
       – Если к тому времени человека не перестанет восхищать совершенство морской раковины, к примеру, или гармония небосвода, то будут, – сказала дама, глядя в ту даль, куда утекала Дордонь. – "Ne me quitte pas", сюжет этой песни хоть раз в жизни, да случается едва ли не с каждым. Поэтому она будет звучать вечно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой создатель едет по служебным делам.

       Магистраль делала плавный поворот, и вот уже справа от дороги при подъезде к Малому областному кольцу стало видно многоцветье корпусов супергипермаркетов “Техники-Силищи” – цель его поездки. А чуть раньше слева показались корпуса гиперсупермаркетов ИКАН – их конкурентов, раскрашенные в цвета кофе с молоком в разных пропорциях. И уже можно было разглядеть, что было изображено на огромном террадиодном экране слева от дороги – Эйфелева башня, обвитая лентой, и уже можно было прочитать, что там – на двух ее витках – было написано

       La commerce n'est ni un art majeur ni un art mineur.
       Сe n'est pas un art.

       И “Техника–Силища”, и ИКАН, обе эти конкурирующие торговые сети, если смотреть на них под географическим углом зрения, представляли собой сети городков. Самые маленькие площадью в несколько десятков гектаров, как на окраинах мегаполисов в Сибири или в тропических районах Африки, самые большие – несколько тысяч акров – на восточном и западном побережьях Северной Америки. В каждом “городке” было от десятка до сотни торговых корпусов.
       То, что он увидел спустя полминуты на террадиодном экране справа, у съезда к городку “Техники-Силищи”, его несколько озадачило: Останкинская телебашня в дыму пожара 2000-го года, обвитая лентой, на двух витках которой было написано:

       Торговля не высокое искусство и не низкое.
       Это не искусство.

       Надпись на ленте постепенно скрывалась клубами дыма. Смысла он не понял.
       Владельцы “Техники–Силищи” называли сами себя «художниками торговли». Торговлю они считали искусством, за что получили от конкурентов пренебрежительную кличку “искусственники”. Решительно ни в чем они не могли обойтись без творческого подхода к делу. Даже названия своей сети в разных странах они давали разные. И партию политическую они поддерживали словом и делом (деньгами) соответствующую – прогрессивно-духовную, т.е. ту, что видела в торговле прогрессивное и духовное и опиралась на философскую концепцию жизни как искусства.
       Конкуренты художников-искусственников были голыми прагматиками и спонсировали консерваторов – партию, опиравшуюся на философскую теорию жизни как практики. Для них торговля являлась сугубо практическим занятием. Даже в названии своего предприятия они принципиально предпочли обойтись элементарной аббревиатурой – инициалами четырех отцов-основателей, что одинаково звучало на всех языках мира сколько их еще было в живых. И преимущественный цвет для внутрифирменного стиля выбрали один – кофе с молоком. Разве что в разных пропорциях применительно к различным ситуациям и деталям интерьеров. Впрочем пестрота упаковок товаров создавала внутри их торговых корпусов многоцветье ни на йоту не уступающее тому, что было у конкурентов.
       Приближалась главная торговая неделя года – неделя, предшествующая Прощеному воскресенью – главному празднику всего человечества. Кризис ООН, начавшийся незаметно, но под конец превратившийся в настоящую агонию, длился несколько десятилетий и завершился в конце-концов учреждением Террапарламента, что ознаменовало начало новой эры человечества. Новое летоисчисление вводить не стали – какая, в сущности, разница, какой порядковый номер у года на дворе, – придумывать новые названия месяцам тоже, но главный для всех праздник учредили – День Всеобщего Извинения, в народе сразу же прозванный Прощеным воскресеньем, хотя он и был привязан не к дню недели а к конкретному дню года (впрочем, этот день, разумеется, был объявлен нерабочим). С войнами было покончено, но ради закрепления результата, чтобы не было комплексов исторической вины и желаний возмездий за исторические несправедливости, решили устроить акцию принесения извинения всех всем, даже если основания для извинения были сомнительными, даже – на всякий случай – если таких оснований не было вовсе. Эта грандиозно организованная акция была растянута на шесть дней. На седьмой было устроено небывалое торжество, среди мероприятий которого было специальное заседание Террапарламента, на котором этот день был объявлен Днем окончательного и бесповоротного прекращения всех войн и вооруженных конфликтов на земле – Днем Всеобщего Извинения. (Очень мало кто знал, что от употребления слова “примирение“ парламентарии на всякий случай решили воздержаться.) Также было решено накануне славной годовщины проводить во всех школах специальное мероприятие – совершать символическое извинение друг перед другом, исполняя по жребию ту или иную роль (позже было решено, что целесообразно реальные исторические народы, нации, этносы, племена заменить условными, вымышленными). Еще было решено учредить ежегодный песенный конкурс “Терравидение”, финал которого проводить в этот праздничный день. И была еще одна ежегодная традиция, которую никто специально не заводил, но которая была однозначно признана благочестивой. Это традиция дарить друг другу в Прощеное воскресенье всяческие необыкновенные подарки. Дарить со словами извинения, за то, что, мол, не уверен, пригодится ли, понравится ли и проч. Передаривать полученное в такой святой день считалось грехом. А о том, чтобы попытаться вернуть необычайный подарок туда, где он был впарен дарителю, и речи не могло быть. Впрочем, даже говорить так кощунственно – впаривать – о подарке к Дню Всеобщего Извинения, считалось крайне неприличным.
       Сегодня ему предстояло представить заказчику на испытание опытную партию кибернетических существ ПТП-ТС. Люди во всех производствах заменяются роботами. Конкуренции людям роботы не составляли. Проблема безработицы давно решена полностью и окончательно, да и люди вполне убеждены, что роботизация всего и вся – магистральный путь развития человечества, и возражать прогрессу, ну, попросту неприлично.
       Не везде процесс роботизации идет одинаково успешно. Чем более труд творческий, чем менее поддается формализации и алгоритмизации, тем труднее его передать кибернетическим системам. Как заменить на них людей, отпускающих товары и принимающих за него плату, придумали еще, как говорится, сто лет назад, когда штрих-коды, заменили на микрочипы, нашлепываемые на каждый продаваемый предмет. Но в огромных гипер- и супермаркетах без продавцов обойтись все же было никак нельзя. Должен был кто-то выполнять роль проводника по бескрайним просторам торговых залов, подсказывать покупателю, где выложено то, что ему нужно. Но фактически такие служащие и продавцами-то уже называться не могли. В самом деле, кто они такие? Продавцы-консультанты? Поначалу их так и называли. Но и функция консультирования покупателей тоже очень скоро была снята с продавцов, когда торговые залы нашпиговали информационными системами. Достаточно было подойти с товаром к “персональному терминалу покупателя”, в просторечье - информационному экрану, как он тут же выдавал исчерпывающую информацию о товаре, который покупатель держал в руках. Особо дотошные могли вступать в диалог с такими экранами.
       И вот тут-то проявилась парадоксальная, на первый взгляд, вещь. Предоставленные самим себе, оставленные наедине с бездушными информационными экранами, люди стали меньше покупать. Каждый человек знал, что ему надо, единственное, чего он, возможно, не знал, так это где оно лежит. Раньше человек, как бы ни называлась его служебная функция, мог подсказать покупателю, посоветовать купить еще что-нибудь. А экран? Решив, что получил исчерпывающую информацию, покупатель просто отходил от него.
       Проблему попробовали решить, организовав обратную связь с биочипом покупателя. Как только покупатель приближался к персональному терминалу, тот уже знал, что этот человек покупал в своей жизни со дня вживления биочипа. И на основе этой, вкупе, разумеется, со всей прочей индивидуальной, информации формулировал советы и рекомендации покупателю на предмет возможных еще покупок. Это, конечно, дало определенный эффект, но покупатель не мог чувствовать себя обязанным следовать советам и рекомендациям бездушного компьютера, а тот не имел возможности держать покупателя за пуговицу. Совершенно естественно возникла идея придать персональным терминалам покупателя антропоморфный вид, и научить их вести себя… не по-человечески, но антропоморфно. А до тех пор пришлось возвратить в торговые залы живых продавцов-консультантов.
       С тех пор прошло уже немало времени, а удовлетворительных результатов не было. Создателям роботов очень на руку было то, что не требовалось пытаться наделить роботов хоть каким-либо подобием чувства совести. Но никак нельзя было избежать необходимости решать проблему отсутствия у роботов чувства юмора. Профессия продавца-консультанта оказалась гораздо более творческой, чем это осознавалось сначала, некоторым она даже стала казаться самой творческой на свете. И вот сегодня, за десять дней до Прощеного воскресенья предстояло начать испытания в реальных условиях новой версии роботов-продавцов-консультантов.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой создатель занимается служебными делами.

       Если бы не возможность впаривать покупателям бесконечные необычайные прибамбасы к плитам, холодильникам, стиральным машинам, пылесосам и всему такому прочему, что называется бытовой техникой, нужды в самой этой технике, возможно, давно бы уже не было: хранить дома запасы продуктов питания и самому что-то готовить давно уже перестало быть даже блажью, не то чтобы необходимостью, а прогресс нанотехнологий в производстве материалов для самых разных назначений уже оставлял в прошлом даже такие явления, как пыль и грязь с их физико-химической природой. Всякий же раз, когда создателю случалось оказываться среди обилия этих агрегатов, он думал одно и то же:
       – Как так сложилось, что “рефрижератор“ это то, что транспортное, промышленное, а на кухне холодильник. И почему “пылесос“, а не какой-нибудь там “вакуумный клинер“. И машина “стиральная“, а не как-нибудь по-другому. Как так получилось? И почему не “холодильная“ машина и не “стиральник“?
       Сегодня ко всему этому в его голову пришел еще и вопрос: почему необычайный прибамбас именно к “измерителю“, а не к “измерятелю“ впарили ему вчера в лондонском ICAN’е?
       Бороться за чистоту родного языка давно уже считалось пережитком прошлого. Нет, о том, чтобы целенаправленно вытеснять из употребления все языки, кроме фактического языка межнационального общения, никто вслух не помышлял. Но никто не был уверен, что в скором будущем политкорректным языком всеобщего общения не будет признан язык нигадяефф. Кстати и говорить о языке, как языке именно меж-“национального“ общения, считалось неполиткорректным. Всеобщего общения! Никаких усилий по сохранению национальных языков Террапарламент предпринимать не желал принципиально, а человек, безукоризненно изъясняющийся на родном языке, уже везде смотрелся белой вороной.
       Он не был пуристом, но все же любил чистую родную речь. Старался, если можно, обходиться без англицизмов, особенно недавно вошедших в речь. Но был один англицизм, который он с удовольствием употреблял в своей речи. Слово “звук“ своим звучанием ассоциировалось у него с ударом какого-нибудь тупого предмета по чему-нибудь еще более тупому. Например, обухом топора по пню. А произнесенное как “зву-у-ук“, напоминало «У-у-у, ты какая!» Другое дело “саунд“. Широко, глубоко, объемно, светло. “Звук“ оркестра? Нет, “саунд“! Трудно, правда, с множественным числом. Впрочем, “звучание“ звучит вполне звонко. “Звучание“ оркестра!
       Ему снова вспомнился прошлогодний разговор.
       – Пусть это прозвучит непатриотично… – сказал весьма пожилой господин.
       – Как? – не сообразил сразу комиссар.
       – Именно так: не-пат-ри-о-тич-но!
       – А-а-а.
       – Так вот, пусть это и не патриотично, но язык этой страны мне представляется самым красивым на земле. Даже красивее моего родного. Ну, не будь, конечно, итальянский моим родным, воспринимай я его также как французский – как иностранный, возможно я и согласился бы, что он самый музыкальный, но вот так, как есть, безусловно – французский самый красивый! Да. Вкусный, я так скажу! Нежный, сладкий, но без приторности.
       – Наверное я с вами соглашусь, что итальянский острее на вкус, –неуверенно произнесла дама.
       – А что, это вполне может быть обусловлено объективным свойством: во французском пятнадцать гласных, между ними плавные переходы, а в итальянском пять, ну, или семь, если угодно быть скрупулезно точным…
       По той же причине, по какой создатель недолюбливал слово “звук“, он недолюбливал слово “шоппинг“. Это слово было из числа самых первых, осваиваемых ребенком, тех слов, правильно выговаривать которые ребенок научался прежде всего. Ну, и что? От этого фонетика слова не переставала вызывать у него ассоциации с ползущей змеей, выстрелом и ударом бича одновременно. В некоторых языках слово “суббота“ – неофициально, но фактически – заменилось на производное от “шоппинг“. Понять смысл каламбуров там возможно было только тем, для кого те языки были родными, ну, или кто изучил их очень глубоко. В русском языке слово “шоппинг“ никаких революций не совершило, но в лексиконе многих заменилось на производное от исконно русского корня. Еще в ту пору, когда культура шоппига только укоренялась в поведенческом стереотипе людей, борцы с англицизмами предлагали говорить “покупник“. Феминистки, правда, были недовольны: откуда, мол, известно, что это слово обязательно должно быть мужского рода? Они требовали говорить “покупница“. Эти споры прекратились, когда с легкой руки безвестного – разумеется! – остряка стали говорить “задничник“. Против этого слова он не возражал. Феминистки тоже.
       А в последнее время социолого-филологическая мысль стала указывать, что шоппинг прагматиков, правильнее было бы называть “жадничником“. Мысль же простонародная шла в несколько ином направлении: в речи стало появляться выражение “ходить по ягоды”, а всё, накупленное на задничнике, стало все чаще и чаще называться “ягодами”…
       А по воскресеньям – хочешь, не хочешь – приходилось предаваться “раздумчику“ и “осмыленничнику“: раздумывать, “что“ это я такое вчера купил, и осмысливать, “зачем“ я это купил…
       Секретности в испытаниях в строгом смысле слова не было, но для максимально возможной чистоты испытания было бы лучше, чтобы о дне начала испытаний знало как можно меньше людей. Поэтому попасть в торговый корпус каждое кибернетическое существо должно было в одиночку под видом обыкновенного покупателя. Чтобы выглядеть как обыкновенный человек, достаточно было не одевать униформу. Ее предстояло надеть уже на служебной территории торгового корпуса. В назначенный час он должен был встретить партию в холле перед кабинетом директора торгового комплекса и ввести в кабинет. Дело совсем несложное. Ну, может быть, придется ответить на какие-нибудь мелкие вопросы. С этим директором ему пришлось иметь дело, когда решалось, где проводить испытания, и теперь он мечтал только об одном – чтобы этот зануда не стал вновь разводить словеса по разным пустякам.
       – Проходите! – он открыл дверь просторного кабинета и пропустил живописную группу из дюжины молодых субъектов – “парней” и “девушек”. Имен у них не было, только ПТП-ТС и порядковый номер. Имена им придумают здесь, и можно не сомневаться, они будут уникальными и, если не красивыми, то уж звучными точно.
       – Входите, входите! – радушно приговаривал хозяин кабинета.
       На стене-экране в кабинете директора что-то говорила очаровательная девушка. Говорила она на фоне Эйфелевой башни, обвитой лентой, на двух витках которой было написано все то же. При этом девушка делала почему-то огромные глаза. Поворот головы в сторону свидетельствовал, что глаза были огромными не от испуга, а от удивления.
       – Хорошо придумали! – ехидно воскликнул он, отключая звук. Кто и что придумал, осталось без пояснения.
       Кибернетические существа весьма живописно заполнили пространство кабинета. Среди них не было двух в одинаковой униформе. И платья “девушек”, и костюмы “парней”– все могло иметь детали любого цвета (кроме кофе с молоком), казалось, что никакой системы в этом не было, но по многоцветью всякий безошибочно распознал бы в любом из них причастного к функционированию «Техники – силищи».
       – Располагайтесь! – директор рукой показал на стулья.
       Однако прежде чем сесть, существа вдруг начали какое-то подобие броуновского движения в выборе места, где усесться. Это смутило хозяина, но движение продолжалось не более трех секунд, а когда они замерли на свих местах, он мгновенно узрел закономерность в том, как они отреагировали на предложение расположиться. Их одежды своими цветами образовали подобие радуги, вернее намек на нее – от преобладания красного у крайнего слева, до преобладания фиолетового у крайнего справа.
       Директор продолжал всматриваться в группу и быстро заметил, что не только цвета одежд субъектов демонстрировали закономерность. Формы деталей одежд напомнили ему геометрический раздел тестов на IQ. Он с гордостью подумал, что его айкью может спать спокойно.
       – Ваша идея, или они сами это придумали? – обратился он к создателю кибернетических существ. Создатель предпочел промолчать, не желая в тысяча первый раз констатировать, что кибернетические существа до сих пор не способны что-то сами придумывать, но только извлекать из бездонной коллективной памяти то, что туда так или иначе когда-то было заложено биологическими существами. – Ценю вашу шутку. – Создатель сел сбоку от стола владельца кабинета.
       С минуту в кабинете стояла тишина и отсутствовало всякое движение, если не считать движения на стене-экране. Там парижскую Эйфелеву сменила барселонская Акбар. Тоже обвитая лентой.

       El comercio no es ni un arte mayor ni un arte menor.
       No es arte.

Молодой человек пожимал плечами и движением рук в стороны выражал полное непонимание чего-то.
       – Удивительно, – сказал директор – мне кажется, что вот этого я недавно где-то видел. Он не мог быть вчера в министерстве торговли?
       – Нет, он там не был – ответил создатель. – Странная особенность их внешности: всем кажется, что их недавно где-то видели. – Он там был: как раз вчера его там демонстрировали как образец. Наверняка этот экземпляр первым получит имя собственное.
       – У них лица типические.
       – Это хорошо или плохо?
       – Для шпиков, наверное, хорошо. Для холодных прагматичных торгашей тоже сошло бы, а для продавцов художников своего дела это, наверное, плохо. Им нужны запоминающиеся лица! Чтобы покупатель хотел снова и снова видеть именно это лицо, чтобы снова и снова приходить именно в наш супер-пупер!
       Создатель этих кибернетических существ подумал, что прагматичные торгаши ИКАН’а тоже отнюдь не прочь, чтобы покупатель снова и снова приходил именно в их пупер-супер. Но там не думают, что покупателю всенепременно хочется вновь и вновь видеть именно ту рожу, что в прошлый раз впарила им что-то такое – ах, какое необычайное. Они думают, скорее наоборот. Но вслух он всего этого, естественно, не произнес, и совершенно закономерно подумал, что их достаточно лишь переодеть в униформу цвета кофе с молоком в пропорции один к одному, а в эти наряды можно было бы засунуть субъектов с лицами клоунов.
       – Но ваш президентский совет видел их и принципиальных претензий к лицам не высказал. Мелкие же замечания были устранены, – ответил он, с трудом скрывая раздражение. Ему вдруг захотелось измерить уровень своей усталости.
       – Да знаю я, знаю, – успокоил директор, – я просто высказываю свое скромное мнение. Скро-о-омненькое такое. Анекдот слышали? – обратился он к кибернетическим существам и рассказал бородатую байку.
       – От вас не слышали, – ответил один из испытуемых.
       – ПТП-ТС не слушатель анекдотов, – сказало другое существо, – ПТП-ТС рассказчик анекдотов.
       Возможно, директор хотел посмотреть, будет ли реакция на одинаковую информацию одной и той же у всех этих искусственных созданий. Не должна была – создатель справедливо полагал, что из-за различного положения в физическом пространстве воспринимающих субъектов, воспринимаемая ими информация об окружающем мире заведомо не может быть абсолютно одинаковой для всех. Это было основанием для более прогрессивного инженерного решения, чем прежнее, применявшееся для подобных ситуаций, когда совершалось обращение к генератору случайных чисел для выбора из веера допустимых реакций.
       – Да, – подумал создатель, – есть, что еще дорабатывать, и конца края этому не видно. – Ладно уж способность к самостоятельному генерированию юмора – она, в отличие от способности распознавать юморные ситуации, худо-бедно поддающейся имитированию, так до сих пор и оставалась неподвластной инженерам кибернетических душ. Но второй вариант реакции его не удовлетворил, так как человек с пристальным взглядом вполне мог заподозрить истинную природу такого собеседника. Директора, как это ни удивительно, не смутили оба ответа.
       Когда группа покидала кабинет директора комплекса, на стене-экране красовалась Дубай, обвитая лентой, одним концом цеплявшейся за шпиль, и на двух витках которой арабской вязью было что-то написано.
       Больше измерять уровень своей усталости создателю не хотелось, хотя ему предстояло передать еще две такие же группы на испытание в других торговых корпусах, специализированных на иных товарных группах. А в конце дня проделать все то же самое в торговом комплексе на противоположном краю города, где, по уверениям социологов, покупательский контингент имел какие-то особенности. Утверждениям социологов полагалось верить. Они знают, для чего делают свои утверждения. Даже если социологи заблуждаются, те, в отношении кого они делали свои заключения, обязаны стараться этим заключениям соответствовать. А если кто не ведает о каких-то заключениях социологов, тем помогают им соответствовать. Совершенно не навязчиво, по принципу, каким исстари руководствовались швейцары: клиент не должен замечать, как его раздевают.

ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой Первопредседатель обращается к городу и миру.

       Вечером главным сюжетом, преподносимым всеми основными информационными каналами был репортаж из Черного Яблока – Музыкальной Столицы Планеты. Этот город был построен специально для проведения финалов конкурса Терравидения и постоянного размещения всей администрации конкурса. Город проектировали самые знаменитые архитекторы своего времени, и проект его было заказано сделать в сугубо эклектическом стиле. Каждое здание там было выполнено под тот или иной минувший век. А размещен город был в Тихом океане на нескольких островах архипелага Тонга вблизи линии смены дат. Там сегодня Первопредседатель жюри конкурса Бони Четвертый c балкона концертного зала “Глобус” обратился к многосоттысячной толпе паломников с посланием “Urbi et Orbi”, которым он оповещал всех, что ежегодная гонка за звание лауреата конкурса объявляется открытой.
       Первопредседатель был один на всех во всем мире, как, впрочем, одним на всех был и Первопрезидент, с той лишь разницей, что второго выбирали всеобщим равным тайным на срок пять лет без права повторного избрания в будущем но с гарантией разнообразных почестей до конца жизни, а “музыкального папу”, как неофициально называли Первопредседателя, выбирали из своего узкого круга жрецы музыкально-песенного культа – культурологи, критики, режиссеры, сценографы, продюсеры и прочие мюзик- и текст-криэйторы – выбирали на неопределенный срок с отсутствием каких-либо гарантий чего-либо на будущее.
       Двухминутное обращение Первопредседателя, заканчивалось четвертьчасовым коллективным произнесением Великой мантры «тера вида, вида тера» под взмахи дирижерской палицы Первопредседателя и звуки электронного мегабарабана и электронных микробубнов. Все паломники верили, что они слышат и то, и другое.
       Сейчас был сезон пика паломничества в священный город Терравидения. Каждый человек в своей жизни обязан хотя бы раз побывать здесь, пройтись по Спиральной Канавке, посетить музей Терравидения и заглянуть там в Святая Святых. Конечно, ценность этого события для души человека не зависит от того, в какой день и час года это произойдет, но как бы ни уверяли в этом публику организаторы конкурса, они не могли отменить всеобщей веры в то, что наиболее благотворно для души побывать в Черном Яблоке именно в день объявления Первопредседателем старта очередного конкурса или в день финального выступления конкурсантов. А лучше всего и в тот, и в другой день. В эти дни число гостей превышало число постоянных жителей в десятки тысяч раз. Неимоверно высокие цены на авиабилеты мало сдерживали паломников, не смущала их и возможная нехватка мест в отелях – в благодатном климате архипелага многие находили даже очень приятным жить “дикарем” на побережье. Чтобы хоть как-то обуздать наплыв и налет паломников в эти дни – добирались до Черного Яблока морем и по воздуху – организаторы старались затруднить людям планирование срока личного акта паломничества, для чего держали в секрете день объявления старта – между первым и вторым новолуньем после дня весеннего равноденствия, Это, правда, породило неблагочестивое следствие: в тотализаторах стали делать ставки на день очередного объявления старта конкурса. Организаторы конкурса пытались взывать к совести владельцев тотализаторов, но безуспешно. Хотели, смирившись с гигантским наплывом людей, вернуться к фиксированному дню, к тому, как это было на заре конкурса – в День Всеобщего Извинения, но как-то вяло пытались. О причине этой вялости ходили разные слухи, но доказать никто ничего не мог.
       Между прочим, в Черном Яблоке не было даже лотка торгового, принадлежащего ИКАН’у или “Технике-Силище”. Поначалу они попытались влезь в город со своими торговыми корпусами, но тогдашний Первопредседатель Черри Первый руками архитекторов не допустил их в свой город-храм. Это, однакао, не значило, что в Черном Яблоке паломникам ничего не впаривали, никаких необычайных предметов и необычайных прибамбасов к ним. Просто все это обязательно должно было иметь отношение непосредственно к конкурсу или всему, что с ним связывалось.
       Региональным отборочным турам предстояло продолжаться две недели. Переключившись на местный главный музыкальный видеоканал, он сразу попал на Моржа Хрюнова. Из ста сорока компаний-претендентов представлять историческую область «Россия» на конкурсе Терравидения в этот раз наибольшие шансы имела компания, обеспечивавшая сценическое действо этой звезды. Морж имел весьма оригинальные черты в своем лице, из чего и лепился его сценический облик.
       Внизу экрана на коротеньких ножках неторопливо шагал слева направо пухлый кошелек – все главные музыкальные видеоканалы были платными: зрителям платили за их просмотр. На кошельке было написано 0,06. Столько терро поступало в специальный электронный кошелек зрителя, смотревшего видеоканал в данный момент за каждую минуту просмотра при условии, что смотрел он его непрерывно в течение не менее пяти минут. Деньги поступали при условии, разумеется, что он действительно смотрел канал. Правда, смотреть можно было и повернувшись к экрану задом, главное, чтобы биологическое существо со своим биочипом находилось перед экраном. И чтобы звук обязательно был включен, и чтобы не менее чем на 20 процентов от максимальной громкости. Число на кошельке могло меняться по ходу просмотра. Чаще оно менялось в сторону уменьшения, но иной раз могло резко возрасти. В общем, это было реально пополнить специальный кошелек несколькими терро за вечер. Потом эти деньги можно было потратить на ждах. Но только на это паломничество, и больше ни на что.
       – Вот, пожалуй, очень полезен был бы необычайный предмет «Восприниматель музыкального канала» – пришла ему в голову мысль. – Положишь такого перед экраном и можешь уйти, а он вместо тебя зарабатывал бы на ждах. – К сожалению, методы противодействия такими попыткам ему были отлично известны. – Интересно, а какое прозвище можно было бы придумать такой полезной штуке? “Воспринималка“? “Смотрелка“? “Зрилка“? О! “Зрясмотрелка“! “Зрялка“! – Усилием воли он отогнал от себя эти никчемушные размышления.
       Морж, издав последние звуки – эти звуки у него, как, впрочем, и у всех остальных, звались песней, повернулся почти спиной к залу и отвесил три поклона “на счастье” в сторону Черного Яблока. Потом повернулся к залу и поклонился еще три раза – зрителям. Это было в “старом”, неправильно ориентированном концертном зале.
       Вскоре после того как была возведена Музыкальная Столица Планеты распространилось поверье, что концертные залы, где сцена в силу случая оказалась ориентированной на нее, являются счастливыми. После этого специально стали все новые концертные помещения проектировать так, чтобы исполнитель на сцене смотрел в нужную сторону. Потом, чтобы уравнять в шансах на счастье все залы, представление о его причине было осмыслено так, что не в том, мол, дело, что сцена так ориентирована, а в том, что исполнитель, кланяясь зрителям, на самом деле кланяется Черном у Яблоку. Тогда и на сценах несчастливых залов стали тоже кланяться сначала собственно зрителям, а потом, развернувшись соответствующим образом, еще и Черному Яблоку. Потом было подмечено, что в правильно ориентированных залах невозможно разделить поклоны, адресованные зрителям от поклонов а адрес столицы. Предложено было считать, что первые поклоны – Ей, остальные – зрителям. Сначала Ей, потом всем остальным, не иначе. И всем остальным не больше, чем Ей, а чтобы не было путаницы было решено, что Ей – три поклона. Не больше и не меньше. Зрителям меньше можно. Вообще-то было предложение кланяться Ей семь раз, но в ходе ряда специальных закрытых дискуссий в специально созданной для этого комиссии сошлись на том, что три поклона – “оптимально”, а семь – “не возбраняется”. Но либо три, либо семь. Подавляющее большинство исполнителей относилось к трехпоклонцам или оптимальцам. При этом какая бы то ни было дискриминация по отношению к семипоклонцам-невозбранцам категорически запрещалась. На всякий случай Поклонную комиссию решили не распускать.
       Не пожелав зарабатывать на свой ждах, он решил пройтись по популярным немузыкальным каналам.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой создатель убивает время за просмотром вечерних программ

       На бесплатном “Первом популярном” видеоканале Волчара взахлеб рассказывал о легендарном продавце позапрошлого десятилетия. В данную минуту этот видеоканал смотрело без малого полмиллиона зрителей, так, во всяком случае, свидетельствовало число в правом нижнем углу экрана. Сегодня интерьер студии был выполнен в цветах пирожного к кофе с молоком. Ой, каким же еще более толстощеким и жизнерадостным показался ему ведущий. Казалось бы, куда еще, но, может, дело было лишь в том, что эта передача давненько не попадалась ему на глаза? Историю этого “легендарного” продавца он знал в силу своей профессиональной деятельности последнего времени. Историю, как тот однажды сумел продать одному мужику комплект рыболовных снастей, палатку и все прочее, без чего там – на рыбалке – никак не обойтись; сумел продать мужику в придачу к необходимому на рыбалке еще много всякой всячины; сумел уговорить купить новый автомобиль, чтобы было на чем отвезти все купленное домой, а когда мужик согласился, убедил что автомобиль должен быть обязательно внедорожником, чтобы без проблем можно было доехать до места рыбалки. И все это продать мужику, которого жена попросила сходить купить ей тампоны.
       Недавно передача сменила свое название. Интересно, зачем? И почему именно такое название? Еще не осознав, а в самом ли деле ему интересно знать все это – курсор на пункт «О передаче», клик, курсор на пункт «История названия», еще клик – и на экране какое-то интервью с Виталием Волковым. Он стал читать. Вот!
       – Вижу у вас на полке старинный альбом фотографий египетских пирамид. Не от любви ли к Египту родилось название вашей передачи?
       – Возможно. Но не напрямую, скорее подсознательно. Это произошло во время разговора со Славом Веткиным. Слав мне сказал, что пора бы уже придумать новое название для моей передачи. В голове у меня в тот момент решительно никаких мыслей не было. Но вдруг я сказал: «Моя медная пирамида». – «А что это означает?» – спросил он. – «Да ничего не означает. Был же на Москве в 1662 году медный бунт почему бы не быть «Медной пирамиде»?
       – Скажите, а еще…
       Дальше ему было неинтересно читать. Он почему-то был уверен, что ему это не интересно, и покинул страницу с интервью.
       В первое мгновенье затем он опешил: с какой такой стати Джордано Бруно кричит по-французски!? Но в следующее мгновенье он сообразил, что то был не Джордано, а Жак, который де Моле – великий магистр ордена тамплиеров. Пока пламя костра не лишило его возможности изрекать проклятия, он кричал:

       La commerce n'est ni un art majeur ni un art mineur!
       Сe n'est pas un art!

       – Жак, ты не прав! – само собой возникло в голове у создателя кибернетических существ. – Интересно, – подумалось ему затем, – а Джордано кричал что-нибудь со своего костра?
       Возвращаться к лицезрению Волчары не хотелось, и он переключился на соловушкин канал. Там как раз начиналась его фирменная программа «На паперть!»
       Бранденбургские ворота, обвитые лентой, на двух витках которой готическими буквами было написано

       Der Handel ist weder hohe Kunst noch niedride Kunst.
       Das ist keine Kunst.

Это ему пришлось видеть не более пары секунд.
       Внизу экрана уже крутились цифры. Два числа – количество голосов зрителей – соревновались, какое из них в конце-концов окажется больше. Число справа уже раза в три опережало своего соперника слева. Оно первым покинуло пределы двухзначного диапазона и вплотную подошло к четырехзначному рубежу. Еще несколько секунд, и…
       – На паперть приглашаются… – произнес закадровый герольд и взял традиционную паузу, назначение которой было в том, чтобы настроить зрителей на сюрприз. Левое число тем временем уже тоже подошло к первой тысяче. Герольд представил зрителям профессионального нищего – известного депутата терропарламена и скандального журналиста – нищего в силу жизненных обстоятельств. – … и ведущий ток-шоу Владимир Нахтигаль! – торжественно завершил герольд представление участников. Зрители в студии громовыми аплодисментами отметили этот знаменательный момент. Одетый в строгий черный костюм, худощавый и сутуловатый ведущий взошел на паперть, снял шляпу, приложил ее к груди, слегка наклонился и начал:
       – Уважаемые зрители, дорогие мои, напоминаю вам, что голосование в нашей студии начинается в момент начала эфира. Не звоните нам с утра и, тем более, со вчерашнего дня. Это бесполезно. – Сегодня он произнес все это как никогда проникновенно. Отбросив шляпу в сторону, Нахтигаль начал рассказывать очередную байку:
       – Знаменитый в Советской России двадцатых годов двадцатого века нищий Матвей Ипполитович Воробьев имел обыкновение начинать свои просьбы словами: «Дамы и господа, мадам и месье, уважаемые сограждане! А ведь же не манж па сис жур”. Что это за журы такие, которых Матвей не ел, и почему именно шесть их штук, никто не знал…
       На круглосуточном ток-шоушном канале для молодежи как всегда дым стоял коромыслом, царствовали Шум и Гам. Шумов предводительствовал командой противников слова “робот“, Гамов дирижировал теми, кто считал, что это слово имеет право оставаться в лексиконе современного культурного человека.
       – Опять о неприличности слова “робот“! – понял он. – Давненько не поднимался этот вопрос. Любопытно. За произнесение слова “кибер“ еще не наказывают, но его однозначно запрещено употреблять в СМИ, в публичных выступлениях и в технических и деловых документах. Слово “робот“ употреблять пока еще не запрещается, но всем известна рекомендация всячески воздерживаться от этого. Интересно, на что решили подналечь: на уравнивание статусов этих слов, или уже на введение наказаний?
       Понять, смотря передачу с десятой минуты после ее начала, было весьма затруднительно. Тем более, что спорящие употребляли какое-то слово, которое он ни разу не слышал раньше. Ему абсолютно безразличен был факт прямого эфира, и он решил посмотреть с самого начала. Он ошибся. Ни то, ни другое. Не об уравнивании статуса слова робот со статусом “кибера“ шла речь, а о замене его на слово “лабурж“.
       – Это еще что за зверь? – заинтересовался он.
       Оказывается, да, Чапек, действительно, был человеком, обогатившим мировой лексикон словом “робот“. Но Чапеком этим был не писатель Карл, а его брат Йозеф, художник по профессии. Когда Чапек-писатель задумался, как могли бы называться машины антропоморфного вида и поведения, которые в будущем будут выполнять за человека разнообразные трудовые операции, ему в голову пришло английско-французское слово “labour“. Он спросил брата, работавшего в своей мастерской, как, на его взгляд, будет звучать слово “лабурж“. Тот-то и посоветовал писателю обратиться к исконно славянскому корню и назвать их роботами.
       – Что ж, идея понятна – польстить языку межнационального общения. Только дохлый номер это. Ничего у них не выйдет. Вот если разве что на языке нигадяефф что-нибудь придумать… Хотя, чтобы пошуметь в собственное удовольствие, потенциал у этой идеи есть. Наверняка ее еще обсудят за каким-нибудь респектабельным «круглым столом», покопаются в этимологиях. И не один раз. И не за одним столом. И не только за столом. Впрочем за обсуждением за не круглым за не столом вот уже в прямом эфире наблюдают два миллиона семьсот сорок тысяч восемьсот пять биологических существ.
       В «Сомнительном-возможном» обсуждалась проблема геночипов - как сделать так, чтобы человек рождался с уже вживленным биочипом. Самой идее, что чип должен быть встроен в наследственный механизм человека и далее предаваться от родителей к детям без дополнительного постороннего вмешательства, было уже несколько десятилетий. На сегодняшний день была в принципе решена проблема собственно имплантации такого чипа в ДНК. Нерешенной даже теоретически оставалась проблема мутаций, имеющих, согласно до сих пор господствующим представлениям, случайный характер. Информация же, содержащаяся в гене-чипе, должна от поколения к поколению претерпевать закономерные изменения. Гости Академика рассказывали о прогрессе в решении некоторых частных проблем, как, например, обеспечить различие идентифицирующей информации в гене-чипе однояйцевых близнецов.
       Он вспомнил, что сегодня второй новостью дня было начало предвыборной кампании по выборам нового состава Террапарламента. Пока гости Академика рассказывали, как видится возможное решение проблемы обеспечения родителям свободы наречения потомка (до сих пор единственное, что можно было предложить, это давать ребенку “домашнее” имя в придачу к официальному, предопределяемому игрой наследственности), он раздумывал, что бы такое выбрать. Поразмышляв пару минут, он принял волевое решение посмотреть «Эфемерную политику».
       По традиции предвыборную дискуссию за круглым столом Павла Глебовского открывали высшие руководители партий. Прогрессивно-духовная как всегда была представлена двумя со-лидерами – “высоким” и ”низким”, а консерваторы председателем и заместителем. Первая пара – мужчина и женщина – были одеты как парочка попугаев-неразлучников, оба консерватора – в строгие костюмы цвета кофе с коньяком. Как и ожидалось, отношение к тунеадцам было представлено в качестве главного вопроса, от позиции в котором будет зависеть, чьи кандидаты больше понравятся народу планеты.
       Идеологи прогрессивно-духовной партии выступали за многообразие как мер стимулирования, так и санкций. Единства взгляда, разумеется не было, да и как ему было быть, если со дня регистрации партии в ней по всем вопросам шла внутрипартийная дискуссия между “высокими” и ”низкими”, и конца ей не предвиделось. В вопросе о тунеадцах “высокие”, т.е. сторонники взгляда на торговлю как на высокое искусство, видящие в торговле скорее прогрессивное, несколько больший упор делали на поощрительные меры в отношении тех, кто охотно покупает. “Низкие” – сторонники взгляда, что, да, торговля вне всякого сомнения искусство, но искусство низкое, и видящие как в продаже, так и в покупке скорее духовное – несколько больше акцентировались на санкциях в отношении тех, кто от покупок увертывается.
       Сторонники торговли как практического занятия – партия консерваторов, не мудрствовали лукаво. Они четко выделяли одну главную поощрительную меру и одну главную санкцию.
       Когда обе стороны в самых общих чертах изложили свои позиции, настала минута политической рекламы. На экране были исторические кадры – знаменитый тореадор размахивал перед разъяренным быком красным плащом, на котором белыми буквами было написано:

       El comercio no es ni un arte mayor ni un arte menor.

Тореро еле-еле увернулся! На обратной стороне плаща было написано:

       No es arte.

Больше тому тореадору ни разу в жизни не пришлось увернуться от рогов быка, так как знаменитым он сделался именно потому, что стал навсегда последним, погибшим от рогов и копыт. Именно его смерть тогда явилась аргументом, поставившим точку в долгом процессе запрета этого зрелища. Тот запрет и сам по себе оказался тогда знаменательным событием, так как коррида оставалась последним зрелищем, основанным на жестокости.
       – А теперь я хочу, – продолжил Глебовский, – чтобы уважаемые гости подробнее рассказали…
       – А нужны ли они мне, эти их подробности? – задумался он и склонился к мысли, что, пожалуй, не нужны. Мысленно, от имени одного миллиона трехсот пятидесяти тысяч зрителей, смотревших канал, показав Глебовскому язык, он переключился на мелкий музыкальный канал.
       С экрана звучало что-то, красивыми стихами напоминающее классический французский шансон. Красивой была и музыка. Парень невысокого роста, даже маленький. Лицо и совершенно не мужественное, и начисто лишенное даже намеков на миловидность. В то же время внушающее симпатию своими неправильностями, такими, что часто встречаются в жизни, но абсолютно недопустимы для сцены, если только артист не строит специально на них весь свой сценический образ (но это какие же надо иметь неправильности, как редко они должны встречаться, чтобы строить на них сценический образ!) Черные брюки, белая рубашка с закатанными по локоть рукавами. Поет на фоне серого тумана. Если бы не загорелое лицо и такие же руки, изображение было бы черно-белое. Слова песни были мудрыми, но в его ли возрасте петь обо всем таком? Сколько ему лет? Шестнадцать? Семнадцать? С чего бы так? Название песни вполне адекватно можно было бы перевести как «Кому, зачем?». Вполне ли оно было бы оригинальным? Наверняка, нет. Анри Тажан. И слова, и музыка тоже были его. Это имя что-то ему напоминало. На этот момент он был двести сорок вторым зрителем.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
В которой создатель снова вспоминает прошлогодний разговор.

       Задержавшись еще раз на мгновенье на каком-то общеновостном канале, он опять увидел купола храма Василия Блаженного, обвитые лентой. Русоволосая девчонка на их фоне со всей возможной искренностью недоумевала, как это так может быть, чтобы торговля да не была искусством?
       – Это что же за непонимание такое!.. Да торговля!.. Да это же!.. Да утверждать, что… Утверждать, это… Это же демонстрировать!.. И как же можно?..
       Он не слышал, ЧТО она говорила. Но то, КАК она говорила, навело его опять на воспоминания о прошлогодней беседе в случайной компании.
       – Почему та или иная песня овладевает душой как никакая другая? – задал вопрос весьма пожилой господин. – Иная так возьмет за душу, что прямо наизнанку ее выворачивает. Тайна сия велика есть.
       – Что? Песни овладевают душой? – произнесла с горькой усмешкой дама. – Песни еще способны овладевать душами? А вы душевный мазохист?
       – Хорошо, скажу по-другому: бывает так, что одна и та же песня в разных исполнениях производит разные впечатления.
       – Что значит одна и та же песня в разных исполнениях? – наигранно удивилась дама. – Так разве бывает?
       – Ну, раньше, во всяком случае, было. Бывало, включали одну и ту же песню в свои репертуары десятки, стони разных исполнителей. Это со временем было установлено, что так не есть хорошо, и правильнее, если песня будет принадлежать одному единственному исполнителю.
       – Ах, раньше! – разочарованно протянула дама. – Ну, и от чего же, по-вашему, зависит, что одна и та же песня в разных исполнениях производит разные впечатления? Что берет за душу или не берет?
       – Вообще-то я могу ответить, что дело тут в третьем компоненте всякой песни – в интонации. Но этим я лишь перенесу вопрос на другой предмет. Да, нет, тайна это! И великая.
       – Интонация – это что-то такое весьма специфическое и довольно незначительное, – бесстрастно сказал комиссар. – Она может быть восклицательная, вопросительная.
       – Так уж и незначительное! И зачем же интонацию понимать столь узко? А что специфическое – так я же об этом и говорю. Это такой же неотъемлемый компонент песни как слова и музыка. И она ж не только вопросительная или восклицательная!? Разве вся бесконечная гамма эмоций выражается не через интонации? Песня, при условии, естественно, что она исполняется, должна вызывать эмоциональный отклик. А не вызывающая во мне никаких эмоций, положительных, разумеется, такая песня мне и задаром не нужна.
       – Если рассматривать конкретное исполнение конкретной песни, то там компонентов можно найти гораздо больше, чем три. Понимаете, есть как бы индивидуальность исполнения, которая зависит от конкретного исполнителя и включает в себя массу вещей, ну, и интонацию в том числе, если хотите.
       – А я еще добавлю голос, – задумчиво сказала дама, – с его диапазоном, модуляциями, шармом, наконец. Впрочем, интонации только голосом и создаются.
       – Сущая правда все, что вы оба говорите, – напирал весьма пожилой господин. – Вот только скажу, что интонацию надо понимать гораздо шире. Вот вы, комиссар, говорите, что индивидуальность исполнения зависит от конкретного исполнителя.
       – Да, и еще я сказал, что она включает в себя массу вещей.
       – Да-да, конечно! Все то, что составляет сценический образ, все те туманы информации, что окружают артиста.
       – Нет, не это я имел ввиду. Вот, например, аранжировка. Одну и ту же песню можно исполнить под гитару, а можно с симфоническим оркестром. Впечатления будут сильно различаться.
       – Аранжировка, инструментовка – все это, безусловно очень важно. Но и опять же я не это имел ввиду.
       – Все это, – с едва заметным раздражением сказала дама, – действительно, имеет отношение, но не собственно к песне как музыкальному произведению, а к ее исполнению. Так что, комиссар, я соглашусь с вами насчет двух компонентов.
       – Я утверждаю, что их два – Paroles et musique! – спокойно настаивал на своем комиссар. – По-прежнему придерживаюсь такой точки зрения. Все остальное – версии исполнителей и аранжировщиков, включая и оригинальную, авторскую версию, если таковая существует. А раз написанная и опубликованная, песня начинает жить своей самостоятельной жизнью, если только не окажется мертворожденной. И может иметь хоть тысячи, так сказать, компонентов исполнения, а попросту версий, как в случае с Besame mucho, к примеру.
       – Ну, в этом смысле и я соглашусь. Песня на бумаге – да, это буквы и ноты, больше ничего. Да только какой же смысл в песне без исполнения? Именно для исполнения песня и предназначена. Без него это стихи и ноты порознь. Но музыкой и текстом песня не исчерпывается. Есть у ней еще грань, которая, в отличие от первых двух, не заложена ни в тексте (словах), ни в музыке (нотах), т.е. не поддается никакой кодировке, грань, в которой только и может раскрыться мастерство и индивидуальность исполнителя. Эта грань – интонация. Через нее можно передавать дополнительный смысл. Порой он может конфликтовать с формальным смыслом текста. Через интонацию исполнитель может и, я скажу – должен! – выражать собственное отношение к смыслу музыки и текста. И она только в физическом звучании песни и может проявиться, именно при исполнении и рождается. Поэтому и говорю, что песня трехкомпонентна.
       – Я, признаться, запутался!
       – А я подозреваю, что старший из вас куда-то клонит, – с легким сарказмом, едва слышно сказала дама.
       – Для запутавшихся я приведу элементарный пример. Вспомните песенку, якобы народную, про бродягу, который то ли с бородой, то ли без. Знаете такую? Ну, ту, где хозяин пустил к себе в дом одного прохожего, так жалостливо попросившего стакана воды, что отказать ему было невозможно не только в стакане воды, но и в тарелке супа и даже ночлеге. А наутро дом его оказался пуст: все, даже жену хозяина увел бродяга.
       – Вспоминаю я эту песенку. А почему якобы народная? Разве ее автор неизвестен?
       – Известен, но теперь уже мало кому.
       – Ну так что?
       – А то! Как вы отнесетесь к такой ситуации? Какие эмоции будут у вас, окажитесь вы в положении героя этой песенки? Подумайте, с каким чувством можно ее исполнять? С чувством гнева? Пожалуйста! Отчаяния? Без проблем. Лично мне больше всего нравится, когда исполнитель выказывает философский, если можно так сказать, взгляд на жизнь.
       – Если к другому уходит невеста, еще не известно, кому повезло.
       – Что-то вроде этого. И чем же, если не интонацией проявляет исполнитель свое отношение к тому, о чем рассказывает?
       – Мне очень нравится одна песня. С ней в свое время происходили удивительные метаморфозы в плане того, что вы называете интонацией. Сначала это был французский хит Comme d'habitude, Клод Франсуа сочинил и первым исполнил. Потом Пол Анка написал английский текст – My Way, который не имел абсолютно ничего общего с оригиналом. Версия очень пафосная, на мой вкус – явный перебор. Она стала своего рода визитной карточкой сначала Фрэнка Синатры, а затем и Элвиса Пресли, или наоборот, не помню всех подробностей. Английский текст был переведен на испанский язык – A Mi Manera, Иглесиас спел. А Робби Вильямс. Когда он пел "...the end is here so I face the final curtain..." – всегда думал, к чему это он? Ведь молод еще тогда был, полон сил, рано еще было подводить итоги. А самая прикольная версия из всех, которые я слышал, была в исполнении Секс Пистолз. Звучала как пародия, но там был свой панковский смысл заложен.
       – Вижу, что запутавшиеся распутались, – тоном, подводящим итоги, спросила дама.
       – Я еще подумаю, – бесстрастно пообещал комиссар. – А примеры вы можете привести?
       – Еще? – не понял весьма пожилой господин.
       – Я хотел спросить об исполнителях, которые…
       – Ну, знаменитейший в прошлом Шарль Азнавур – гений был. Наверняка, знаете такого. А Ташан, по мне, так просто до сих пор остается непревзойденным мастером интонации. Я вам так скажу. Прекрасную песню можно сравнить с драгоценным камнем. У него тоже есть свой текст – его нашли там-то и тогда-то, огранил такой-то ювелир, сегодня он где-то хранится, а до этого переходил из одних рук в другие, и при этом случались захватывающие дух истории. У камня есть и своя мелодия – весит столько-то карат, имеет столько-то граней, цвета такого-то, стоит, наконец. Но вот сверкание камня! Какими словами можно описать игру сполохов света? Какими знаками можно зафиксировать это, чтобы потом повторить в каком-либо другом подобном камне? Никакими. Это неописуемо и неповторимо. Так вот, песенное творчество Анри Ташана – это сверкающий бриллиант!
       – Боюсь, что это махровый субъективизм.
       – Конечно, можно назвать немало великолепных артистов прошлых времен – виртуозов интонации. Ни одному из них Анри Ташан не уступал в этом мастерстве.
       – Азнавура помню, а о втором, кажется, даже никогда не слышал.
       – Жаль, что не слышали, – с грустью произнесла дама – Ну, а тем, кто не знает, к чему вы клонили, что имеете ответить? – напомнила она тоном учительницы.
       Ах, вот оно! Вот почему несколько минут назад имя Анри Тажан показалось ему знакомым! Не имеет ли он отношения к тому шансонье? Надо как-нибудь на досуге поинтересоваться. Впрочем, зачем откладывать? Кто знает, попадется ли этот паренек еще раз на глаза? Вспомнит ли он о нем без подсказки?
       Биографическая справка сообщала, что подлинное имя этого паренька – Henri Tachdjian. И про Анри Ташана, родившегося в 1939 году, справка содержала точно такую же пометку! Слишком маловероятно, чтобы это было просто совпадение. Кем же они друг другу доводятся?
       Ему не хотелось расставаться с воспоминаниями о прошлогоднем путешествии, тогдашних знакомствах и особенно о той даме, ставшей в какой-то мере даже подругой.
       – Может, рассказать ей об этом пареньке? – подумал он. – Да, конечно.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
в которой создатель вспоминает, к чему клонил весьма пожилой господин

       А к чему же тогда клонил тот весьма пожилой господин? Бабушка с внучкой давно уже ушли, а разговор “за музыку” еще долго продолжался, до самого вечера. Случайно встретившиеся люди случайно все оказались меломанами. Меломанами в давно утраченном смысле этого слова.
       – Хотите знать, почему та или иная песня овладевает душой как никакая другая? Раньше, во всяком случае, бывало такое, что овладевала. Все субъективно, все люди разные, настроены по-разному, и восприятие любой музыки каждым отдельным человеком субъективно. Но восприятие ее же людьми имеет объективные закономерности. Так вот, раньше музыка обладала чем-то таким, несла в себе что-то, практически уже не встречающееся сегодня. Вы согласны, что существует в человеке что-то такое природное, чему музыка обязана как можно точнее соответствовать? В принципе не только музыка – она частность – любое искусство. И композиторы, не мюзик-криэйторы, как сейчас, а именно композиторы очень ответственно обращались с ключиками к людским душам. Понимаю, какой сложный и даже в известном смысле опасный вопрос ставлю. Вы сомневаетесь?
       – Конечно, это прекрасно, когда искусство отражает вечные человеческие ценности, – сказала дама. – Тогда оно вызывает отклик в душах многих людей.
       – Прекрасно, когда отклик в душах людей вызывает именно искусство, – сказал комиссар. – Но ведь не только искусство способно копаться в людских душах.
       – Я не знаю, как это объяснить, – продолжал весьма пожилой господин. – В двух словах – эмоциональная насыщенность, раскрепощенная эмоциональность. Рассказывают, что когда-то под впечатлением от смерти любимой девушки один поэт и композитор сочинил гениальную песню. Может быть, легенда, но может быть и так, что не одна песня была сочинена под впечатлением чего-то такого…
       – Трагического. Не может, а так оно и было.
       – Сейчас любимой девушке просто так не умереть, для этого ей надо сначала не торопясь превратиться в любимую старушку. Кому-нибудь из вас случалось слышать песню, сочиненную под впечатлением от смерти любимой старушки? А сколько замечательных песен из того же неаполитанского цикла было порождено разлукой со своей родиной! И не только неаполитанского. «Журавли» знаете? Не знаете. Кто-нибудь сегодня разлучается с чем-либо? Когда-то люди ностальгировали, слыша музыку своей юности. Был даже спрос на ретро. Было явление ностальгии по юности, ныне неведомое. Говорят, плохое это чувство, атавистическое, вредное. Тем вредное, что тянет, якобы, человека в прошлое, тогда как ему полагается брать от жизни все, а жизнь это день сегодняшний. И минорное оно, это чувство, нездоровое, якобы.
       – А я, тем не менее, человек, можно сказать, ностальгичный и лиричный, – со светлой грустью в голосе сказала дама. – Мы не избалованы высоким качеством современной музыки. Планки ценности искусства теперь столь низки, что об искусстве начинают говорить уже с уровня плинтуса. Искусство уже даже не ремесленничество, а кибернетизированное производство. И это одна из причин, почему я склонна обращаться к прошлому. К тому прошлому, где тексты были понятными и осмысленными, где музыка была разнообразной и выразительной.
       – Да, это так. Музыка как-то утратила то, что способно было порождать ностальгию. Какие-то гены в себе утратила. Где-то в середине двадцатого века музыка стала окружающей средой. И тем самым появилась объективная основа для ностальгии, как о примете времени. Кстати, тогда же и жизнь людей стала приобретать непредставимый до того комфорт. И тогдашняя музыка еще несла в себе гены «ностальгии» в самой своей природе, то самое, что соответствовало природному в человеке, чему музыка, как я уже сказал, обязана как можно точнее соответствовать. Деградация, снижение от десятилетия к десятилетию качества музыкальных новинок вызывало стремление найти это качество в минувших временах. А оно, это самое качество, асимптотически стремилось к нулю, так, что перестало иметь принципиальное значение если даже 40 лет назад оно было чуть лучше, чем 20 лет назад. Так что сегодняшней прабабушке очень даже есть о чем говорить с современной правнучкой. В поисках заметного качества надо отправиться в довольно далекое прошлое, поколений так на четыре-пять назад, не меньше, скорее больше.
       – А знаете, может, и нет никакой музыки "на все времена"? – заговорил комиссар. – Взять ту же тему эмиграции, вашей ли итальянской, русской, еще какой. Или вот тему криминального мира – ваша мафия не только своеобразно контролировала течение общественной жизни в вашей стране, но и создала своеобразный пласт в вашем песенном искусстве. Ну как, скажите, в наше время возможно и то, и другое? О самом таком явлении, как эмиграция можно узнать лишь из исторических книг. И кого это интересует? А какой еще криминал, когда ваше или мое место нахождения благодаря биочипам постоянно известно и я не знаю даже, сколько времени информация об этом хранится в бездонных файлах? Ну, какой я в самом деле комиссар? Вымирающая профессия. Может, и правда, только "бытие определяет сознание" – сначала оно порождает эмоциональное состояние, затем эмоции порождают музыку. И, таким образом, все, что происходит в мире искусства – лишь отражение общественных процессов?
       – А если в обратную сторону?
       – Да, музыка порождает эмоции, но им, порожденным музыкой ушедших времен, не за что зацепиться в окружающем бытии.
       – Все же я говорю о воздействии музыки на человека, а он со своей психологией, не меняется на протяжении не то что десятилетий – даже тысячелетий, несмотря ни на какое его "общественное бытие". Потребность в восприятии прекрасного сидит в природе человека. Я вспоминаю как когда-то случилось мне впервые услышать песни Сезарии Эворы. Вы, может быть, не слышали даже такого имени.
       – Не слышала, – сказала дама.
       – Я тоже, – сказал представитель вымирающей профессии.
       – Я был тогда потрясен! И никак не мог понять, на каком языке она поет. Спросил человека, познакомившего меня с этим сокровищем. И знаете что он мне ответил? Он сказал: «Сезария поет на том языке, на каком говорили люди до того как принялись возводить Вавилонскую башню». Вот так, на общечеловеческом языке, не требующем перевода, на вечном языке от природы присущих человеку чувств.
       – И что же это за язык такой был на самом деле?
       – Ничего мистического. Креольский. Тот его вариант, что на португальской основе. Так что деградация музыки отнюдь не закономерный исторический процесс. Эстетическое самоценно. Эстетическая же функция музыки тихой сапой задвинута в тень, как в какие-нибудь глухие средние века. Мюзик-криэйторы, не композиторы, а именно мюзик-криэйторы с утилитарными целями орудуют не ключами, а воровскими отмычками к людским душам.
       – А та "эмоциональная насыщенность" и "раскрепощенная эмоциональность", которая вам видится в песнях времени ваших прадедов, она, по-вашему, совсем не имеет отношения к текстам? – спросила дама.
       – Имеет, конечно. И пресловутая историческая и/или социальная обусловленность к поэзии имеет гораздо большее отношение, чем к музыке. Знаете, я бы все это сравнил с ветром, который поднимает волны-следствия. Что такое слова, тексты?.. Так, рябь на поверхности воды. В лучшем случае штормовые волны. Но что такое даже ураган в сравнении с морской пучиной! Музыка это морская пучина.
       – О как! Но это смотря в какой точке находиться. Если в эпицентре урагана, мало не покажется. А если далеко в глубине – тогда, конечно, плевать, что там творится, на поверхности. Но и пучину найдется с чем сравнить. Ну, что такое даже морская пучина – в каком-то там океане на маленьком шарике во Вселенной?
       – Как бы там ни было, любой ураган раньше или позже утихает, а морская пучина остается, какой была.
       – Но на самом деле, ваш взгляд на музыку практически не отличается от моего!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
в которой создатель приезжает в очень умный дом

       Он принял приглашение друга провести эту субботу накануне Дня Всеобщего Извинения на корпоративном уикенде в загородном доме какого-то его начальника. Никакой программы дня, никаких конкретных мероприятий. Приезжать можно было в любое время от полудня до вечера. Они приехали туда сильно после полудня. Чтобы судить, много ли уже было гостей или мало, надо было бы знать обычаи этого дома, если, конечно, обычаи в нем существовали, что в принципе, могло быть. К тому же кто-то из гостей мог располагаться в тенистых уголках обширного парка, окружавшего дом. Благодаря биочипам хозяин всегда элементарно мог знать, не только кто находится в пределах его дома и всей принадлежащей ему территории, но даже знать, что это за человек. Несмотря на это представлять вживую незнакомых гостей было пока еще нормой этикета. Новый гость не вызвал у хозяина ни малейшего любопытства. Во всяком случае, это никак не проявилось. Не вызвал он любопытства и у тех гостей, которым он был представлен помимо хозяина. Всем он ответил тем же.
       Дом был новым, но стилизованным под какую-нибудь петербургскую дачу второй половины девятнадцатого века. Хорошо спроектированный так, что внутри казался более просторным, чем можно было бы ожидать, если разглядывать его снаружи. Дом был “умным“, можно было бы даже наверняка сказать, что “очень умным“. Электронику, которой были пронизаны его стены, и которой было наполнено его пространство, наверное, не обязательно было даже вслух просить о чем-либо, достаточно было бы просто об этом подумать. Шума кондиционеров он не слышал, но нельзя было сомневаться, что они работали. Всё, разумеется, однозначно свидетельствовало об уровне полета хозяина дома. Заметить же что-либо такое, что могло бы свидетельствовать о хозяине как личности, в доме и в том, что его окружало, не представлялось возможным.
       Нельзя было еще сказать, что сумерки приближались, когда он решил в одиночестве погулять по окрестностям.
       Он пошел по какой-то тропинке вглубь парка. Оказалось, что дом стоял у густо заросшего деревьями и кустарником крутого склона, возможно, ведущего к речке. Интересно было это проверить. Спускаясь вниз, тропинка делал еще и крутой поворот. Через несколько шагов до его слуха донеслись голоса. Еще через несколько шагов он заинтересовался, так как различил ключевые слова, крайне редко встречающиеся в живой речи. Он непроизвольно замедлил и так неторопливый шаг, потом даже остановился, вслушиваясь.
       – Если ученый пытается понять мироздание, очень сложное, тонкое и логичное, и при этом не берет в расчет Создателя, то он обречен, образно говоря, узреть только шлейф от кометы, но саму комету никогда не увидеть и не понять, что это именно она оставляет шлейф, что он не сам по себе возник.
       Высокий, явно еще юношеский голос возражал:
       – По крайней мере, никто еще не возразил внятно, а просто на уровне: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Мое мнение верно, потому что я так верую и никакие доводы и аргументы мне не нужны.
       – Не мое мнение верно, а я принимаю на веру некоторые, не мною сформулированные, утверждения.
       – Такие как вы просто веруют.
       – Просто веруют. В истинность НЕКОТОРЫХ утверждений.
       – На конкретные вопросы они разводят такую полемику, что запутываются в ней сами, но продолжают сыпать умными фразами, обсасывая каждую мелочь, тем самым пытаясь поставить собеседника в тупик. Прямо как у Шукшина в рассказе “Срезал”.
       – Это не уникальная и не специфическая способность людей, имеющих религиозную веру. И кто же из нас двоих, по вашему мнению, Глеб Капустин, а кто Константин Иванович?
       – Если я заблуждаюсь, то намерена делать это и дальше, – произнес женский голос.
       Простояв так с минуту, создатель кибернетических существ сделал еще несколько шагов и среди деревьев разглядел беседку. Тропинка пролегала в шаге от нее.
       – Тут вы в своем праве, – отвечал тот же мужской голос.
       – Скажете, что знать это совсем не обязательно, что не дело маленького человека проникать в устройство Вселенной или тем более в замыслы Бога?
       – Не скажу.
       – Что правильней жить сегодняшним днем и нравственными категориями заповедей? С одной стороны могу согласиться. А с другой могу и не согласиться.
       – Насчет первого правильно сделаете, если не согласитесь, а насчет второго правильным будет согласиться. Всё, что вы говорите, в принципе, верно, а в детали не вижу необходимости влезать, так как той мысли, которую я провожу, от этого ни прибавится, ни убавится. А мысль простая: религия и наука, что бы там ни было в истории, не конкуренты друг другу, у них совершенно разные предназначения. Они занимаются разными вещами.
       – Насколько разными?
       – По научному ведомству вопросы ЧТО и КАК, а по ведомству религии ЗАЧЕМ и ПОЧЕМУ. Претендовать им на решение вопросов друг друга не следует. Религия со своей стороны от таких претензий давно отказалась, наука еще мнит себя способной дать раньше или позже ответы на любые вопросы. Антитеза Птолемей или Коперник – по части науки, антитеза добро-зло не по ее части. Не может наука описывать явления трансцендентного мира. И не сможет. Никогда.
       – Но почему такая уверенность?
       – По определению, что называется. Можно лишь асимптотически приближаться к линии, принципиально, онтологически отделяющей творение от Творца. Любое описание будет всегда лежать вне научной сферы, в духовной.
       – Может, я чего-то не знаю, но ведь были времена, когда существовало достаточное религиозное образование. Почему же религиозное видение мира однажды перестало устраивать людей? Не в силу ли просто своей консервативности? Вы согласитесь, что религия, как вера в Бога, подстраивается под научные достижения? Лет через сто-двести человечество найдет объяснения многим необъяснимым сейчас явлениям и научится создавать из неорганики живую материю. Что-то мне подсказывает, что религия подстроится под эти достижения науки и даже сможет дать им свои объяснения.
       – Когда-то религиозное образование было обязательным. Вы правильно догадываетесь, что дело не в его достаточности или недостаточности. Не у религии, но у Церкви достаточно много "грехов" в силу которых она в конкретных условиях места и времени утратила свой авторитет, свое влияние. Даже не обязательны были специальные усилия для дискредитации церковников. И случалось это не раз. Вот только переносить эти "грехи" с церковнослужителей на религию было и есть неправильно. Если от религии и науки перейти к церкви и научным организациям, к конкретным церковнослужителям и ученым, конфликты найдутся, но они будут иметь мирскую, а не экзистенциальную природу.
       – Может природа конфликта и мирская, и наука высокомерна, но суть в том, что Церковь оказалась бессильна противостоять науке. И отпустила ситуацию. И не от доброты душевной.
       – Не бессильна оказалась противостоять, а поняла, что не всё по ее части. А вот наука восприняла это именно как бессилие религии и сочла, что справится со всеми вопросами самостоятельно. Что касается религиозного видения мира, то это другая история. Было время, когда по-другому смотреть не умели. Пришло время, и появилась наука в современном понимании слова. И предложила свое видение в замену религиозному. Успехи науки в практической жизни людей закономерно породили иллюзии ее всемогущества. А то, что это были иллюзии все более и более осознавалось на протяжении ХХ века. Это осознание продолжается и сейчас.
       – Не согласна я.
       – С чем не согласны? Да, продолжается и то, и другое. И в заблуждении насчет всемогущества науки люди продолжают находиться, и в процессе освобождения от этого заблуждения тоже.
       – Это реакция на то, что светское образование церковь долгое время считала вредным. Наука просто взяла реванш.
       – Какая наука? Философия или физика? К светскости образования это не имеет отношения. Церковное или светское. Даже не в образовании самом по себе дело. Дело в мировоззрении – религиозное или научное. Представлялось, что тут имеет место взаимоисключение. Не верно это. Не исключают они друг друга. И даже не дополняют. Они о разном. И мир гораздо более сложен. Принципиально более сложен.
       – Думаю, именно религия настаивает на простоте мира. – вновь раздался юношеский голос. – У нее все известно – что было, как надо, что будет.
       – Сложность в том, что недостаточно, вопреки надеждам, некогда сильно распространившимся, только естественнонаучных средств познания. Про то, что было религия знает не больше, чем наука. Все, что религия знает об этом, она знает от науки. Религиозное мышление содержит в себе идею начала мира. И только. И в этом смысле у религии, да, все просто, потому что над большим в этом вопросе она не задумывается принципиально, оставляя это науке. А научное представление о начале Вселенной – его, как учения о Начале раньше просто не было, потом появилась концепция Большого взрыва, она развивается, и кто знает, на что она будет похожа завтра? Тоже и с концом света. Религия просто говорит, что он будет. А что это будет в нашем чувственном восприятии или в записях научных приборов этого процесса или одномоментного события, над этим религиозное мышление не зацикливается. Это про ЧТО БЫЛО и ЧТО БУДЕТ. А вот что до вопроса КАК НАДО, тут ситуация прямо противоположная. Наука не задается этим вопросом. Она исследует, ЧТО ЕСТЬ и КАК ЭТО ФУНКЦИОНИРУЕТ. И как еще это МОГЛО БЫ функционировать. При этом, пообжигавшись и начав понимать свою ничтожность перед Природой, люди стали осторожно подходить к попыткам ее преобразования. Даже перестали говорить об этом. И в хозяйственной своей деятельности стали проявлять осторожность. Но было еще и то, что наука распространила свое видение принципов функционирования неразумной природы на человека и его общество. И всерьез задумалась над их преобразованием на так сказать научной основе. И потерпела полный крах. Место же, которое по сути своей принадлежит религии, но было самонадеянно занято наукой, должно было бы освободиться. Но общественное сознание до сих пор в массе своей находится под гипнозом науки и с трудом воспринимает идеи о предназначении религии. Но свято место пусто не бывает. Наука, как убеждены ее жрецы, имеет социальный заказ на преобразование общества. И сегодня снова пытается научными способами изменить природу человека.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой создатель сидит на пне

       Пройдя мимо, негромко при этом намурлыкивая какую-то мелодию, он увидел в беседке четырех человек, сидящих в глубоких плетеных креслах. Красивая молодая женщина сидела лицом к входу. Слева от нее сидел мужчина с седой копной на голове. Почему-то его вид вызвал у него ассоциацию с лауреатом Нобелевской премии. Просто лауреатом. Возможно, он действительно был похож на какого-нибудь из них. Справа от дамы сидел совсем молодой человек. О четвертом сказать что-либо было трудно, так как сидел он спиной к тропинке. Это был просто мужчина средних лет.
       Человек, неторопливым шагом проходящий мимо, ничуть не смутил компанию. Тот, что сидел спиной к тропинке, даже не пошевелился. Собеседники лишь приглушили свои голоса. Впрочем, не успел он скрыться из поля их зрения, как они продолжали беседу как ни в чем ни бывало. Ему же было жаль удаляться. В беседке, кажется, были еще кресла, но у него не было никаких поводов без приглашения присоединиться к четверке. Но пройдя вниз по тропинке еще шагов пять-шесть, он с радостью увидел у подножья беседки любопытное произведение малой архитектуры: несколько пней разного размера были расставлены так, что ясно приглашали присесть. Пни были именно что расставлены, а не то, чтобы как раз тут когда-то росли деревья.
       – Интересно, а у пней ауры разные или у всех одинаковые? – ни с того, ни с сего пришла ему в голову странная мысль.
       Обитатели же беседки продолжали оживленно разговаривать.
       – Совершенно ясно, – говорил молодой человек, – что верующие это в основном люди легко внушаемые, не склонные к практическим наукам, не признают точных наук, с помощью которых можно объяснить всё, непонятное на первый взгляд. Наверное вам известны случаи, когда верующему задают какой-либо конкретный вопрос, а он отвечает: "так Богу угодно".
       – Мне такие случаи неизвестны, – признался мужчина средних лет.
       – Вам неизвестны. А еще Михайло Ломоносов говорил, что легко быть философом, на все вопросы отвечая: «Такова воля Божья». Чем меньше человек задумывается, тем покорней он становится, тем легче его убедить в чем хочешь, и навешав, как говорится, лапшу на уши, повести в нужном направлении. Это же совершенно ясно!
       – Чем меньше задумывается? А о чем? Но по большому счету вы абсолютно правы. Правы насчет тех, кто мало задумывается, но не религии.
       – Постараюсь пояснить.
       – Да, пожалуйста.
       – Церковь взяла на себя право вбить в голову массе верующих…
       – Постарайтесь еще, пожалуйста, обходиться без штампов. Итак?
       – Я говорю, что религия это единственный механизм, способный духовно управлять людским сознанием. А начиналось всё, ясное дело, с политики шаманов-жрецов.
       – Я так не считаю.
       – То, что именно вы так не считаете, сути дела не меняет. Не считаете так, ну и ладно, я же не об этом. Начиналось всё с шаманов-жрецов. Это же очевидно. А иначе с кого?
       – Правильно, началось все с них, с шаманов-жрецов. Но я не в этом с вами не согласился, а в том, что они якобы взяли себе право вбивать что-либо в головы верующих – раз, и что они единственный механизм, способный духовно управлять их сознанием – два.
       – И цель у всего этого – играя на человеческих чувствах, получить неограниченные привилегии в обществе, заставить людей быть покорными и не мешать кучке избранных красиво жить. Чем меньше человек задумывается над тем, что, как и откуда взялось, тем легче управлять этой человеческой массой. Это элементарно. Вот вам хлеба и зрелищ и живите не задумываясь.
       – Но ведь таков императив и сегодняшнего секуляризированного общества. Нет? Как мы его сегодня определяем? Все еще постиндустриальное? По-прежнему потребительское? Или уже какие-то новые прилагательные предложены?
       – Не пытайтесь понять природу грома и молнии! Вам сказано, что это гнев Божий, значит это он и есть. И если вы будете пытаться объяснить эти божественные явления материальными природными процессами, вас отлучат от церкви. И не вздумайте думать иначе, чем как сказано в Писании.
       – Иначе, чем как написано в газете, сказано с экрана…
       – В противном случае…
       – Будете белой вороной, лохом и т.п.
       – Вас так же отлучат от церкви и гореть вам в аду. Это и есть управлять массами, сознанием. Страх оказаться в аду и заставлял людей слепо верить всем сказкам. Страх перед неизвестным и неизведанным. Этот же принцип, кстати, очень хорошо использовали и коммунисты, преследуя инакомыслящих. Да религия и возникла-то из-за страха перед неизведанным и необъяснимым.
       – Я понимаю так, что других источников религиозный веры вы не знаете и представить себе не можете.
       – Это не вы верите в Бога, это вас научили верить, или заставили с помощью красивых сказок. Для чего? Чтобы манипулировать вашим сознанием. Мне это совершенно ясно.
       – Счастливый же вы человек: за что ни возьмись – вам все совершенно ясно. Я понимаю так, что вы уверены, что вашим, именно вашим, юноша, сознанием никто не манипулирует.
       – Еще как манипулируют! И мною, и вами. Разве нет? Большинство людей никогда не мыслит, потому что не хочет. Поэтому ими манипулируют. Это неизбежно. И так было всегда.
       – Но вы манипуляции не поддаетесь, не правда ли?
       – Иногда я включаюсь в игру, иногда нет.
       – И еще я вас понимаю так, что иных способов управлять массами, сознанием, вы не знаете. Только с помощью религии.
       – Почему не знаю? Знаю. Всякие СМИ, экраны те же. Только сейчас мы ведь говорим о религии. Причем тут остальное?
       – Как при чем!? Вы же сказали, что религия это единственный механизм, способный духовно управлять людским сознанием! Или вы такого не говорили? Так вот, остальное тут при том, что остальное выполняет ту же роль – согласимся пока, что ту же – “управлять массами, чтобы“ то, что вы сказали про кучку избранных. И встает вопрос, если моим сознанием управляют, если без этого я никак не могу существовать, если источников и способов этого много, могу ли я выбирать, чьему манипулированию подставляться?
       – Мной манипулируют те люди, которых я сам признаю в качестве тех, которые могли бы мной манипулировать. На деле свобода выбора это свобода выбирать, чьему манипулированию поддаваться.
       – Вы в этом уверены?
       – Зачем вы пытаетесь анализировать каждую мою фразу? Трудно так общаться, когда каждое твое слово подвергается критике. Смотрите в корень всего высказывания.
       – Каждую фразу – не только вашу, любого собеседника – я анализирую, чтобы как можно точнее понять его мысль. Без этого мне не представляется возможным увидеть что-то в корне. А ведь на поверку там может ничего вовсе не оказаться. Не критике я подвергаю каждое ваше слово, а анализу. Анализу в поисках корня – смысла. На неумении многих людей анализировать слова текстов зачастую и строятся механизмы манипулирования сознанием. На игре двусмысленностями, на игре оттенками смысла синонимов. На неумении чувствовать, различать все такое. Не только на этом, естественно, но и на этом очень даже.
       – Я, собственно, чего хотел сказать-то. Бога, религию и Библию придумали сами люди, чтобы…
       – Вот и опять безапелляционные утверждения.
       – Почему мои утверждения… кстати, почему сразу утверждения?
       – Элементарно. Потому что Ваши предложения имеют не какую-либо еще, а именно утвердительную интонацию. Или вы меня СПРОСИЛИ, придумали ли люди сами Бога, религию и Библию?
       – И почему же они безапелляционны?
       – Произносите вы их тоном, не предполагающим возможности возражения. И еще потому, что вам все ясно, о чем вы через раз сообщаете. Если бы вы теми или другими словами сказали бы – уж извините еще раз за поучительство! – что вы разделяете то распространенное мнение, что Бога, религию и Библию придумали люди, с вами вполне можно было бы и не дискутировать. Ну, разделяете и на здоровье. Но вы же утверждаете это ТАК, словно это такая же очевидная истина, как дважды два четыре. Категоричностью своего утверждения вы задеваете чувства некоторых людей. Некоторые из них более чувствительны к таким задеваниям, чем другие, и среди них находятся такие, которые реагируют тем или иным образом в адрес источника раздражения.
       – Придумали религию и Бога с Библией люди. Придумали для того, чтобы, во-первых, одним было кому поплакаться, попросить о защите, помощи, во-вторых, другим, пользуясь этой людской слабостью, было бы проще ими управлять. Верующие – это личности управляемые, их можно сплотить, объединить и заставить идти в одном строю. Это же здорово!
       – А если еще из ложной посылки делаются выводы, то какими они могут быть по здравому размышлению?
       – А почему вы в категоричной форме сразу не приемлете мои доводы?
       – Во-первых, я не утверждал, что не приемлю их. Вы правильно поняли, что не приемлю: мои интонации выдают меня, да я, впрочем, и не пытаюсь скрывать. Во-вторых, я говорю не столь категоричным тоном, как вы.
       – Ну что, сначала начинать?
       – Для меня не надо, у меня все ходы записаны.
       – Какие еще ходы?.. Наверное вы со своей стороны полагаете существование Бога, как что-то само собой разумеющееся, ну, как дважды два четыре. Или нет?
       – Ах, вот что вы имели ввиду, спрашивая, не начать ли сначала! Между прочим, начинать НЕ С НАЧАЛА – один из незамысловатых приемчиков манипулирования сознанием собеседника. А я подумал, что вы хотите начать весь разговор с самого начала. С совершенно для вас ясных утверждений в отношении верующих. Какие они внушаемые и как не склонны к точным наукам. Если для вас НАЧИНАТЬ С НАЧАЛА означает начинать с вопроса, есть ли Бог, извольте! Это правильное начало. Хотя лично я не с этого начинаю. Потому что зачастую ответом на него всё и заканчивается. И весь наш тут разговор не с этого начался. Но если это вам интересно или нужно знать для продолжения беседы, я отвечу: да, полагаю существование Бога само собой разумеющимся. Но полагаю это для себя. Доказывать истинность этого положения никогда никому не доказывал и не собираюсь делать этого и далее. В своих взглядах я просто исхожу из его истинности.
       – Вот я со своей точки зрения объяснил, откуда что взялось, а Вы на это: безапелляционно, ложные посылки…
       – Вы не только объяснили – от слова “ясно“, а как иначе! – откуда что взялось, но и зачем это взялось! У меня есть свои представления и насчет откуда что, и насчет зачем. Если вам или кому-либо это интересно, спрашивайте – отвечу! Не впервой!
       – Интересно. Только, пожалуйста, не надо ссылок на издания, своими словами.
       – Да-да! Именно своими словами. Эта ваша просьба избавляет меня от вопроса, хотите ли вы знать именно мое мнение или чьё-либо еще.
       – Так откуда что взялось?
       – Всё сотворено Богом. Спросите, как? Отвечу: не знаю. И добавлю, что даже не любопытствую. Спросите, откуда я это знаю? Отвечу: это одно из тех немногих утверждений, которые сформулированы не мною, но мною на веру принимаются за истину.
       – А теория относительности?
       – Что теория относительности? Ее я принимаю целиком и полностью за истину, в качестве научной теории. Но не в силу какой-либо веры сродни религиозной, а просто в силу моего уважения и доверия к науке. Возможно, я вас разочаровал таким ответом. Но может быть, вам понравятся мои ответы на какие-нибудь другие ваши вопросы. Спрашивайте! У меня есть, к примеру свой – не вполне оригинальный, но тем не менее – взгляд на биологическую эволюцию. Да много чего у меня есть... Вы спросили, откуда что взялось. Я ответил, так, как ответил. Каков вопрос, таков и ответ. Я мог бы попросить вас уточнить, ЧТО именно взялось. А Вы в свою очередь можете меня спросить, что значит ВСЁ.
       – Я вас спрошу, – вставила вопрос дама, – как ВЫ понимаете заданный вам вопрос и свой ответ на него?
       – Я вопрос и свой ответ на него понимаю так, что вся МАТЕРИЯ создана Богом. И человек, и вообще всё-всё-всё есть материальные формы. Вне каких-либо форм материя не бывает. И материя движется, т.е. мир находится в постоянном изменении: материальные формы постоянно преобразуются. Макроскопические тела меняют свое взаимное расположение. Элементарные частицы тоже что-то там постоянно меняют, то ли координаты, то ли импульс. В звездах протекают ядерные реакции, в геологических слоях, в атмосфере, в гидросфере, в живых клетках протекают химические реакции. Живые организмы рождаются, развиваются, погибают. Все это и есть постоянное изменение материальных форм. Нельзя говорить в прошедшем времени "мир ПОЛУЧИЛСЯ" в смысле принял конкретную форму. Бог создал материю именно движущейся. То, что это сделал Бог – предмет веры, то, что движущейся – наблюдаемая реальность, объективная данность. Как происходят превращения материи? Это вопрос к ученым, это они занимаются вопросами ЧТО и КАК. В процессе своих превращений часть материи приняла одни формы, часть другие. Можно ли говорить, что эти конкретные формы создал Бог? Говорить можно что угодно, важно понимать смысл того, что говорится. Представлять себе Бога в виде этакого ремесленника – наивность. Значит ли это, что нельзя говорить, что конкретные формы создал Бог? Нет не значит. Можно говорить, что материя эволюционирует, и что она претерпевает последовательные трансформации не случайным образом, а направленным. Кем направляется эта эволюция? Богом.
       – А как она направляется? – продолжала спрашивать дама.
       – Ну, что вам сказать? Всё то же: вопросы КАК – к ученым! Но поскольку я сказал, что эволюция направляется Богом, надежды, что они ответят, мало. Хотя кое-что они знают. Например, они знают –поверим им! а что еще остается делать нам, простым смертным? – что было в первую микросекунду после Большого Взрыва, и КАК это преобразилось в течение второй микросекунды. Преобразилось конкретным образом в силу фундаментальных свойств той формы материи, которую она – материя – имела в первую микросекунду. ПОЧЕМУ у материи были именно такие свойства – всякие там мировые константы, знаете – и почему из них закономерно вытекали конкретные пути непосредственно следующего преобразования – таким вопросом ученые не задаются. ВОТ БЫЛИ ТАКИМИ, И ВСЕ! Бог наделил материю именно такими свойствами! Это помимо ее движения, в смысле постоянного изменения. Еще ученые кое-что знают про биологическую эволюцию. Еще о чем-то. Они не знают, например, КАК произошла эволюция неживой материи в живую. Ну, узнают когда-нибудь. Наверное, есть у материи еще какие-то свойства, пока еще не обнаруженные или не понятые, но в силу которых часть неживой материи с неизбежностью трансформируется в живую, как с неизбежностью часть элементарных частиц превращается – объединяется! – в атомы, а часть атомов превращается в молекулы. Почему мы не наблюдаем сегодня таких фактов “самозарождения" жизни? Возможно, по той же причине, по какой мы сегодня не можем наблюдать те состояния материи и ее превращения, которые имели место быть в первую и во вторую микросекунды после Big Bang. Те могли быть именно в то время, а спустя еще сколько-то микросекунд уже не могли, так как материя приняла уже другую, более сложную форму, с новыми свойствами.
       – Хитёр!
       – Хотя, все может быть и гораздо проще: самозарождающаяся сегодня жизнь немедленно оказывается сожранной жизнью, уже существующей.
       – Где доказательства?
       – Доказательства чего? Того, что эволюция направляется Богом? Верую! Вам нужна цитата откуда-нибудь? Мне не нужна.
       – Мне кажется, что все преобразования материи происходят по строго определенным законам, которые были уже определены задолго до нашего появления.
       – Да, я именно об этом и говорю. И воплощены эти законы в свойствах материи, ее форм, в законах взаимодействий. Вот свойства материи, они, да, неизменны, и законы взаимодействий тоже. Пусть физики поправят меня, если это не так.
       – А вдруг окажется, что это не так?
       – Ничего не изменится в ответе на вопрос, откуда что взялось. Но изначально заданными свойствами и законами взаимодействия дело не исчерпывается. В таком случае все было бы раз и навсегда предопределено. А это не так. Бог ввел в творение еще СЛУЧАЙНОСТЬ. Это с одной стороны делает эволюцию мироздания не однозначно детерминированной, а с другой стороны оставляет Ему возможность вмешиваться в нее, направлять угодным Ему путем. К сожалению, Антихрист так же может использовать случайность для вмешательства в эволюцию материи.
       – Кирпичи не случайно на голову падают?
       – Случайно тоже. И нас, людей Бог наделил свободной волей, чтобы мы могли предпочитать, чьему эволюционному плану содействовать, и нравственным чувством, чтобы мы могли различать Его план и план Его противника.
       – Вы это все сами придумали? – вновь заговорил юноша. – Нигде об этом, ни в каком писании не говорится.
       – Вы же сами просили меня без ссылок на издания! И потом, какой смысл вы вкладываете в слово ПРИДУМАЛИ?
       – Нет, это не серьёзно!
       – Что именно несерьезно, и почему это не серьезно?
       – Согласно вашим взглядам выходит, что сотворение мира как раз не рук Божьих дело, а некоего вселенского механизма, не до конца еще понятого наукой, но опирающегося на законы физики.
       – Повторяю свою мысль: дело рук Бога – создание МАТЕРИИ и наделение ее свойствами. С ней – материей, имеющей свойства – имеет дело некий вселенский механизм, не до конца еще понятый наукой. И суть этого механизма в совокупности законов взаимодействия. Он придает материи бесконечное разнообразие КОНКРЕТНЫХ ФОРМ.
       – Жизнь на Земле имеет материальное происхождение? Не "Бог создал землю и остальное в течение шести дней"?
       – Божественное происхождение имеет материя, из которой соткано всё как живое, так и неживое.
       – Минуточку! В Библии сказано, что Бог создал человека по образу и подобию своему. Есть такое или нет? А я осмелюсь утверждать, что нет, не его это рук дело. Жизнь на Земле зарождалась не шесть дней, а очень долго, от простейших одноклеточных и далее со всеми остановками до мамонтов.
       – А в число тех утверждений, которые я на веру принимаю буквально за истинные, утверждение, что что-то там за шесть дней было сделано, не входит. Я верю в библейское сказание о райском саде. Но я не считаю себя обязанным верить, что Эдем существовал в буквальном смысле слова на нашем шарике Земле, да еще буквально вот там-то или где-то еще.
       – И что же тогда вся Библия? Просто сказка, образность? Выходит люди верят не в Бога-создателя, а в красивую сказку.
       – Утверждения можно облекать в форму афоризма, рассказа, повести, романа. Все они могут быть сказками, мифами, легендами. Могут быть былями. Многое чем могут быть. Вы о чем говорите – о литературной форме Священного Писания или о ложности-истинности утверждения, что все создал Бог? Вообще-то люди верят в Бога-создателя. В то, что Он создал все. Вы считаете последнее утверждение ложным? Ваше право. Я считаю это утверждение истинным. Я не доказывал его истинность, но объяснил, КАК Я ЕГО ПОНИМАЮ. Понимаю! Понимаете? А по второму вопросу надо обращаться к филологам.
       – Нормально, однако!
       – Почему “однако“? Просто нормально!
       – Вы верите в Бога, но в то, что он создал мир за шесть дней, о чем утверждается в Библии, не верите. Ладно, зайдем с другой стороны.
       – Давайте, у этого вопроса, действительно, много сторон.
       – Верующий человек это кто по-вашему? По моему убеждению верующий это тот, кто…
       – Браво, юноша! Впервые я от вас слышу “по моему“ убеждению. Но все же по “убеждению“. Ладно, извините, ради Бога, продолжайте, пожалуйста.
       – Спасибо. Так вот, по моему, да-да, убеждению верующий, это тот, кто: крещеный, регулярно ходит в церковь, отмечает церковные праздники, отправляет церковные религиозные обряды, общается с Богом посредством молитвы, живет по заповедям, принимает за истину написанное в Библии. Как же вы считаете себя верующим, если не верите, что Бог создал мир за шесть дней?
       – А как же мусульмане, иудеи, индуисты, буддисты и остальные, кто не крестится? Ведь они же не крестятся! Даже церковь не у всех есть. И Библию священной книгой не все из них считают. Они что, по-вашему неверующие? Я считаю себя верующим потому, что верю в Бога. И заметьте: в Бога, а не в Библию, и уж тем более не священникам. Я считаю себя именно христианином, потому что принимаю на веру все те утверждения, что заключены в христианском Символе Веры, я считаю себя именно православным потому, что исповедую Символ Веры в той редакции, что принята в православной Церкви. Ну, и еще в силу некоторых обстоятельств, но это неважно. Этого достаточно, чтобы являться православным христианином. Для меня достаточно. Если вы считаете, что это все необходимое, но недостаточное условие, я обращу ваше внимание на то, что есть такое понятие как воцерковленность. Я единственное, что из перечисленного вами – крещеный, а все остальное нет. В силу этого обо мне нельзя говорить как о человеке воцерковленном. Что касается “жить по заповедям“, то покажите мне верующего “по вашему убеждению“ во плоти. О роль Библии в жизни верующего следует говорить отдельно.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
в которой сверкает молния и гремит гром

       В жарком споре в беседке наступила пауза. В эту минуту стало совершенно ясно, что Илья-пророк уже запряг свою колесницу. Из-за горизонта определенно надвигалась гроза.
       – Наука это, можно сказать, синоним развития человечества, – раздался старческий, но тем не менее вполне твердый голос лауреата. – Оно развивается – улучшаются его познания о мире, о себе в нем.
       – Скажите, – спросил мужчина средних лет, – развитие человечества имело место быть до возникновения науки?
       – Да, конечно, ведь развитие человечества не исчерпывается развитием науки. Она возникла тысячи лет спустя после формирования первых человеческих сообществ. Она продукт высокоорганизованного общества. Является ли процесс, называемый прогрессом, безусловно благотворным – это менее очевидно. Но наука – это то, что дало нам серию научно-технических революций, плодами которых мы все пользуемся. Без науки развитие, конечно, шло: дорогой случайных находок, методом проб и ошибок.
       – Заметим, что и до появления науки развитие человечества было возможно. И общество даже было высокоорганизованным. А каково должно быть участие науки в продолжении этого процесса? Имеется ввиду развитие человечества, естественно, а не одной лишь науки.
       – Каково должно быть участие? Ну, это, простите, банально: пытаться прогнозировать…
       – Это, действительно, банально. Но я не совсем про это.
       – Концентрировать усилия там, где нужно, или, если угодно, считается, что нужно: создание эффективного оружия в годы войны, средств от морщин в годы сравнительного благополучия.
       – И кем это считается, где концентрировать усилия?
       – Считается членами общества: истеблишментом, элитой, плебсом. Наука лишь часть инструментария человечества. Формулировка таких вопросов есть дело рук широких слоев, групп, активных элементов системы, не одних только ученых. И при этом я не утверждаю, что путь, которым мы все в итоге следуем, оптимален. И, кстати, к мнению ученых политики и другие, кто имеет в своих руках инструменты прямого влияния, прислушиваются удручающе редко.
       – А как наука узнает, на чем надо концентрировать усилия?
       – Применяя свои исконные методы.
       – Ну, это понятно, что все делается по каким-то технологиям.
       – Не столько даже технологии, сколько методологии: как определить объект или сферу исследования, как выбрать ключевые направления, сформулировать гипотезы, научиться очищать эксперимент от посторонних влияний и т.д. и т.п. Всему этому учат людей, желающих заниматься наукой.
       – Это все внутрикорпоративные вещи…
       – Это все метод. Научный подход. Не принимать ничего просто на веру, подвергать все сомнению, тщательно проверять прежде чем что-то утверждать, искать альтернативные объяснения, подходы.
       – С участием науки в процессе развития человечества понятно. А как именно должно протекать дальнейшее развитие? Вот на этот последний вопрос наука может найти ответ в самой себе?
       – В самой себе нет, конечно.
       – А знает ли она критерий выбора дальнейшего направления развития?
       – Это вопросы к таким наукам как философия, онтология, эпистемология, где-то – социология.
       – Да, да. Англичане не включают эти вещи в объем понятия “sience“.
       – Достаточно долго не было никакого разделения: все было одно – математика и философия. Именно так началась наука с философа и математика Фалеса. Она долгое время так развивалась, включая времена Римской империи. После в Европе развивалась преимущественно философия. А потом и она, как светское занятие была объявлена ненужной, европейские философы отправились на Восток и в Ирландию. И в Африку. В Европе стало развиваться исключительно богословие. Математика на Востоке была развита в большей степени, чем в Европе. Понятно, что время отложило свой отпечаток: в числе наук там процветала и астрология.
       – Повторяю: имеет ли наука критерий выбора дальнейшего направления развития? Человечества. Того развития, на которое она влияет.
       – Да, конечно, критерии есть.
       – Раз вы так уверенно – КОНЕЧНО – это утверждаете, то не обозначите ли хотя бы пунктирно эти критерии?
       – Например sustainable development.
       – ?
       – Концепция устойчивого развития.
       – Это я понял. Но я попросил хотя бы пунктирно, но не точками же!.. Извинить лаконизм вашего ответа может только то, что в двух словах об этой концепции не расскажешь.
       – Ну вот видите! Сами понимаете: развернутый ответ в двух словах не получится. Приходится использовать ментальные гиперссылки. И, конечно, нелепо утверждать, что у науки есть все ответы!
       – А в этом науку никто и не упрекает. Просто наука претендует на то, что – дай ей время – ответит на любые вопросы, дай бесконечное время – ответит на все вопросы.
       – Нет, не ответит. На этот счет есть теорема Геделя.
       – Даже две. Хорошо, вы правы.
       – Вот знаете, но тем не менее говорите.
       – Ну, как аргумент здесь и сейчас Гедель не пришел мне на ум. Меня заворожила мысль, что если бы наука располагала…
       – Если бы наука располагала бесконечным временем, то горизонт знания расширялся бы и расширялся. А по мере новых открытий возникают новые возможности для применения существующих методов, возникают новые сферы исследований и т.п. И этот процесс больше похож на спиральное развитие, чем на линейное ассимптотическое приближение. Как я уже сказал, наука – часть процесса развития человечества. С развитием человечества развивается и наука, с изменением понимания человечеством своего места, меняется и понимание себя науки. Рефлексия, авторекурсия. И наука говорит: есть вещи, которых мы не понимаем, давайте задумаемся, попробуем разобраться.
       – И гордо добавляет, что не существует таких вещей, понять которые невозможно, дайте только время.
       – А религия говорит, что есть вещи, которых нам никогда не понять, и поэтому сидите и не рыпайтесь.
       – Религия говорит, что есть вещи, которые просто не по ведомству науки, бессмысленно рыпаться туда со своими физическими приборами.
       – Да, есть такие вещи. Например, науке нечего делать в спорах про физическую сущность ада, или о том, сколько шайтанов могут поместиться на кончике иглы.
       – Религия тоже такими вопросами не задается.
       – Задается. Точнее – задавалась. В классической формулировке речь шла про ангелов.
       – Давайте вернемся к вопросу про средства от морщин. Нужны такие или нет. По чьему ведомству такой вопрос? Науки?
       – Общества в целом.
       – Вот так прямо В ЦЕЛОМ?
       – Не в целом. Его представителей. Заинтересованных и могущих оказать влияние.
       – В чем заинтересованных? В развитии человечества? Да? А в каком направлении ему развиваться?
       – Если мы говорим конкретно о креме от морщин, то заинтересованных в росте рынка косметических препаратов, соответствующих услуг и т.п. И развиваться ему в том же направлении, шо и другим рынкам: в глубину и в ширину. Шоп больше тратили. Ясный пень, как мне кажется...
       – И кто это такие, кто под развитием понимает рост рынков?
       – Те, кто занимается business development. Речь именно о работе, а не о мировоззрении, не о понимании таких глобальных вопросов как: "что есть прогресс?", "куда, мол, катимся?". Development. Развитие, разработка.
       – Вот-вот! И я тут где-то недавно что-то кому-то про синонимы и оттенки смыслов говорил, про их роль в манипулировании. И я о том же самом: речь у них идет не о мировоззрении, не о понимании таких глобальных вопросов как: "что есть прогресс?", "куда, мол, катимся?" А мне вот странно, как без понимания того куда, мол, катимся, можно to develop, т.е. развивать, совершенствовать, разрабатывать, конструировать. И потом, business перед development прилагательное, указывающее, на... на что указывающее?..
       – Скорее существительное. Типа: "Развитие бизнеса", есть еще market development, product development и многая, многая.
       – Да-да, в косвенном падеже. Но корень – кто-то тут недавно напоминал, куда надо зрить! – все-таки “busy“.
       – Либо я совсем не понимаю, к чему вы клоните, либо вы ломитесь в открытую дверь. Разве кто-нибудь спорит, что сама по себе деловая активность в капиталистическом обществе не дает ответов на экзистенциальные вопросы?
       – Доказывать это означало бы ломиться в открытую дверь. Наша дискуссия здесь началась с разведения экзистенциальных вопросов о предназначении науки и религии. Продолжилась тем, что наш юноша, которому всё ясно, утверждал, что религия нужна для того, чтобы одним было кому поплакаться, попросить о защите и помощи, а другим, пользуясь этой людской слабостью, было бы проще ими управлять, сплачивая, объединяя и заставляя идти в одном строю. Вот только к слову не пришлось спросить его, куда идти в одном строю. Я позволил себе выразить свое несогласие с его категоричным суждением. Он обиделся.
       – Ну да. Чернышевский кажется, когда они обсуждали в своем кругу вечные вопросы, а тут на беду вошла жена и предложила всем отужинать, воскликнул: как можно думать о еде, когда мы еще не разрешили сущностные вопросы? Не помню точных его слов. Те, кто занимается business development могут быть и верующие и неверующие. Ни к науке, ни к религии, строго говоря, это не относится. Хотя в своей работе они используют достижения наук и архетипы, уходящие в религиозное прошлое, догматы и прочее такое.
       – А что-нибудь вместо роста рынков можно предложить в качестве критерия развития общества?
       – Тысячу раз обсуждалось.
       – И если можно, то кто бы мог это что-то другое сформулировать и предложить?
       – Тоже обсуждалось.
       – Обсуждалось, но в других переплетах.
       – Понятно же, что общество – не монолит! Чье мнение, а в данном случае – бабло, весомее, тот и оказывает большее влияние.
       – Вот, вот! Что и требовалось доказать!
       – Я одного понять не могу: зачем доказывать очевидное?
       – Не впервые, не спорю. Зачем повторяюсь? Надо, Федя, надо!
       – Тем более – тематически-нейтральное. Чтобы вы потом могли воскликнуть: "Я же вам говорил!"? Ну, хорошо, вы воскликнули. И что, это имеет какое-то отношение к обсуждаемому? Или вам просто захотелось вновь испытать момент торжества?
       – Ну, вы же меня не первый день знаете. Разве я когда-нибудь так восклицал?
       – Водится за вами такое, водится! Впрочем, это – из наиболее безобидного. Пусть не дословно так восклицали, но по смыслу – именно это. Бывало, бывало, не отпирайтесь!
       – С кем не бывает? А лишний раз испытать чувство глубокого удовлетворения – кто прочь? Да только очень даже в данном случае ч.т.д. имеет отношение к обсуждаемому. Вовсе оно здесь не тематически-нейтральное.
       – Напоминаю, что я заметил, что общество – не монолит. Или вы станете утверждать обратное? Я считаю это утверждение тематически нейтральным. Оно не доказывает, не иллюстрирует, не оспаривает, что мир создан Богом или что мир создан не Богом.
       – Хе-хе! У меня и в мыслях не было ни доказывать это, ни иллюстрировать. Я не могу сказать, что мне дискуссия, где приходится излагать азы, да еще и упражнять собеседника в логике, шибко интересна. Я к другому веду разговор. Я ведь пообещал отвечать, если мне будут задавать вопросы. А вы задали мне вопрос. Так вот, без занудства: религии, в отличие от науки, дают критерий развития общества, человечества. Говорю, правда, только за христианство.
       – В высшей степени любопытно услышать, что это за критерий?!
       – Любопытно? Слушайте: Любовь.
       – Любовь как критерий?! Поясните! Как измерять, сравнивать и т.п. А начните, пожалуй, с определения.
       – Вместо определения я предложу синоним, не полный, правда, но все же: справедливость. Справедливость как критерий, аналогично тому, как критерием является материальная выгода. Как измерять справедливость? Нравственным чувством.
       – Обычно вы строги к словам. Особенно к чужим. Материальная выгода не является критерием развития человечества.
       – В данном случае я себя сознательно не стал утруждать подбором самых точных слов, т.к. вопрос о критерии развития общества, который способно предложить материалистическое безрелигиозное научное мировоззрение, а точнее вопрос о том, что таким критерием секуляризованное общество не задается, а если задается, то на практике видит ответ в экономическом росте, пресловутом ВВП – этот вопрос мы с вами тут только что трогали, зрили в корень “busy“. Вы еще что-то про ломиться в открытую дверь говорили.
       – Материальная выгода – это мотивация. Не для всех, и не единственная. По аналогии и любовь – не критерий. Любовь или ее поиск как мотивация? Да, вполне может быть. Хорошо, я согласен, дать определение любви сложно. Пусть справедливость. Но вы же понимаете, что все понимают ее по-разному.
       – Конечно, понимаю. Вот для этого и религия, чтобы как можно более одинаково понимать мерило справедливости. Пример: поступать с другими людьми так, как желаешь, чтобы поступали с тобой. Возможно, что такой принцип в той или иной форме присутствует во всякой религии. Но отнюдь не всякое религиозное мировоззрение категорически настаивает на его универсальности. А христианство распространило этот принцип на всех людей без исключения – нет ни эллина, ни иудея.
       – Как же такую вещь применять как критерий, если мерило у всех разное, хуже того: все понимают мерило по-разному? То же самое, если не еще запутанней, про нравственное чувство.
       – Ничего удивительного в этом нет. Только я бы не говорил запутаннее. Сложнее. Это не прибыль возможную скалькулировать.
       – На мой взгляд, плохой вы критерий предлагаете: он очень конфессионален.
       – Так я же христианин. Я понимаю, что Любовь, особенно если именно так – с большой буквы – ассоциируется с именем Христос. Но я не вижу, почему он, если иметь ввиду предлагаемый синоним, не может быть приемлем всеми.
       – Вторая проблема – совершенная нереалистичность вашего критерия. Кстати, сам Иисус очень правильно заметил: царствие мое не от мира сего.
       – Вы абсолютно правы, что это нереалистично. Но вспомните, с чего начался здесь этот наш разговор. Мы же не какой-то практический вопрос затронули. Более того, сами христиане отлично знают, что христианство потерпит поражение. Но это не отменяет вопроса о значении религии для общества и для человека. Вот вам мой ответ на вопрос, зачем нужна религия обществу: она дает ему критерий его собственного развития. А уж как поступает с верой каждый отдельный человек – дело его личного религиозного чувства, слышит ли он его в себе и следует ему, или же затыкает себе уши.
       В это мгновение в небе прямо над беседкой одновременно сверкнула молния и раздался оглушительный раскат грома. Кому Илья Пророк это адресовал?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
в которой создатель возвращается домой

       Когда около полуночи он с другом, пригласившим его на этот уикенд, возвращался домой, он сказал:
       – Меня многое восхищает в верующих людях.
       – Верующие очень сильно различаются в своих верах, – ответил друг. – Кто-то верит в богов, кто-то в Бога. И верящие в Бога, верят по-разному. Даже если ограничиться одними только христианами, не все благостно.
       – Во-первых, они уверены, что Богу до них есть дело. Это действительно круто во всех смыслах, какие только приходят в голову.
       – Если говорить о “деле“ в наших земных представлениях, то, во-первых, есть такое направление, которое учит, что однажды создав мир, Бог далее ни во что не вмешивается. В таком смысле даже многие атеисты не возражают согласиться с идеей бога-творца. Но трудно в таком случае говорить, что Богу “есть дело“ до чего-либо. Во-вторых, учение о предопределении, полностью разделяемое, например, кальвинистами, прямо говорит, что Богу “есть дело“ лишь до некоторых, наперед избранных, душ. Что же до всех остальных христиан, то они скорее всего согласятся с вашим утверждением, но не знаю, как такое сознание влияет на их преобладающее душевное состояние. Зависит от глубины их личной религиозности. А влиять может и отрицательно.
       – Во-вторых, они находят в жизни особое вдохновение. С чем их можно искренне поздравить.
       – Да, конечно, можно говорить о специфическом религиозном вдохновении. Но людей, охваченных им в наше время и днем с огнем не сыщешь. Еще можно говорить, что религиозное чувство способствует вдохновению в разных видах творчества. Но опять же, исчезающе мало людей, занимающихся таким творчеством, вдохновение к которому можно черпать из религиозного чувства.
       – В-третьих, они видят в жизни порядок, знают о приоритетах. Там, где остальные сомневаются, они имеют мощную опору.
       – Вы абсолютно правы, если иметь ввиду, к примеру, мусульман, они живут по вероуставу. Но вот Христос ни о каком особом порядке жизнеустройства не говорил. И о приоритетах тоже не учил. Можно по мере желания выводить из Его учения разные конкретные правила, но это тоже зависит от степени религиозности и очень субъективно. Например, пресловутые платочки.
       – В-четвертых, они доподлинно знают, что смерть это рубеж жизни, но жизни земной, смерть совсем не конец жизни вообще.
       – Не то, чтобы доподлинно – оттуда еще никто не возвращался с подтверждением, но верят в это твердо. По самой сути без веры в бессмертие души религиозная вера теряет всякий смысл.
       Некоторое время они ехали молча. Потом разговор возобновился.
       – Верующим проще, они могут, согрешив, грехи замолить и получить прощение, а вот грех перед собственной совестью порой и всю жизнь не загладишь. И, знаешь, я готов даже сказать, что вера в Бога обществу нужна. Если собственных мозгов не хватает жить честно, то пусть уж живут по законам Божьим. Верующий боится, как минимум прогневать Бога, как максимум – оказаться в аду.
       – Очевидно, что есть и такие. Но есть и такие, кто любит Бога, а не боится кары. В любви страха нет.
       – Верующий человек чего-то не делает, потому что боится кары.
       – Человек что-то делает в силу желания. Да, или необходимости, но это другое. А если желая что-то сделать, он все же не делает этого, то в силу чего? Ну, лени, бывает такое. Или в силу страха перед возможным наказанием. А если нельзя, но очень хочется, а наказания заведомо не будет? Обязательно ли человек совершит деяние? Или возможны еще какие-то причины воздержания? Я утверждаю, что возможна еще одна причина: само по себе представление о должном или недозволительном в силу мировоззрения. Религиозное чувство дает человеку такое мировоззрение.
       – Понятно, откуда верующий понимает, почему он должен быть порядочным человеком. Но ведь и неверующий вовсе необязательно боится полицию или начальника на работе или общественного мнения. Знаю множество честных, хороших людей-атеистов, живущих честно и в мире со многими. Может быть, культура, ее правила и нормы тоже дают человеку такое мировоззрение? Может быть, этические нормы живут сами по себе, своей самостоятельной жизнью? Необязательно соблюдать ритуалы, ходить в церковь – вполне достаточно быть просто порядочным человеком, у кого заповеди не обозначены как нечто религиозное, а включены в его общечеловеческое воспитание. Пусть даже родом эти нормы из религии, если тебе это так угодно.
       – Без веры не бывает твёрдой нравственности. Не припоминаю ни одного серьезного писателя или философа, кто бы утверждал обратное. Всякие ленины-троцкие с их предшественниками и последователями, конечно, не в счет. Без религиозного чувства сами по себе этические нормы жить не могут. Еще могут в отдельно взятом человеке, но не во всем человеческом обществе. Без чувства Бога все больше и больше людей нравственно обедняются. Если нет религии, то становится принципиально возможным нравственный релятивизм. Становится возможной сколь угодно полная подмена морали юридическими нормами. Необязательно соблюдать ритуалы. И в церковь ходить необязательно. Нет, я не спорю, что все это действительно необязательно, так как говорю не о церкви, а о религии. Достаточно быть “просто порядочным“ человеком. А чтобы быть таким, достаточно быть просто законопослушным человеком. Послушным людским юридическим законам. Послушным букве закона. И всё дозволено, если только какой-нибудь Кодекс не запрещает прямо.
       Не столько за самим по себе разговором, сколько за размышлениями дорога пролетала незаметно.
       – И все-таки я думаю, что позиция, когда за все и хорошее, и плохое – за все, им совершенное, человек отвечает сам является более честной, человечной и ответственной.
       – А христианство учит точно так же.
       – И не надо приписывать ничего влиянию каких-то трансцендентных сил.
       – Точнее: не надо сваливать ответственность на них.
       – Не надо уповать на их участие в разрешении своих проблем.
       – Христианство не возбраняет такого упования, но это ни в малейшей мере не умаляет личной ответственности человека за все, им совершенное.
       – И при всех моих сомнениях в церкви, как в институте, я все же отдаю ей должное – она сумела выстроить некую линейную функцию, в которой богатство, социальный успех преходящи, потому что есть нечто более важное.
       – Тут я затрудняюсь комментировать.
       Дальше дорога некоторое время тянулась в темноте и тишине. Не темноту, но тишину он развеял, отыскав в цифровом эфире необычные звуки.
       – Что это? – спросил друг
       – Румба, – ответил он.
       – И что же это такое?
       – Ну, как тебе сказать, музыка такая. Просто музыка.
       – И чья же она будет?
       – Не будет, а была. Дидюля.
       – И как ты только умудряешься откапывать такие вещи?
       – Подруга научила.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
в которой создатель сомневается в возможном

       К праздничным мероприятиям Дня Всеобщего Извинения он относился индифферентно. Так совпало, что в этот праздничный день предстояло решиться, кто будет представлять в финале Терравидения Россию. Ожидания, что Морж Хрюнов, к этому дню сильно окрепли. Поинтересовавшись анонсами прямых эфиров он увидел, что сегодня вечером «В доме Беллы» должен быть Савелий Артемьев. Это он, конечно же, не пропустит.
       У него возникло желание узнать еще что-нибудь новое об Артемьеве. Поиск показал, что пару дней назад музыкант был гостем Академика в его «Сомнительном-возможном».
       Дама: – Есть некое незримое хранилище мыслей, идей, откуда иногда приходят озарения, ведь озарения иной раз приходят в голову одновременно разным людям. Идеи витают в воздухе, как говорится. Для меня это не метафора и не фантастическое предположение.
       Академик: – Не только для вас.
       – С точки зрения известных законов это необъяснимо. Но вот рассуждая дальше, я говорю, что если молитва имеет силу, значит она имеет энергию. Это для меня тоже не фантастическое предположение. Пусть сегодня измерять эту энергию мы не умеем. А если научимся?
       – Я не думаю, что сила или энергия молитвы может измеряться той же единицей – джоулем, которой измеряется механическая, электрическая, тепловая и прочие виды энергии. Даже если научиться это делать. Это только так говорится “энергия“, но применительно к ментальным процессам, это не та же самая энергия, которая не исчезает и не возникает, а лишь превращается из одних видов в другие. Это как сила или, если хотите, энергия убеждения.
       – А я думаю, та же самая. Я думаю, что есть еще одно энергетическое поле, пока неизвестное.
       – Что неизвестное, согласятся абсолютно все. По определению, как говорится. Но вот в том же самом смысле оно ЭНЕРГЕТИЧЕСКОЕ, что и все известные ФИЗИЧЕСКИЕ поля? Или же это поле НЕФИЗИЧЕСКОЕ? Или вам непременно надо, чтобы и оно тоже было физическим?
       – Физический – значит буквальный и осязаемый? А нефизический какой? Вы не верите в существование нефизического мира?
       Господин: – Я верю. Только мне больше нравится называть его по-другому. Вас устроит, если я скажу так: помимо материального физического мира существует тоже материальный, но иной природы, нежели наш ФИЗИЧЕСКИЙ – иноприродный, иноматериальный? Должен сразу заметить, что я не первый, кто стал так его называть.
       Дама: – Вполне устраивает. И буду рада, если у вас найдутся еще и доказательства его существования.
       – Они у меня есть, но сочтете ли вы их доказательствами?
       – Предварительно, без предъявления как я могу сказать?
       – Мысль человека имеет иноматериальную природу.
       Академик: – Перестаньте кушать и через несколько дней расскажите это вашей голове.
       Господин: – Когда заряд батареи в каком-нибудь вашем электронном устройстве на исходе, оно настоятельно начинает рекомендовать заменить батарею, иначе, мол... Когда в радиоприемнике садятся батарейки, он перестает вообще что-либо принимать, но сами радиоволны никуда не исчезают. Мозг – это такой орган, в котором нечто иноматериальной природы порождает процессы вполне по-нашему материальные.
       – И все равно мысли могут быть вполне материального происхождения. Ученые расшифровывают работу разных участков мозга. Связи между нейронами в нашем мозгу никто не отменял. Дальше еще многое неизвестно. Но это не доказательство того, что это имеет иноматериальную природу.
       Артемьев: – На мой сугубый взгляд (да, в общем-то и не только на мой) главное, что есть у человека, и самое ценное – это его душа. Без нее человек не человек, а лишь биологическая оболочка. Объяснение такого явления, каким является душа человека, и того как она функционирует это из тех вещей которые современная наука до сих пор объяснить не может со своих материалистических позиций. И уверен, что никогда не объяснит, а лишь будет констатировать факты, не столько отвечая на вопрос о сущности сознания, сколько перечисляя его функции, констатируя и без того очевидные факты бытия души как психической реальности. Да, психология объясняет многое, но до какого-то предела. И не сможет она объяснить до конца, что такое душа человека. И только религиозное понятие о душе способно дать объяснение тем таинственным вещам, которые не в состоянии объяснить наука.
       Академик: – Два мировоззрения оперируют разными категориями, подразумевают разное под словом ОБЪЯСНИТЬ, и сказать, что религия объясняет что-то лучше чем наука – с этим трудно согласиться.
       – Я постоянно размышляю на эти темы. Не потому, что обязан задаваться такими вопросами, хотя и считаю, что моя профессия музыканта обязывает к этому. Размышляю и постоянно сталкиваюсь с вопросами: как функционирует душа, откуда она берет материалы и энергию для творчества, как вообще происходят эти процессы и что на них влияет? Когда ты сталкиваешься с потрясающими по своей глубине художественными шедеврами и думаешь над ними, то просто смешно считать, что они были созданы лишь потому, что в голове активизировались какие-то области мозга, между какими-то нейронами образовались связи. Я сам для себя, за многие годы размышлений выявил некоторые закономерности творческого процесса. Я всегда чувствовал, что они существуют, но не мог понять что на это влияет и почему все это происходит. И я для себя пришел к пониманию, что без Бога, без Высшего Разума такие процессы происходить просто не могут – слишком они сложны, таинственны и глубоки.
       – И даже не потому, может, что сложны, природа у них какая-то принципиально иная, не такая, с какой имеет дело наука.
       Господин: – Целое всегда есть нечто большее, чем простая сумма частей, которые составляют это целое. Если речь о материальных объектах, то это превосходство целого порождается определенностью взаимного пространственного расположения частей. Будучи лишь определенным образом расположенными друг относительно друга тысячи отдельных деталей являют собой машину, будучи же расположенными друг относительно друга случайным образом те же самые детали будут просто кучей железок. Форма твердого тела – это определенное расположение в пространстве относительно друг друга кристаллов или атомов, составляющих это тело. Одно и то же количество вещества может принимать бесчисленное количество форм, в редчайших из которых обнаруживаются удивительные свойства. Тривиальная вещь – кусок проволоки. Но тот же самый ее кусок, свернутый спиралью, оказывается не просто куском проволоки, но катушкой, у которой можно обнаружить свойство индуктивности, лишь теоретически имеющееся у проволоки прямолинейной формы. Две металлические пластины, расположенные друг относительно друга вполне определенным образом – параллельно – обладают вместе свойством электрической емкости, не проявляющимся у этих пластин поодиночке. Так расположенные друг относительно друга две металлические пластины являют собой конденсатор. А катушка и конденсатор, будучи определенным образом приведенными в соприкосновение между собой, вдруг становятся колебательным контуром, детектором, способным обнаруживать существование в природе электромагнитных колебаний.
       Академик: – Это понятно. А к мозгу и мыслям это какое отношение имеет?
       – Молекулы белка обладают свойствами, позволяющими им быть носителями жизни, не только потому, что состоят из определенной последовательности аминокислот. Эти их свойства возможны лишь при определенных, очень причудливых пространственных конфигурациях молекул. Почему бы еще не предположить, что определенные цепочки аминокислот, будучи каким-то образом изогнутыми, скрученными, да еще и как-то по-хитрому расположенными друг относительно друга, способны обнаруживать наличие в природе чего-то такого этакого. Не может ли мозг таким образом быть детектором некоего иноматериального мира? Не может ли тот мир быть иным по отношению к нашему лишь в той же мере, в какой иноматериальны друг другу вещество и поле?
       – Это интересно. Но вот что еще удивительно: почему же несмотря на колоссальные усилия, которые прикладывает наука уже не одно столетие, так до сих пор и не удается не только проникнуть, но даже просто продвинуться в направлении этого, как вы его называет, иноматериального мира? Разве что только мысленно. Но и мысли наши, как я понимаю вашу точку зрения, на самом деле не такие уж и наши, если не сказать, что вовсе не наши.
       – Если даже наши мысли на самом деле не наши, на чем я не собираюсь категорически настаивать, то воля выбирать, на какой мысли задержать свое внимание, воля – она целиком и полностью наша. Что же касается вашего вопроса. Если мы верим в существование иного мира, то одновременно мы верим и в то, что тот мир больше нашего, что он наш мир объемлет собой, что наш мир, наконец, подчинен тому. А раз так, то представляются противоестественными всякие попытки своей волей добиваться от того мира пользы для мира нашего, какого бы свойства эта польза ни предполагалась бы, будь то информация, будь то материальные изменения, что угодно. Сама трудность получения такой пользы исходит из сути вещей – мы существуем для того мира, а не тот мир для нас. Граница между нашим миром и миром иным подобна полупроводниковому переходу, который легко проводит электрический ток только в одну сторону, в противоположную же с огромным сопротивлением. Вот поэтому прилагать усилия для самовольного преодоления границы нашего мира есть дело греховное, и не имеет значения, какими средствами и способами – белыми ли, черными ли – пытаться эту границу преодолеть. Если тому миру надо, он сам привнесет в наш мир ту пользу, которую сочтет нужной. Если тому миру надо, он наделит человека способностью преодолевать границу.
       – Тут нельзя не вспомнить опыт многочисленных визионеров. Все эти Сведенборги, Андреевы и прочие. Почему их опыт совершенно не сопоставим? Мир, пусть и иноматериальный, один и тот же, а то, что они своим каким-то там взором видят, совершенно разное.
       – Опыт общения с иноматериальным миром разных людей, действительно, представляется несопоставимым. Можно говорить, что он не воспроизводим. Но следует ли на этом основании подвергать сомнению реальность существования самого иноматериального мира, считать опыт визионеров галлюцинациями, болезненными фантазиями, или еще чем-то в том же роде? Представим себе, что аналогично существованию мира, большего по отношению к нашему, существует мир меньший, чем наш, мир, который объемлется нашим. И что в нем тоже есть визионеры, которым очень редко удается заглянуть в наш мир. И пусть их взор способен воспринимать хотя бы лишь то, что находится на поверхности земного шара. Какое разнообразие реалий они будут воспринимать уже даже в таком случае! Поверхность воды и поверхность суши, высокие широты и низкие, разная погода, разные природные ландшафты и разные искусственные среды, разное время суток и разные времена года.
       Академик: – Спасибо всем. На этом я должен завершить нашу сегодняшнюю встречу, не в первый уже раз посвященную теме творчества: его природы, источников вдохновения, самих по себе творческих мыслей. Мы еще не раз будем возвращаться к ней с новыми гостями. А сегодня у нас в гостях были, напомню: музыкант, лауреат премии Грэмми Савелий Артемьев…
       Дама представляла какое-то нетрадиционное религиозное направление, господин был каким-то писателем и философом. Их имена ему ровным счетом ничего не сказали, взгляды показались сомнительными, интересоваться подробностями об их личностях желания не возникло.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
В которой «В доме Беллы» открываются двери

       Белла Святославовна: Здравствуйте! Сегодня я пригласила в свой дом – хорошо вам знакомого Савелия Артемьева – знаменитого скрипача, а с недавних пор еще и лауреата премии Грэмми. Возможно, он последний лауреат в своей номинации, вряд ли в следующем году все еще будет идти речь о самой этой номинации. Ну, тут мы бессильны что-либо сделать. Поговорить же сегодня я бы хотела о другом. Савелий, согласитесь ли Вы с тем, что если всю музыкальную культуру мира представить в виде ценностной пирамиды, то ее острие это европейская классическая академическая музыка.
       Артемьев: Да, наверное, такой образ будет правильным. Все законы классической музыкальной грамоты, музыкального языка берут свое начало именно здесь. И на этих законах – законах старинной музыки – вся музыка до наших дней и держится.
       – И эта ценность европейской классической музыки не подвергается сомнению абсолютно нигде. Никто не видит в этом ни дискриминации других музыкальных пластов, ни чего-либо подобного. Ни арабы, ни индийцы, ни японцы, никто не оспаривает, не предлагает что-то в противопоставление, даже хотя бы равноценное. Отчего бы так?
       – Я много размышлял на эту тему, задавался вопросом: "Почему?" И вот к чему привели меня мои размышления: все дело в христианской традиции и культуре Европы. Почти вся старинная музыка духовна по сути, а чаще всего и по форме-жанру. Один Бах чего стоит. Сравните с восточными религиями. Как там выглядят их боги, которым они поклоняются: кришны, шивы, драконы и прочее? А какая религия – такова и культура, и все производные от нее. Поэтому на той почве ничего, как мы видим, не родилось. Да, там есть своя культура, музыка и так далее. Но при всей глубине восточной философии и всем разнообразии восточных религий, там нет главного – христианской Истины. Христианство же человечно, по своей сути – во всех смыслах, и прямых художественных тоже, ведь Христос имел человеческий облик, и, как мы знаем из Ветхого Завета, Бог создал человека по образу и подобию Своему. Культура, основанная на христианстве, воспевает человечность, красоту, гармонию, любовь. Оттого и музыка такая. Потому она нам и близка, и ни у кого в мире не возникает никаких претензий, как вы верно заметили. Наверное, нет ни одного человека на земле, которому бы не была близка человечность и гармония классической музыки. Для кого-то это только простота и чистота гармоний Вивальди, кто-то понимает и более сложную музыку. Но уверен, не все понимают китайскую или индусскую музыку – слишком уж она специфична. Поэтому я бы назвал классическую музыку общечеловеческой, надкультурной и наднациональной. Не знаю, удовлетворил ли вас мой ответ, но другого объяснения я для себя не нахожу, и сейчас оно для меня совершенно очевидно.
       – Наверняка найдутся те, кто не согласятся с этим. Но сам факт существования всей европейской музыки, то место, которое она занимает – с этим не поспоришь, а это и есть самое лучшее тому доказательство! Давайте спросим других наших гостей. Представьтесь, пожалуйста.
       – Михаил. Для меня классическая музыка является подтверждением истинности существования Бога. И хочется надеяться, что я не одинок.
       – Иван. А как же, если тот же китаец или индус пишет музыку, ведь они не христиане и вообще представители другого менталитета и культуры?
       Артемьев: Да никак. Скорее всего они учились профессионально музыке, а это, как ни крути, классические традиции, берущие свое начало от старинной музыки.
       – Астаманьяна. Скажите, откуда возникло столь странное желание умозрительно создать ценностную пирамиду мировой музыкальной культуры? Отчего такая необходимость изыскивать самую высокочтимую элиту из всех музыкальных элит? Мне самая первая фраза нашей уважаемой ведущей кажется очень предвзятой своим обобщением.
       Белла: Но я же сказала, что ценность европейской классической музыки не подвергается сомнению абсолютно нигде, никто не оспаривает, не противопоставляет что-либо.
       – Мне кажется, это неубедительный аргумент. Мы выросли в традициях именно европейской музыкальной культуры, а о других имеем очень поверхностное представление, мы к ним менее восприимчивы и в смысле слухового восприятия, и с точки зрения её символики. Кроме того, европейская музыкальная культура получила наибольшее распространение в мире в силу социально-экономических причин, также как и прочие проявления европейской культуры. Зачем кому-то опротестовывать то, что есть прекрасно?
       – Ну, здесь никто ничего не опротестовывает…
       – А оспаривать чужое и выдвигать на передний план своё – это скорее признак культурной и психологической герметичности. И этим Европа грешила на протяжении многих веков, и с чем, к счастью, давно покончено.
       – Спасибо. Ваше мнение понятно. Еще кто…
       Зритель в студии: Что касается музыкальной культуры неевропейских этнических групп, они зачастую находятся в забитом экономическом состоянии. Есть, конечно, энтузиасты, которые пытаются донести её до слуха узкого круга европейских музыкальных интеллектуалов, но эти усилия ничтожны. Поэтому и получается, что мы, европейцы, очень горды своей музыкальной культурой, превозносим её до небес, потому как по сути ничего другого и не знаем. А потом, разве мало европейских исполнителей, которые успешно используют элементы этнической музыки? Этим даже русские классики грешили. Вспомните того же Римского-Корсакова, Бородина.
       Белла: Мало ли европейских исполнителей, которые успешно используют элементы этнической музыки? Не могу судить, много или мало, но ведь всего лишь элементы, и очевидно с какой-то конкретной целью, ну, колорит там придать соответствующий, например. Спасибо.
       Зрительница в студии: Знаете, я согласна с наблюдением Беллы Святославовны. Скажу даже больше: мне тоже приходил в голову этот вопрос. И как-то раз или два мне случалось задать его знающим людям, но их ответы сводилось к всяким там пентатоникам, что они, мол, дают меньше простора композитору для выражения того, что он хочет выразить, и все такое прочее в этом направлении. В общем психофизиология восприятия музыки. Но если психология у разных народов еще более-менее варьирует, то уж физиологические различия между людьми разных народов в данном случае принимать в расчет несерьезно, я думаю.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
в которой создатель слушает «Дождь в Лионе»

       Тут просмотр встречи пришлось приостановить: на экране появилось сообщение, что подруга хотела бы именно сейчас поделиться с ним какой-то неслыханной радостью, такой, что она бы ни мгновенья не колеблясь оторвала бы его от любой работы, даже государственной важности, разбудила бы среди ночи посреди самого сладостного сна, да что там сна – умри он, она бы заставила его воскреснуть, лишь бы он немедленно услышал то, что она только что нашла! Пел Анри Тажан. Песня называлась «Дождь в Лионе». Прослушав раз, он закольцевал воспроизведение и стал слушать снова. Вернее, они слушали песню одновременно. И подруга рассказывала, что уже успела найти: Анри написал ее под впечатлением от смерти любимой девушки…
       Когда на экране вновь появилось лицо Артемьева, прямой эфир был уже условно-прямой, со сдвигом в полчаса. Количество зрителей превышало триста.
       Белла: Спасибо. Но давайте зададим еще вопрос нашему уважаемому гостю. Любой музыкант, если он, конечно, мыслящий человек, рано или поздно задается вопросом – как воздействует музыка на человека, и какая музыка как воздействует? Вот такой сложный вопрос. Савелий, скажите, как вы оцениваете усилия ученых в направлении создания нейро-музыкального программирования?
       Артемьев: Я часто задавался вопросом: почему, когда нам плохо, или хорошо, нам так хочется слушать музыку, но всегда разную, соответствующую той или иной жизненной ситуации? И в ней мы получаем и утешение и облегчение, обретая в конечном итоге душевное равновесие. Музыка сильнейший психологический раздражителем и способна очень сильно влиять на человека, опыты с ней могут иметь непредсказуемые последствия. Я очень рад, что опыты по созданию музыки, способной гарантированно манипулировать подсознанием человека, до сих пор ничем не увенчались. Надеюсь, что и в будущем не увенчаются. Зачем это вообще делается? Эти психологи, ведь они вроде как хотят лечить людей? Они утверждают, что создают "терапевтическую" музыку.
       – Ну, это они так только утверждают.
       – От чего лечить? От каких болезней?
       – Может быть, они хотят с помощью музыки исключить из жизни несчастные случаи с переломами или отменить старение и смерть?
       – Разве что несчастные случаи и остались. И вот главный, вопрос: чем же они на самом деле занимаются? Вопрос, в какой мере они в состоянии достичь своих целей, надо рассматривать отдельно. Но начнем, давайте, не с этого. В нашей жизни присутствуют некие абсолютные вещи, способные делать нечто, и обладающие некими постоянными качествами. Например, вода – когда она чистая, она освежает, смывает, вообще без нее жизнь невозможна. Но что будет, если в воду добавить немного какой-нибудь гадости? Вода останется водой, которая будет так же освежать, смывать, ее тоже можно будет выпить. Но, что будет потом? На коже останутся остатки этой гадости, а если выпить, то можно вообще отравиться... Будет только вред. И музыка, она, как та же вода, жизненно необходимая всем. Если она, так сказать, "экологически чистая", а по отношению к музыке, уверен, можно применять и такой термин - то она, понятное дело, приносит только пользу, должна, во всяком случае, ведь правда? А что такое эта самая "экологически чистая музыка"? Понимаю, дурацкий термин. Какими качествами она должна обладать?
       – Напрасно вы называете дурацким предлагаемый вами термин "экологически чистая музыка". Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев когда-то предложил термин "экология культуры", и прижился термин.
       – Я рад, что вы не возражаете против такого словосочетания. Раньше и в голову никому не приходило классическую музыку назвать экологически чистой, да и вообще применять этот термин к культурной сфере... Потому что все кругом было экологично, люди не представляли себе, что все вокруг может быть искусственным. И по сути классика была единственной музыкой, за исключением фольклорной, разве что делилась на духовную и светскую. Прошли века. Сейчас, когда на Земле редкая душа и редкий ум не загрязнены вот, приходится выдумывать и такие слова.
       – Итак, что же это такое – экологически чистая музыка? Скорее всего, мы все подумаем о той самой красивой, чистой, искренней музыке, которую так любим!
       – Мы привыкли просто говорить, что она красива, и что после прослушивания ее нам становится хорошо, ведь так? Но ведь так просто не бывает – раскидать в произвольном порядке ноты по нотной бумаге, и чтобы сразу "красиво". Иные пыжатся, пыжатся, а не могут создать ничего настоящего. И в то же время мы ведь с вами знаем много примеров, когда вроде бы ничего особенного не наворочено, а как красива и как божественна мелодия! Как говорится, "Где просто - там ангелов со ста". Есть много примеров музыки, обладающей постоянным качеством – гармонией, такой музыки, что буквально светится надеждой, добром, красотой, любовью. Но ведь это именно то, что мы ищем в жизни, и находим в таких вещах, как религия, и производных от нее – музыка, поэзия, изобразительное искусство. Настоящий музыкант ли, поэт ли, художник – все они своим творчеством прежде всего служат. Кому? Богу, добру, людям наконец...
       – Но вот есть же и другая музыка, которая почему-то влияет на нас не очень хорошо. Хотя и те же семь нот, и тоже, вроде бы, красива, но веет от нее тоской загробной, безысходностью, нам плохо становится. Это хорошо, что той самой, красивой, неизмеримо больше! Слушая ее, мы особо не задумываемся, какая она. Нам достаточно того, что мы получаем приятные эмоции.
       – Есть, например, Шостакович. В его музыке океан переживаний и различных жизненных явлений, в том числе и негативных. Он, пожалуй, как никто остро, точно и пронзительно сумел выразить в музыке все ужасы, все зло своего трагического века. Он изобразил много зла как основы, в конечном счете, всякого негативного явления. Но поразительная вещь – после Шостаковича, в музыке которого столько зла, изображенного поразительно точно, хочется жить, она дает утешение. Почему так? А потому, что даже несмотря на это, сам композитор внутренне стремился к светлому идеалу, именно поэтому уже в его музыке зло побеждено, оно заключено в некие рамки, и не способно выплеснуться на зрителя и утопить его в себе - а если отбросить иносказательность, то эта музыка не поселяет в душе безысходности, потому что изначально стремится к Богу, потому что стремление к Богу это нормальное и естественное состояние души, которое мы часто не осознаем, но ведь мы все стремимся и любим покой, красоту, добро.
       – Но почему это так? Интересно было бы разобраться в механизме воздействия, правда?
       – А никакой тайны по сути нет. Здесь действует принцип прививки от той или иной болезни. Ведь в прививке содержится уже побежденный носитель болезни, иммунная система реагирует на проникновение, и человек как бы заболевает, но в очень слабой форме, и эта болезнь идет ему во благо, потому что появляется иммунитет от болезни. Так же и композитор – вся работа по обузданию негатива, этакого вируса, зла происходит глубоко в его душе, и в результате этого колоссального внутреннего труда он создает свою музыку - и эта музыка, уже в основе своей содержащая побежденное зло, те невидимые антитела, которые действуют на духовную и душевную составляющие человека, заставляя пережить "болезнь" в ослабленном виде, но неизменно вылечивая при этом человека. И именно поэтому, после того же Шостаковича, мы обретаем надежду, и иммунитет от внешнего зла, потому что наша душа становится сильнее и получает силы бороться. Это - пример негатива в музыке, который на самом деле оказывается позитивом, потому что здесь огромное значение имеет то, что за "вакцину" делает композитор и к чему стремится в основе своей?
       В «Доме Беллы» на несколько мгновений воцарилась тишина. Потом ведущая напомнила зрителям, что премию Грэмми Савелий Артемьев получил за свое фантастическое исполнение знаменитого "Размышления" Жюля Массне из оперы "Таис".
       Артемьев: А вот это музыка, которая являет собой Гармонию, и даже при явной и сильной своей собственной красоте, являет лишь ослабленное подобие божественного ангельского небесного пения. Когда-то это была просто очень красивая музыка, достаточно популярная среди музыкантов и известная вообще в мире. Но, когда я узнал, О ЧЕМ это Размышление (и ведь и слово такое - "Размышление"), во мне буквально что-то перевернулось, и стало понятно, почему оно мне всегда нравилось. Вспомним, что наша душа изначально стремится к красоте и добру.
       Савелий рассказал о сюжете оперы, редком для оперы вообще и особенно для западной оперы.
       – "Размыление" в виде оркестрового антракта с солирующей скрипкой звучит ровно посредине оперы, когда Таис одна, наедине со звездами и ночной тишиной, разговаривает со своей душой, и когда происходит волшебное преображение внутри нее. Именно эта музыка и символизирует все то, что происходит в душе Таис. Я не знаю ни одного человека, который бы от этой музыки не почувствовал чистых и приятных эмоций. Она просто не может действовать по-другому, потому что она изначально о самых сокровенных, вечных и настоящих ценностях. И именно поэтому при прослушивании можно буквально физически почувствовать, как какая-то высшая Гармония снисходит на тебя, как просто становится очень хорошо и светло на душе... Это пример музыки, которая изначально в себе содержит изображение всего доброго и светлого, что только может быть, стремление к Богу.
       Бела: А есть и другая музыка, которая стремиться к разрушению, и ставит своей целью именно это черное воздействие. Думаю, не нужно называть примеры – их полно, особенно нет им числа за пределами классической музыки.
       Артемьев: И вот теперь давайте подумаем, нужно ли, имея много по-настоящему гениальных творений в музыке, несущих в себе самое светлое, созидательное и исцеляющее воздействие на человека – нужны ли нам какие-то непонятные звучащие поделки, которые будут на нас каким-то образом воздействовать, которым мы будем открывать двери в свое подсознание и запускать в себя добровольно? Что, разве недостаточно давным-давно созданных "прививок", которые и без того действуют безотказно, которые уже помогли и излечили миллионы людей за всю историю существования музыки? И, разве проверенные временем и отмеченные божьим благословением – а как иначе? – созданные гениальными композиторами музыкальные творения – разве может с этим сравниться химиченье каких-то психологов?
       Белла: И в заключение нашей беседы давайте дадим слово еще двум-трем нашим гостям. Представьтесь, пожалуйста.
       – Алексей. Из всего того искусственного, что продается сейчас под маркой "музыка для релаксации" – до сих пор ничего толкового не встречал. Прослушивание того, что продается сейчас под этой маркой, меня просто физически утомляет. Сплошь какая-то астральная космическая музыка, от которой почему-то веет какой-то пустотой и безысходностью.
       – Наталья. Я учусь в Консерватории. И знаете, чем больше я занимаюсь музыкой, тем открываю для себя все новые в ней глубины. Процесс трудный, но очень-очень интересный. А универсальное воздействие классической музыки на людей, вне зависимости от национальности и вообще от чего бы то ни было, я заметила очень давно. Это всё-таки чудо какое-то.
       Белла: Вот так, это наша с вами Классическая музыка! Мы говорим – классическая, и этим уже все сказано. Как говорил Сюнь-цзы, "Музыка – источник радости мудрых людей." Значит, у нас с вами все не так плохо, правда? А если еще понимать, что за души-то собственные только мы сами ответственны своим свободным выбором и никто больше. Спасибо нашему гостю Савелию Артемьеву, спасибо всем зрителям, что были с нами, до новых встреч!
       Количество зрителей к концу встречи приблизилось к пятистам. Оно будет расти еще в течение нескольких дней по мере того как те, кто не имел возможности посмотреть передачу прямо сейчас, сделают это позже. Но по опыту было известно, что оно не превысит пяти тысяч.
       Сенсации не случилось. Как и ожидалось, представлять в финале Россию удостоился чести Морж Хрюнов.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
в которой создатель отправляется на край света.

       Все дни после финала конкурса он был в раздумчике и в осмысленничнике: что это его мысли вдруг стали крутиться вокруг Черного Яблока, и зачем его туда тянет? И у него не получалось дать себе ясного отчета, что заставило его отправиться на этот край света. Уж никак причиной не могла быть победа Моржа Хрюнова. Никогда раньше у него не было даже тени мысли о своем личном ждахе. А тут еще оказалось, что в его специальном электронном кошельке было около сотни терро. Мелочь, но все равно удивительно, когда только он умудрился насмотреться на столько? Понятно, что это за всю жизнь, но все равно ему казалось, что он никогда толком не смотрел никаких конкурсов Терравидения. И что ему вдруг пришло в голову поинтересоваться, есть ли у него вообще что-нибудь в этом кошельке?
       Он вошел в салон самолета практически первым и несколько минут просидел в одиночестве. Когда же он мельком взглянул на весьма молодого парня, которому предстояло быть его непосредственным соседом, лицо того показалось ему смутно знакомым. Но зная, что не обладает фотографической памятью на лица, не задержался на этой мысли. Спустя еще несколько минут рядом с ними разместился еще один молодой человек – немного постарше первого.
       Самолет нес его к Черному Яблоку. Наверное, все пассажиры до единого были паломниками. Впрочем, если не считать немногочисленных постоянных жителей этого города да администрации конкурса и сменных чиновников дворца «Глобус», больше лететь туда было некому. Кто-то летел в одиночестве, кто-то организованными группами. Казалось, сам воздух в салоне сиял радостью. Скорее всего так было в любом самолете, летящем в Черное Яблоко, но именно в этом салоне, очевидно, радости было более обыкновенного – возможно, все пассажиры, кроме него, были болельщиками Моржа-победителя.
       Соседи его понемногу разговорились.
       – … это же совершенно ясно! – сказал его весьма юный сосед.
       Вот! Не случайно лицо того показалось ему знакомым. “Чем меньше человек задумывается, тем покорней он становится, тем легче его убедить в чем хочешь, и, навешав лапшу на уши, повести в нужном направлении. Это же совершенно ясно!” – мгновенно всплыла в его памяти картинка уикенда накануне Дня всеобщего извинения. Сомнений никаких быть не могло, да и память на голоса, в отличие от памяти на лица, у него была хорошая. Он попытался вспомнить, о чем еще с такой страстью говорил тогда этот юноша. Что-то про манипулирование было. Про то, что кто-то, мол, кем-то... Ага! Вот что: “Мной манипулируют те, кого я сам признаю в качестве тех, которые могли бы мной манипулировать.” Да-да, примерно так. И еще: “Свобода выбора это свобода выбирать, чьему манипулированию поддаваться.”
       – Интересно, – подумал он, – это кого же он свободно выбрал себе в манипуляторы, что тоже вот летит к черту на кулички? И мысли его снова втянулись в раздумчик и осмысленничник. – Что-то там было у них еще про ЧТО и ЗАЧЕМ? Про ведомства какие-то… Кажется, вопрос ЧТО по ведомству науки, а вопрос ЗАЧЕМ по религиозному. Или наоборот?
       – Я нисколько не пытаюсь умалить огромные достоинства красавицы Халло, –говорил тем временем этот юноша своему соседу, – просто стараюсь быть объективным. Вот данные за декабрь Музыкального статистического бюро.
       – Я дико уважаю мужественного Фарми, держащегося уже столько месяцев! – отвечал его собеседник, – но объективность требует посмотреть данные не только за декабрь. И сравнить их с данными опроса Института популярного мнения за тот же декабрь.
       Им предстояло всю дорогу обсуждать двух прошлогодних участников финала конкурса – Шаде Халло и Адама Фарми, совершенно исключительных артистов, равных которым можно пересчитать по пальцам одной руки. Имена равноисключительных не назывались. Обсуждение их творческих успехов представляло собой спор, кто более заслуживает звания гигазвезды и каковы вообще критерии гигазвездности, а объективность требовала тщательного и всестороннего изучения результатов опросов общественных мнений, данных о продажах дисков, видео концертов, залов и стадионов с количеством поместившихся там зрителей. Всё это в абсолютном и относительном выражении, в динамике по месяцам и неделям, в разрезе регионов, возрастных групп и т.д. и т.п. При этом они позволяли себе сомневаться или даже вовсе не признавать авторитетность тех или других источников статистических данных.
       – Данные Института популярного мнения принимать во внимание несерьезно!
       – Сведения звукозаписывающих компаний – ясное дело! – тоже сомнительны. Надо смотреть исследования независимых специализированных организации, которые занимаются статистикой продаж фонограмм, на основе реального числа проданных копий. Только так!
       Монбланы статистической информации они с ловкостью фокусников-манипуляторов вытаскивали на свои экраны из повсеместно протянутой паутины, попутно успевая прихватывать всё новые и новые фотографии и видеоролики.
       – Халло, безусловно, очень популярна, однако никак не гигапопулярна. Вот, пожалуйста, смотрите данные Disckinformation! Фарми же…
       – Необходимо принимать в расчет еще то, что Халло славится своими концертами. Кто еще способен за раз собрать миллион с четвертью человек на концерт, как в сентябре у Эйфелевой башни. Не только поле перед La Tour Eiffel, все прилегающие улицы были заполнены людьми.
       – Но тем не менее в октябре Фарми затмил всех своим туром, видеоверсия которого разошлась неслыханным для лайв-записи тиражом – без малого полмиллиарда копий. Вот! Смотрите, что писали: «Фарми своим концертом умыл всех отныне и присно и во веки веков». Совершенно справедливо!
       – Но на Фарми работает и фактор совершенной эксклюзивности его концертов, т. к. даёт он их очень редко в отличие от Халло. Адам предпочтение отдает работе в студиях.
       – А концерты на открытом воздухе не показатель, люди приходят не на концерт конкретного исполнителя, а просто провести время, благо они, как правило, бесплатные, либо плата весьма символическая. Абсолютно уверен, что Фарми мог бы собрать столько же зрителей, вот только надо ли ему это? На таких концертах не бывает даже сотой доли тех эмоций, что возникают на полноценном концерте, огромные массы народу, стоят и фактически скучают.
       – Не согласен. Билеты на концерты на стадионах и полях стоят не меньше, и народ идёт туда именно на концерт, а не посидеть на травке. Это на различных фестивалях атмосфера такая, как вы говорите: пришли отдохнуть, фланируем от сцены к сцене.
       – На стадионах, да, цены на билеты очень высокие. Если это культовые исполнители вроде наших с вами, то цены могут быть вообще рекордными. А вот концерт в поле – не согласен.
       Всё же его соседи кое в чем соглашались между собой. Они были согласны, что сравнивать их кумиров сложно: как можно сравнить, например, треск мотоциклов и вертолетов на концертах у одного и треск фейерверков у другой? Соглашались, что есть "звёзды" однодневки, успех которых сродни вспышке того же самого фейерверка, а порой даже выстрелу салюта. Одинаково они признавали также, что вне всякого сомнения, есть талантливые люди, которые не пробились, но это объективная реальность, так как музыкальный рынок, хоть он и планетарного размера, все же небезграничен, а конкуренция огромна и постоянно растёт. Да и уродливая система отбора на Терравидении также губит многих артистов, увы, что есть, то есть. И, наконец, они были единодушны, что это замечательно что есть такие разные артисты, и что было бы просто ужасно, если бы все слушали одно и то же. Артист не терро, чтобы всем нравится.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
в которой создатель последний раз вспоминает прошлогодний разговор

       Многочасовой полет и нескончаемая дискуссия соседей не могли не ввергать его время от времени в полудремотное состояние. Ему снова и снова вспоминался весьма пожилой господин:
       – У меня музыка неведомым образом часто порождает в сознании яркие и очень конкретные зрительные образы. Иногда они в точности соответствуют тому, о чем музыка, а иногда решительно ничего не имеют общего. Есть один отягчающий, если можно так выразиться, момент, если речь о песнях – текст. Он, ясное дело, многое навязывает. Но песня может быть и на непонятном языке, как в случае с той же Сезарией Эворой. Не знаю, известна ли вам "Les hommes qui passent", что пела когда-то Патрисия Каас. Даже если вижу клип на эту песню, у меня она ярко и однозначно ассоциируется с буйством вешних вод, вижу землю, освобождающуюся от снега и согреваемую солнцем. Или другой пример: Белинда Карлайл в "Ma Jeunesse Fout L'Camp" просто рассказывает о днях своей юности, но по мне это абсолютно русская песня по своему звучанию. И вижу я русскую зиму, тройки, стоящие на лесной поляне, цыганскую многокрасочнось, и слышу такое истинно русское томление души, хотя, что это такое, не знаю! Наверное, вот это самое, что есть в звучании голоса Белинды, в ее интонациях!.
       – А вы живые русские тройки когда-нибудь видели, – спросил комиссар.
       – Нет, только на картинах да на экране. А с вами бывает подобное?
       – У меня сильные эмоции и зрительные восприятия вызывает, как правило, классическая музыка, легкая, эстрадная реже, – в раздумье сказала дама. – Например, когда я слушаю Дебюсси "Послеполуденный отдых фавна", я вижу почему-то всегда пустыню, раскаленное солнце, все цвета стёрты, белая разогретая солнцем пустыня, и словно чувствую запах песка и вижу лежащего фавна, изнывающего от жары. Когда сама лежу на песке у моря, а я это очень люблю, мне всегда приходит в голову эта музыка. А "Ma Jeunesse Fout L'Camp" я знаю, но только в исполнении Франсуаз Арди. И, признаться, даже не хотела бы слышать ее ни в чьем другом исполнении. И дело не в том, хорошо или плохо Белинда или кто-нибудь еще рассказывает о том же самом. Просто у меня с отдельными песнями часто связываются глубоко личные переживания. Вот и эта песня. Она для меня не просто одна из любимых песен всех времен и народов, и она любима не сама по себе, а обязательно в связи с Франсуаз, именно ее голосом, ее манерой исполнения.
       – Мне часто хочется вообще не знать доподлинно, о чем поет исполнитель, – продолжал весьма пожилой господин. – Иногда я играю с песней так, что на основе опорных слов и фраз фантазирую себе свой собственный сюжет всей песни! Т.е. это что-то даже большее, нежели ассоциации. И поскольку фантазирую совершенно неконтролируемо, бессознательно, сюжеты всегда оказываются мне интересными. Так к изначальному обаянию музыки прибавляется еще что-то эфемерное.
       – Просто для вас музыка важнее поэзии.
       – Да, я могу осознавать, что поэт нашел яркий образ или что-то там в этом роде, но сам такой факт не вызывает эмоций, наверное мешает склад мышления – ярко выраженный абстрактно-логический. Я просто не в силах не подвергать поэтические тексты логическому анализу, и это губит все мое восприятие поэзии. А музыку я не могу членить и анализировать. Так мне думается, хотя механизм тут может быть и какой-нибудь еще. А вот еще, что интересно... Содержание зрительных ассоциации у меня связано и с языком исполнения песни. Редко, но бывают чистейшие в этом отношении случаи. Абсолютно идентичные исполнения во всех отношениях, кроме языка. Испанский и французский. Вот уж воистину прав был Карл Пятый – испанский язык для того, чтобы разговаривать с Богом.
       – А я слышала, что для этого лучше всего годится ваш итальянский, – улыбнулась дама.
       – А я слышал, – сказал комиссар, – что испанский для того, чтобы разговаривать с женщинами.
       – Нет, для разговоров с женщинами – французский.
       – Французский для дипломатии.
       – А русский для томления души.
       – А китайский?
       – А английский для бизнеса, – подхватил весьма пожилой господин. – И, к слову, английский язык в этом отношении для меня совершенно – как бы это сказать?.. Ну, никогда не порождают песни, исполняемые по-английски, таких ярких и конкретных зрительных ассоциаций, как это бывает при исполнении на романских языках.
       – В рок-музыке любой другой язык, кроме английского, – сказал комиссар, – звучит как что-то инородное.
       – Любопытно, – задумалась дама, – а могла ли рок-музыка развиться на ином, нежели английский, вокале?
       – И фокус лично моего случая в том, – продолжал весьма пожилой господин, – что знать язык песни даже вредно: знание текста как раз препятствует возникновению тех ассоциаций, про которые я говорю, что складываются они непостижимым образом. Ну, не о Боге в буквальном смысле я говорю здесь. Те песни, которые я имею ввиду, порождают у меня ощущение прикосновения к чему-то, лежащему за пределами этого нашего мира, ощущение видения чего-то там.
       – Просто музыка ввергает в измененное состояние сознания. Ну, пусть не ввергает, но хотя бы сдвигает.
       – И испанская фонетика на меня оказывает такое вот специфическое воздействие. Конечно, не на каждом шагу, в редких случаях, но в сравнении со звучаниями других языков именно так.
       Полет близился к концу.
       – Интересно, а язык нигадяефф для чего? – подумалось ему.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,
в которой создатель заглядывает в Святая Святых
 
       Самолет уже начал снижаться, а его соседи так и не пришли к согласию, кто же – Халло или Фрами – гигазвезда, а кто лишь мегатаковая. Терразвездами они были в любом случае, по определению, что называется – все участники финала конкурса Терравидения автоматически зачислялись в терразвезды, и какой-либо торг здесь был бы неуместен.
       Ему повезло увидеть с высоты птичьего полета черный диск Нового Колизея. У него была полная иллюзия, что этот диск медленно крутится!
       Новый Колизей представлял собой крутой вал кольцеобразной формы диаметром 300 метров, сложенный из искусственного камня черного цвета. Никак не декорированный, вал имел 45 ворот, прозванных “сорокапятками”. Ни одна из них не являлась главной официально, а неофициально таковой считалась та, от которой брала свое начало Спиральная Канавка. Однако всякий уважающий себя паломник стремился вступить в пределы Колизея через сорокапятку, соседнюю справа от “главной”, чтобы, прежде чем Канавка затянет его в себя, пройти лишние 940 метров, чтобы полностью совершить “лишний оборот” вдоль вала. Т.о. эти ворота фактически оказывались последними по отношению к “главным”. Их так и называли – Последние Ворота, и перед ними всегда скапливалось огромное количество людей. Ни о каком порядке в этой толпе речи быть не могло. Напротив, существовал даже риск быть в ней раздавленным насмерть (впрочем, до сих пор таких случаев еще не случалось). И не было никакой гарантии, что в течение дня именно тебе удастся протиснуться в заветные ворота. Огромному числу паломников волей-неволей приходилось удовлетворяться проходом через другие сорокапятки. И хотя проход через Предпоследние Ворота считался тоже достаточно престижным, все же статус “Прошедший Сквозь Последние Ворота”, пусть это даже никак не фиксировалось и никаким документом не удостоверялось, согревал сознание паломника каким-то особым теплом.
       Войдя в пределы Колизея и совершив полностью или частично “лишний оборот”, паломник ступал в Канавку и начинал заветное кружение. Канавка только называлась так, а на самом деле представляла собой вполне обычную дорожку, разве что бордюрный камень по краям был несколько большей высоты, чем обычно. Дорожка была вымощена тем же камнем, из которого был сложен вал, имела в ширину чуть менее трех метров, и витки ее спирали разделялись травяным газоном чуть более метра шириной, ступать на который паломнику считалось кощунством. Канавка тридцать три с третью раза опоясывала Черное Яблоко.
       Именно эта пирамида высотой 30 метров, сложенная все из того же искусственного камня черного цвета, и дал название столице музыкального мира планеты. Пирамида имела 78 граней, и в нее была замурована первая реликвия Терравидения – микрофон в виде яйца Фаберже, в который издавал звуки первый в истории победитель конкурса. Как звали того победителя, теперь уже доподлинно никто не помнил – Первый Победитель, и всё, и стараться вспомнить его имя считалось не вполне благопристойным умственным занятием.
       Пройдя сколько-то там метров по “лишнему обороту” и семнадцать с половиной километров по Канавке, нога паломника наконец-то касалась ступеней, ведущих в музей, расположенный под Черным Яблоком, и в центре которого располагалась Святая Святых. В музее при желании можно было сделать отметку на авиабилете, что ждах совершен. Рассказывать другим, что собственными глазами видел в музее, считалось нанесением морального ущерба слушателям.
       Основная масса паломников, конечно же, добиралась от аэропорта до собственно города специальными автобусами. Но можно было и на такси. Если в аэропорту пассажир не говорил, куда надо ехать, Глупый Эс знал, что ехать надо прямо к Новому Колизею. Ему вспомнился анекдот, как однажды Глупый Эс признался, что не любит Шаляпина.
       – А ты его когда-нибудь слышал?
       – Да, один пассажир как-то раз напел.
       Дорога на самом деле требовала довольно продолжительного времени, так как аэропорт находился на другом острове архипелага.
       – К каким воротам желаете? – задал ритуальный вопрос манекен за рулем. Все ритуально отвечали, что к Последним.
       – К первым, – ответил пассажир. Манекену за рулем это было до транзистора.
       Он был единственным, кто прошел сквозь эти ворота и без лишнего оборота ступил на первый метр Спиральной Канавки. Пять шагов по первому витку, и его нога ступила на изумрудный газон. Два шага по газону, и под его ногой был уже второй виток. Пять шагов и еще два шага. Пять и еще два, пять и два… И так тридцать три раза. На каждых пяти шагах из семи он сталкивался с другими паломниками, зажигая в их глазах огонь изумления. Столкновения неизбежно искривляли его прямой путь к цели и, вероятно, один полный оборот вокруг Черного Яблока он все же совершил, прежде чем ступил во мрак музея Терравидения. Пределы его пространства не просматривались, в центре же взмывался ввысь черный – все из того же самого искусственного камня – конус. Возможно, его вершина совпадала с вершиной наземной пирамиды-яблока. Конус был полым, а в его поверхности было прорезано пятнадцать щелей для того, чтобы паломник мог заглянуть вовнутрь. Но только сквозь одну из них можно было узреть содержимое этой Святой Святых.
       Он заглянул во все эти пятнадцать щелей Рёандзи. Возможно, ему просто не дано было разглядеть что-то внутри?..

ГЛАВА ДЕВЯТНАЦЦАТАЯ,
в которой комиссар все сказал
 
       Если у Нового Колизея пассажир не говорил, куда надо ехать, Глупый Эс знал, что ехать надо прямо к аэропорту. Он не смотрел в окно машины. Или смотрел, но ничего не видел, или видел, но сознание ничего не фиксировало.
       – Послушай, ты, глупый манекен! – воскликнул он, когда машина остановилась у дверей явно не аэровокзального вида, – куда ты меня привез?
       – Не волнуйтесь, всё правильно, – услышал он голос снаружи, и этот голос сразу показался ему странно знакомым.
       Он вышел из машины и не поверил своим глазам: перед ним стоял высокий и прямой человек с впалыми глазами, сверкавшими огненными искорками. Тот самый комиссар, что в прошлом году был участником того разговора в случайной компании на террасе ресторана над Дордонью, реки, что течет в Перигоре, разговора, который он в последние недели много раз вспоминал.
       – Вы изумлены? – спросил равнодушно комиссар. – Признаюсь, я тоже. Кто бы мог подумать, что мы когда-нибудь встретимся еще раз. Мы даже расстались тогда, не спросив имен друг друга. Я приглашаю вас к себе в гости.
       Ничего не понимая, он пошел в ту сторону, куда указывала вытянутая рука комиссара. А указывала она на двери небольшого здания, непримечательного, если не считать того, что построено оно было в мавританском стиле, что вызвало у него мимолетное воспоминание о Севилье.
       – Кажется, я тогда говорил, что моя профессия вымирающая, – сказал комиссар в вестибюле и указал рукой на коридор. – Да, это так, но еще не умершая, – продолжил он перед какой-то дверью. – Прошу! – он открыл дверь, за которой был обыкновенный кабинет. – Вот здесь я работаю. Располагайтесь – комиссар показал на стул.
       Комиссар сел за свой стол. На стене-эконе за спиной комиссара был вид на Новый Колизей с высоты птичьего полета. Диск Колизея медленно крутился. На противоположном от стола стене-экране застыло изображение певца. Не какой-нибудь мега-гига-терразвезды, а никому неизвестного Анри Тажана. На столе у комиссара не было ничего, кроме небольшого экрана квантового компьютера. На нем было изображение: концентрическая пунктирная окружность и еще круг внутри нее, радиусом раз в десять меньше. Окружность и круг внутри соединялись идеальной архимедовой спиралью из тридцати трех с третью витков. Все это было черного цвета. Еще одна спираль – красная – одним дрожащим витком огибала черный круг. Обе спирали начинались в одной и той же точке, так же и заканчивались.
       – Не надо, не говорите ничего. Я вовсе не думаю, что вы прилетели сюда специально, чтобы нам мешать. Кто вы такой для этого? Вы не способны посягнуть на свободу людей выбирать. Сделать людей свободными в своем выборе – это нам дорого стоило. Да, возможно, что на самом деле мы лишь асимптотически приближаемся к этой цели, но мы почти добились этого – миллиарды людей уверены более, чем когда-либо, что свободны вполне, когда каждый день, а по субботам в стократном масштабе, выбирают между пёстрыми и кофейными – вам ли мне об этом напоминать? – раз в пять лет выбирают между консервативными и прогрессивно-духовными, или наоборот – духовно-прогрессивными, никогда не мог запомнить, как правильно! А ежегодно перед ними открывается возможность сделать выбор из тысяч и тысяч!
       Комиссар оживил картинку на стене-экране и дал негромкий звук. Анри Тажан пел о какой-то девочке умершей, когда ей было семь лет.
       – Знаете название этой песни? La petite mort. Смысл передает очень верно. Но неоригинальное название. Я как минимум еще одну, очень старую – лет сто, а то и больше – песню с таким же названием мог бы предложить вам послушать. Нет, не предок этого Анри пел, другой из таких же. Хотите, чтобы звуки, издаваемые биологическими существами со сцены не только лишь звались бы песней? А, кстати, у вас никогда не бывало сомнений насчет биологичности этих существ? Хотите, чтобы их звуки были "на все времена"? Да нет такой музыки, чтобы на все времена! И никогда не было. Только бытие определяет сознание – сначала оно порождает эмоциональное состояние, затем эмоции порождают музыку. И, таким образом, все, что происходит в мире искусства – лишь отражение общественных процессов. А если в обратную сторону? Музыка, да, порождает эмоции, но им, порожденным музыкой ушедших времен, не за что зацепиться в окружающей современности. Хотите, чтобы песни снова брали за душу? Но для этого надо возвратить в наш мир страдания: и войны, и преступность, и болезни, и расставания, и неразделенную любовь, корриду и даже пыль с грязью как физико-химическое – или химико-физическое, никогда не знал как правильно – явление. Вы бы не возражали?
       Комиссар умолк, словно ожидая ответа. Конечно, он его не ждал. Он не хотел мешать гостю слышать, как шансонье поет последний куплет песни про маленькую смерть.
       – Нет, мы не станем сжигать вас на костре, – вновь заговорил комиссар. Тажан тем временем запел вновь. Теперь это была очень веселая песня про полевые маки. – Вам никто не кричал «Осанна!», никто не целовал ваши ноги, не кидал под них цветы. И вы не воскрешали семилетнюю девочку. Вы не заслуживаете нашего костра. Вы никто. Да и зачем возвращать в этот прекрасный мир трагедии? Идите, куда шли, вас никто дальше не остановит. Возвращайтесь, откуда пришли, но по дороге вспоминайте, что я вам тут сказал. Продолжайте в индивидуальном порядке программировать людей нейро-лингвистически устами ваших творений, мы же здесь продолжим нейро-музыкально программировать людей миллионными партиями устами творений наших. Наука одинаково на нашей с вами стороне. А им мы, знаете, что скажем? Мы им нейро-лингвистичнески скажем: «Делай как он! Это значит – не надо за ним». И шиповник посадим на газоне. Скажем и погрузим сказанное в пучину звуков, нейро-музыкально аранжировав. А за кем надо? А нас нет, как нет воздуха, пока им беспрепятственно дышишь. Dixi! [Я сказал (лат.)]
       Комиссар умолк. С минуту они молча смотрели друг другу в глаза. Потом комиссар сказал:
       – Ну, что же вы сидите, ступайте. Я же сказал: идите, вас никто не остановит, потому что вы никому не нужны. А это вам на память. – Комиссар распечатал картинку со своего экрана. – Повесьте на стену в своем кабинете.
       Тот же самый, или уже другой манекен был за бутафорским рулем – какая разница? Они все на одно лицо.

       Однажды Глупый Эс вез одну гигазвезду и спросил:
       – Чем занимаетесь?
       – Пою.
       – Ну, петь мы все поем. А я спрашиваю, занимаетесь чем?

--------
Май 2008