Параллельный проулок

       Памяти А.Р.


Оэлии снова было 17 лет. Это было заметно по тому, как легко ей бежалось вниз по эскалатору, в Нижний город, расположенный чуть ниже подземки. Ее одежда – светло-зеленые ветровка и летние брючки из плащевки – и мысли почти ничего не весили. Воспоминания также ее не тяготили – прошлое внезапно перестало иметь всякое значение. И дурные предчувствия не давили на ее девическую грудь – их попросту не было. На душе было светло, как за окном в белую ночь.

Оэлия приехала на станцию, рядом с которой когда-то жил Ардгульм – просто чтобы подойти к его дому; для чего-то ей было это нужно. Только она навалилась на стеклянную дверь, ведущую из тоннеля на улицу, как ее мягко и тепло взяли за руку. Она узнала узкую изящную ладонь Ардгульма и его длинные пальцы в серой шерстяной перчатке. Это была именно его рука, хотя этих перчаток она у него никогда не видела.

       - Может быть, пойдем вместе? – услышала она.

Перед ней стоял Ардгульм. Он улыбнулся ей неподражаемой, самой умной и аристократичной улыбкой в мире и протянул девственно нежную розу на длинном стебле без шипов. Она молча кивнула и беспрекословно пошла за ним, ведомая рукой в мягкой перчатке. Происходящее казалось ей одновременно невероятным и естественным, что, впрочем, как раз и свойственно чудесам.

Ардгульм никогда прежде так не говорил с ней, как сейчас. Никогда так тепло не держал ее за руку. Никогда не дарил цветов – даже в первое и единственное внепостельное свидание. И даже после очень непростой победы над ней в прихожей его холостяцкой квартиры.
Ардгульм вел себя сейчас так, как никогда прежде, но именно так, как хотелось Оэлии тогда, 20 лет тому назад. Происходившее вслед за тем, как они оказались у него дома, смешалось и перепуталось; в ее памяти остались только фрагменты – кажется, она сбегала в магазин и приготовила ужин, затем лежала в ванне с небывалой уверенностью в том, что ее любят и ждут. А после семейного ужина он опустился перед ней, сидящей в кресле, на колени и, глядя с упреком ей в глаза, внезапно сказал:

       - А ведь ты могла быть моей женой.

       - А ты предлагал? – вскинулась она.

       - Но ведь ты же мне не звонила…

«Стоп! с трудом остановила свои восторги Оэлия. – Это же вранье! Все ясно – опять начинается…».

С разочарованием Оэлия вынуждена была признать, что все возвращается на круги своя. Стоило ей только поверить в его искренность, как выяснялось, что все это только спектакль. Очередное актерское упражнение.

       - Это кто же кому не звонил? – пришлось бы задать ей резонный вопрос, но она не стала этого делать.

Пребывание ее в этом месте и времени больше не имело смысла, Оэлия четко и ясно это осознала. Поэтому она заставила себя сделать то, что не сумела сделать когда-то, а именно – выбежать стремительно за дверь, без оглядки и сожалений.

…В тот же вечер Оэлия узнала, что Ардгульм умер.

       - Когда это случилось? – спросила она подругу, сообщившую скорбное известие.
Эстриз была актрисой, она играла в театре и, кроме того, когда-то встречалась с сыном Ардгульма, Гальфисом.

       - Во вторник, - ответила Эстриз.

       - Во вторник? – переспросила Оэлия, сильно удивившись. – Как, три дня назад?

       - Ну, да, прошло три дня. Сегодня хоронили. Но никто из тех, кого я знаю, не пошел на похороны. Помнишь, я тебе рассказывала? – В трубке что-то зашуршало. Или не в трубке? Оэлия покосилась на окно – по нему зашелестели частые дождинки. Голос Эстриз зазвучал как будто четче, как стрелки часов в пустой комнате. – О покойниках нельзя говорить плохо, а хорошо не получится сейчас, после всего… Слишком многих он… Ну да ладно, не буду. Нельзя…

«Странно… Как же так?» в смятении подумала Оэлия, складывая трубку-«раскладушку». Ее последнее свидание с Ардгульмом, несмотря на всю свою осязаемость, произошло, несомненно, в ином измерении, точнее на границе измерений. Это ее не слишком уже удивляло – она начала привыкать к периодическим выпаданиям в другую систему координат, когда нарушается хронологическая последовательность событий. Поразило Оэлию другое. С Ардгульмом она не виделась вот уже 20 лет. Для чего ему понадобилось являться к ней с того света? Чтобы объясниться в любви? Попросить прощения? У него это почти получилось. Петля, сжимавшая ее горло с того самого дня, когда она хотела из-за него удушиться шарфиком, ослабла и развязалась. Стало легко дышать… Но стоило ей забыть обиду, как он снова стал тем, кем был в этом мире, где они однажды встретились и расстались.

       ГЛАВА I

С того времени, как Мигисы покинули солнечно-золотой Буримэй ради свинцово-серого Громбельгрода, прошло чуть больше года. Оэлии все еще было здесь неуютно. Город казался ей мрачным, холодным истуканом, и он требовал страшных жертв от тех, кто рискнул поселиться в его каменном желудке.

Лица у людей были тоже большей частью неприветливыми и равнодушными. К тому же все они были для Оэлии чужими – напрасно она вглядывалась в толпу, отыскивая знакомые черты. Разумеется, тут сказывалась привычка: в маленьком домашнем Буримэе знакомые встречались иногда даже слишком часто. И теперь ей без конца казалось, что мимо прошла и как-то особенно внимательно посмотрела на нее подружка-одноклассница Нэтфис. Частенько виделся ей и «двойник» Юндгельса. Но, сделав над собой усилие, Оэлия запретила себе подобные шалости воображения. Так же, как запретила себе и любить Юндгельса. Прошлой осенью, стоя на перемене у окна – так же, как тогда весной с Юндгельсом, а теперь одна – глядя в безнадежное ноябрьское небо, она твердо сказала: «Я больше не буду его любить». Затем достала прошлогодний школьный дневник, который она таскала все это время в портфеле, вырвала последнюю страницу, на которой Юндгельс написал витиеватым почерком с завитушками признание в любви, усмехнулась: «Красивые слова!», да и капнула на бумагу серной кислотой. Она знала – это средство верное, если хочешь вывести ненужную надпись в дневнике. Так в прошлом году она избавилась от двойки по геометрии, избежав выволочки от отца, Хатрика Мигиса. Достаточно капли этого зелья, которое выдают на лабораторных работах по химии, чтобы целая пачка страниц превратилась в труху. Так и произошло. Красивые слова были уничтожены, и о прежнем чувстве напоминали только случавшиеся порой и очень некстати ливни слез да рези в левой части тела, начинавшиеся где-то над головой, т.е. за пределами собственно тела. Это неприятное ощущение перешло в хроническую форму, и поделать с этим Оэлия ничего не могла.

Вскоре связь с Буримэем полностью оборвалась – даже Нэтфис замолчала после двух-трех странных писем, похожих на прощание. Снова начиналась новая жизнь, и от Оэлии требовались новые усилия для того, чтобы жить было нескучно. Чтобы жить было для чего.
Но пока ей было крайне одиноко в огромном Громбельгроде. Главным камнем преткновения оставались люди. Их было много, и они, казалось, друг друга, что называется, не переваривали – во всяком случае, смотрели они с явной враждебностью, недоверием и брезгливостью. Здесь было много и таких, как ее бывшая соседка Гусильда – эти в глаза любезно улыбались и говорили комплименты, но при этом так и пронзали невидимыми иголками в самое уязвимое место. От этих непрерывных иглоукалываний нервы Оэлии были совершенно на пределе, и неизвестно, чем бы закончилась эта пытка, если бы однажды все неожиданно не изменилось.

Как обычно, после работы Оэлия спустилась в метро. Да, она теперь работала – на скромной должности в маленьком издательстве. Как самую молодую сотрудницу ее часто посылали с разными поручениями по городу, и это ей в целом даже нравилось, потому что давало свободу, которой ей никогда не хватало раньше. Работать оказалось гораздо лучше, чем ходить в школу. Теперь у нее появились еще и деньги, и она могла покупать себе ту одежду, которая ей нравилась – этой возможности она раньше тоже была лишена. Прежде всего, она приобрела джинсы – теперь ей не придется клянчить их у кого-то из знакомых, если случится пойти на дискотеку.

Кроме того, Оэлия готовилась к поступлению в книжную Академию и после работы, а также в уик-энды поглощала учебники и книги, которые были гораздо интереснее тех, что приходилось таскать в школьном портфеле.

Сейчас Оэлия торопилась на лекции по истории для абитуриентов, проходившие в Академии. Она опаздывала, поскольку после издательства еще съездила к пожилой сотруднице, работавшей на дому и предлагавшей купить у нее летние туфли. Оэлия потратила на дорогу и примерку почти два часа в надежде в скором времени, как только на улицах станет окончательно сухо, обуть новенькие красные туфли из тончайшей кожи, но… Ее постигло разочарование – туфли оказались тесными, на каких-нибудь полразмера меньше, чем требовалось, однако носить их уже не было бы удовольствием. Неудача с туфлями ее несколько расстроила, и надо было опять что-то придумать, чтобы стряхнуть уныние. Сделать это казалось особенно затруднительным в час пик в метро, где нервозная обстановка была накалена до предела. Искры злобного внимания так и мелькали, так и потрескивали в наэлектризованной толпе. Оэлию уже подергивало от любого косого взгляда, и, когда ей удалось сесть в вагоне метро, она закрыла глаза, чтобы ничего не видеть.

И тут случилось неожиданное: она вдруг вышла из себя. То есть ее сознание частично покинуло тело, в котором было невозможно находиться из-за напряжения и боли. Она мысленно заглянула себе за спину и увидела собственный позвоночник во всю его длину и со всеми анатомическими подробностями, как под рентгеном. Затем костяк превратился в прозрачный шприц, заполненный как бы красной краской. Кровь темным сгустком скопилась вверху, у основания черепа и как будто исступленно искала выхода, но не находила его. Оэлия потянула невидимый поршень – откуда он взялся, неизвестно, но он точно был, хотя увидеть его было нельзя, а можно было только почувствовать – и оттянула кровь от головы. Красная жидкость послушно заструилась вниз, достигнув поясницы, а затем и копчика. Ногам стало тепло – так было, когда Оэлия впервые на выпускном выпила шампанского. Хотя, нет, неправда – впервые ее напоил Юндгельс, кофейным ликером. То есть он налил ей немножко, но она расхрабрилась и потребовала целый стакан, а потом ей было нехорошо, и они ходили два часа по улицам, чтобы она отдышалась. Но сейчас она предпочитала об этом забыть. Не было никакого ликера, и не было никакого Юндгельса.

Дальше она отдала себе несколько приказаний: велела своему сердцу стучать ритмично-спокойно и заставила раскрутиться внутреннюю плотно-плотно сжатую пружинку. Кое-что из этих упражнений Оэлия почерпнула из пособия по аутотренингу, недавно подвернувшемуся ей под руку, кое-что изобрела сама, в борьбе с теми невидимыми существами, которые вечно не давали ей радоваться жизни. Напряжение отпустило, ей стало легко, свободно и спокойно. Она бесстрашно открыла глаза – и увидела вокруг человеческие лица. Теперь ее уже окружала не кишащая ядовитыми испарениями толпа, а такие же израненные, подавленные и одинокие люди, какой она была только что. И ей уже не хотелось прошмыгнуть поскорее мимо них, чтобы никогда больше не видеть.



       ***

       Да кто там на меня все время укладывается? – услышала она недовольный голос где-то далеко за своей спиной.

Теперь Оэлию только смешила подобная раздражительность. Троллейбус был набит людьми, как бочка сельдью, и нервозность усталых людей ей была понятна и в то же время не задевала ее нервы. Если огонек злости и нетерпения порой и загорался в ней самой, то Оэлия умела теперь с ним обращаться: главное – вовремя потушить.

Она отреагировала вырвавшимся вслух замечанием: «Какая забавная фраза!» и тут же поймала на себе пристальный взгляд из-за стекол в тонкой золоченой оправе. Этого лощеного господина совершенно нездешней наружности Оэлия заметила еще на остановке, когда ждала троллейбуса. «Иностранец», - пришло ей на ум при первом взгляде на его элегантное длинное пальто, шляпу, добротную сумку через плечо и нечто еще неуловимое, мгновенно приковывающее к себе почтительное внимание. Даже стоя на нижней ступеньке у дверей раздолбанного троллейбуса, он не сливался с помятыми куртками и кепками. Несмотря на тесноту, ему удавалось держаться обособленно и прямо, словно на него не давили со всех сторон сумками, набитыми курами и картошкой. Похоже, он не замечал никого вокруг, и тем не менее заметил Оэлию. Заметила его и она.

Луч солнца, ворвавшийся сквозь запотевшее стекло, многократно умножился в золоченой оправе, раскаленным блеском обрушился на Оэлию и ослепил ее. Троллейбус хорошенько встряхнуло, и она взлетела, не успев, да и попросту не желая ухватиться за спасительный шприц внутри себя. Сердце мгновенно сорвалось с цепи, дыхание понеслось вскачь, кровь фонтаном ударила вверх, и - красная волна неожиданных мыслей и немыслимых надежд накрыла ее с головой. Ее тащило в водоворот, она сознавала, что утонет, но ничего не делала, чтобы спастись.

       - Кто вы? – раздалось откуда-то из поднебесья, когда она в красно-золотом тумане сошла на тротуар остановки.

Монумент возвышался прямо перед ней, загораживая солнце, и внимательно смотрел на нее сверху сквозь изящные очки.

       Я? – Оэлия запнулась, не зная, что ответить и вдруг стала куда-то проваливаться. Ее качнуло, и она вполне могла упасть. Однако «иностранец» не сделал никакого встречного движения. Было совершенно ясно, что он не собирается ее поддерживать, но, как ни странно, именно отсутствие помощи позволило ей удержаться на ногах.
       
- Что с вами? – только и спросил он.

       - Я… я не знаю, кто я, - беспомощно пробормотала она. – Ну, наверное, человек… Человек разумный, homo sapiens. А вы? – Но чувствовала она себя сейчас никаким не человеком, а какой-нибудь букашкой или, в лучшем случае, бабочкой под лупой. А поскольку особого восхищения в глазах энтомолога явно не читалось, то оставалось предполагать, что она не самый редкий экземпляр в его наверняка богатой коллекции.

       - Я – Артист, - рухнуло сверху, и прозвучали слова именно так, оба с прописной.
Оэлия, оступаясь и проваливаясь, последовала за ним по переулку, в конце которого, за мостом находился Его Театр, где Он сегодня играл вечерний спектакль. «Видимо, придется научиться летать, - подумала она. - Ходить рядом с ним по земле что-то не получается».

       ***

       - А ведь если бы не дурацкие красные туфли, я бы тебя не встретила, - поразилась Оэлия.
Ардгульм – именно так звали Артиста-энтомолога непонимающе блеснул золоченой оправой.
       
- Да, вот проездила – думала, зря, на другой конец города, и вовсе не для того, чтобы топтать изумрудную травку новенькими красными лодочками тончайшей кожи. И напрасно, стало быть, расстраивалась, чувствуя себя несостоявшейся Золушкой. И что опоздала на семинар по истории, тоже теперь не жалею. Это все было нужно для того, чтобы нам встретиться. Но только вот для чего? Для чего мы с тобой встретились? – она испытующе взглянула на Ардгульма. Он не нашел ничего лучшего, как пожать плечами.

Она задумалась, и солнце, только что заливавшее аудиторию, погасло, небо подернулось туманной завесой, расписанной воспоминанием мрачного переулка-тоннеля возле почты, куда так и не пришло письмо от Юндгельса. Не пришло потому, что он не писал ей, потому что не хотел ничего продолжать, потому что она умерла, потому что все черным-черно, и туманность сгустилась до свинцовой тучи, как тогда в ноябре. Но весенний ветерок, дувший в открытую форточку, повеял еще сильнее, и дышать стало легко.

 - Видишь ли, однажды,- продолжала Оэлия, – я попала в странный переулок. Там что-то такое случилось со временем и пространством, и мне удалось побывать в будущем. Иногда такое случается. И там я увидела мужчину такого… с бородой, букетом тюльпанов и ребенком маленькой девочкой, обхватившей его за шею. Я с ними переступила порог дома, и ты знаешь, такое испытала удивительное спокойствие – от того, что эти лица, их запахи и прикосновения были такими родными и естественными, как мои собственные глаза, руки, губы. А беда в том, - она внимательно оглядела Ардгульма (он при этом молча ее слушал), что ты – не он. Ну, не этот человек с цветами и с дочкой, висящей на шее. И дело не в бороде, - она провела рукой по его гладкому подбородку… не в цветах, которые можно купить, и не в ребенке, которого можно родить. Просто ты не для того живешь, я это знаю. Я чувствую, ты не для того…

Ардгульм попятился, и его словно бы всосал темный угол, где он стал совершенно неразличим. Оттуда – видимо, из-за печки, которую также видно не было, невидимый мудрый сверчок застрекотал ей мрачные пророчества, если только она вовремя не одумается. Но сверху его ворчливое стрекотание становилась все менее различимым среди пения птиц, пролетавших на одной высоте с Оэлией. Она удалялась от земли все выше и выше и уже не могла остановиться.

       - Оэлия Мигис, а чему, собственно говоря, вы улыбаетесь? – донесся до нее вибрирующий голос Нерона – так абитуриенты прозвали преподавателя истории за его гордый «римский» профиль.

       - Это я не над вами, - покачала головой Оэлия, слегка снижаясь, и улыбнулась над этот раз над Нероном, увидев сверху его блистающую лысину.

Аудитория взорвалась от хохота. Оэлия тоже давно так не веселилась.



       ГЛАВА II

Ардгульм осторожно вынул из потайного кармана сюртука небольшой аккуратный пистолет и, продолжая непринужденно обмениваться любезностями с собеседником, беззвучно взвел курок. Или просто получилось почти беззвучно, потому что он вовремя со звоном распахнул дверцы буфета, как бы собираясь достать бокалы. Затем, собравшись с духом, резко повернулся, выбросил вперед узкую руку и выстрелил в упор.

Жертва застыла в изумлении, напротив него тоже словно окаменел Ардгульм. Они как будто рассматривали друг друга, не шевелясь, как в игре «замри», и ожидая, кто первым нарушит неподвижность. Наконец, тот, кого хотели убить, попытался встать из-за стола, и Ардгульм с перекошенным от ужаса лицом выпустил в несчастного всю обойму патронов. Впрочем, сочувствовать последнему не полагалось – всеми своими предыдущими поступками он заслуживал высшей меры наказания. Этот человек склонял невинных к разврату, сеял в душах раскол. И все-таки… Ардгульм, неужели ты можешь выстрелить в безоружного?

А может, там вовсе не Ардгульм, она обозналась? Оэлия покосилась на того, кто сидел справа. Но в темноте было трудно сличить реального Ардгульма с экранным. Тот, с пистолетом, выглядел гораздо моложе, изящнее и как будто невиннее. Он даже умел краснеть. Хотя, возможно, именно умел, только изображая смущение. Или же, играя, смущался в самом деле? Когда Оэлия перед классом читала монолог Гамлета, ее щеки постепенно покрывала настоящая бледность, а сердце билось все медленнее и тише.
Но что это? Оэлия инстинктивно отшатнулась. Ничего не произошло, Ардгульм только попытался взять ее за руку. Но она – нет-нет. Она не могла. Больше. После Юндгельса. Ее вдруг стал колотить озноб. Она бы вскочила и убежала из кинозала, если бы не сковавший ее тело паралич…

       - Что с тобой, друг мой? – спросил Ардгульм, когда они вышли из кинотеатра на улицу. Он внимательно, энтомологически посмотрел на нее сквозь стекла очков.

Но сейчас Оэлия уже не чувствовала себя растерзанной и поблекшей под лупой бабочкой. Наоборот, крылья у нее расправились, и она была готова гордо запорхать среди благоухающих, недавно распустившихся клейких листочков. На свежем воздухе, в еще светлом вечернем небе ей стало свободнее и лучше после темного холодного кинозала, где было сразу два Ардгульма. И оба для нее были далекими и незнакомыми.

И тут он предложил ей зайти к нему «на чашку чая».

       - Я живу тут рядом, - он махнул рукой на высотный дом, по пояс погруженный в волнующуюся зелень.

Оэлия покачала головой.

       - Не могу. Меня ждут дома. - Она и сама себе не могла объяснить свой категорический отказ.

И еще этот страх - откуда он? Из-за многоэтажных домов, похожих друг на друга, как близнецы, высовывалась длинная шея серой башни. Она как будто высматривала себе жертву, а высмотрев, замерла перед решительным броском.

Башня высилась над одинаковыми домами так же, как Ардгульм – над пассажирами в троллейбусе. Они оба казались одинокими и чужими для всех. Они были выше всех.

       - Боишься? – спросил энтомолог бабочку.

Она пожала плечами, пытаясь объяснить и путаясь в сложноподчиненных объяснениях:

       - Я не могу забыть город, в котором очень рано зацветали тюльпаны, которые мне дарил молодой человек, с которым мы договорились никогда не разлучаться. А потом меня увезли оттуда, и все закончилось.

       - Все когда-нибудь кончается, - парировал Ардгульм.

       - Не все.

       - Нет, все.

       - Ну, тогда все зависит от того, чем кончается.

Она опять тонула без надежды на спасение. Ардгульм не только не спасал, он ее, скорее, сознательно топил. Над ее головой смыкались слова, которые одно за другим бросал он:
       
- Человек вообще одинок. Надо спешить срывать цветы наслаждения. Зачем тратить время на прогулки под луной? К чему эти условности?

Оэлия с растерянной, юндгельсовской улыбкой смотрела на его щеку, ровно вызолоченную в лучах заходящего солнца. Он говорил и говорил, а ей все труднее и труднее было дышать. А еще спину неприятно холодила хищно вспоровшая небо башня, одетая в камень, как в длинное серое пальто.


       ***

«Энтомолог долго и неумолимо гонялся за бабочкой по комнате. Она не знала, как ей правильно вести с ним – довериться ему, как он предлагал, или побыстрее упорхнуть за дверь. То, что он понимал под доверием, было для нее совершенно немыслимо. Едва его пальцы сожмут ее крылья – и все, она пропала. Ее хрупкая защита, ее сила, необходимая для полета – все погибнет вместе с чешуйками, которые он уже через минуту стряхнет, как ненужную пыль. Но что ему, естествоиспытателю, до чувств подопытного насекомого? До его судьбы? Бабочка - всего лишь объект для эксперимента, возможно – для научного открытия. И, безусловно, она нужна ему для искусства. Энтомология – его страсть, и, возможно, второе призвание. А еще он Артист… А что если и в самом деле – ее высшее предназначение и счастье именно в том, что бы принести свою жизнь на алтарь науки и искусства?
Бабочка встрепенулась: «Что это я себя уговариваю? В чем это сама себя убеждаю? Боже мой – бабочка влюбилась в энтомолога! Неслыханно! Да нет же, нет! Надо стряхнуть с себя нелепое наваждение!»

«Следует быть благоразумной», - напомнила себе бабочка. Но ей не хотелось улетать вот так сразу, и она замерла рядом с обнаженным плечом исследователя, надеясь на то, что тихая красота умиротворит его и заставит отказаться от губительных планов.

…Он настиг ее в прихожей, когда казалось, что, зачарованный ее нежным узором, он позволит ей улететь с миром. А в следующий раз, верила бабочка, ученый захочет просто видеть ее. И тогда, возможно, она осмелеет и сядет к нему на ладонь, зная, что с ней ничего плохого не случится.

«Обычно энтомологи пользуются сачками», - пронеслось у нее в голове. А ей вот не повезло – ее схватили грубо и наверняка, чтобы на этот раз не вырвалась.
Бабочка еще не умерла - она просто остро почувствовала, что очутилась где-то за порогом прежней беспечальной жизни.

       - Не бойся, от этого не умирают, - утешил ее Энтомолог.

       - Недолго мне теперь осталось, - придушенно прошептало насекомое, подрагивая побледневшими крыльями.

       - Бабочки все равно недолго живут, - пожал плечами Ученый, несколько раздраженный ее жалобами. – Жизнь вообще коротка, все когда-нибудь умирают.

Бабочка хотела ответить, что теперь она не успеет оставить потомство, но поняла, что ему все равно, и промолчала».

       - Аллегория, - криво усмехнулся Ардгульм, помахав листками с текстом, отпечатанным на пишущей машинке. – Не люблю аллегорий.

       - Почему? – машинально спросила Оэлия. Ответ был ей очевиден. Она и сама не долюбливала этот жанр. Но что остается, если по-другому не рассказать?

       - Скучно. Потому что скушшшно, протянул он, как всегда мгновенно входя в образ. На этот раз он стал Скукой, посерев всем своим существом. Он стал провалявшейся целый год под диваном ни для кого не интересной книгой – пыльной, до которой даже дотрагиваться никому неохота: скушшшно.

       - Прости, но я не собиралась никого развлекать. У меня были совсем иные задачи, заставила себя ответить Оэлия.

       - Ну, говори-говори! – раздраженно порвал он повисшую паузу.

Это было странно до абсурда и «скушшно» – озвучивать очевидное. Все равно что говорить: вот идет дождь, снег, дует ветер. Разве он слепой или глухой?

       - Ну, наверное, я хотела, чтобы ты увидел происшедшее глазами другого существа, попробовала она все-таки.

       - Понятно… Хочешь сказать – я сломал тебе жизнь?

Он отмахнулся от невысказанных обвинений.

       - Я никогда не чувствовал себя ответственным ни перед кем.
       
- Кроме детей, - оговорился он.

       - Кроме собственных детей, - еще раз поправился Ардгульм, вероятно вспомнив, что тогда Оэлия была несовершеннолетней.

Она опять, как ему казалось, говоряще молчала. Нечто невысказанное неумолимо преследовало его теперь, жалило невидимой и неслышимой осой – в него, возможно, перешла душа погубленной бабочки.

…Этот разговор произойдет между ними позже. А пока их встречи напоминали пантомиму. Они почти не говорили. Оэлия, придя к нему, вся как-то немела. Ардгульм же занимался своими делами, почти не обращая на нее внимания.

Однажды, долго просидев у него на кухне с незажженным светом, Оэлия подумала – а не уйти ли ей вот прямо сейчас? Взять да и скользнуть тихонько за дверь – он и не заметит, и не услышит, занятый в комнате заучиванием роли. И только потом, может быть, немножко удивится ее отсутствию. А может, и не удивится. Вероятней всего, он просто не замечает, есть она или нет. Подумаешь, бабочка случайно залетела да и выпорхнула – не Бог весь какая потеря.

Она отодвинула тюлевую занавеску и стукнулась взглядом о башню. На этот раз башня тоже взглянула на Оэлию. Оказалось, у нее есть глаз, который смотрел на ее с холодным вниманием, больше похожим на равнодушие. Оэлия снова узнала в ней Ардгульма. Особенно этот взгляд… Те же страх и безнадежность вызывал в ей Энтомолог-Артист.

Свет, струящийся из глубины тьмы, действовал ядовито. На языке выступила горечь, которая постепенно стекала в горло, разъедала гортань.

Оэлия задернула шторы и вышла с кухни. Но не за дверь, как собиралась вначале. Она разделась и легла рядом с Ардгульмом, не вполне уверенная в том, нужно ли это ему, да и ей самой. Ее руки и ноги были холодными от безотчетного ужаса. Ее никто не собирался согревать, и надо было как-то самой справляться со своим страхом. Рядом было плечо Ардгульма, и она бесстрашно приникла к нему губами. Поцелуй получился долгим, горячим, и холод стал отступать. Его кожа цвета слоновой кости потеплела и как будто очнулась от спячки. Он, наконец, повернулся к ней, словно наконец заметив ее присутствие.
Но вот что делать дальше, было для Оэлии загадкой. Стонать, метаться, стискивая зубы, как это делают героини любовных сцен в кино? Знать бы, что они в действительности чувствуют. Не актрисы, а те, кого они играют. Оэлия не чувствовала ничего. Ее познания в любовных делах ограничивались книгой о том, чего не надо делать, если не хочешь остаться одна с ребенком на руках. Но для этого, исходя из этих мудрых рекомендаций, к мужчине вообще нельзя приближаться на близкое расстояние – по крайней мере, до свадьбы.
Ардгульм не внес в ее эротический кругозор ничего нового. Быть с ним все еще было для нее не многим приятнее осмотра у гинеколога.

Однако на этот раз, приободрившись успешным поцелуем, Оэлия раздвинула шторы страха. Из любой ситуации есть выход – из нее надо просто выйти. Ей вспомнился удачный эксперимент в метро. «Я не здесь, не в постели, и я больше не бабочка под лупой», - сказала она себе, закрыла глаза и забыла о том, где она и что с ней происходит. Если не видеть Ардгульма, можно принять колыхание, которое заставляло двигаться ее тело, за качание лодки на волнах. И поверить, что сейчас вовсе не глухая осень, а разгар лета. А из-под абажура ей в глаза сквозь прищуренные ресницы заглядывает солнечный луч.

Их обоих укачивало и убаюкивало, как младенцев в люльке – похоже, и на Ардгульма действовало ее состояние. Он теснее прижимался к ней, так что их тела стали чем-то одним и двигались в унисон. Они плыли вместе, миновав неохотно пропустившие их шторы: лодка уносила их далеко, в теплую летнюю страну – туда, где легко и нестрашно, где все происходит именно так, как хочется.


       ***

       А, и ты здесь! – услышала она голос Ардгульма и чуть было не шагнула навстречу, но вовремя поняла, что обращаются не к ней.

Кто-то из темноты с блестками маяков на волнах речного канала энергичным полушепотом отозвался:

- Поздравляю! Отлично отыграл. И поклонниц-то, поклонниц – вон уж стерегут со всех сторон. Я же говорил – мой метод бьет без промаха. А последненькая твоя – видел-видел вас возле кино: кошерная, скажу тебе, барышня.

       Иди ты к черту со своими еврейскими шуточками! – отмахнулся Ардгульм.

- Да небось тоже тебя где-нибудь поджидает сейчас. Спряталась, скромненько так - и стережет, - коварно предположил невидимый собеседник. – Страдает, бедняжка.

Оэлия поежилась и отступила в тень углового здания, из-за которого была хорошо видна высокая фигура Ардгульма. Может, и ее прекрасно видно тому, кого не видит она?
Оэлия отказывалась верить своим ушам и одновременно чувствовала, что за словами Невидимки есть что-то, касающееся именно ее.

- Но для новых успехов нужны новые жертвы, коих требует Его Величество Театр. Вон их сколько – выбирай не хочу! – балагурил весельчак, слившийся с темнотой.

- Зачем мне все это? – буркнул Ардгульм. – Скучно… скушшно. Устал я от этой возни…
- Ты что, сдурел? – ошикала его мерцающая темнота. – Не узнаю я тебя. Опомнишься – поздно будет. Пока жертвы сами лезут на жертвенник, а что-то будет завтра? Сам будешь за ними охотиться? Состаришься – и никому не будешь нужен. Спеши срывать цветы наслажденья – не твое ли это любимое кредо?

После непродолжительных препирательств элегантный силуэт Ардгульма расстался с фонарной тенью и поплыл в сторону моста, у которого белели бледными мотыльками измученные ожиданием лики поклонниц.

Давя собственные всхлипы, Оэлия туго затянула на шее петлю шарфика и продолжала это делать, ожидая, когда перестанет быть больно, а сознание устанет биться в беспросветно-черной камере и погаснет насовсем. В последний момент она услышала возле уха:
- Вам холодно? Может, вас подвезти?


       ГЛАВА III

- Да, мне холодно, - согласилась Оэлия, стуча зубами. Она села в машину, не задумываясь. Ее не интересовало, кто, куда и зачем ее повезет. Шарфик уже успел сделать свое дело – сознание отключилось, да и к лучшему: без него было не так мучительно.

Оэлия очнулась от ощущения тепла или даже точнее – жара. И это было не только тепло от работавшей в машине печки. Жар исходил от незнакомого мужчины, сидевшего за рулем. Его желто-зеленые глаза смотрели на нее с огромным интересом. Что поразительно - они были того же цвета, что и у Ардгульма. Но перед ней был точно не Ардгульм – под его взглядом она съеживалась и сникала, а в горячих волнах этих искренне заинтересованных глаз она вся расправилась, как цветок под солнцем или как актриса в лучах рампы.

От нее не требовалось лишних усилий, чтобы нравиться этому мужчине – он просто на нее так смотрел, будто видел в ней нечто поразительно интересное и привлекательное. И она становилась такой на самом деле – Оэлия это точно знала. Его горячий взгляд словно выжигал лучом ее новый образ и более совершенное тело.

Потом он заговорил. Он рассказал ей о том, какая она. Хотя его глаза и так говорили более чем красноречиво о том, что видели, так что слова всего-навсего озвучивали очевидное. Потом он стал расспрашивать о ее жизни, о ее интересах, увлечениях и наконец - о возлюбленных. И опять-таки у Оэлии, которая почему-то все выложила ему о себе без утайки, складывалось впечатление, что он уже все о ней откуда-то знает – такая в его глазах мерцала звериная мудрость. Кроме того, едва она заикнулась об Ардгульме, он как бы переспросил:

- Актер?

«Ничего такого уж странного – ведь он подобрал меня возле театра», - шепнула Оэлия зашевелившемуся в ней странному чувству.

- Служитель Мельпомены, - раздумчиво проговорил он, еще больше говоря тигриными глазами.

«Тигр, в самом деле тигр, - подумала Оэлия, завороженная его вниманием. – Сейчас он подошел, чтобы защитить меня, но вполне способен и разорвать в клочья, а затем съесть, если проголодается. Пока мне везет, но что будет потом?».

«Что я для него – будущий десерт? - она боковым зрением скользнула по его хищному профилю. – Кто он?».

- Кстати! Меня зовут Гиэнчес Аддис, - неожиданно представился загадочный зверь.

«Еще и колдун? Мысли читает?».

Оэлии вспомнился разговор с Юндгельсом в Муттхамбэ, когда она приехала туда в первый раз: «Ты умеешь читать мысли… Может, ты волшебница?».

Ей подумалось, что она и вправду тогда, сама того не сознавая, обладала странной властью над невидимым миром, и владеть своей судьбой было для нее не сложнее, чем править лодкой.
- Оэлия Мигис, - представилась она своему новому знакомому.

- Мигис? – интерес в его глазах вспыхнул с новой силой; он оторвал от нее взгляд только потому, что приходилось следить за дорогой. – У вас в роду были шаманы?

- Не знаю. Я почти ничего не знаю о своих предках. Мой дед погиб на войне, так что он не успел ничего рассказать о себе и своих родителях.

Никто никогда не задавал Оэлии подобных вопросов. То есть фамилия ее обычно всех поначалу озадачивала, потому что была редкой и в Буримэе, и в Громбельгроде. Однако никто не связывал ее с шаманизмом.

- Но вы хотя бы знаете, что означает слово «мигис»? – допытывался Гиэнчес. Он рассматривал ее, словно заново знакомясь, и зажигал ее глаза, потухшие с эпохи Буримэя, все ярче.

- Н-не знаю… Кажется, какие-то ракушки…

Оэлии стало тревожно, но любопытно. Конечно, она знала, что мигис – это не просто ракушки, но почему-то предпочла не выдавать себя. Посмотрим дальше, решила она, что это за человек.

- Верно, - согласился Гиэнчес, и хотя он снова повернулся в профиль, она успела заметить вспыхнувшее маленькое зеленое пламя в его глазах. – Но в умелых руках эти ракушки обретают великую силу. Их используют в магических ритуалах. Интересно, что эти ритуалы очень похожи у индейцев и у сибирских шаманов. Занятно, не правда ли? Разные континенты, разные полушария – а такое сходство. Мир полон тайн. Но будет большой ошибкой – он повернулся к Оэлии и осыпал ее электрическими разрядами – если для вас так и останется нераскрытой тайна вашего рода. Ведь в ней заключена ваша сила, ваше могущество. А ведь известно, что зарывать в землю свой талант – это большой грех.

Ему больше не приходилось отворачиваться – машина подъехала к дому Мигисов, хотя и остановилась на почтительном расстоянии от подъезда. Гиэнчес был осторожен. Он смотрел не отрываясь на Оэлию и погружал ее в тягучие, медово-золотые волны. Эти волны раскачивали ее лодку и тащили в водоворот, а может и в веселое морское путешествие. Требовалось немалое усилие, чтобы удержать лодку в бухте. Но что-что, а силы у Оэлии еще были. Гиэнчес все это чувствовал – упругое натяжение троса и сопротивление весел. Но Тигр был мудр и умел ждать.

- В следующий раз я принесу книгу о шаманах, и вы поймете, что такое мигис, - сказал Гиэнчес, отпуская Оэлию.


       ***

Встречи с Ардгульмом становились все реже, а вот Гиэнчес, напротив, настойчиво следовал за ней. Его белый автомобиль выныривал в самые неожиданные моменты – к примеру, так было, когда Оэлия отчаивалась дождаться автобуса и шла пешком под ледяным моросящим дождем. Отказаться от предложения укрыться от холода в нагретом лоне машины было выше всяких сил.

При этом Оэлия отчетливо сознавала, что их отношения – точно не любовь и никогда ею не станут. Она мягко, но настойчиво вынимала руку из его тигриной лапы и ускользала от его все более учащенного и горячего дыхания.

И все-таки Зверь дышал в спину. Охотясь, он долго выжидал добычу, но однажды дал понять, что его терпению приходит конец.

«Теперь или никогда», - перерезал он нить, разделявшую их, в один из особенно глухих осенних вечеров.

Оэлия выждала паузу, чтобы ему стало ясно – ее решение продуманное и окончательное.
- Ну, значит, никогда, - сказала она, пожав плечами, и вышла в морозную мглу. Пусть он также увидит, что ее не остановят холод и прочие неудобства. Если придется, она пойдет пешком, но не уступит охотнику. Она больше не слабый доверчивый мотылек.

Но он все равно продолжал ей звонить и появляться перед ней из темноты. Хотела Оэлия того или нет, но его появления ее радовали, и неожиданность их встреч становилась приятной неожиданностью. Особенно в те жуткие вечера, когда она бродила в одиночестве, замерзая в тонких чулках и нарядном платье. В такие вечера Оэлия часами ходила по городу в толпе, время от времени заходя в телефонную будку и набирая номер телефона Ардгульма. Но его или не оказывалось дома, или он раздраженно либо снисходительно говорил, что занят. Люди в толпе, как нарочно, шли чаще всего парами, оживленно разговаривая, но и те, кто шли в одиночку, имели здоровый, целеустремленный вид. Оэлия чувствовала себя помешанной, ходя вот так не один и не два вечера подряд, а, кажется, целую вечность. И даже рассказать об этом никому нельзя – ну кому можно рассказать про Ардгульма? Она бы и сама еще совсем недавно такое не поняла бы и не одобрила.

Руки ее опять тянулись к шарфику, но останавливались в надежде на то, что вот сейчас зашуршат шины, сверкнут фары - и к ней мягко подъедет эдакая «карета скорой помощи» - согретый мотором, печкой и страстью крошечный мирок, где можно просто забыться.


       ***

Незадолго до Рождества Гиэнчес пригласил Оэлию на вечеринку-карнавал «в один дом» - эти слова возымели на нее магическое действие. Недавно, когда она спросила Ардгульма, как он будет проводить этот предпраздничный вечер, он ответил: «Я приглашен в один дом», обрубив, как саблей, ее затаенную надежду.

Она приняла приглашение Гиэнчеса, несмотря на его многозначительный взгляд: было понятно, что этот вечер, в «том доме» может закончиться именно тем, чего он так долго добивался. Оэлия согласилась только из-за этих магических слов, как будто они были ключом к двери, ведущей в жизнь Ардгульма. Ее сердце стукнуло, как бы в унисон очередному сигналу Судьбы. Новый урок мог быть куда сложнее, чем в школе, но теперь она уже не так боялась ошибок и наказаний.

- А что это за дом? – уже потом поинтересовалась Оэлия.

- О, там будут очень интересные, творческие люди – такие, как тебе нравятся, - Гиэнчес взял ее за руку и обдал жаром. – Многие из них весьма знамениты. Но только придется соблюсти одно условие…

- Какое? – спросила она, деликатно отодвигаясь и вынимая из страстного пекла один за другим свои пальцы.

Гиэнчес, игнорируя эти остужающие движения, низко наклонился к ее уху – ей показалось, он упадет на нее – и прожурчал в самую душу:

- Все-все – и хозяева, и гости – должны быть в масках и карнавальных костюмах. Каждый обязан изменить себя так, чтобы и родная мама… стоп - ничьих мам там точно не будет... нет, чтобы родная жена или, скорее, любовница не узнала. И чем больше он в этом преуспеет, тем больше у него шанс получить приз. Ему подарят – знаешь, что?
Оэлия была вынуждена эхом повторить:

- Что?

Урчание Гиэнчеса полностью парализовало ее способность к сопротивлению. Наверное, именно так удав расправляется с кроликом, с полного его на то согласия, подумала Оэлия. Игра Гиэнчеса казалась ей смешной, его ходы – полностью предсказуемыми, выйти из нее в любой удобный момент представлялось абсолютно плевым делом, но она почему-то все отодвигала этот момент. Нет, все-таки любопытно, все-таки лучше, чем пустота петли, думала Оэлия, увязая в чужой игре, невольно подчиняясь ее правилам.

- Победитель, - Гиэнчес опалил ее тонкую кожу пылающей щекой, и ей уже было поздно и как-то глупо отстраняться, - получит то, о чем он больше всего мечтает. Ну, теперь-то ты согласна? – спросил он, радуясь и предвкушая ее согласие и на маскарад, и на все другие игры, придуманные им.




       ГЛАВА IV


На углу невысокого здания с портиком и белеющими в сумерках колоннами неясно обозначилась фигура в длинном пальто и шляпе. Здание напоминало театр, который был для Оэлии единственным в Громбельгроде, а человек… Неужели Ардгульм?

Оэлия стала приближаться к нему – сначала неуверенно, затем ее потянуло словно магнитом, и наконец, она побежала на другую сторону улицы – словно ее подхватило ветром, а она была сухим листом.

Между тем, пока она перебегала через дорогу, по рельсам промчался трамвай, и человек тем временем исчез, как сквозь землю провалился. Разве что зашел за одну из колонн? Оэлия поднялась по ступенькам, стала заглядывать за колонны. Вокруг была пыльная темнота, холод, запах мокрого пепла – и тишина…

Неожиданно запах изменился – словно одну реальность заменила другая: и вот уже она вдыхала тонкий аромат розы. Ее озябшие ладони согрелись в чьих-то мягких шерстяных перчатках. Ее голова закружилась, сердце заколотилось – происходило нечто невероятное. Как могло так случиться, что Ардгульм ждал ее там, где не должен был ждать, да еще и с розой, да еще и…? Никогда прежде он не сжимал так ее пальцы, никогда не согревал и не делал ничего такого, чего бы хотелось ей.

Затем он наклонился к ней, а она приподнялась на цыпочки… На них налетел яростный шорох с потоками света - мимо проехал автомобиль, и фары осветили стоящих у колонны – склонившегося высокого мужчину и потянувшегося к нему мальчика с розой в руке.
Оэлия вздрогнула. Еще до того, как свет озарил их лица, ее пронзило сразу несколько мыслей. «Как же он мог узнать, что я здесь окажусь? Разве только он знаком с Гиэнчесом, и тот ему рассказал про нас? Но даже если и так, то как он узнал меня в мальчике? Или он ждал не меня?».

Последовавший за внутренним озарением свет фар прояснил все остальное.

- Гиэнчес! Это ты? – и тут же она заменила вопрос утверждением, чтобы не выдать разочарования. – Это ты меня ловко разыграл!

И Гиэнчес не заметил, как звезды, попадав с небес, куда она успела только что вознестись, опалили всю ее изнутри. Зато, не скрывая разочарования, простонал Гиэнчес:

- Эх, а счастье было так возможно! Ведь я почти победил! Если бы не этот автомобиль…

- Почти не считается, - сурово отрезала Оэлия. – К тому же мы еще не на маскараде.

Конечно, в темноте легко обознаться.

- А по-моему, настоящие маскарады и карнавалы должны проиходить именно ночью, в темноте – ведь так романтичнее, - вздохнул псевдо-Ардгульм.

Осознание подмены все еще не было окончательным, и Оэлия разглядывала его, как будто надеясь, что розыгрыш окажется двойным и Гиэнчес снова окажется Ардгульмом – таким Ардгульмом, каким он никогда еще не был.

- Но постой, - спохватилась Оэлия. – Значит, я плохо перевоплотилась, раз ты меня сразу узнал?

Гиэнчес осмотрел ее всю с нескрываемым восхищением:

- Ну, во-первых, узнала меня ты, а не я тебя. Точнее, не меня, но мне только и оставалось рассчитывать на знаменитую шляпу и элегантное пальто г-на Ардгульма. А ты – нет, ты великолепно изменила внешность, и я бы ни за что не догадался, что ты девушка, если бы не был готов к самому неожиданному сюрпризу.

Перед ним стоял миловидный мальчик-паж лет 12-ти. Ради того, чтобы превратиться в сына Ардгульма Гальфиса, Оэлии пришлось пожертвовать длинными волосами, сильно подросшими с тех пор, как школьная директриса заставила ее остричь веселые буримэйские локоны.



       ***

Они вошли в дом, где собрались гости, уже в разгар праздника. Из комнаты доносились звон бокалов, обрывки песен и декламируемых стихов. Даже издали было слышно, что голоса нарочно изменены: в реальности не бывает настолько шамкающих ртов и таких заик, слушая которых самому можно начать заикаться.

Встретивший их у порога гусар в малиновом ментике рухнул на колени перед Оэлией. Он поставил на пол бутылку с красным шампанским и, обняв ее ногу в белом чулке из-под бархатных панталончиков, прижался горячими губами. Темные гусарские усы щекотали кожу сквозь тонкий чулок, его винное дыхание опьянило ее. Ей стало тепло и весело, до легкого головокружения. Еще ни один мужчина не становился перед ней на колени.

Когда он ее отпустил, она шепнула Гиэнчесу: «Он что – настолько пьян, что не соображает, кого целует? Я же мальчик…».

- Наоборот, - усмехнулся Гиэнчес. – Не настолько он пьян, чтобы доверять своим глазам. На карнавале же все наоборот: старик на самом деле наверняка молодой человек, а женщина вполне может оказаться мужчиной, и наоборот. Кто весело хохочет, тот в душе плачет. Ну, а переодевание девушек в мальчиков – это и вовсе классика, еще со времен Шекспира.

- То есть старо, как мир?

- Не расстраивайся. Все равно никому не придет в голову, кто ты на самом деле.
Оэлия выбрала образ мальчика не случайно. С подстриженными волосами она стала похожа на сына Ардгульма – Гальфиса, у которого черты лица были акварельно-размытыми, мягкими, как у девочки.

Его сына ей довелось увидеть только на фотографии. Однажды, еще в первую неделю их знакомства Ардгульм отменил свидание из-за того, что к нему, по его словам, должен был приехать Гальфис – его 12-летний сын. С женой, как выяснилось позже, Ардгульм развелся пару лет назад из-за ее ревности к его многочисленным «симпатиям».

Оэлия не поняла тогда: «Разве он нам помешает?» На это Ардгульм холодно спросил: «Ну, а что мы будем с ним делать?» Она хотела ответить: «Как что? Играть, разговаривать…» Но его холодный тон заморозил слова, которые она пыталась произнести, и они ледяным комом встали у нее в горле.

И вот сейчас, за руку с Гиэнчесом в обличии Ардгульма она чувствовала, что, вопреки всему, все же познакомилась с настоящим Гальфисом. Это все-таки произошло.

Нельзя сказать, чтобы головы всех присутствующих разом повернулись при их появлении – большинство гостей были увлечены кто беседой, кто едой; но каждый, чем бы он ни занимался, искоса поглядывал в их сторону. Сходство с Ардгульмом, известным в богемных кругах, не осталось незамеченным. Те, кто были близко с ним знакомы, знали и его маленького сына. Тем не менее, по закону жанра, настоящий Ардгульм не мог явиться сюда, на карнавал в своем обличии – значит, кто-его копирует. Гиэнчес придумал лучший способ заинтриговать гостей. Оэлия тоже исподтишка наблюдала за другими. Рассмотреть лица было невозможно – у каждого на лице была маска, к тому же в комнате стоял полумрак. Электричество было выключено, горели только толстые свечи.

На возвышении, сделанном, по-видимому, из стола, покрытого темно-красной бархатной скатертью, сидела в кресле очень юная девушка, завернутая в легкую белую ткань с драпировкой, и обутая в плетеные сандалии. Ее кожа была выбелена, словно покрыта известью. Она напоминала скульптуру. У ее ног горело множество маленьких свечек, стояли вазы с фруктами и тарелки с монетами.

Несколько человек – тут были и старики, и женщины – стояли на коленях перед импровизированным троном и били поклоны.

- О Мельпомена, величайшая из богинь! Будь моей покровительницей! Прими мою жертву, не возгнушайся и даруй мне успех у публики! Дай мне талант, чтобы затмить мне всех актеров, живших когда-либо на этой грешной земле! – завывали на все голоса молящиеся.

Богиня все это слушала не шевелясь, застыв в своем кресле с неподвижным лицом и прямой спиной. Но вдруг по ее телу как будто пробежала судорога, и она немного приподнялась. Из темноты к «сцене» приблизился человек в шляпе и длинном пальто. Не может быть! Оэлия резко оглянулась. Гиэнчес по-прежнему стоял рядом с ней.

- Ого! Да я не одинок! – слегка растерянно пробормотал он и, что-то моментально придумав, дернул ее за руку. Они упали перед троном, обратив на себя внимание Богини.

- О несравненная Мельпомена! – завизжала толпа в экстазе. – Все мы твои вернейшие рабы! Выбери же лучшего из нас. Кто твой избранный?

Мельпомена оказалась в затруднительном положении. Она явно вознамерилась «выбрать» Ардгульма, но теперь их оказалось двое. Она переводила взгляд с одного на другого и, похоже, ждала инициативы от них. Гиэнчес было подался вперед, но Ардгульм его опередил. В мгновенье ока его длинные, как циркуль, ноги перешагнули через головы идолопоклонников, и Оэлия внезапно взмыла вверх, оказавшись у него на руках. Ее ноздри успели уловить знакомый запах одеколона, а затем она услышала рядом с ухом голос с неподражаемой, очень нервной интонацией:

- Прими мою жертву, о Мельпомена, величайшая из богинь!

Следующее, что ощутила Оэлия, - резкое падение вниз и что-то одновременно мягкое и жесткое под лопатками. На ее грудь ступила стройная ножка, обвитая изящным кожаным ремешком. Другая нога была на уровне глаз Оэлии, и она увидела пряжку на сандалии Богини – это была морская раковина! Происходящее переставало быть просто игрой и все сильнее походило на магический обряд, как будто продуманный кем-то заранее.

Юная девушка, изображавшая Мельпомену, довольно засмеялась:

- Твоя жертва принимается. Ты – мой избранный. Ведь ты не пожалел для меня родного сына, не правда ли?

- Ты угадала, - покорно развел руками Ардгульм. Оэлии не доводилось видеть его таким. Он смотрел на Богиню, как не смотрел ни на кого другого, - снизу вверх. - Каким будет твое желание?

- Ты лжешь или обманываешься сам, - усмехнулась его юная повелительница. – Это не твой сын и вообще ничей сын – у мальчиков не бывает такой мягкой и упругой груди. Но я угадала другое – я узнала тебя. А о своем желании я скажу тебе, когда мы останемся наедине…

Она взяла его за руку, чтобы увести куда-то за собой.

- А жертвенный мальчик?

Оэлия вслушалась в голос Ардгульма, гадая, понял ли он, кто принял облик его сына. Скорее всего, не догадался, во всяком случае не был до конца уверен, и ему было немного любопытно.

- Жертвенная девушка, - поправила Богиня. – А зачем она нам – что мы будем с ней делать? Я дарую ей свободу… Или нет – я дарю ее твоему двойнику.

К Мельпомене угодливо подскочили слуги и усадили ее в паланкин. Ардгульм последовал за ними пешком и уже больше не оглядывался. Они исчезли, ушли куда-то, где Оэлии не место.
Она осталась лежать на алтаре, то есть на лоскуте от театрального занавеса, брошенного на пол. «Мягко постелено, да жестко спать», - подумала Оэлия, вздохнув и ощутив сладковато-древесно-пыльный запах сцены.

Между тем, она не находила в себе ни должной ярости, ни капли ненависти. Случившееся оглушило ее на какое-то время, и она постепенно приходила в себя, понимая, что в ней что-то навсегда умерло. Она не могла подняться и продолжала лежать, прижимая к груди нечто твердое и прохладное. Это была сандалия Богини, растоптавшей ее сердце. Сандалия с ракушкой – как раз той, что у шаманов именуется «мигис».

Она лежала так, пока над ней не склонился Гиэнчес, заслонив колеблющийся свет догорающих свечей, брызги бенгальских огней, блеск новогоднего дождя и перемигивание огней на елке. Он легко подхватил ее на руки и понес куда-то. Пляшущие огоньки в елочных шариках с пляшущими уродцами в них – карнавал продолжался, и переодетые гости танцевали и веселились, как ни в чем не бывало – все уменьшались, удалялись от нее. А точнее - это она удалялась от них и смотрела на все со стороны. Сверху она видела, как несут ее тело, переставшее сопротивляться. Оно не было безжизненным, просто жило теперь своей отдельной жизнью. Оэлии в нем не было. Она наблюдала со стороны за своим телом, доставшимся двойнику Ардгульма, не желая участвовать в играх, которые ей не нравились. После всего случившегося ее нельзя было огорчить, обидеть или разочаровать – она просто осознала, что

       Мир – Театр, люди в нем – актеры,
       И каждый не одну играет роль.


       ГЛАВА V

Поздно вечером в дверь позвонили. Ардгульм открыл дверь, не спрашивая. Ему было, как всегда, немного скучно и одновременно любопытно – все повторялось помногу раз: сначала упорное сопротивление, борьба, ускользание, затем – полная покорность. Жертва сама приходит, ее даже не нужно преследовать. Он для чего-то ей нужен.

За дверью на лестничной площадке стояла полная темнота. Опять лампочку, что ли, раскокошили?

- Ну, проходи уж, нерешительная, - устало бросил Ардгульм темноте, ожидая, когда же проступят в ней огромные, акварельные от слез полудетские глаза, и на его плечи нежными крыльями опустятся тонкие слабые руки.

Но вместо ласк на его свежевымытое, умащенное иланг-илангом тело, едва прикрытое полураспахнутым халатом, внезапно обрушился град ударов. Его били несколько человек, по-мужски и профессионально. В его голове промелькнули огненной молнией его собственные слова, сказанные им неделю назад отцу совращенной им девочки: «Если бы мою дочь изнасиловали, я бы не бегал по судам, а убил бы на месте насильника».

Эти его слова попали на страницы газеты, в статью о том, как он, знаменитый актер (а ведь только недавно обрел, наконец-то, заслуженную известность, и на тебе) совершал развратные действия в отношении малолетней дочери своей второй жены.

Газета в его руках омерзительно дрожала – такого с ним никогда прежде не было. Ардгульм всегда был невозмутим, кроме тех случаев, когда позволял себе выходить из себя по роли. Руки он называл не меньшим зеркалом души, чем глаза, и владеть ими учил молодых актеров. Но теперь он не мог ни учить, ни играть на сцене. С ним и не здоровались, так что руки ему теперь были вроде как и вовсе ни к чему. Разве что газетенку с мерзкой статейкой, ославившей его на весь театральный мир, держать. В виновность актера поверили все, исключая его верных юных поклонниц. Но теперь ему было и не до них. Ардгульм не мог играть – и все теряло смысл. Вскоре он перестал и ходить – отказали ноги.

Ардгульм мог только лежать целые дни напролет и думать о том, что все - как он и верил всегда – решительно все на свете кончается. Раньше, когда он попадал в истории с несовершеннолетними, все сходило ему с рук. То находились ловкие адвокаты, то его маленькие возлюбленные, становясь на его сторону, убеждали родителей, что виноват не он, и суда удавалось избежать. Почему же теперь его, так сказать, настигло возмездие? А может, ему попросту самому наскучило все, даже собственная безнаказанность?


       ***


В поминальной записке оставалось место еще для одного имени. Вписаны оба деда плюс дед – отчим Мирэзии Мигис, обе бабушки и прабабушка, свекровь Ильги, учившая Оэлию плести корзины, две хорошие знакомые Оэлии… Кого еще вписать? Неожиданно всплыло имя – Ардгульм. Почему? Ах да, в роду Мигисов был прадед с таким именем. Тот, который мог быть шаманом.

Оэлия положила записку вместе с деньгами на канун, поставила свечу к распятию, мысленно произнесла молитву. Прошло 12 лет с тех пор, как Оэлия приняла Святое крещение, и в последние годы посещение храма стало для нее привычным делом. Но церковь, в которую она зашла в этот вечер, была когда-то свидетелем ее расставания с Ардгульмом. Бывают свои свидетельницы на свадьбах, свои – на разводах.

Двадцать лет назад церковное здание было словно погружено в тяжелый сон. Храм был закрыт, богослужения в нем не проводились. Но все равно его желтые, как бы припорошенные уличной грязью стены и тогда излучали невидимые теплые волны. В тот тяжелый для нее ноябрь тепла ей отчаянно не хватало, и она смотрела на церковь с тайной надеждой на чудо, набирая в телефонной будке с сорванной с петель дверью номер Ардгульма.

После карнавала их отношения полностью прояснились. Будет она с ним видеться или нет – ровным счетом все равно. Он окружен тонкой и все же необоримой стеной, сквозь нее в его сердце доступ закрыт. Может, не для всех. Для его Богини, для его Музы – все как раз наоборот.

Но теперь Оэлию пугало не собственное безответное чувство, о чем она раньше беспокоилась. Отсутствие в ее сердце любви к Ардгульму оказалось намного страшнее, чем его нелюбовь к ней. От внешнего холода можно согреться, от внутреннего – никак.

- Прости, - выдохнула Оэлия в трубку вместе с теплом, излучаемым церковью, с другой стороны улицы. Чудо произошло – оно состояло в том, что пустоты в ее груди заполнились чем-то легким, светлым и радостным, несмотря ни на что; там больше не свистел ветер, как в заброшенном доме с распахнутыми настежь дверями и окнами.

- За что? – голос Ардгульма утратил нервность и обрел человеческую простоту, что бывало с ним редко и ненадолго обнадеживало.

- За то, что больше не люблю тебя, - хотелось ответить ей, но она удержалась: слово «любовь» никогда не произносилось между ними и было как бы под негласным запретом.

- За то, что больше не позвоню тебе, - сказала она, что означало, по сути, то же самое.

- Ну… как хочешь, - только и сказал он.

В его ответе, который звучал в ней всю жизнь, как замирающий, но так и не умолкающий окончательно звук, ей слышалась то горечь, то облегчение сродни тому, что испытывают родные тяжелобольного, который после долгих мучений, наконец, отходит в мир иной.

Ей стало странно, что она так долго боялась оборвать эту почти уже несуществующую нить, связывающую их. Страх от того, что она вот-вот порвется, так утомил ее, что гораздо легче было самой оборвать ее и больше уже об этом не беспокоиться.

Да и, по сути, ведь ничего не меняется. Любить можно и так, и не видя его, всегда. Теперь даже легче, так как напрасные ожидания не отравляют чувств.

Оэлия не стала приказывать себе не любить, как она сделала тогда, когда Юндгельс не ответил на ее письма. Церковь, в которой не проводятся богослужения, в которой не молятся священники и прихожане, просто стоит и ждет своего часа, храня до поры до времени то, ради чего ее построили. Так и она не может позволить своему сердцу опустеть.


       ***

Следующая осень была золотой и прекрасной. Сев на скамейку в парке под березу с томно изогнутым стволом и поющими на ветру листьями, Оэлия достала из сумочки коробочку с крышечкой из черепахи, а из коробочки – засушенную бабочку. Немного полюбовавшись узором, она стряхнула с ее крыльев красную пыльцу, сунула в конверт и, подойдя к знакомому подъезду, опустила в почтовый ящик. После этого она быстро ушла и больше никогда сюда не возвращалась. В этом мире.

Дальше был необыкновенный февраль с трепетными полотнищами красных парусов, вечерами бегущих по небу. Солнце появлялось тоже в самые неожиданные моменты – во второй половине дня, после заката и перед самой ночью. Начинался парад планет. Из жизни Оэлии ушли Гиэнчес и подобные ему мужчины, которые окружали ее несколько лет с той карнавальной ночи. Ее мама, Мирэзия ушла от Хатрика Мигиса. И сама Оэлия уже не была Оэлией Мигис. Она сменила фамилию, после того, как вошла в дверь дома в узком проулке, параллельном тому, по которому прошла с Ардгульмом до его театра.

       ***

Газета со статьей, обойдя театр, непостижимым образом попала в руки Оэлии. Эта газета валялась на сидении в электричке метро, когда она возвращалась с работы. Ей не хотелось нести это домой, и, решив выйти в Нижнем городе, она зашла в пустое кафе.
Порнографически голая правда об Ардгульме подвела какой-то итог и в ее жизни. Теперь ей стало ясно, что история отношений с этим человеком оставалась не законченной все эти годы. И только сейчас, а вовсе не после того, как она положила трубку в разбитой телефонной будке, можно поставить точку в пьесе и распределить роли.

После разлуки с Ардгульмом Оэлия сочинила продолжение отношений с ним, оканчивающееся хэппи-эндом. В этой повести ее героиню звали Майра, как и вторую жену Ардгульма. Они встречаются спустя много лет. Она расцветает, становится красивой, знаменитой, уверенной в себе. Они женятся. У них рождается дочка.

И все это в самом деле так и произошло, вот только не с ней. Отличие реальной истории было еще и в том, что настоящий Ардгульм поступил с ребенком так же, как с ней самой, когда ей было 17. Девочке было намного меньше, что-то около семи лет. Что ж, времена меняются: в ее юности девушки по своей невинности и неосведомленности в интимных делах были, как современные дошкольницы.

Оэлия скомкала газету, испытывая два чувства: отвращение и странную радость. Последние годы она вспоминала и жалела не себя, а ту девочку, которой была когда-то.

- И все-таки бабочка отомщена, - с этими словами она встала из-за столика в кафе, собираясь уйти.

- Вы что-то хотели? – переспросила проходившая мимо официантка средних лет.

- Урна… Где здесь урна? – спросила Оэлия.

Услужливая официантка протянула руку к газетному комку.

- Нет-нет, пожалуйста, я сама!

Сотрудница кафе объяснила, как найти туалет – путь к нему оказался довольно запутанным.

- Вы уж извините, у нас сейчас ремонт, поэтому, знаете ли, там не очень чисто. -
Стройматериалы свалены, кирпичи, цемент. Так что осторожней проходите, не испачкайтесь! – предупредила она. – Раньше тут был кинотеатр, а теперь здание выкупили под развлекательный центр.

Оэлия пошла в указанном направлении. Стена, покрытая терракотовой «крошкой», закруглялась и вела вниз, как в грот. В конце коридора по одну сторону стены виднелась обещанная дверь. С другой же стороны стены кладка была разобрана, рядом лежали стройматериалы. Из дыры в стене доносились мужские голоса. Сначала она подумала, что это строители, но один из голосов показался Оэлии знакомым, и она подошла поближе. По обрывкам фраз можно было догадаться, что находившиеся там люди рассказывали историю своей жизни – точнее, ту ее составляющую, которая объясняла, почему они здесь оказались. Так заключенные выкладывают в тюрьме своим сокамерникам, по какой статье их посадили.
Она осторожно заглянула за выступ в стене и увидела Ардгульма, изменившегося до неузнаваемости. Его лицо отекло и опухло, было все в синяках и кровоподтеках, подбородок и щеки заросли щетиной, а седые волосы клочьями торчали в разные стороны. Он сидел за грязным столом, сжимая в руке граненый стакан, на четверть наполненный водкой и ждал, когда придет его очередь «колоться». При жизни он был всегда изящно одет, причесан, гладко выбрит и, конечно же, вымыт. И не пил водку из стаканов. Но страннее и нетипичнее всего для аристократической личности Ардгульма было его окружение. Рядом с ним сидели опустившиеся пьяницы, бомжи, уголовники, покрытые татуировками.

- Где же твоя утонченность, Ардгульм? – мысленно прошептала Оэлия.

Он поднял на нее немного затуманенный взгляд и посмотрел без всякого удивления.

- Ничего странного, - ответил он глазами. – Я спускался сюда всю свою жизнь и ничуть не удивлен тем, что здесь со мной происходит.

Комок газеты выпал из рук Оэлии, пораженной его участью гораздо сильнее, чем он сам, и прошуршал, ускользая за стену. Ей стало страшно, что она выдала себя, и «товарищи» Ардгульма тоже заметят ее присутствие. Но тут появилась официантка.

- Ну как, все нашли? – громко спросила она, громыхая пустым жестяным ведром.

Оэлия кивнула и заслонила собой черную дыру в другое измерение.

- Вот тут был раньше кинозал, - пояснила официантка, без церемоний отстраняя Оэлию и заглядывая в проем в стене. Там, где только что был Ардгульм с его странной компанией, зияла чернота и гулял сквозняк, наносивший запах земли.

- Да, я была здесь когда-то, - сказала Оэлия. – В тот день показывали «Смерть распутного господина».

- Помню-помню я этот фильм, - оживилась официантка и как будто даже помолодела. – Я как раз только-только поступила на работу в кафе при кинотеатре, и этот фильм здесь шел тогда. Весна была вроде бы… или начало лета, что ли.

Оэлия невольно улыбнулась, подумав, что, может быть, именно эта зеленоглазая женщина, тогда еще совсем молодая, подавала ей мороженое перед сеансом.

Странная вещь, подумалось ей: в фильме он убивает «распутного господина», наказывая его за преступления перед юными девушками, а затем в жизни меняется с ним ролями. И в конце его постигает та же участь. Парадокс актерской профессии, объяснил бы Ардгульм, любивший все происходившее объяснять только через театр.


       ЭПИЛОГ


Затем Оэлия совершенно головокружительно влюбилась. Это было нереально красивое кино.

 Только одно было плохо, только одно – ее возлюбленный был офицером вражеской армии. Их лагерь стоял в лесу, между ним и ее избушкой протекала узкая сторица. По утрам он тайком приходил к ней в своем элегантном сером кителе, и они целовались до головокружения, отодвигая, пока хватает сил, момент полной близости. Но что будет дальше? Их могут убить или свои, или чужие. Как им объяснить, что он, хотя и из вражеского лагеря, очень-очень хороший? Он в самом деле лучше всех – так она еще в жизни своей никого не любила.
«Что же нам делать?», - с этой мыслью она очнулась.

Голова продолжала кружиться, перед глазами стояло его красивое лицо с синими, очень искренними глазами.

- Ему, наверное, лет 27, - прикинула Оэлия. – Моложе меня, но это ничего… Странно – где я видела его раньше?

И тут перед ее глазами возник ответ в виде портрета молодого Ардгульма, висевшего над его кроватью. Там ему было как раз 27 лет, его глаза еще были синими, а не желто-зелеными, какими сделались позже; он был одет в рыцарские доспехи. Таким изобразил его друг Ардгульма, театральный художник. Наверное, он бы явился к ней и в латах с забралом, если бы не хотел остаться неузнанным.

- А вот я и разгадала твою хитрость, - усмехнулась Оэлия, снова возвращаясь из полета в неземные пространства. – Давай, как тогда на карнавале: я тебя узнала, так что тебе придется исполнить любое мое желание. Так вот, прошу тебя: не приходи больше. Помнишь, когда-то ты сказал мне, что у нас с тобой нет дальнейшей перспективы. Тогда мы были молоды и свободны. А главное – оба живы. А теперь? Какое теперь у нас может быть совместное будущее? Спасибо тебе, Ардгульм, за твои попытки сделать меня счастливой – и за розу, и за те слова после ужина, и за встречи в лесу, но все это нужно было мне 20 лет назад. А теперь – теперь поздно… Что? Что ты сказал?

Она пошла туда, куда он настойчиво махал ей рукой, и оказалась у зеркального шкафа. Оттуда на нее смотрела 17-летняя девушка с широко распахнутыми глазами - такой она была сразу после встречи с Ардгульмом, еще до убийства бабочки и даже до разговора о Гальфисе.

- Что? Мне непоздно? – переспросила она.

Кроме Оэлии, в зеркале отражался спящий мужчина. За подушкой лица его было не рассмотреть, виднелся только краешек щеки с порослью бороды. А в самом уголке зеркальной дверцы выдавался краешек кроватки со свисающим розовым одеяльцем.

- Боже! – всплеснула руками Оэлия. – Пора готовить завтрак. Скоро они проснутся!
И она, то ли забыв, то ли боясь оглянуться, побежала на кухню, залитую июньским солнцем. На кухонном столике были рассыпаны свежие тюльпаны – алые и трепетные, как парус или сердце.