Мой дядя, самых честных правил...

       По-моему, о моём дяде ещё никто не писал, хотя, я уверена, его ученики никогда его не забудут. А учеников у него должно быть много. Ведь он был выдающимся дирижёром, педагогом, учёным, старейшим профессором Казанской государственной консерватории, одним из основателей Казанской хоровой школы, заслуженным деятелем искусств. Он прожил девяносто шесть лет, и до последнего дня преподавал в консерватории хоровое дирижирование, хотя к тому моменту совершенно ослеп. Студенты приходили за ним, и под руки провожали его до дверей аудитории. Он умер вскоре после кончины жены, как это часто бывает. Ей тоже было девяносто пять лет, но голос её по телефону оставался до конца звонким, девичьим. Она была красивой женщиной. Над фортепиано в их квартире висел карандашный портрет, выполненный дядей. Он прекрасно рисовал. До войны учился в академии художеств, но был отчислен оттуда "за происхождение". Сначала ушла тётя, потом дядя. А потом произошло вот что. Потеряв хозяина, развалилось здание консерватории. В том крыле, где шли занятия по хоровому дирижированию, обвалились потолочные балки, и выяснилось, что строение давно находится в аварийном состоянии. Видимо, оно поддерживалось его могучим и беспокойным духом, и рухнуло, лишившись этой поддержки. Благо, дело было летом, и в помещениях никого не было.
       Когда-то я работала в международном молодёжном лагере. Нравы там были более, чем свободные. По вечерам под огромным брезентовым куполом в форме летающей тарелки играл ансамбль. Музыканты жили на территории лагеря, оторвавшись на лето от семей, у кого они были, а заодно и от понятий о приличной жизни. Ближе к обеду они выползали из домика. Взгляд мутный, подбородок в трёхдневной щетине, одежда после ночи, проведённой в кустах, далеко не свежа, а дыхание валит с ног на расстоянии пяти метров. Впрочем, не хочу сказать о них ничего плохого. Ребята были хорошие, да и музыканты - профи. Студенты консерватории. Что не только не мешало им постоянно напиваться до поросячьего визга, но как бы даже особо располагало к такой манере поведения. Поскольку творческая личность нуждается в стимуляции. И только раз за четыре месяца нашей работы я видела их трезвыми, бритыми и чистыми. Причём процесс отрезвления потребовал от них воздержания в течение трёх суток (а это, согласитесь, сродни героизму). И всё потому, что им предстояло сдавать зачёт моему дяде. Но даже в мучительный период похмелья они отзывались о нём с такой степенью уважения, которой не удостаивался из их прокуренных уст более никто на земле. Такой уж это был человек.
       Хотя и он был небезупречен. Дело в том, что он не мог относиться одинаково ко всем своим ученикам, а имел, в зависимости от степени их одарённости, любимчиков. Им многое прощалось. И, чувствуя это, некоторые начинали злоупотреблять. Кого-то он ссужал деньгами, а они потом забывали отдавать. Кого-то пускал к себе жить. И потом долго не мог избавиться.
       Сейчас я расскажу об одном таком любимом ученике по имени Ежи (надеюсь, эти строчки не попадутся ему на глаза, а впрочем, хоть бы и попались, история эта пустяк, и не стоит выдумывать какое-то другое имя. Это как раз впору). Ежи был бесспорно поцелован Богом, и не только в макушку. Конечно, живущий в мире музыки, мой дядя не был в курсе его бесчисленных похождений. Он только обратил внимание на его музыкальный талант. Который, видимо, имел место, поскольку в свободное от разгульной жизни время, Ежи учился сразу на двух факультетах консерватории. Время от времени у него возникали затруднения с дамами, деньгами и жильём ( всё это, само собой, связано). И как-то раз дядя поселил его на своей отдельностоящей жилплощади. Вручил ему ключи, и после этого надолго потерял из виду. В консерватории Ежи показываться перестал, дверь не открывал, а мобильных телефонов тогда не было. Всё это так подействовало на дядю, что он потерял последние волосы на голове, и с тех пор уже почти всегда, сколько помню, кроме тожественных мероприятий, носил на голове носовой платок, завязанный на уголках четырьмя узлами. Близилась сессия, а самый любимый и талантливый ученик не подавал признаков жизни. Обеспокоенный дядя при помощи слесаря проник, наконец, в квартиру, где расчитывал, видимо, найти бездыханное тело, но обнаружил лишь пустоту там, где ещё недавно стоял его концертный рояль. Дядя уже раздумывал, не обратиться ли ему в милицию, но как-то раз в консерваторском коридоре нос к носу столкнулся с без вести пропавшим. Реакция у Ежи, надо признать, была молниеносной. Он бросился к дяде с криком:
       - Симон Абрамович! Вас-то я и ищу! Пойдёмте скорее!
И, схватив дядю за рукав, повлёк его по коридору за собой в поисках свободного класса.
       - Ежи, где мой рояль?...
- Ах, не сейчас! Погодите! Всё это время я безостановочно писал, думая
       о Вас, и мне писалось гениально! Только Вы сможете в полной мере
       оценить то, что я создал. Это шедевр, настоящий шедевр! Это музыка
       будущего! Когда человечество забудет Гайдна, Моцарта, Бетховена, оно
       будет исполнять мои произведения! Сейчас Вы в этом убедитесь!
Тут им подвернулось пустое помещение. Ежи уселся за рояль, поддёрнул рукава и сказал, проникновенно глядя на дядю:
       - Это произведение я посвящаю Вам!
После чего с воодушевлением застучал по клавишам. Играл он долго, помогая себе подвываниями. Иногда принимался отбивать такт ногой с такой энергией, что это больше напоминало танец индейцев на тропе войны, и пару раз при этом сильно ушиб колено. Наконец, прозвучали последние такты, завершившиеся ударным аккордом, и, обесиленный, он гордо взглянул на дядю. Тот помолчал с минуту, а потом произнёс:
       - Не посвящайте мне, пожалуйста, это произведение. Вы были правы:
       когда человечество забудет Гайдна, Моцарта и Бетховена - только тогда
       оно начнёт исполнять Ваши произведения. Так что там с моим роялем?