Часть 1. Начало

       1.
       В Петербурге воцарилась пора белых ночей. С утра, словно запоздавший постоялец, назойливо стучит дождь. Стоит сырая питерская погода. На Невском малолюдно, тихо и скучно. Не спеша скользят экипажи, в которых дремотно расположились пассажиры. Иногда кучера покрикивают на обленившихся лошадей, и от неожиданного крика просыпается какая-нибудь прехорошенькая дамочка в черной вуали да подвыпивший в ресторации купчина заорет на нерадивого возницу. И опять тишина...
       По правой стороне едет богатый экипаж. Лошадям трудно - слякоть, дождь.
       - Нн-но! Трогай, треклятая! - кричит кучер.
       - Ну, что там, Фаддей? - Из окна выглядывает голова пожилого человека в пенсне.
       - Да иттить не хотят, Ваше сиятельство, - кричит замученный кучер.
       - А ты заставь, и побыстрее...
       Экипаж медленно движется вперед. Напротив графа сидит симпатичный длинноволосый юноша. На щеке пробивается робкая бородка. Это молодой художник, недавно окончивший Императорскую Академию художеств. Прерванный разговор вновь возобновляется. Заговорил важный господин.
       - Нет-нет, Вячеслав Константинович! Это просто безумие. Вы не Ротшильд, чтобы разбрасываться деньгами, которых у вас не может быть в большом достатке. Я, разумеется, вам не судья, но, parole donneur, начинать с этого свою творческую стезю, по меньшей мере, рискованно.
       - Смею надеяться, что вы вскоре загоритесь моей идеей, Ваше сиятельство. Жизнь докажет мою правоту. Вспомните Крамского и передвижников...
       - Ах, юноша! Как я полюбил в вас вашу неуемную веру в людей и вообще в жизнь. Вы идеалист, mon cher, и пока все строите воздушные замки для наших местных санкюлотов. А там, наверху, - он выразительно приподнял указательный палец в элегантной черной бархатной перчатке, - не всем по душе подобные ваяния...
       - Ваше сиятельство, моя идея основана на знании народных потребностей. Кроме того, я надеюсь на вашу благосклонность.
       - Хм... Вячеслав Константинович, - задумчиво проговорил граф. - Мне нравятся ваши работы и эти новые устремления. Разумеется, и мнение Архипа Ивановича мне не безразлично. Конечно, я буду крайне раздосадован, если не смогу походатайствовать за вас. Но Совет Академии... Впрочем, я предлагаю вам самому выступить на заседании Совета и изложить свою позицию.
       - Я чрезвычайно вам признателен, Ваше сиятельство...
       - Стоит ли, Вячелав Константинович. Это еще полдела. Все зависит от вас и вашей идеи нового передвижника. А она, увы, пока далеко неясна...
       Экипаж свернул на Фонтанку и остановился возле дома, где проживал молодой художник.
       Это был один из последних домов на Фонтанке, еще хранивший непередаваемую прелесть старины. Его построил сам Гваренги. Можно было по пальцам пересчитать несколько таких домов с пилястрами и аттиком по Гороховой улице или вдоль Семеновского моста.
       По чьему-то нелепому и бездумному приказу старинные дома в Петербурге разрушались. На их месте вырастала безвкусица в стиле "модерн" или появлялся какой-нибудь трактир с аляповатой вывеской. Казалось, весь город заболел неизлечимой хворью равнодушия и безразличия к своему облику.
       Простившись с графом, юноша побежал по винтовой лестнице. Стучать в дверь пришлось долго. Кухарка Марфуша открыла ее с заспанными глазами, оторопело и удивленно глядя на вбежавшего юношу.
       - Батюшки-светы! Опять как Мамай налетел!..
       - День добрый, милая Марфуша!
       Юноша проскочил в свою комнату. Это было настоящее пристанище художника. На стенах висели свеженаписанные этюды. Стол завален холстами, подрамниками, неоконченными рисунками, кистями. В центре комнаты главенствовал высокий табурет, на котором виднелся этюдник и палитра с красками. Кухарка ничего не убирала, по распоряжении самого художника. Казалось, все замерло в ожидании своего господина - и вот он явился, возбужденный, горячий, как всегда.
       - Добрыдэнь, Тарасэ Грыгоровычу, - по-украински поздоровался художник, обращаясь к портрету Шевченко. - Добрыдэнь, дивчато, - повторил он, поворачиваясь к портретам гуцульских крестьянок.
       Несмотря на скверную погоду и довольно туманные обещания графа Ивана Ивановича Толстого, вице-президента Академии художеств, настроение у молодого энтузиаста было прекрасное.
       "Я должен всем доказать, что это необходимо, должен, - думал он. - Архип Иванович и Илья Ефимович готовы меня поддержать. Нужно заручиться согласием еще, к примеру, десяти мастеров и начинать..."
       Художник подошел к незаконченному этюду, на котором была изображена его кухарка Марфуша в голубом переднике, и хотел оттенить уголки платья, но внезапно бросил кисть.
       - Нет, нет... Глаза закрываются. Нынче спать, а наутро поглядим. Пробачтэ, панна Мария! - лукаво извинился он и прямо в одежде бросился на кровать. Через мгновение юноша уже спал...

       2.

       ... Что за чудо? Огромное поле, все усеянное маками. По узкой тропинке бегут его младшие братья и сестры, размахивая разноцветными веночками.
       - Витьо! Витьо!.. Пидэмо разом. Там такы гарни макы! - кричат они все вместе, и он улыбается, слыша родную речь далекой Украины.
       - Зараз иду, - радостно вторит он и, подхватив свой мольберт, мчит им навстречу.
       Шаловливые травы нежно ласкают его босые ноги. На небе - ни единого облачка. Солнце золотит необъятными лучами бегущего юношу.
       А вот и мама. На ней нарядное подольское платье. В руках зеленый рушник, который, кажется, соткан из самой травы.
       Тут же отец в червонной сорочке. Борода и усы у него совсем серебряные. Это волшебное солнце их посеребрило.
       - Эге-гей! - кричит юноша. - Тато, маты!.. Я зараз...
       Маруся?.. И она здесь. Милая, ласковая девушка. Осторожно садится на траву и расстилает белый килим, по краям которого вышиты узоры. Глаза ее так лучисто светятся и улыбаются, что нельзя не улыбнуться в ответ.
       - Сонэчко яснэ... - едва слышно шевелит губами юноша. Ему столько всего важного нужно сказать ей!
       Вот они уже совсем рядом. Стоит только руку протянуть.
       - Постойте! Я сейчас вас всех намалюю, - просит он. - Не двигайтесь!
       Молодой художник быстро разворачивает свою треногу, достает мольберт с красками и начинает делать первые мазки.
       - Сейчас, сейчас, милые...
       Ему работается легко, без лишних усилий. Кисть уверенно и торопливо движется по холсту. Вот уже появилось зачарованное маковое поле, где виден каждый живой цветок на тонком стебле. Так хорошо у него никогда не получалось. Вот сестры, словно ласточки, свивают нежные веночки, помогая сплести их друг другу и украшая свои светлые головки. А братья, обнажая щербатые зубы, о чем-то щебечут меж собой и беззаботно смеются. И Маруся почти нарисована: чистая, красивая, в подвенечном платье. Осталось совсем немного - закончить ее белый килим с причудливыми узорами.
       Но в это время неожиданно гремит гром и из облаков вырывается бесконечный поток воды. Художник не успевает прикрыть холст и тот насквозь промокает. Тонут краски, расплываются и исчезают любимые лица. Юноша растерян: он как будто прирос к земле и не в силах от нее оторваться.
       А дождь все идет, и исчезают в поле алые маки. Уходят все дальше, уменьшаясь в размерах, отец, мать, сестры, Маруся...
       - Постойте! Куда же вы? Я с вами! Постойте! - кричит он и... просыпается.
       
       3.

       Марфуша, робко просунув голову в комнату художника, хотела что-то сказать, но, увидев свое изображение на полотне, застыла, онемев от удивления.
       - Чего тебе, Марфуша? - спросил юноша, быстро поднимаясь с постели.
       - Батюшка, к тебе пришли-с. Не велела гостевать, да уж настырны больно, - проговорила кухарка, не сводя глаз с картины. - Да неужто это я, свет ты мой?..
       Юноша покраснел и повернул холст обратной стороной.
       - Ты, Марфуша... Только картина еще не совсем закончена. Ну, что же ты, не томи гостя!..
       Через полминуты в комнате появился светловолосый молодой человек, ровесник нашего героя.
       - Шура! Как же я рад тебя видеть!..
       - Здравствуй, здравствуй, Витя!.. Ты что это полдня сибаритствуешь, а-ля Обломофф?..
       - Прости... Сморила меня поездка. И насмотрелся всего-о-о...
       - Ну, рассказывай, рассказывай скорее!..

       ... Молодые художники, недавно закончившие Академию, Вячеслав Константинович Р. и Александр Иванович Лажечников были полны творческих планов. Новые веяния и идеи бродили среди лучшей части художественной молодежи. Старое холодное академическое искусство, с античными и библейскими сюжетами, давно ушло в прошлое. Знаменитое в свое время передвижничество на рубеже двух веков завершало свой путь спадом. Некоторые передвижники превратились из просветителей в настоящих бюргеров, занимая теплые профессорские места в Академии. В русской живописи стала господствовать дюссельдорфская немецкая школа со своим жалким коричневым светом и мелким мазком. Все чаще и чаще появлялись полотна, наполненные бесстыдной пошлостью, гадкой слащавостью и чопорной салонностью. Примириться с этим передовая молодежь не могла. Все громче стали раздаваться голоса, требующие новых живописных работ, необходимых народу, и настоящих мастеров. А они в России, всегда богатой на таланты, были. И неутомимый Репин, и бесстрашный Верещагин, и волшебный Куинджи, и целая плеяда талантливой молодежи...
       Вячеслав уже в течение получаса с жаром делился со своим товарищем и единомышленником впечатлениями о поездке по селам и местечкам Гуцульщиныю
       - Ты бы знал, Шура, какой это живой народ - гуцулы! Кажется, веселее его на всем свете не сыщешь. И это он под ярмом такой, а на волю бы его...
       - Тише, тише, Витя. Погубишь ты себя неосторожным словом, - перебил его Лажечников.
       - А песни с танцами... Тр-р-р-йо-хо-хо-о!.. - не слушая продолжал неутомимый путешественник. - Все мне хотелось вместе с ними пуститься в пляс. Так радостно на душе у меня было! А света сколько! А краски какие! Представляешь, маковое поле, а за ним небольшая рощица, а вдалеке горы, небольшие и ровные, - их называют полонинами...
       - Как же они отнеслись к нашему предложению?
       - Да, извини, я совсем заболтался, - спохватился Вячеслав. - К кому бы из крестьян я ни обращался, все меня слушали с большим вниманием и радостью. Уездное начальство, правда, было более осторожным. Их настораживала сама неясность предприятия. Подозревают крамольную пропаганду. Губернатор был удивлен до предела, прямого ответа не дал и просил наведаться через год.
       - Боится губернатор?
       - Боится... В деревнях не все спокойно. Чувствуется приближение чего-то необычайного. А крестьяне такие любопытные! Все хотят узнать, выспросить... Как они тянутся ко всему светлому! Особенно ребятишки. Такие черненькие, с короткой стрижкой, как маленькие галчата, шустрые, непоседливые, с умными и не по-детски грустными очами. Для них, для всех забитых мы должны жить и действовать... Говорил с местной интеллигенцией. Обещали помочь чем только могут. Деньгами, охраной, лошадьми. Поддержит пресса. Теперь главное - решение совета Академии. Пока на моей стороне всего один человек - граф Толстой.
       - Потерпи, Витя... Граф - лицо влиятельное. Он скажет свое слово и все непременно придет в свой срок.
       - Нет, Шура. Нужно доказывать, оббивать пороги и доказывать, просить и до-ка-зы-вать... - Последнее слово он выделил и в такт несколько раз ударил кулаком по столу. - Прости, Шура... Как хочется верить в лучшее...
       - А ты сам веришь в лучшее? - усмехнулся гость.
       - Верю, Шура, верю! - твердо и решительно отчеканил Вячеслав.
       

       4.

       Он уже в пятый раз перечитывал визитную карточку, только что переданную ему по почте. Буквы, написанные карандашом, размашистым каллиграфическим почерком, прыгали, расплываясь, перед глазами, и поэтому смысл написанного дошел не сразу. На визитке было следующее: "Илья Ефимович Репин. Браво! Браво-с! Вячеслав Константинович, я совершенно очарован светом".
       - Репин... Сам Репин, - шевелил губами юноша.
       Даже в своих самых пылких мечтах и самозабвенных, честолюбивых грезах он бы не решился поверить этому. Виной всему была его новая картина "Ой, не свиты, мисяченьку", написанная в честь украинской народной песни.

       ... Темная-претемная ночь. Такая, какая может быть только на Украине. Звезды спрятались, как в чью-то глубокую торбу, и только бессонный месяц освещает одну сиротливую хату. Возле хаты стоит, пригорюнившись, дивчина.
       - Где же ты, мой милый? Где ты?.. Найдешь ли меня во тьме ночной? - шнпчет она и тяжко вздыхает.
       А Петра все нет. Может быть, забыл он про садок вишневый, брови черные, ласковые слова и клятву до самой домовины сберечь любовь свою? Не идет коханый. Видно, с другой милуется ее суженый, и не видать, не дождаться ей своего счастья.
       - Месяц ясный! Свети ему, только моему милому!..
       Рядом слышатся легкие шаги и показывается чья-то тень.
       - Оксано!..
       - Петро! Милый мой... А я уже думала, не дождусь тебя вовеки.
       - Оксана, ластонька моя...
       Месяц светит скупо и неярко. И скрывается во тьме старая покосившаяся хата, и высокая вишня, и фигурки двух влюбленных, утопая в бесконечной власти этой ночи...
       

       - Марфуша! Марфуша, иди же скорее! - громко кричит юноша.
       - Што, милай? Што шлучилось-то? - спросонок шамкает кухарка, пожилая сердобольная старушка, шлепая из гостиной.
       Вячеслав неожиданно хватает ее за руки и кружит в бешеном танце.
       - Ой, не сви-и-ты, мисяченьку, не свиты нико-о-о-му, - громко запевает он.
       Перепуганная от неожиданности старушка долго не может прийти в себя.
       - Ой... батюшки-светы... ой, не могу! - запыхавшись, еле произносит она. - Да чтой-то случилось?
       - Репин... Сам Репин нас поздравляет, Марфуша, - с какой-то внезапно нахлынувшей гордостью художника говорит Вячеслав.
       - Ре-пин?... - невольно повторяет Марфуша. Интересно! Репин. Художник... Ничего она раньше не слыхала о Репине, не видала его картин. Да и что могла видеть в своей горемычной жизни бедная неграмотная сирота, кроме побоев мужа и грязной хозяйской посуды? На минуту ей стало стыдно перед молодым человеком. Но Вячеслав поспешил прийти ей на помощь.
       - Хочешь, я расскажу тебе о нем? Так вот Репин... Сам он из Чугуевских казаков, родом из Харьковской губернии. Бедствовал, сердечный, сам пробивался, по заказу писал. А теперь!.. Почитай весь мир знает Репина!.. Богатый, знаменитый... Картины его покупают за несколько тысяч...
       Марфуша, заслушавшись, садится на краешек стула. А Вячеслав, увидев широко раскрытые глаза старушки, резко вскакивает и шагает по комнате, размахивая руками, словно помогая своим словам.
       - А какие это картины!.. Например, есть у него про Волгу. Как на Неве, по Волге ходят плоты и баржи. Вниз по воде легко, а вот как назад?.. Тогда привязывают к барже большую лямку с ременными петлями, по одной на человека. И люди эти - бурлаки - идут по берегу и тянут-тянут каждый за свой конец. Таких бурлаков и нарисовал Репин... Душно. Баржа тяже-е-лая!.. Ноги вязнут в горячем песке, пот ручьями льется по загорелым лицам, лямка впивается в грудь, одежда разорвана... Народ разный: тут и молодые парни, есть и зрелые, сильные мужики. Все - голь... Головы растрепанные, лица измученные и суровые, руки жилистые...
       - А еще?.. - тихо просит Марфуша, затаив дыхание.
       - Есть у него и такая картина. Правил в России царь Иван. Не человек, а зверь. За жестокость народ-то и прозвал его "Грозным". Был он такой необузданный в гневе, что однажды... убил жезлом своего собственного сына...
       - Сына? Родного? Как же это?.. Ох, ох... Вот это царь! Боже милосердный!.. - перебивает старушка, всплеснув руками, качая головой и поминутно крестясь.
       - Репин и нарисовал этого отца-зверя, когда тот опомнился, упал на колени, прижал к груди голову умирающего и, ошалелый от страха, целует-целует-целует, а рукой прикрывает рану на виске. Кровь течет между пальцами. На ковре, на одежде - всюду кровь...
       - А царевич?..
       - Царевич бледный, как снег, только в глазах догорает жизнь... Когда картину эту показывали народу, то некоторые млели, так это правдиво и страшно изображено.
       - Вот она, искра божья, - роняет Марфуша. - Вот он какую власть-то над людьми имеет...
       Вячеслав подходит к столу, берет в руки портрет старушки и быстро-быстро пишет в правом углу:"На добрую славную память моей Марфуше. Витя Р. 19.. год".
       - Это от меня, Марфуша. Твой портрет...
       - Храни тебя, Христос, милый, - говорит взволнованная кухарка, перекрестив художника, и уголком платка торопливо вытирает старушечьи слезы. - Это я! Ей-богу, я!..
       Вячеслав открывает секретер и достает оттуда деньги.
       - Возьми это, Марфуша. Ты так хорошо позировала мне и устала, бедняжка. Это за твои труды...
       Марфуша, увидев деньги, вся задрожала.
       - За что, барин? Нет-нет!..Не возьму, ни за что не возьму. Не обижайте старую, - еле проговаривает она.
       - Ну успокойся, милая. Не надо... Прости. Я, право, не хотел тебя обидеть...
       Крепко прижав к себе картину, Марфуша долго и как-то по-новому смотрит на художника благодарными словами, а потом, не сказав ни слова, тихо, будто призрачная тень, исчезает...
       

       5.

       Совет Императорской Академии художеств избирался сроком на пять лет из числа ее постоянных членов. Все текущие дела, все важные вопросы исполнялись только после утверждения их Советом.
       Заседания проходили в большом зале Академии на Васильевском острове. Собираясь обычно по пятницам, члены Совета шумно и наспех решали зарегистрированные вопросы, готовясь к приятному вечернему рауту. Чаще всего речь заходила о покупке каких-либо картин, о повышении пенсиона или о церковной субсидии.
       Вопрос Вячеслава стоял последним в списке регистраций. Молодой художник, заметно волнуясь, вышел к кафедре, которая стояла на возвышении, и оглядел зал.
       Прямо напротив кафедры находился стол с председательствующим и его секретарем. Над ними висел огромный портрет царя в полковничьем мундире. Члены Совета располагались за большим дугообразным столом. Большинство лиц казалось скучающим. Кто-то причмокивал языком и улыбался. Кто-то машинально делал записи в книжке или рисовал женские головки.
       Граф Толстой смотрел на юношу в упор. Взгляды их встретились, и юноше показалось, будто голова графа слегка качнулась в приветственном кивке. Толстой еле заметно пошевелил губами, но юноша уже не смотрел на него. Он скользнул глазами на свои записи, поклонился председательствующему - князю Голенищеву-Кутузову, а потом остановился на портрете Николая. Всю свою речь он так и произнес, неотрывно глядя на царский портрет.
       - Господа! Вопросы искусства все более и более привлекают в настоящее время внимание самых широких масс. Но народ наш продолжает оставаться во тьме, не видя замечательные образцы настоящего искусства. Обязанности тех, кто глядит вперед, направить все внимание художественных сил на удовлетворение эстетических потребностей народа. Корни искусства должны питаться родниками родной земли, и только тогда оно будет процветать и внесет свой особый вклад в общее достояние человечества.
       Настало время продолжить святое дело знаменитых передвижников. Более того, нужно пойти еще дальше в культурном просветительстве. Передвижники демонстрировали свои картины только в крупных городах, и поэтому их выставки были недоступны для крестьян. Я же предлагаю в ближайший год собрать самые значительные картины наших художников последних лет и провести в специальном фургоне передвижную выставку для крестьян Малороссии, преднамеренно останавливаясь в небольших поселках и селах.
       Недавно я побывал в этих живописных местах. Подолия, Гуцульщина, Бессарабия... Народ, живущий там, жадно тянется ко всему светлому и прекрасному. Я уверен, что данная выставка будет всеобщий успех, ибо вижу в ней общенародную необходимость и целесообразность...
       После этих слов художника по залу пронесся гул удивления. Полусонные академики мгновенно наэлектризовались и, пожимая плечами, принялись обсуждать это удивительное предложение.
       - Как вам этот малоросс?
       - Горяч, горяч... Не в меру-с.
       - Крестьянам картины? Да они их на дрова порубят.
       - А сторожей побьют!
       - Удивительный либерализм!..
       Председательствующий позвонил в колокольчик, призывая тишину, делая это впервые за целый вечер. Предложение молодого художника, едва вылупившегося из гнезда Академии, окончившим ее два года назад по классу Куинджи, казалось необычным, выходившим за рамки рутинных разговоров Совета.
       - Господин председатель! Разрешите вопрос к господину докладчику? - произнес чей-то пронзительный голос, в котором Вячеслав узнал графа Драгомирова, тщедушного сухого человека, всегда неприязненно относившегося к молодежи. - Не кажется ли вам, дорогой Вячеслав... э-э-э... Константинович, что для этой, с позволения сказать, холопской выставки, вам придется запастись револьвэром?.. Вот вы утверждаете и, вероятно, вполне искренне, что наш народ... то есть, весь наш народ, - он сделал широкий театральный жест, имитируя высшую степень благодарности, - тянется к знаниям. Однако я не могу в это поверить. Наше крестьянство еще не доросло до картинных выставок. У холопов ни к чему не может быть никаких влечений, кроме самых низменных. Холопу положено снизу вверх смотреть на своего господина и почитать за безмерное счастье, что он имеет кашу, лачугу, толстую Прасковью и дюжину детишек. А вы предлагаете ему задуматься над Рембрандтом. Каша-с... каша ему важнее...
       Вячеслав глубоко вздохнул и медленно сжал пальцы в кулаки. Злости не было, но появилось острое чувство несправедливого унижения.
       - Увы, наш народ забит. Куда ему до голландцев, больших и малых!.. Однако забит он не настолько, чтобы на все закрыть глаза и уподобиться дикому зверью. Представьте, если к крестьянину подойти не с господским кнутом, а с искренней лаской, как к ребенку...Он тотчас выпрямит спину, улыбнется, почувствует себя человеком, таким же божьим созданием, как и мы. И ему нужно солнце, и все вокруг, и Рембрандт, разумеется... Кроме того, мне кажется, господин Драгомиров, вы не слишком хорошо знаете нашу деревенскую действительность, оттого и встревожены. У вас еще слишком свежи воспоминания о розгах для воспитания народа. Благо, сейчас грядут иные времена, в которых, я считаю, необходимо создать специальную эстетику для простолюдина...
       Драгомиров промолчал, неторопливо сел и тут же повернулся к своему соседу - члену Совета Суслову.
       - Еще минута - и я сказал бы ему:"Vous finirez mal". Впрочем, говорят, к нему благоволит его сиятельство?..
       - C'est vrai... Это совершенно так. Он наверняка плохо кончит с подобными мыслями, - поддакнул Суслов и попросил слова. - Позвольте спросить, господин Р.,нас всех не может не интересовать, как собственно будет выглядеть этот ваш фургон? - програссировал он, поправляя пенсне.
       - По моему проекту, деревянные части верха фургона должны служить опорами для выставочной палатки. Внутри нее в два ряда развешиваются картины, которые будут вставлены в специальные рамы из папье-маше. При перевозке рамы привинчиваются в особые ящики. В течение часа картины легко можно будет развесить в палатке или комнате.
       - А не боитесь ли вы, милостивый государь, что ваша такая замечательная палатка с картинами будет просто-напросто разграблена деревенскими Робин Гудами, - усмехнулся Суслов, - и никакие рамы вам отнюдь не помогут-с?..
       - Я готов повторить, - медленно отчеканил Вячеслав, - что собираюсь идти к крестьянам не с кнутом. Народ ждет эту выставку, ему так необходимы настоящие картины настоящих художников. И мы должны исполнить свою просветительскую миссию и пойти ему навстречу... Народ наш высоко ценит и безмерно любит искусство. Но когда он просит хлеба, ему по обыкновению дают камень в виде пошленьких лубочных картинок. Пора, господа, дать народу настоящий хлеб!..
       - Вячеслав Константинович, картины каких именно художников вы собираетесь демонстрировать? - спросил почетный член Академии Строганов, невысокий тучный человек.
       - Если мы думаем о потенциальном духовном народном развитии, если мы молимся о его эмоциональном культурном всплеске, одним словом, если мы хотим чего-то добиться, то и должны отдать все самое свое лучшее... Я полагаю, что для этой выставки необходимо участие двадцати-тридцати наших лучших современных мастеров во главе с Репиным и Куинджи.
       В зале опять прошел гул удивления. Было определенно ясно, что большинство членов Совета попросту напугано предложением молодого художника.
       Граф Толстой все время хранил молчание, сосредоточенно записывая что-то мелким карандашным грифелем в свою тетрадь. Когда же пришло время обсуждений, он первым попросил слова.
       - Господа! Я предлагаю согласиться с предложением Вячеслава Константиновича. Мне думается, что стихийные крестьянские выступления, которые мы наблюдаем в последнее время, в том числе в нашей Малороссии, вызваны тяжелейшим положением, в котором находятся крестьяне. В интересах передовой интеллигенции должно входить посильное смягчение, поелику возможно, сего ужасного положения. Это наш христианский долг. Мы должны быть более милосердными и с трепетным благословением поощрять подобные цивилизаторские пропозиции...
       Слова графа прозвучали как гром среди ясного неба. Многие были наслышаны о его либеральных настроениях и чрезмерном демократизме. Но то, что он открыто поддержит крамольную народную выставку, было смело и неожиданно. Толстой был крупным меценатом, ученым и исследователем, одним из тех редких интеллигентов, которые до смерти боятся погрязнуть в профессорской рутине. Узнав поближе молодого художника, он обнаружил в нем какую-то свежую, новую струю и неиссякаемый поток творческой энергии.
       Впрочем... Было еще нечто приватное, послужившее определенным толчком в поощрении и помощи его протеже. О чем, кстати, никто, в том числе и сам наш герой, не знал и даже не смел догадываться.Дело в том, что семнадцатилетняя Ольга, миловидная дочь графа,любительница поэзии и живописи, с большой симпатией относилась к молодому красавцу художнику, оказывая ему достойные знаки внимания. Разумеется, дело не выходило за рамки светских приличий и ограничивалось девичьим кокетливым любопытством и шаловливыми записями в потайном дневнике грез. Но граф, как раз обнаружив эти записи, был чертовски напуган и взволнован, не представляя себе молодого Вячеслава в роли своего близкого родственника. Поэтому, хорошенько обдумав еще не опасное, но довольно зыбкое положение, счел благоразумным отвести внимание юноши на другой предмет. Однако Вячеслав был в то время просто опьянен идеей выставки и не мог ощущать, в силу своей молодости и наивной доверчивости,тайные ходы власть предержащих.
       "Блажен, кто верует..."
       А тем временем бурные дебаты на Совете продолжались. Мнения разделились. Выяснилось, что художника поддержат большие мастера, а Репин, со свойственным ему азартом и энергий, готов хоть сейчас написать картину для этой выставки. Причем, именно что-то на малороссийскую тематику. Даже те пессимисты и резонеры, кто считал это мероприятие пустым чудачеством, вынуждены были признать, что в целом это будет полезно и безболезненно для самолюбия академиков, снизошедших до крестьян.
       При голосовании двенадцать голосов было подано сторонниками проведения выставки и столько же - ее противниками. Решающий голос в подобных случаях отдавался председательствующему - князю Голенищеву-Кутузову.
       Это был высокий худощавый человек. Лицо его, обросшее массивными бакенбардами, казалось вытянутым и холодным. Пышный генеральский мундир усиливал эту чопорную холодность, а острые, гладко остриженные усы а-ля Nicolas, впивавшиеся саблями в бакенбарды, придавали сухость и неприступность.
       Князь пристально всмотрелся в пылающее лицо молодого вольтерьянца. Выставка для крестьян? Что за нонсенс!.. Затем он вынул из жилетного кармана фамильный золотой брегет. О-о, восемь часов... Белокурая госпожа Мими уже битый час ждет своего петушка. Да, нужно торопиться, она, чертовка, не простит опоздания. Мими!.. Какое божественное созданьице, право... Когда она шаловливо сбрасывала на пол его эполеты, топча ногами неприступный мундир, а потом дергала обвисшие бакенбарды и больно щипала щеки своими упругими пальцами,- куда убегала его неприступность, куда исчезала сухость и холодность, а в глазах загорался блеск дикого секача? И был ли он самим собой в те мгновения или только лицедейской академической маской, сошедший с портрета?.. Князь на секунду закрыл глаза, представив опереточную красотку, и тут же очнулся.
       - Господа! Мы должны уделять наидостойнешее внимание вопросам нравственности, чистоты и морали. Все наши плодотворные усилия последних выставок направлены на истребление всякой грязи и мусора в умах. Прикосновение же к нашим шедеврам холопской грязи никоим образом не обелит последних, а напротив - запачкает и унизит шедевры. Вообразите, каково выставлять картины... гм-м... в конюшне или же на псарне. М-да... Таким образом, ввиду неясности, считаю прожект господина Р. акцией невыполнимой. С тем рекомендую Совету Академии отклонить данное ходатайство, присовокупив мой решающий голос, о чем полагаю внести в академическое собрание... Главное чистота, господа. А чистота - не для быдла...

       Через несколько минут заседание Совета было закончено. Громко хлопали стулья и кресла, шумно переговаривались возбужденные академики. Гасли свечи. У полутемного подъезда вовсю гудели кучера. Двери были открыты настежь, но Вячеславу на минуту показалось, что для него закрылось все и он очутился запертым в тесной камере Петропавловской крепости.
       В коридоре к нему подбежал Лажечников, тряся головой и негодуя. Он давно уже поджидал своего друга. Но теперь, поняв все без слов, ни о чем лишнем не спрашивая,просто крепко сжал его руку.
       - Ничего, Шура, ничего-ничего-о-о... Мы еще поборемся. Мы ведь крепкие, правда?.. Будем собирать картины к нашей выставке, - тихо проговорил Вячеслав, глядя куда-то вдаль, словно в далекое неисполнимое будущее, и быстро пошел к выходу.
       

       6.

       По пятницам обычно собирались у Архипа Ивановича Куинджи. Старый художник, имеющий просто фантастическую популярность, всегда с нескрываемым удовольствием принимал молодежь. Коренастый, широкоплечий, с длинной бородой, шевелюрой и чарующей улыбкой, он притягивал к себе с первого взгляда. Даже достигнув самых высоких ступеней славы, Куинджи продолжал оставаться скромным и общительным человеком.
       Вечера у него проходили шумно, в спорах и прожектах. Кто-то читал стихи, кто-то играл на рояле, кто-то, уединившись, заканчивал новый этюд, чтобы тут же показать его друзьям.
       Непременным условием куиндживских вечеров были традиционные сосиски, что покупались в ближайшей лавке. И, конечно же ,самовар... Не самовар - самоварище!.. Громадный, пышущий дымом, как паровоз. Его ставила не прислуга, которой вообще не было в доме, а Вера Леонтьевна, жена Архипа Ивановича. Художника часто в шутку спрашивали, каким-таким чаем он поит своих учеников - ведь все они, кого ни возьми, добивались отличных результатов на выставках. "Ну да, волшебным, - отвечал он, - куиндживским..."
       Сидели далеко за полночь. Часто бывало весело и беззаботно. Для этого вовсе не требовалось ни шампанского, ни жженки, ни цыган. Устраивали остроумные сценки или концерты. А Куинджи восседал в центре, в своем любимом английском кресле, и напоминал бога Посейдона, будь у него трезубец вместо мольберта.
       Куинджи... Какое яркое имя! Целая эпоха в русской живописи. Один из тех самых знаменитых передвижников.Автор великой "Ночи над Днепром", которая одна представляла собой целую выставку и поражала современников. Мастер, сумевший найти СВОЙ свет и СВОИ краски. Гордый, неприступный, резкий и вместе с тем ласковый, добродушный человек со всеми человеческими слабостями. Многие посмеивались над его странной любовью к птицам, которых он ежедневно в полдень прилично подкармливал на крыше своего особняка или петербургских площадях.
       Замечательный учитель, который, властвуя, не давил на своих учеников, требуя от них проявления творческой индивидуальности. Именно так и появились Рерих и Рылов, и десятки талантливых живописцев.
       Куинджи... Веселый и печальный одновременно, часто добавляющий к своим фразам:"Этто... этто так, милостивый государь, да..." Как хотелось преклонить перед ним колени, без устали глядеть и глядеть на этого завораживающего человека!..
       
       ... Сегодня у Куинджи, как по условленному сигналу, сидели тихо, боясь нарушить тишину. Все уже знали о случившемся, однако никому не хотелось начинать об этом разговор.
       Наконец, закурив кем-то предложенную папиросу, мягким грудным голосом заговорил хозяин дома.
       - Этто... Друзья мои! Вы, вероятно, уже знаете об отказе Совета Академии на устроение выставки господином Р. Этто... черт знает что, господа, я возмущен... Я... я как художник и честный человек считаю своим долгом указать на жестокую несправедливость данного решения и еще раз подтверить свое непременное согласие на участие моих работ в этой выставке. Этто... Дорогой Вячеслав Константинович, - добавил он, волнуясь, - я надеюсь, да нет... я уверен, что все, сидящие здесь, сумеют морально и материально поддержать вас для непременного достижения благородной цели...
       Вячеслав, сидевший напротив Куинджи, быстро встал. Чувствовалось, что ему нелегко говорить, но сказать нечто важное было особенно необходимо.
       - Благодарю вас, Архип Иванович, благодарю вас, дорогие мои коллеги, за теплые слова и поддержку. Мне так не хватало всего этого на сегодняшнем знаменитом Совете. Но смею всех вас заверить, что мы с господином Лажечниковым не собираемся опускать руки и продолжим борьбу, какой бы сложной она ни окажется. Мы будем стучаться во все министерские двери и кабинеты, мы готовы написать целую петицию царю.Но прежде всего, для того, чтобы в скором времени провести эту выставку, я предлагаю создать "Товарищество народных передвижников", и прошу покорно вашего согласия вступить в него.
       Уверенным жестом он поправил упавшие на лоб волосы и продолжал:
       - В настоящее время мы фактически имеем в наличии около тридцати картин на самые различные сюжеты, которые, как нам думается, будут вполне понятны крестьянам. Но теперь мы пришли к единодушному мнению, что для этой долгожданной выставки необходимо не менее ста картин. Причем, подлинников... Илья Ефимович советует мне быть осторожным. Он считает, что достаточно перевозить обычные иллюстрации с картин и там же, на месте, их продавать. Но я полагаю, что этого мало нашим братьям-крестьянам. Они ждут ваши картины, господа...
       Тут же раздалось сразу несколько голосов. Многие готовы были тотчас начать работу. Предлагали использовать на выставке "волшебный фонарь", показывая диапозитивы с катинных галерей мира. Советовали отпечатать почтовые открытки для популяризации выставки. Лица художников, возбужденных новыми предложениями, посветлели и освежились. Лажечников сел в углу большой залы и начал составлять обширный список вступающих в новое "Товарищество".
       Архип Иванович предложил создать общую кассу, в которую тут же сам, не мудрствуя лукаво, вложил большую сумму. Но сборы оказались все-таки невелики. Молодые художники обычно перебивались случайной работой или ненадежными уроками. О частых продажах картин не могло быть и речи. И сейчас, целиком отдавшись благородному порыву, они жертвовали последним, что у них было. Вячеслав чувствовал это, и в глазах его долго стояли слезы благодарности.
       Когда шум поутих и стихли разгоряченные споры, Куинджи подошел к светловолосой девушке, одетой курсисткой.
       - Пани Эльжбета, сыграйте нам что-нибудь. Я знаю, что, кроме прекрасных акварелей, вы еще замечательно играете. Очень прошу вас...
       Девушка вздрогнула и слегка покраснела, смутившись от неожиданной похвалы самого Куинджи. Потом что-то негромко ответила ему и уверенно подошла к роялю. Открыв крышку, она еще раз взглянула на хозяина дома и, дождавшись его напутственного кивка, заиграла. Зазвучала печальная тема григовской Сольвейг, постепенно обволакивая теплой грустью всех находившихся в зале.
       Возбужденный Вячеслав внезапно замолчал и повернулся в сторону игравшей.
       - Шура, кто это? - тихо спросил он, подойдя к Лажечникову.
       - Это... Это Эльжбета Ясинская, племянница п-ского губернатора, - проговорил невнятно Лажечников, неожиданно побледнев. - Дядя в ней души не чает. Сказывают, все завещает ей. Теперь она без пяти минут первая невеста. Но, как видишь, держится просто...
       - Эльжбета... - тихо повторил Вячеслав, неотрывно следя за пианисткой и не замечая, что Лажечников с некоторым смятением разглядывал его. - Как же нехорошо... что она... богата...
       Все дальше и дальше головокружительно взвивалась музыка и улетала в свою волшебную неповторимую страну.
       Когда все стихло, раздались шумные возгласы "Браво! Браво!" Эльжбета встала и смущенно проговорила слова благодарности без всякого женского заученного жеманства.
       - Я прошу тебя, Шура... Познакомь меня с ней... - Вячеслав крепко схватил своего друга за рукав сюртука. - Ты должен... должен... Иначе... я не знаю...
       - Полно, полно, Витя, - Лажечников слегка поджал губы. -Я вас непременно познакомлю. Иначе ты меня просто растерзаешь...
       Они тут же подошли к девушке, сердечно раскланялись, и Лажечников, то ли смеясь, то ли негодуя, демонстративно представил Вячеслава, хотя в этом не было особой необходимости, ведь девушка уже давно наблюдала за красавцем-бородачом, втайне мечтая познакомиться с ним поближе. Вскоре Лажечников, чувствуя, что он оказался как бы не у дел, пробормотав несколько учтивых, ни к чему не обязывающих фраз, удалился, оставив молодых людей наедине.
       Вячеслав, повинуясь какому-то внезапно вспыхнувшему порыву, нежно взял девушку за руку.
       - Пани Эльжбета, пшепроше... будьте ласкавы, сыграйте полонез пана Огиньского. ПрОшу великодушно!.. - проговорил он корявую смешную фразу, волнуясь и смешивая разные языки.
       Но это произвело эффект на девушку.
       - Пан може по-польску? - она лукаво уклонилась от ответа и широко улыбнулась, играя бровями.
       - Я малоросс, и, хотя почти не говорю по-польски, люблю ваш народ и культуру.
       - Дзенькуе бардзо, пане, - засмеялась Эльжбета, обнажая ряд белоснежных зубов. - А я легко вас узнала, Вячеслав Константинович, - сказала она затем на чистом русском языке, четко выговаривая звук "л", обычно с трудом произносимый поляками.
       - Вы... Откуда? - удивился Вячеслав и поневоле смутился.
       - Я видела вас в Каневе, в Шевченковском кружке...
       - Как? Вы были в Каневе? - громко вырвалось у юноши.
       - Да, и очень много слышала о вас от Ядловских.
       - Эльжбета, скажите... - почти вскричал Вячеслав, не владея собой.
       - Сначала я рискну исполнить вашу первую просьбу, - игриво перебила его девушка и вновь села к роялю.
       Полонез зазвучал высоко, нежно и взволнованно. Вячеслав о чем-то задумался, по-прежнему глядя на девушку...
       

       Канев... Здесь, на высоких холмах и кручах, где шумит и волнуется Днепро, завещал похоронить себя Тарас Шевченко, великий Кобзарь украинского народа.
       Возле одинокого креста стоит небольшая, но опрятная хатка, освещенная солнцем. На завалинке сидит дидусь. Он, хотя и ходит с клюкой, все еще ровен и статен. Правда, годы все-таки берут свое, берут... На лбу - волна морщин, лицо вытянулось, но прелести своей не потеряло. Стало быть, есть еще порох... Это Иван Ядловский, первый сторож могилы Тараса.
       Из хаты выбегает бойкая девушка, но, увидев незнакомого господина с тяжелым свертком, неожиданно краснеет и останавливается, прикрываясь концом рукава.
       - Настусю! - ласково зовет ее дед. - Дай-но пану художныку молока крынку...
       Девушка еще раз быстро стрельнула глазами по незнакомцу и юркнула в хату, позванивая монистом.
       Вячеслав уже давно сидит со сторожем, внимательно слушая его неторопливый полуграмотный рассказ.
       - Так, панычу... Ось сюды ёго москали и прывэзлы з чужины. Там, у Москви, и помэр вин, а прохав тут поховаты. На конях вэзлы, а сюды, на Чэрнэчу гору,будь як на руках нэслы. Народу було-о-о... Уси плакалы за нёго. Квиты клалы, багато квитив... Потим оцэй хрэст ставылы. Всэ так, як вин бажав, Тарасэ наш. "Щоб ланы широкополи, и Днипро, и кручи..." Як там дали, дружэ, забув я, старый?..
       - "Було б выдно, було б чуты, як рэвэ рэвучий".
       - Так-так... Добрэ... Ось и вин, Днипро наш, зовсим, бач, поруч. А я й слидкую за могылой. Трэба кому ж... Я й Настуся, донэчка моя. Сами мы... бач,вона бэз мамци ростэ... Алэ, я тоби кажу,дужэ добра ся дивчина...
       Воротилась Настуся с полным глечиком молока. Вячеслав принял его и тепло поблагодарил девушку. Та немного смутилась, но продолжала стоять, соблюдая приличия.
       - Ну, диду, дочь-то у тебя какая красавица, - подзадорил ее молодой художник, обращаясь к старику, не спуская глаз с Настуси. Однако она выдержала и это испытание, только в самых глазах ее появились какие-то шкодливые чертики.
       - "Чорнобрыва, уродлыва, хоч бы й за гетьмана", - вместо ответа неожиданно запела она и громко засмеялась, вмиг теряя свою робость и скованность.
       - Настусю, нэ сором мэнэ, - только и уронил дед, и тоже засмеялся ее неожиданной смелой выходке.
       Долго смеялся и Вячеслав, тряся своей длинной шевелюрой и бородой. Потом, все еще улыбаясь, посмотрел на девушку, как будто в первый раз, по-другому, и прошептал:
       - Настуся, я хочу написать ваш портрет...
       

       ... Музыка стихла, но Вячеслав продолжал находиться в задумчивом оцепенении. А к пианистке, раскрасневшейся от игры, уже подходил Куинджи, целуя ее руки.
       - Этто... Благодарю, покорнейше благодарю вас, пани Эльжбета, вы превосходно музицировали. Вячеслав Константинович, как этто... вы украли принцессу нашего бала, пользуясь моим расположением.
       - Я буду счастлив, дорогой Архип Иванович, знать, что пользуюсь вашим расположением и в этой акции, - отпарировал с улыбкой Вячеслав и повернулся к Эльжбете, галантно предложив ей руку.
       - Пани Эльжбета, позвольте выразить вам мою самую большую признательность. Ваша игра, словно чудодейственный бальзам на раны...
       - Благодарю вас, Вячеслав Константинович. Я играла и все время думала о вас и о вашей выставке. Мне так и видилась та кибитка посреди бескрайнего поля, везущая картины для крестьян.
       - Вы так добры, пани...
       - Меня очень взволновала ваша идея. Все это так ново и необычно.
       - О, если бы так думали всемудрые академики нашего Совета, - вздохнул, улыбаясь грустной улыбкой, Вячеслав.
       - Я очень, очень хочу верить в вашу победу, дорогой Вячеслав Константинович, и помогу вам всем, чем смогу...
       Она посмотрела на Вячеслава долгим лучистым взглядом, и в нем молодому человеку почудилось многое: и нескрываемое восхищение, и робость юности, и начало любви...
       

       7.

       Наступил 1904 год. Близились невероятные события для сонной монархии, которая, пожалуй, уже успела позабыть времена Стеньки Разина. Многомиллионная босая Россия вступала в новый век с неохотой, идя как бы не в ногу с другими державами, едва волоча непомерный груз своих отдаленных окраин, забытых губерний, городков и деревень, где голодало, мерзло и гибло их население. Где-то на востоке велась неудачная кампания с японцами, которые скорпионом впились в пятку сонного и ленивого великана. Но этот великан должен был очнуться и отряхнуть себя от пыли и паутин.
       Чувствовал надвигающуюся грозу и официальный Петербург, стремящийся оградить покой августейшего монарха и его досточтимых подданных от излишних треволнений и беспокойства, боясь прямого столкновения с противоборствующей силой.
       На Васильевском тоже ожидали скорых перемен. Старый князь Голенищев-Кутузов внезапно уехал за границу. Весь Петербург облетела сенсационная новость о его порочных связях и ночных оргиях. Вот уж поистине "седина в бороду, а бес - в ребро"!.. Волей-неволей вынужденная заграничная поездка стала единственным спасением его пошатнувшейся репутации.
       Место князя занял благополучный граф Толстой, который, будучи хитроумным дипломатом, удачно лавировал между официальной трибуной и гласом народным.
       На первом же заседании Совета было вновь рассмотрено предложение Вячеслава, о котором уже давно шумели в Академии. К этому дню молодой художник смог доложить о достаточном количестве картин лучших современных русских художников. Однако необходимых средств на экспозиционные нужды не хватало, и он приготовил в своем докладе на свой страх и риск вопрос о субсидировании выставки Советом. Не веря твердо в то, что академики сумеют враз "раскошелиться" на народную выставку, он был готов обойтись и без этой помощи. Но деньги, деньги - их всегда не хватает и никогда не бывает много, а занимая чужое, всегда приходится возвращать свое...
       В эти дни Вячеслав был неудержим. Ему все казалось, что сделано мало, что много времени упущено, что силы и нервы потрачены понапрасну. И он шел напролом, навстречу своей мечте. Часто его видели спорящим или быстро шагающим по длинным лестницам Академии...
       О, эта бесконечная винтовая каменная академическая лестница, темная и вконец запущенная, на четвертой линии Васильевского! Она в конце концов вела в низкую антрессоль со сводами, в так называемую шинельную.
       Кого здесь только не увидишь! Сколько одежд и лиц! Вот группа поляков, чинных и гжечных, молчаливых и гордых. Проше паньства!.. Вот веселые хохлы, темноволосые и живые. Здоровэньки булы!.. Волжак из Самары, добрый малый, без гроша в кармане. Не тужи, милок!.. Светлые немцы-бароны из Риги. Яволь, бурши!.. Истые петербуржцы и безобидные провинциалы. Богатые и бедные. Талантливые и бездарные. Здесь рождались замыслы новых картин и прожектов. Здесь умирали надежды. Все здесь...
       Здесь, после долгих и горячих обсуждений, не выдержав яростной атаки молодого неугомонного человека, под натиском которого, казалось, могла разрушиться гора, Совет сдался. Согласие на проведение народной выставки и выдачу на ее содержание трех тысяч рублей было получено. Деньги не бог весть какие для претворения такой серьезной акции, но важен был сам факт, сам факт!.. Пошли-таки на уступки, господа властители!.. Ну и новоиспеченный председатель, всерьез учитывая свои меркантильные интересы, готов был спровадить молодого энтузиаста куда подальше.
       Несмотря на то, что это известие Вячеслав ждал два долгие года, он не ликовал, почивая на лаврах. Все повторял своим друзьям и близким:"Это только начало. Главный наш судья - народ". Бешеная, суматошная жизнь, поездки, прошения издергали его, и он несколько осунулся. Однако теперь, когда цель казалась такой близкой, не время было считать свои ссадины и болезни.
       Лажечников, более спокойный и уравновешенный, часто упрекал своего друга в несдержанности, но все его предостережения оставались напрасными. Теперь остановить Вячеслава было невозможно.
       Выставочную палатку соорудил фабрикант Кебке, который собирался изрядно на этом заработать, запросив сходу восемьсот рублей. Ого-го!.. Ничего не поделаешь, кому - эстетическое наслаждение, кому - обычный капитализм. Но палатка действительно получилась у немца удачной и вместительной, поэтому Вячеслав, ни минуты не задумываясь и не торгуясь, согласился заплатить.
       Художник держал постоянную связь с Киевом, непрерывно теребя телеграммами и письмами местных меценатов. Картины должны были прибыть в Киев поездом.
       Перед отправкой устроителей ждало еще одно испытание. Консервативные члены Совета потребовали провести выставку в зале Академии, стремясь задержать ее следование. Таково их было запоздалое отчаянное условие. Но Вячеслав, похоже, даже рад был этому событию, надеясь еще раз доказать свою правоту. И его мечты начали сбываться...
       

       8.

       Сразу вслед за Вячеславом в палатку вальяжно вошел Толстой,держа руки за спиной. Граф улыбался, и его улыбка казалась то ли добродушной, то ли снисходительной. Разумеется, он был искренне рад за юношу, но в еще большей степени доволен собой и решением своих личных дел: втайне подсмотренные новые записи в дневнике Оленьки были более спокойными и благими.
       За графом неторопливо следовали седобородые академики, шумно переговариваясь друг с другом.
       Вячеслав оказался в центре палатки. Окинув взглядом вошедших, он бойко начал пояснения.
       - Господа! Данную выставку я полагаю считать рекогносцировкой перед настоящим испытанием. Все картины, которые вы здесь можете видеть, способны оказать надлежащее воздействие на крестьян и, я глубоко надеюсь, будут правильно ими поняты. Основной акцент направлен на бытовые полотна Репина и Богданова-Бельского, в которых крестьяне увидят самих себя за работой и в недолгие минуты отдыха. Представлены исторические работы Максимова, касающиеся русской старины. По мере возможности экспонируются картины на малороссийский сюжет, где мы в первую очередь рассчитываем на "Украинскую ночь" Архипа Ивановича, любезно предоставленную автором в распоряжение выставки. Кроме этого, немалую роль должны сыграть и картины религиозного содержания. В целом наша выставка - пропаганда искусства настоящих мастеров перед теми людьми, которые лишены были всякой возможности его видеть и понимать...
       Седовласые мужи внимательно и скрупулезно осматривали каждую выставочную картину, хотя большинство из них были хорошо им известны. У входа маститых гостей встречал нарисованный веселый усач-запорожец в широких шароварах, новых чеботах и красном кушаке, лихо вытанцовывающий гопак. Он танцевал любимый народом танец, простодушно и доверчиво глядя на своих зрителей. И в этой обнаженной правде казалось : он настолько свободен, горд и велик, что никакой властитель, ни царь, ни гетман, ни король не способен его сокрушить.
       Это была новая работа Вячеслава, которая так и называлась - "Гопак". А в образе неутомимого лихого запорожца выступал сам Саксаганский, украинская театральная звезда. Но то, что ярко и живо плясало на Украине, в Петербурге вызывало разные эмоции.
       Граф Драгомиров подошел к Толстому, стоящему, скрестив руки, как раз напротив этой картины.
       - Не кажется ли вам, милейшией Иван Иваныч, что вся эта пропаганда может окончиться российской Жакерией?
       Толстой лукаво усмехнулся. Риск, безусловно, был, и это он понимал с самого начала подвижной деятельности художника. Но теперь, заручившись если не прямой поддержкой, то молчаливым согласием великого князя Константина, отступать было нельзя.
       - Господин Драгомиров, я верю организаторам и знаю, что ничего крамольного на выставке не произойдет. Что же касается активности крестьян, могу вам определенно заявить: во многом мы виноваты сами. Мы и только мы истребляли у народа душу, выкалывали глаза и выбивали всяческое желание творить. Не нам ли пенять на самих себя, видя, что народ требует справедливости и красоты?
       "Да... это я великолепно выразился - по поводу души и глаз...", - пронеслась быстрая мысль, и лицо Толстого, только что выражавшее нерв и страдание, вмиг разгладилось, представляя известную довольную улыбку.
       - Может быть, вы и правы, - не торопясь произнес Драгомиров, с интересом следя за физиогномическими превращениями своего собеседника - что ж, либеральный граф остался верен себе, пока его лично не клюнул бунтарский петух.- Однако мне все время кажется, что этот пляшущий хохол способен вызвать нечто негативное...
       

       ... Запорожец смачно поправил свои седые усы и захохотал так, что его зычный голос многократным эхом разнесся по сторонам.
       - Хо-хо-хо-о-о! Хэ-хэ-хэ-э-э!.. Н-ни-и-и!.. Гопак нэ так танцюеться, пановэ. Цэ всэ робыться швыдшэ. Гоп-ля! Гоп-ля! Ось як, гляньтэ!..
       И он заплясал, несмотря на свое увесистое пузо, перехваченное шелковым поясом, быстро перебирая ногами, залихватски, вприсядку, то широко их расставляя, то смешно подпрыгивая и кокетливо выворачивая руки, при этом припевая своим мягким баском:
       - Гоп, кумэ, нэ журыся,
       Туды-сюды повэрныся!
       У-ух! У-ух! Нэ журысь,
       Туды-сюды повэрнысь!..
       Его синие просторные шаровары завертелись, заклубили, замелькали, и можно было подумать, что вместе с ним заплясали и земля, и небо, и деревья, и все вокруг в сумасшедшей пляске - гоп-ля! гоп-ля! Ай да, запорожец! Что за гопак!.. И не было на всем белом свете человека счастливее и свободнее его...

       ... Прошло чуть больше часа, и осмотр картин был закончен - выставка получила высокую оценку и официальное благословение.
       Выходя из палатки, Толстой остановился, о чем-то разговаривая с Вячеславом и всячески напутствуя его. Рядом щумно копошился бойкий фотограф из "Нивы" - "Господа, чуточку правее... Нет-нет, посерьезнее... Да-с, вот так-с... Снимаю, господа, снимаю..."
       Граф стоял улыбаясь все той же своей загадочной улыбкой, под которой прекрасно прятались все его насущные хлопоты. Бородач Вячеслав, откинув полог палатки, смотрел с уверенной гордостью.
       Этот снимок, как маленькая золотая рыбка, переплывет через десятки лет, океаны и страны, даже не пожелтев от жестокого бархана времени...
       

       9.

       - Дозвольте, господин, сказаты слово вашей милости?..
       Перед Вячеславом возник худощавый малый в латаном сюртуке, сжимающий в руках рваный и трепаный капелюх. На ногах были видавшие виды чеботы, а не просто лапти, и это, как ему, вероятно, казалось, должно было хоть на щепотку приподнять его в глазах важного господина.
       - Чего тебе, хлопец? - произнес Вячеслав и невольно улыбнулся, обратив внимание на его смешные кудряшки-кучери, беззаботно торчащие на голове.
       - Да ось... барин, не прогнивайтэсь дуже...
       - Говори, говори, не смущайся... Ты, верно, хохол?
       - Из гуцулов я. Из села Брустуры...
       - Вот как? Бывал я в твоих краях... Откуда же по-русски знаешь?
       - На заработках в Московии был. Там лэдь-лэдь та й наловчился. А тэпэр ось у Киев попал.
       - А мать жива?
       - Помэрла маты. С голоду... да от жисти такой... Пан наш Потоцкий, стало быть, самолично батогами бил. За недойимки... Ось и помэрла. Нэ стэрпила, бидна...
       Он опустил голову и несколько раз замотал ею, оставшись на минуту, по чужой воле, во власти непосильных воспоминаний.
       - А как звать-то тебя?
       - Мэнэ Васыль клычуть... Василием, то есть, - поправился он и с надеждою посмотрел на художника.
       - Что же ты хочешь, Василь, говори!
       - Вы, господин... барин, маляром будэтэ?
       - Да, я - художник-маляр. В Петербурге учился. А теперь сюда в Киев приехал, привез показывать картины на выставке.
       - Дозвольте просить вас кучером вашим быть. Я й допомогаты вам буду, й картыны сторожиты...
       - Кучером, говоришь?.. А управишься ли? Который тебе год? - спросил Вячеслав, лукаво усмехнувшись.
       - Десяток да с полдесятка, да ще с годок, да ще чуток... Стало быть, семнадцатый, барин.
       - Ну-ну, коли не брешешь... Чем же, Василь, я тебе так понравился?
       - Барин дорогой, тому я сюды к вам не впэршэ прыхожу, бо я малюваты люблю. Дуже люблю, барин. Житы не можу бэз цього...
       - Ну что ж, Василек. Рад такое слышать. Хочешь помогать - берись за дело. А пока - покормить тебя надо, верно?..
       - Спасибо вам, барин. Нэ забуду ласку вашу...
       - Да полно, Василь, полно... Ступай-ка во-о-он к тому господину в окулярах и доложись ему, что я тебя принял.
       Вместо ответа парень быстро схватил руку Вячеслава и жадно к ней прильнул.
       - А вот этого, хлопче, никогда не делай! - воскликнул художник, резко отдернув руку. - Понял?
       - Понял, барин, пробачтэ дуже, - уронил Василь и, поклонившись низко, до земли, побежал исполнять первое поручение.
       

       10.

       В Киеве уже все было готово к предстоящей выставке. Шумела пресса, судачила и посмеивалась интеллигенция. Кое-кто пророчил скорый провал, удивляясь и пожимая плечами. А время шло...
       Вначале предполагалось, что экспозиция откроется в большом зале университета. Но Вячеслав не спешил с открытием. Ученые мужи Киева было решили, что "молодой чудак пошел на попятную". Однако дело заключалось в другом.
       Всем своим сердцем художник чувствовал, что простой люд оробеет и стушуется в огромных залах университета - чем ни царские палаты! Поэтому он нашел укромный и привлекательный уголок - Владимирскую горку. Палатку с привезенными картинами решено было поставить у памятника святого Владимира, прямо у Днепра. Красота - неописуемая. И конечно - духовная и историческая связь. Что ни говори - самое подходящее место!
       Но накануне долгожданного открытия Вячеслав неожиданно узнает, что то самое выигрышное и эффектное место на Владимирской горке уже благополучно занято под какую-то панораму "Голгофа". Устроитель же этой панорамы некто Пятиалтынников уже закупил участок, заручившись поддержкой двужильного Киевского губернатора, да и, вероятно, вовсе не собирался никому ничего уступать.
       Вот уж поистине Голгофа!.. Но Вячеслав понял: нужно решительно действовать. В гостинице ему сообщили, что человек, которого он разыскивает, с утра сидит в одном известном трактире.
       
       ... Трактир был полон, и Вячеслав с трудом отыскал нужного человека. Пятиалтынников оказался крепким кряжистым купчиной. Стол заставлен по-русски, и водка с вином уже, видно, не один раз проливалась на скатерть.
       Купец сидел с каким-то маленьким безобидным человечком, который пил немного, но хмель уже сумел завладеть им. Пятиалтынников называл его своим компаньоном, поглаживая  плешивую голову, а то и попросту слегка бил по ней.
       - Мы, стало быть, с тобой, компаньонец ты мой разлюбезный, друг ситный, на ентом-то деле заработаем. Всем пыль-то пустим! - пьяно окал Пятиалтынников.
       - Зара-раб-б-ботаем, Феоклист Елпидифорыч, еще как заработаем. И ка-ак п-пустим!..
       Вячеслав невольно поморщился, но отступать было некуда. Голгофа...
       - Господин Пятиалтынников, - произнес он твердым резким тоном, подойдя к столу. - Мне нужно срочно переговорить с вами по чрезвычайному делу.
       - Кто сей? Чаво надоть?.. Все прошения к моему компаньону. И не надысь... Некогда мне нонче.
       - Я готов по достоинству оценить важность совершаемого вами акта чревоугодия в настоящий момент, - хладнокровно продолжал Вячеслав. - Но мое дело тесно связано с вашим, и я не отступлюсь, пока не решу его.
       - Вот как?.. Это что? Что такое?.. - удивленно заморгал купец, невольно отодвигая стакан. - Ну садись, коли так... Кем ты, стало быть, будешь?
       - Я художник из Петербурга, - Вячеслав сел напротив купца и прямо посмотрел ему в глаза. - Вот моя визитная карточка...
       Пятиалтынников тупо уставился на предложенную визитку.
       - Ну и что ты, художник, хочешь?..
       - Мне нужно, чтобы вы перенесли свою панораму в другое место. Подальше от памятника...
       - Ого-го!.."В другое место..." Накось выкуси! - заорал он и со всей силы хлопнул локтем о стол, подставляя кукиш.
       Не мешкая ни секунды, Вячеслав крепко охватил его кулак, сжимая пальцы, будто пружины. Купец опешил, не ожидая такого сопротивления. Теперь они схлестнулись в импровизированном состязании, в котором и должна была решиться судьба проекта.
       Пьяненький компаньон даже раскрыл рот от такого напора и наглости незнакомца. Потом, чувствуя важность момента, привстал, стараясь приободрить Пятиалтынникова. Но рука купца, трясясь и дрожа, уже пригибалась к столу. Его глаза, готовые выскочить из орбит, наполнялись кровью. А изо рта текли липкие беспомощные струйки.
       Наконец, Вячеслав дожал эту мокрую громадную ручищу вместе с кукишем и больно опрокинул на стол.
       - Не замай! - завопил купец, визжа от страшной боли, которую причинил ему этот ничем не примечательный бородач. Но, проиграв единоборство, он вынужден был с ним считаться. - Позвольте! - произнес он, сжимая и почесывая пальцы, и неприметно переходя на "вы", - Но на каком-таком основании вы обращаетесь ко мне с таким требованием? Ведь у меня есть распоряжение губернатора. А это, сами понимаете, не филькина грамота...
       - Да-да... На каком основании?.. - пролепетал компаньон, поджимая губы.
       - На каком основании? - переспросил Вячеслав. - Ты спрашиваешь, на каком основании?..
       - Да-да... Извольте официально... так сказать, распорядиться...
       - Ну, изволь... На основании вот этих рекомендаций, - быстро бросил он, затем засунул руку в боковой карман и тут же вынул оттуда небольшой пакет, который тут же протянул купцу.
       - Каких-таких рекомендаций? - недовольно пробурчал Пятиалтынников, но тотчас же осекся: в пакете лежала толстая пачка денег. - Гм... Ну, что же... - проговорил он с некоторой паузой, многозначительно перемигнувшись со своим затюканным спутником. - Гм... Обдумаем мы это. Всепременно обдумаем-с... Конечно, на Владимирке нам сподручнее-то было. Каково, компанеец?..
       - Разумеется, Феоклист Елпидифорыч... - промычал человечек, лукаво и беззастенчиво поглядывая на пачку в руках купца.
       - Ну ладно, ладно. Ин быть по-вашему... Коль уж имеются такие важные рекомендации, супротив них мы не пойдем.
       - Безусловно, не пойдем! - закивал компаньон и широко ощерился.
       - В таком случае, честь имею! - сухо отрезал Вячеслав и, поднявшись, направился к выходу.
       - Постойте! - услышал он сзади громкий голос купца. - Постойте!.. Не угодно ли взять сдачу? - спросил тот, подходя неровной походкой.
       - Какую сдачу?
       - Ну, выпьешь, что ли, со мной мировую?..
       - Нет, я не пью!
       - Художник, ты парень, видно, не промах... И далась тебе эта горка! В копейку ведь влетишь, - произнес он, понизив голос. - Али жулик ты?
       - Пожалуй, не твоего ума это дело, любезный...
       Вячеслав выбрался из трактира, неприятно поеживаясь. Ему казалось, что он окунулся в какой-то гибельный омут и стал быстро тонуть в нем.
       - Тьфу!.. Какая гадость! И какой мерзкий тип... А я-то - докатился до подкупа. Ну, да ладно... Цель оправдывает средство. Тут и древние римляне, и Бонапарт, и Бисмарк правы. Иначе была бы совсем иная история...Как он меня назвал - жуликом?.. Э-эх, Голгофа-Голгофа!.. Как это просто - напиваться в трактирах да продаваться за понюшку табаку. И это делает пол-России. Когда же придет всему этому конец?.. Неужели в этом Голгофа России?..
       

       3 июня долгожданная выставка открылась в торжественной обстановке. Весь этот день Вячеслав был взволнован. Он то и дело глядел на лица бедняков, которые сгрудились вокруг палатки. Их становилось много: грустных и несчастных, удивленных и радостных. Организаторы подгадали свою экспозицию к ярмарочным дням на Куреневке. Многим поначалу казалось, что это и есть ярмарочный фургон неумелых зазывал-циркачей, которые уже успели порядком всем надоесть. Но то, что они увидели, выходило за рамки привычных дешевых лубочных развлечений. Толпа, привыкшая к побоям и унижениям, страданиям и беспросветной тьме, шумно обсуждала весть о неожиданном "диве", которое ей подарили художники из столицы.
       - Ну что, что там, Кузьмич?..
       - Ох, мужики, ну и красотишша!.. Будто в церкви побывал... Да и не во всякой-то церкви такое... Отродясь таких чуднЫх картин не видывал!.. Палатка ить большая, да рази всех туды примет? Картины висят, ровне-е-хонько так... Смотришь - поле, ну, как всамделишнее. Так бы встал туды - и пошел себе, пошел... А в поле дык маки. Прям сорвать охота - страсть!.. Я все смотрел-смотрел, так мне уходить-то оттеда не хотелось. Или от
еще... Бабонька там была нарисована, как живая. Все темно, а ее видать. Месяц, знай себе, светит... И так, стало быть, он картину эту пересказал, что я все-все понял. А другая, говорит, картина написана самим Репиным. Со-кро-ви-ще, так-таки и сказал...
       - А сам-то он кто?..
       - Бают, из хохлов. Но надысь, поди-тко, из самого Питера. К самому царю ходил за нас прошение просить, за выставку энту...
       - Видал?.. Ишь ты! За нас он, стал быть?
       - Выходит, горой за нас... А говорит-то как!.. Его послушаешь - то живот надорвешь,
али наплачешьси. ЧуднО все как говорит-то. Про всех-всех своих друзей художников...
       - А ты платил-то небось сполна?
       - Да полкопейки всего ить заплатил-то... А Степку нашего так и вовсе без платы пропустили. Сам пропустил... Говорит, все люди, мол, должны красоту-то видеть. Красота, мол, от бога дана для всех... Богатому али бедному - всем едино...
       - Да ну?.. Всего-то полкопейки - и пропустил?
       - Нешто я вру? Святой крест...
       - А ну, мужики, айда на энту выставку. Хоть по алтыну да пожертвуем. Для нашего же брата господин страется!
       - Верно! Айда все!..
       

       Там же, на выставке, Вячеслав увидел своего недавнего знакомого - купца Пятиалтынникова. Он стоял смущенный перед картинами и долго-долго всматривался в каждую, надеясь прочитать в них что-то важное для себя. Казалось, и лицо его изменилось, посветлело, и взгляд подобрел.
       Вячеслав подошел к нему, приветственно улыбаясь. Купец как-то неловко и наивно поджал губы и засунул руку за подкладку своей жилетки.
       - Вы уж простите меня глубоко-покорно, господин Художник, - выдавил он неторопливо и протягивая найденный сверток. - Возьмите... Здесь ваши деньги за... В общем, я желаю их вам вернуть... По-честному это, по-купечески... Да и проиграл я вам, как ни крути...
       Вячеслав развернул сверточек и увидел, что переданная сумма была вдвое больше. Он недоуменнно посмотрел на купца. Но тот быстро и добродушно закивал.
       - По-честному, по-купечески... Не думайте, что мы тут все жулики... А выставка ваша - божественная, и не таких денег стоит...
       
       Вечером, когда людская толпа схлынула и счастливые экспозиционеры перевели дух, они решили обсудить свои дальнейшие планы.
       - Ну вот, Витя, и сбылась наша с тобой мечта, - глубоко выдохнул Лажечников, обнимая Вячеслава. - Ведь это победа?
       - О, не торопись, Шура, это только начало нашей большой-большой дороги. Самое-то главное еще не открылось. Да... Как же встретит нас село?
       - Трудно гадать. Но я думаю, что люд к нам потянется. Это и сегодняшний Киев показал. Я все время смотрел на наших гостей, смотрел да и умилялся. Ты был прав. Ради всего этого, наверно, и стоит жить...
       В палатку неожиданно заглянул Василь, неуклюже просунув сквозь створки свою кудрявую голову.
       - Барин, вам письмо велели передать,- пробурчал он.
       - Эх, Василь, Василь... Я же говорил тебе: не зови ты меня барином. Какой же из меня барин, ты погляди!.. - покачал головой Вячеслав, переглянувшись с Лажечниковым. Тот с улыбкой подошел к молодому кучеру, смущенно стоявшему у входа, переминаясь с ноги на ногу.
       - Зови его Вячеславом Константиновичем, а меня - Александром Ивановичем. Запомнил?
       - Запомнил, Александр Вячеславович, - храбро ответствовал Василь, чем вызвал приступ добродушного хохота у друзей.
       - Ладно, Василь, когда-нибудь да запомнишь, - все еще смеясь, подмигнул Вячеслав. - Ну, давай же свое письмо...
       Вячеслав торопливо надорвал конверт. Письмо было от Эльжбеты из Подольской губернии.
       "Милый и неповторимый Вячеслав Константинович!
       Умоляю Вас не счесть мое послание к Вам поступком безнравственным и постыдным. Но я придерживаюсь того мнения, что современная эмансипированная девушка вправе сама говорить и признаваться о своих истинных чувствах, невзирая на все многовековые предрассудки.
       Обстоятельства мои, дорогой мой и бесценный друг (Достойна ли я такого звания?), складываются так, что я вынуждена (слово-то, слово какое, но оно именно все разъясняет) вступить в брачный союз с графом Б., становясь по условию завещания, полноправной наследницей своего дяди.
       Сим брачным договором мне заранее была уготована постыдная роль птицы в золотой клетке, положение которой будет возмущать меня всю жизнь. Но я вынуждена была покориться последней воле моего дядюшки, так сильно меня любившего. Я дала ему свое обещание, нарушить которое означало бы пойти наперекор моим принципам.
       Итак, именно покориться, с какой бы насмешкой и иронией я ни относилась к брачным постулатам,- ибо всеми своими чувствами и помыслами я бы желала остаться с тем человеком, который достоин всяческого преклонения и любви, делить с ним все его горести и радости, пока смерть не остановит меня.
       Этим человеком являетесь Вы и только Вы. Молю, не думайте о моей навязчивости, да и Татьяна Ларина с ее наивным романтическим флером совсем не мой идеал. Все это разъясняется моими давними наблюдениями за Вами (нет-нет, я не филер и не следила за Вами, но иначе я не могу это назвать и пояснить!), и, хотя мы в сущности едва знакомы, я с уверенностью и гордостью могу открыть, что давно и хорошо знаю Вас, милый и любимый Вячеслав Константинович...
       Умоляю принять в фонд Вашей благородной выставки сумму, которую я передаю с большой радостью, и призываю Вас со всей настойчивостью, - ни в коем случае мне не отказать. Пусть это будет мое право любимой, блажью сумасшедшей миллионщицы, судите, как посчитаете нужным. Но... не отказывайте. Знать, что я окажу Вам поддержку, будет для меня самым высочайшим счастьем.
       Где бы Вы ни находились, помните, что в своем сердце сохранит горячую любовь ко всему тому, что связано с Вашим именем
       любящая и несчастная Эльжбета".
       
       Первым его побуждением было смять письмо и разорвать его на мелкие кусочки. Он нервно сжал кулаки, чтобы это сделать, но в последнюю секунду остановился.
       "Почему?.. Ну почему?.. Всегда эти проклятые деньги стоят на моем пути... Если бы... если бы мы были ровней, то все могло быть иначе. А теперь... "Не отказывайте! Не отказывайте!.." Как будто я принадлежу самому себе..."
       Вячеслав растерянно посмотрел на Лажечникова.
       - Какие-нибудь неприятности? - спросил тот, участливо кладя руку на его плечо. - Ты стал белее мела. Что-нибудь серьезное?..
       - Даже не знаю, как тебе ответить... Мне показалось, что нечто красивое и доброе приблизилось ко мне. Но только на мгновение. Пришло и ушло - я едва ощутил его... Помнишь, как мы рисовали с тобой в донских степях?
       - Да, помню. Ты еще мазанул облака фиолетовыми, а я все спорил с тобой и говорил, что никогда таких облаков не бывает...
       - Бывает, Шура, бывает... Только не всегда. А потом пошел дождь...
       - И мы с тобой вымокли до нитки, как бездомные цуцики, а наши гениальные этюды были безнадежно потеряны.
       - Я ведь так и не вернулся к нему...
       - Почему же?.. Место было выбрано отменное. Да и сочетание твоих красок... бог с ним, фиолетовое небо, но это - твое, самобытное и оригинальное...
       - Нет-нет, я понял, что так написать уже не смогу. Во всяком случае, пока... И что-то хорошее, теплое и большое ушло от меня, будто смытое этим дождем. Вот и сейчас...
       Вячеслав отвернулся, письмо выпало из его рук. Лажечников подошел к нему вплотную, увидел вензель Ясинской и побледнел. Он знал или, скорее, чувствовал все без слов признания, но не мог сознаться другу в своей любви к Эльжбете, зная, что она любит Вячеслава.
       Вихрем пронеслась мазурка и тот единственный вечер в Каменец-Подольском, где молодые люди говорили горячо и долго, неторывно глядя друг на друга. Вспомнились ласковые и печальные слова отказа девушки. Александр помнил, как был поражен тогда. Как ему хотелось вызвать на дуэль, уничтожить, смять в порошок Вячеслава. Но вовремя опомнился и посчитал за честь быть свидетелем счастья и любви близкого ему человека.
       Но и это не случилось, как будто злосчастная Судьба была против.
       Теперь Лажечников только видел перед собой измученное и совершенно детское лицо Вячеслава. И, пощадив его, избавляя от ненужных запоздалых признаний и откровений, он глухо произнес:
       - Я - твой друг, Витя, и я останусь с тобой, что бы ни случилось!..
       - Благодарю тебя... Пока у нас есть настоящие друзья, наша выставка будет существовать!..
       

       11.

       Фургон быстро и шумно катил по дороге, клубя пылью и обволакивая ею придорожные кусты и деревья. Солнце палило беспощадно. Кучер Василь, обливаясь потом, слегка придерживал молодых резвых лошадей, щадя их неуемные силы.
       Лажечников курил папироску и с удивлением глядел по сторонам. Ему все казалось необычным. Вдали появлялись аккуратные хатки, встающие словно маленькие белые грибочки. У деревни ужом вилась небольшая речушка, по обеим берегам которой росли старые вишни и шелковица. Солнце золотило деревья, отражалось в воде огненными бликами и, казалось, топило своими лучами всю землю. За рекой простиралось бескрайнее поле, на котором то тут, то там появлялись крошечные фигурки людей. Они шли согнувшись, едва волоча ноги, неся на спинах большие тюки или снопы.
       - Как здесь красиво! - произнес Лажечников, делая глубокий вдох.
       - Да, Шура... Вот она вся перед тобой - моя Украина, - ответил Вячеслав, поглаживая бородку. - Во всей своей красе. Мы еще с тобой по Подолии проедем да на Карпатах побываем. Я ведь эти места вдоль и поперек исходил. Чудесные места, божественные!.. А вот народу здесь очень тяжко...
       Тем временем подъехали к большому селу. У самой околицы возвышалась небольшая церквушка, возле которой можно было развернуться выставке.
       Над всем селом царили тишина и покой, какой приходится на самые жаркие дни. Ни один листочек на деревьях не двигался. И деревья, и белые хатки, отраженные в реке, радостно сияли. В небе от жары стоял седой туман, а в воздухе носились запахи с поля. Все люди - там...
       Старый управляющий привел с собой крестьян, согласившихся помочь с разгрузкой картин. Лица их были уставшие, невеселые и угрюмые. Сняв головные уборы и перекрестившись, они низко поклонились.
       Вячеслав решил понаблюдать за ними в стороне. Сердце его невольно защемило. Перед ним стояли его братья меньшие, до краев испившие несчастное житье. Что он может сделать для них? Как исправить то великое зло, что пролегло меж богатым и бедным?..
       В каждом селе открыть школы, мастерские, народные клубы и дома. Искать и находить способных детей. И учить, учить их! Вот что нужно! Если бы власти сделали хотя бы маленький шаг для народа! Если бы...
       Тем временем крестьяне вытаскивали из ящиков тяжелые картины и, по указанию Лажечникова, ровно их развешивали. Неожиданно сначала один, потом другой засмотрелся на какую-то из них. Одновременно они остановились, раскрыв рты от удивления.
       - Дывысь, Хомо, яка картына! - произнес первый.
       - Цэ ж Спасытэлю наш та поруч бис, - всмотрелся другой.
       - Так-так, цэ воны... Спасытэлю пиднис очи до самого нэба. У всий постати його щось нэбэснэ, святэ...
       - А у того биса - тэмнэ, злэ...
       - Хомо, цэ ж Христос писля посту. И, слабый, вин всэ ж рукою цього биса видхыляе...
       - Яка ж гарна рич... Яка ж гарна картына...
       Это было репинское полотно "Отойди от меня, Сатано!" Написанное на библейский сюжет, оно казалось трудным для понимания, но простые крестьяне тут же правильно оценили ее.
       Вячеслав быстро подошел к ним.
       - Спасибо вам, родные. Спасибо вам за ваши добрые и сердечные слова!..
       Вячеслав не заметил, как сзади неслышно подошел Василь и остановился возле картины. Взгляд юноши устремлялся то на бога, то на дьявола, и трудно было понять, что отражалось больше в этом взгляде: то ли ревностного обожания, то ли нескрываемой ненависти. Он понял картину по-своему, и страшное дьявольское чудище ему представилось не иначе, как паном Потоцким. И что-то давнее и тягостное вспомнилось пареньку...

       ... Батьку забрали, когда он поджег господскую усадьбу в отместку за красавицу жену, которой не давал прохода старый прохиндей-пан. Злоба Потоцкого перешла на Марию. И не пожалел он ни длинных ее кос, ни бабьего тела, ни кудрявого сироту. Пустил по миру...
       Василь явственно представил те скрюченные липкие пальцы, которые хватают его за уши, теребят до мучительной боли, и тот визгливый панский крик:"Пся крев! Пся крев!"
       Паренек на миг зажмурился и, открыв глаза, уже снова видел перед собой репинского Сатану. Страшное, мучительное видение исчезло...
       
       Через полчаса палатка оказалась полной. Люди все прибывали и прибывали, возбужденные до предела. Это был настоящий праздник, который не забывается всю последущую жизнь. Многие плакали над картинами или взахлеб смеялись, откровенно выражая свои чувства. Девушки сплетали веночки из цветов и трав и украшали портрет Тараса или несчастной Катерины - героини Тарасовой поэмы. У палатки водили хороводы, пели песни. И в центре этого неповторимого, необычного, уникального праздника находился Вячеслав.
       Он говорил на украинском языке, повторяя:"Братья-крестьяне! Не стесняйтесь спрашивать художника о тех картинах, которые вы видите. На все ваши вопросы вы, по возможности, получите нужный ответ!"
       У входа - надпись:"Плата за вход - кто сколько может". Но крестьяне платили, отдавая, вероятно, последнее и самое нужное. Они шли, невзирая на пору сбора урожая, на то, что идти приходилось не одну версту. Они шли, смотрели и, уходя, возвращались снова, очарованные, покоренные. Как будто их вела в этот фургон неведомая колдовская сила. Как будто они стремились попасть в земной рай.
       Вячеслав был счастлив. Он забыл и о подленьких подножках петербургских львов, и о материальных невзгодах, и о тяготах кочевого житья. Все это окупилось в один день - день всенародного признания его выставки. Ему ничего не нужно было более: ни столичные знакомства, ни выгодные заграничные поездки. Он приехал на свою Украину, которая стала его судьбой. И надеялся остаться здесь навсегда...
       Вечером, до конца используя свободное время, молодые экспозиционеры показывали при помощи "волшебного фонаря" диапозитивы полотен виднейших художников мира. Крестьяне сидели не шелохнувшись. Только иногда вырывался глубокий вздох радостного удивления. Вячеслав говорил не спеша, чувствуя, что его слова впитываются ими как губкой. А Лажечников, стоя у незнакомого крестьянам "чуда" и что-то с ним делающий, отчего возникали на стенке палатки волшебные картинки, постоянно ловил на себе их благодарные взгляды.
       - Добрые люди! - говорил Вячеслав, поглядывая на притихших крестьян. - Вот вы спрашиваете нас, кто мы такие да чем мы занимаемся?.. Мы - художники. И не одни мы такие. Вот здесь вы видите картины многих художников. Ездим мы по селам и городам. Рисуем людей, дома, реки, леса, - все, что полюбится нам, все, что запомнится. Есть среди нас и такие, которых весь свет знает: и французы, и немцы, и англичане. Все-все... Вот в том году умер художник, который войну рисовал. Было ему уже за шестьдесят. В молодости он служил в солдатах и побывал в баталиях. И все для того рисовал, чтобы войну близко увидеть, а потом показать тем людям, которые ее никогда не видели и не знают тех ужасов, когда люди падают убитые, умирающие, раненые. Когда кровь людей и коней вместе льется целыми реками, а мертвые тела мешаются... Стонут раненые. Летом незахороненные тела гниют и смердят. Начинаются болезни. А зимой, в метель, в трескучий мороз войска идут и делают переходы, о которых и вспоминать-то страшно. Все это он видел, пережил, перенес. Стрелял сам и его ранили... Где он только не был! Был и в Азии, в Туркестане, получил Георгия. Оттуда поехал в Германию, потом в Индию, потом во Францию. Когда началась русско-турецкая война, он поехал на Дунай. Служил при генералах Скобелеве и Гурко. Чего только он не видел и не перенес!.. Бывало так: сидит он, сидит себе и рисует. Внезапно где-то граната летит, разрывается и обломком - трах! - в его палитру (это дощечка такая, на которой лежат краски, когда рисуют). Палитра - в маленькие кусочки. Он вынимает другую и снова продолжает свою работу. Много нарисовал он рисунков - сотни! Возил по городам и везде показывал. Смотрели люди, и страшно, и тяжко им делалось. И они, верно, думали: зачем нужна война, зачем столько мук? Война ужасна, несправедлива, грязна, страшна... Были у него такие рисунки, которые велели снять с выставки: очень страшно было смотреть, очень люди волновались. И вот, когда началась война с Японией, он, уже старый, поехал в Порт-Артур и там погиб вместе с адмиралом Макаровым на броненосце "Петропавловск". Вот какой это был художник! А звали его - Верещагин...

       ... Ночью, когда все, в конце концов, закончилось, Вячеслав и его товарищ стали бережно укладывать картины, собираясь наутро отправиться в другое село. Вячеслав выглядел уставшим, но бесконечно счастливым. Переходя от картины к картине, он посылал полотнам воздушные поцелуи, повторяя как в бреду:"Многие лета, господа! Многие вам лета!"
       Внезапно он остановился как вкопанный, пораженный пронзившей его мыслью.
       - Нет!.. Не может быть! Нет... Шура! - закричал он что есть мочи. - Шура!..
       Лажечников еще копался с "волшебным фонарем". От неожиданного крика от вздрогнул и подбежал к Вячеславу.
       - Господь с тобой! Что?.. Что случилось?
       - Пропал репинский "Сатана"...
       - Боже... Я сам приказал повесить его здесь... - Он указал рукой на пугающе пустое место возле выхода из палатки. - И он все время висел здесь.
       - Как же это могло произойти? Я ведь перед всей Академией поручился за сохранность картин...
       Перед его глазами быстро проплыли чванливые циничные физиономии академиков, иронично улыбающиеся и ёрничащие:"Вот видите, молодой человек, мы же вам говорили, мы же вас предупреждали. Красота не для быдла... У вас разворуют всю вашу выставку... Придется вам платить неустойку и штраф. А что скажет Илья Ефимович?.. Вы ведь на него так рассчитывали. И он вам так доверился. Как же так, молодой человек? Где ваша пылкая горячность и вера в правоту вашего дела? Ха-ха-ха-ха!..."
       Вячеслав побледнел как полотно. Невозможно было сказать, что только минуту назад он радовался и прыгал подобно школяру. Крепко сжав руки друга, он тихо прошептал:
       - Как ты думаешь, кто мог это сделать?
       - Н-не знаю... Чужой вряд ли. Подожди, а где же наш кучер?
       - Василь?.. Нет! Не может быть!
       Вячеслав выскочил из палатки и закричал двум мальчуганам, стоявшим возле лошадей.
       - Гэй!.. Поклычтэ кучера Васыля! Чуетэ?.. Швыдшэ!
       - Да ось вин. Щось малюе...
       Вячеслав подбежал к ним и, действительно, увидел своего кучера, склонившегося над каким-то полотном.
       - Василь?! Что ты здесь делаешь? - сердито спросил художник, сжимая руки в кулаки. Ему казалось, еще миг - и он набросится на непутевого юношу, схватит его за чуб, повалит на землю и...
       - Вячеслав Константинович? Я... вы только... вот... - смущенно пробормотал Василь.
       Только сейчас Вячеслав увидел, что его кучер со свечой в руке пишет копию с репинского этюда.
       - Зачем ты без спроса взял картину?.. Ты хоть представляешь себе, что это за картина?.. Я поверил тебе, а ты... ты обманул меня! - грозно бросил Вячеслав, сам не постигая величины своего гнева. Но неожиданно он осекся, увидев растерянное поникшее лицо Василя. Оно было перекошено от ужаса. Само страдание и любовь запечатлелись на нем. Взяв в руки репинский портрет, он прижал его к груди.
       - Пробачтэ, барин. Я не украв, ни... Я нэ миг! Я тильки... - тихо произнес бедный малый, опять переходя на украинский, и зарыдал.
       Вячеслав взял его работу и невольно вскрикнул: копия была выполнена карандашом, неуклюже, коряво, без соблюдения пропорций, но, несомненно, талантливой рукой.
       - Эх, Василь, Василь, - смущенно произнес Вячеслав, взъерошив кучери пареньку. Злости его как ни бывало и ему было даже как-то неудобно за свою яростную минутку. - Я ведь из-за тебя чуть не поседел, братец ты мой. Ну, перестань, перестань, не реви. Бабье это дело... И никакой ты не вор, а художник. Теперь, дай бог, возьмусь за тебя, сделаю настоящим. Неси обратно картину и ложись спать, непоседа...
       Обеспокоенный Лажечников встречал их у палатки:
       - Ну что, нашлась?..
       - Слава богу, нашлась, - отвечал Вячеслав, махая рукой. - Вместе с художником нашлась...
       Кто вырастет из тебя, Василь, талантливый самоучка, неуклюжий и забитый паренек, униженный и озлобленный панщиной, но вместо иконы тянущийся к кисти? Может быть, ты станешь преуспевающим лавочником, пересчитав все ступени мальчика на побегушках. Или женишься на поповской дочери, которая по уши втюрится в твое симпатичное личико? А может быть, однажды ты найдешь в своем кармане клочок запрещенной газеты, наспех сунутой убегавшим от шпиков фабричным? Кто знает...
       Фургон снова катился по дороге. Солнце едва выходило из-за горизонта, робко напоминая отдельными лучиками о своем скором приходе. В воздухе было прохладно. Лошади хрипели и иногда пригибались ко влажной траве. Сплетничали птицы, настороженные приближением людей. Село осталось позади. Еще доносился собачий перебрех да ранний петушиный крик. Но люди уже проснулись, и было видно, как бледным светом загораются в хатах лучины. Вот и хатки скрылись вдали. Открылось большое поле, все усеянное маками...
       Вячеслав долго смотрел на него, что-то вспоминая и чему-то улыбаясь. Ему казалось, что он вновь возвращается к своему детству - падающему, прыгающему, бегущему. Это казалось наваждением. Там, в конце поля, быстро двигались маленькие фигурки. Он уже узнавал их, радостно приветствуя. Фигурки что-то громко кричали, размахивая руками, звали его с собой в дорогу...
       Все начинается с этого поля. Каким-то внутренним миром Вячеслав почувствовал это. Он знал, что здесь его начало. Словно раньше только готовился к большому жизненному пути и только сегодня, сейчас появился на свет, растревожив огромный земной муравейник своим первым криком.
       Потом будет многое: и новые выставки, и крестьянская школа, и царская опала на чужбину, в далекий Туркестан. Но в мыслях он всегда будет возвращаться сюда, к этому полю, к своему полю, где он обрел НАЧАЛО...
       Лажечников тронул его за плечо.
       - Что с тобой, Витя?.. Ты что-то все говоришь, говоришь, будто бредишь... Уж не захворал ли в дороге?
       - Да нет, Шура. Это не бред. Никакой не бред... Это - моя радость! Я наконец увидел свое поле...
       

       Василь

       Эскадрон красных ветром влетел в село, да так неожиданно, что застигнутые врасплох заспанные испитые петлюровцы выбегали из хат в одном исподнем, тут же попадая под острие свистящих шашек. Комэск Василий Лещук, аккурат рассчитывая на внезапность, действовал лихо. Еще ночью он перевел своих бойцов через маленькую быструю речушку, без шума сняв вражью заставу. И теперь вышел в тыл противнику, который ни сном, ни духом не ждал такого поворота.
       В один миг тишина взорвалась криками нападавших, цокотом лошадиных копыт и оглушительным громом боя. Хлопали двери, звенели стекла, слышались истошные крики раненых да бесполезные матюки.
       По дороге запылили тарантасы с пулеметами, что тут же были пущены в горячее дело, ускоряя неминуемую победу. Но в бывшей помещичьей усадьбе, там, где петлюровцы имели что-то вроде своего штаба, они стали яростно сопротивляться. Отчаянная ответная пулеметная очередь, не смолкая, доносилась оттуда. Взять усадьбу наскоком было невмочь.
       Разгоряченный Лещук приказал спешиться и залечь - что даром-то хлопцев гробить? Потом подозвал своего ординарца, совсем юного крепыша.
       - Петро!.. Они могут уйти к своим. Нужно их тута накрыть. Понял? Возьми двух бойцов - и дуй!..
       Петро несколько раз кивнул головой и отполз к дальней колонне, что вся была изрешечена пулями. Через минуту несколько теней метнулись к щели. Перестрелка началась внутри усадьбы.
       Через пятнадцать томительных минут Петрова разведка сделала свое дело - путь стал свободен. Комэск вновь поднял бойцов. Они ворвались в дом яростно и жестоко, круша и разрывая на части последних защитников.
       Во время этой кровавой бойни нападавшие не сразу заметили в гостиной убитого Петра, цепко сжимавшего мертвой хваткой свою окровавленную шашку.
       - Круши! Руйнуй всэ! За Петра! - закричал кто-то, и несколько нападавших бросилось к картинам и статуям, что явились невольными немыми свидетелями разыгравшегося жестокого боя. Затрещали фигуры и рамы под шашками красных и упали, будто рассеченные надвое тела.
       - Стой, хлопцы! Стой, трекляты, мать вашу так!.. - заорал Лещук, перекрикивая всех. - Картины не трожь! Не трожь, кому говорю!..
       - Товарышу комэск, воны ж Петра вбылы...
       - Молчи! Не они... - он показал на израненные картины. - Не они, а вороги наши.
       Комэск схватил за руку самого горячего рубаку.
       - Убью любого! Ясно чи ни?.. На месте зарублю и пристрелю, как гада...
       Он встал посреди всеобщего бедлама с наганом в руке и обвел глазами еще не отошедших от боя своих товарищей.
       - Революция наша говорит, народу належит искусство. Стало быть, нам всем... И все мы должны его беречь, как наши очи, как наше сердце. Наше оно теперь, хлопцы, нашенское... А вы его - шашками...
       - Так цэ ж буржуи пысалы... - решился сказать кто-то тихо и неуверенно.
       - Буржуи писали и мы с вами будем писать, ясно?..И все наши новые картины так же будут висеть, чтобы все-все могли их посмотреть. А ломать старое никому не позволю...
       Стало тихо. Не слышно было ни щелчков, ни кашля, ни криков, ни стонов. Все будто вымерло на миг, застыло немой картиной, что примеривалась шагнуть в вечность. И вдруг среди этой глубокой властной тишины резко раздался одинокий нелепый выстрел.
       Комэск неловко повернулся, взмахнув руками, и, застонав, упал набок. Несколько бойцов тут же подбежали к нему, пытаясь помочь.
       - Все равно... - хрипло дышал Василь и шептал одними губами. - Все равно... берегите...
       
     Конец 1-й части