Там, вдали. Вторая редакция

Ступени скрипели, проговаривая свою присказку: «так…, так…».
Я знал, что всё было уже не так...

Я вернулся. Моя комната на чердаке тоже выдохнула «ах..», когда я отодвинул занавеску на окне и чуть тронул раму. Она всегда подавалась этому движению, распахиваясь, чтобы можно было облокотиться, вбирая взглядом мельтешенье дня или покойную размытость узких улиц – ночью.

Первый раз это окно я открыл в шесть лет.
Люк на чердак оказался незапертым случайно. Я пробрался туда крадучись, чтобы не заметила мама. По странному стечению обстоятельств, с тех пор исчез большой амбарный замок, который ранее охранял чудную страну.

Этот дом родители купили с моим рождением. Мама рассказывала, что раньше они жили в крошечной и сырой подвальной комнате. Отец уехал «на заработки», его не было полгода. Потом появился дом и через неделю – я.
Дом рос вместе со мной: к нему пристроили светлую и просторную веранду, заставленную горшками с геранью, летнюю кухню с точёными столбиками балюстрады и – новое высокое крыльцо.
Я знал каждый закуток, населяя прохладу чулана и запечную тесноту выдуманными героями. Мне никогда не было скучно. Каждый день дом радовал новыми открытиями, главное из которых – чердак.
Тогда я замер на пороге…Открытые балки были так высоко, что приходилось задирать голову, а углы пропадали в сумеречной размытости…

Глаза разбегались. С чего начать? И я шагнул к большому кованому сундуку. С трудом открыл крышку. До самого верха он заполнен книгами. Ровные ряды, красивые тёмные переплеты.
К тому времени я знал буквы, но не умел складывать их в слова. К вечеру следующего дня набрался смелости и пошёл к учительнице, что жила напротив. Попросил научить читать. Удивительно, что потребовалось на это не более часа. Каким-то странным образом я быстро понял принцип сложения букв – в слоги, а затем – в слова.

Когда перебирал книги, пытаясь определить – первую, то вспомнил, что видел в руках у мамы – эту, и вот эту тоже…Но почему, при ее благоговейном отношении к книгам, которые стояли у нас в шкафах за стеклянными дверцами, самые красивые пылились в сундуке?
И все-таки я об этом спросил. Много позднее. Мама приобняла меня за плечи:
- Это чужие книги. А присваивать не своё – нельзя. Помнишь, мы ходили с тобой в библиотеку. Там дают книги – на время. Прочитал и вернул обратно. Я думаю: вдруг когда-нибудь за ними придет хозяин? Ему и отдадим.
Но так никто и не пришёл. Теперь они стоят у меня на полках, напоминая о том времени, когда я сидел под чердачным окном и читал, читал…

После второго класса родители впервые отправили меня в загородный лагерь, потому что ребёнку «надо привыкать к коллективу». Когда я вернулся, они встретили меня с таинственным видом. Взявшись за руки, мы пошли к дому. На крышу веранды вела новая винтовая лесенка, и появилась дверь – во фронтоне дома. На чердак. Отец открыл ее, и я увидел большую светлую комнату. Мама смеялась и кружила меня:
- Это тебе! Теперь у тебя будет своя комната!
Первым делом я распахнул окно…
 
Ушли родители и вместе с ними – необходимость мчаться сюда каждый год. Я помню это чувство обязательности и обязанности, которое настигало меня на взлёте лета. Были другие желания, но вдруг, в середине июля, я бросал всё и ехал в этот дом, который обретал реальность, когда я дёргал калитку, не помня – в какую сторону она должна открыться. Родители стояли на крыльце. Они не шли по двору, не бросались навстречу. Просто смотрели. Тридцать два шага я шёл по дорожке из красного выщербленного кирпича. И мама говорила: «Мальчик вернулся…».
       
Пять лет назад я впервые их обнял. И тогда будто увидел со стороны, и сердце кольнуло: три седые головы. Не две, как бывало всегда…И последний мой приезд был совсем иным. Я плакал у себя наверху, в маленькой чердачной комнате и знал, что также плачут и они: мама у окна, чтобы не дай Бог, не застал отец . А он – у сосны в самом конце сада, где никто не увидит.

Мой дом…Уже несколько лет он стоял с закрытыми ставнями. Зимой - занесённый снегом, в мае - запорошенный лепестками яблоневого цвета. Потом они превращались в прозрачные крылья стрекоз и бабочек, застревая в нитях паутины.

Здесь всегда пели птицы. Не знаю, как они звались…Серые такие, неприметные. И песни самые простенькие. Чистая радость новому дню…

Первое воспоминание. Мне года три… Мама белит печь. Свежий запах извёстки, с кисти падают крупные капли. Скоро Пасха, и я повторяю: па-а-с-ха-а… На выдохе – долгое «ха-а..».
И всегда – вдруг: просыпаешься утром – вышитая скатерть на круглом столе, крашенки – от золотисто-жёлтого до бордового, кулич, посыпанный разноцветной крошкой, с подплывшими нежными молочными потёками…

Две большие яблони у крыльца. Оно выкрашено светлой краской. Солнечные зайчики на нём. Я выхожу босиком, перегибаюсь через перила, в траве – блюдце с молоком. В саду живет Ёшка. Он пьет, пофыркивая, и на усах повисают белые шарики. Однажды я увидел, как Ёшка нёс на иголках маленькое розовое яблоко. И была такая картинка в Букваре…

Старая скамеечка. На ней мы умещаемся вместе с мамой. Близко-близко…Ставим её к печке, прислоняемся спинами к теплой белёной стене. «Буря мглою небо кроет…» Мама будто поёт. Пусть, пусть – мглою кроет. Там – страшно: «то как зверь она завоет...».
Я не отрываясь смотрю на мамино лицо и почему-то думаю: а вот если она умрёт…
И начинаю тихо плакать, слизывая слёзы, когда они подтекают к краешкам губ… мамины руки пахнут корицей…

Никто и никогда не выпекал таких воздушных колец с корицей. Я искал их – всю жизнь. Во французской булочной и английской кондитерской шёл на запах… Не то, не то…

Я приехал разобрать свои полки. От пола до потолка они были уставлены коробками с плёнками. Пришло время цифровой фотографии, в прошлом остались реактивы и проявители. Само таинство крошечной кладовки, освещенной красным огоньком фотоувеличителя, помнят лишь те, кто колдовал над кюветкой, где появлялось на листе изображение, и всегда это сродни волшебству. Этот момент был для меня главным…

Я достал коробку со старыми фотографиями. И вытянул первую попавшуюся.
 На скальнике – кустик брусники. Крошечный, на островке узорчатого ягеля.
Первая моя осень в Якутии...
Тогда я оценил по-настоящему свой навык, умение фотографировать. Взял неделю отпуска, потому что каждый день здесь менялось стремительно все: еще вчера голубичник был чуть золотой, а сегодня – оранжевый и багровый. И если пойдет дождь, то лиственница быстро осыплет свои нежные солнечные иголки. И всей осени – неделя…
Стремительно, щедро – отдать, подарить. И уже в середине сентября ляжет снег, на долгие девять месяцев.

Кружок фотографии был в Доме пионеров. Попал я туда в десять лет, совершенно случайно. Из музыкальной школы я шел всегда по одному маршруту – через сквер. И почти всегда встречал старого художника, который располагался с этюдником на главной аллее или чуть в стороне. Меня мучил вопрос: какой интерес рисовать одно и то же дерево изо дня в день.
Художник уже кивал мне как старому знакомому, а я иногда становился у него за плечом и смотрел на беспорядочные мазки-нашлепки. Дома я брал акварельные краски и пытался повторить. Однажды я снёс эти листы художнику. Он смотрел внимательно и долго:
- Есть главный талант…Ты – видишь. Но передать…нет, не сможешь никогда. Тебе нужно фотографировать. Это тоже – искусство. У тебя выйдет, я знаю.
Отец купил простенькую «Смену» и сам отвел меня в кружок. Сколько этих – размытых, затемненных, пробных фотографий.
Вот мама – над корытом с бельём, машет рукой «нет, нет, не надо…». И светлая ее улыбка…Отец с рубанком, не видит меня, сосредоточенное и серьёзное лицо, ровные стружки из-под его крупных и красивых рук.
И наш старый дом. Весной – с потемневшей крышей, занесенный до самых ставень – зимой… Со светлыми пятнами кленовых листьев на крыльце, с букетом незабудок в распахнутом окне…

Коробки пронумерованы, на них стоят цифры – год и месяц. На некоторых – место. Я сажусь на корточки: «Якутия.1979 год». Стану ли я проявлять и печатать эти фотографии…Не знаю…

Из Киева я улетал в октябре семьдесят восьмого. Шёл дождь, листья давно сметены и убраны в аккуратные кучки, кое-где над ними вился дымок. Утром я прошел скорым шагом по осеннему парку, в полдень сел в самолет, а ночью уже брёл по снегу к приземистому деревянному зданию аэропорта в далеком якутском посёлке.

Ехал я зарабатывать деньги. Зарплата преподавателя в училище, частные уроки музыки, позорные подработки в ресторанах – все достало до ручки. И когда позвонил давний приятель Паша и сказал, что в музыкальной школе в Якутии он получает пятьсот рублей, а за один вечер в ресторане, когда выезжают «с поля» геологи – по тысяче, то я плюнул на все… Пашка обещал помочь, а это главное.
       

Ветер был просто сумасшедший, я и представить не мог, что бывает так холодно.
Самолет приземлился в сумерках. Мороз в конце октября почти тридцать градусов. И ветер дует с такой силой, что идти приходится боком. Лицо обжигает. Дышать - трудно. Позже я узнал: это и называется «кислородное голодание», и что те самые семьдесят процентов северных надбавок – не такая уж великая плата….

Темень - непроглядная, и невозможно ничего рассмотреть …Я поблуждал и нашёл барак, где предстояло жить.
Окно под лестницей забито бордовым одеялом, из которого торчат клоки пожелтевшей и свалявшейся ваты. Коридор казался бесконечным… В свете тусклой лампочки и клубов то ли пара, то ли дыма, не видно ничего далее трех метров. Только утром я понял, что в этом бараке сорок комнат – по двадцать на этаже, один туалет и одна раковина на всех, и общая кухня: невероятно закопчённая и тёмная, где в ряд - шесть электрических плит и длинный стол, сколоченный из досок.

Однако народ здесь собрался явно «не от мира сего»: все были веселы и довольны, даже младенцы орали как-то особенно жизнерадостно. На кухне стоял гвалт и хохот, шипели сковородки, сбегал суп из кастрюлек, кто-то бренчал на гитаре, и при мне беленькая толстушка вытащила из духовки противень плюшек, которые тут же разошлись по рукам.

Минуло полгода, и я уже разбирался в этом сумасшедшем укладе жизни не хуже других. Все магазины имели собственные названия: «болото», «нарсуд», «бамовский», «мехколонна». И когда в коридоре раздавался клич «Девочки, бегом в нарсуд!» - это значило, что привезли, например, - яйца, что случалось раз в месяц или реже.
Мера для покупок на севере одна - ящиками покупались яблоки, банки венгерских компотов, болгарских огурчиков, индийский чай, тушёнка и сгущенное молоко.

Пашка устроил меня в бараке, в своей комнате, где он жил с женой, выделив угол с раскладушкой, отгороженной шкафом Через две недели меня приняли ещё и на ставку сторожа в музыкальной школе, и через ночь я оставался в своем кабинете, сдвинув стулья и расположившись как король, – один во всем здании, которое по самые окна занесено снегом.

Напротив школы – Дом культуры геологов, на первом этаже – библиотека. Сквозь окна ничего не разглядишь – слой льда. Долгими ночами я представлял эту библиотеку, главной фантазией, конечно, была хозяйка. Хотелось, чтобы она была молодой и красивой, с гладко причёсанной головкой и томиком Гумилева в руках. Правда по утрам я иногда видел, как приземистая тетенька в очках борется с дверью, налегая на неё всем телом. Однажды я все-таки решился. В конце-концов, длинными вечерами нужно было читать, а в библиотеку не шёл только по одной причине – жаль было расстаться со своей мечтой.
       
Наверное, вид у меня был действительно потрясенный. Вопросительно смотрела на меня из-за пирамиды книг она: платье из шотландки с белым воротничком, узел волос низко, над самой шеей. Я не удержался и заглянул в раскрытую книгу: «Воспоминания Анастасии Цветаевой. Том первый».

Почти полгода мы говорили часами, удивляясь созвучиям и совпадениям. Потом пришла мысль о «литературных вечерах». Я играл, она читала. Ахматову и Пастернака, Гумилева и Цветаеву. Народу приходило на удивление много. Поселок геологический, костяк составляли питерцы и москвичи. Молодежь, в основном, из Свердловска и Оскола. Эти предпочитали бардовские песни, но и на поэтические вечера ходили. В клубе - холодно, пальто и шубы не снимали, кое-кто незаметно дышал на замёрзшие пальцы – не сидеть же в рукавицах, когда пианист играет на ледяных, даже с виду, клавишах рояля.

Вечером я помогал расставлять книги в пыльном «хранилище» - соседней комнате с читальным залом. Книги падали, выскальзывали из рук, а мы целовались до одурения, вздрагивая от каждого стука заледеневшей двери.
       
Муж у нее был в экспедиции почти полгода. Ночью, уложив сына спать, она прибегала ко мне в музыкальную школу. Я занавешивал окно кабинета куском красного кумача, зажигал свечи. Выходил в зал, стоял у окна, прислушиваясь к скрипу снега, и ждал шагов. Сейчас, когда я говорю «счастье…», то эти «сч и ст» - и есть то похрустыванье застывшего снега в полной тишине.
       
Я открывал дверь, начиная целовать ее у порога, на руках нёс через зал, она смеялась «шёпотом», задыхаясь и зажимая рот ладонью. Все было намешано: ощущения греха и стыда, радости и страсти. Любовь. Только сейчас, когда минуло почти тридцать лет, я понял, что ангел все-таки коснулся меня крылом. Удивительно то, что и мужа она любила, приехала к нему, переносила ужасающий быт барака, передавала пачки писем с вертолётчиками. Часто я видел эти листки на столе, прерванные на полустрочке. Значит, бывает и так. Знал ли он? Наверное. В маленьком посёлке – всё как на ладони. Прорвалось однажды. Рассказывала сквозь слезы, что ударил по щеке. Она схватила сына, бежала по тёмной улице – ко мне. Муж догнал на полдороге, стоял на коленях, вернул. А если бы добежала?

Много раз я проигрывал мысленно варианты этой непрожитой жизни. Чувствовал запах овсянки, которую варил бы по утрам, и тяжесть тела нашей нерождённой дочери на руках. Тысячу раз я просыпался от того, что её волосы щекотали мне плечо, и перекатывался на пустую подушку…Она была моя, я её нашёл. Наверное, нужно было проявить мужской характер, взять за руку и увести от мужа. И ревновал я единственную женщину в жизни. Ревновал чужую жену к её собственному мужу.
       
Тогда у меня уже была комнатушка в длинном бараке, где ютилось почти сорок семей. И вдруг мне одному – такие хоромы: пятачок личного пространства с насквозь промёрзшими углами. Я делал полки. Стругал рубанком доски, покрывал их морилкой и лаком. Мастерил стол и кровать. Вся комната усыпана стружками медового нежного цвета. И пахли одуряюще – так пахнет дерево, выстоянное на пятидесятиградусном морозе. Я ложился лицом в эти стружки и плакал от боли и ревности.

До сих пор, когда я слышу запах стружек и вижу закрученные свежие колечки, я начинаю кашлять, потому что горло перехватывает спазм и поднимается снизу, от живота, физическая горячая боль. Ревность.
 
Ночью я перебирал фотографии. Везде было только её лицо. Была ли она красивой? Да. Но кроме красоты в ней было главное – музыка. Я слышал её постоянно. Я играл её по ночам в своём кабинете.

Костер любви требует, чтобы в него постоянно бросали новые охапки сердечной боли, слез, ревности, сумасшедших писем, нежных ночей, полных бесстыдства и сладкой радости. Этот костер должен или потухнуть, или разгореться так, что останется потом одно пепелище. Горький запах прошлого, пепел, серый цвет взамен полыхающего красного. Я уже знал, что иначе не бывает.

Ей пришлось сделать выбор. Семья, дети, муж, всё - как положено. Невозможно жить – на грани, когда сердце готово остановиться. Ты зажимаешь его в горсть, успокаиваешь, пытаешься говорить как все люди и делать – как все. В конце концов, оно сдаётся, выравнивается пульс, и ты веришь в то, что сможешь жить дальше.

В маленьком посёлке трудно не видеться. Дорог мало, и все они пересекаются. Но Бог сжалился надо мной, потому что она ждала второго ребенка и уехала к матери на материк. Я научился дышать спокойно, проходя мимо окон библиотеки. И даже заходил туда довольно часто, ведя неспешные разговоры с её напарницей – дамой предпенсионного возраста, любительницей жестоких дамских романов конца девятнадцатого века.

Мне казалось, что я сам погрузился в тот недавний век, прошло ведь каких-то сто лет. Для истории – капля в море. Никогда в жизни я не смог бы прочесть столько, живя в другом месте. Вся моя жизнь повернула в иное русло. Я разобрал ноты, до которых не доходили руки со времен консерватории. Много играл. Музыка спасала. Только почти всегда видел перед собой её лицо: то запрокинутое назад, с закрытыми глазами, то – в проёме окна, обрисованное узором изморози.
       
Почему тогда я не проявлял эти фотографии, не доставал коробку, где еле уместились плёнки? Это было ни к чему, и так я видел каждую её морщинку, каждую еле заметную родинку. Помню и сейчас, хотя свойственно людям забывать со временем даже самые дорогие образы.

В дальнем детстве меня – городского хилого пацана – отец отвозил на лето в сибирскую деревню.
По утрам бабушка брала меня за руку, и мы отправлялись в курятник. Я держал маленькую плетёную корзинку, куда складывали яйца.
То утро выдалось пасмурным, из-за сопки надвигалась тёмная туча. Я засыпал на ходу, но и поход в стайку, где сбоку притулился птичий дом, пропускать не хотел.
Бабушка достала из гнезда яйцо и почему-то не положила его в корзину, а опустила в мои ладони, сомкнутые ковшиком.
Я вышел во двор. Сквозь узкую щель набрякших дождём туч пробилось солнце. У меня в руках лежало тёплое совершенство мира. Тогда я не мог так сказать, но – чувствовал сердцем. Я любовался округлой формой белого яйца, сбоку прилепилась пушинка и шевелилась от моего дыхания. Помню, что я почему-то лизнул яичко в самую верхушку.

По тропинке я шёл к дому и нёс яйцо в вытянутых руках. Но споткнулся, выронил на тропинку и сидел уже на корточках над двумя полусферами скорлупок….Солнце желтка удержалось, а сквозь прозрачность белка топорщились травинки.
Я плакал. Подошла бабушка, наклонилась…
- Вот нашёл горе…
И протянула мне корзинку. Бабушка подозвала Барина – чёрного нашего кота, он, жмурясь от удовольствия, аккуратно слизывал нежданный завтрак. Бабушкина рука была нежной и твёрдой, а я все оглядывался назад…

Любил я лишь однажды. По-настоящему. Она говорила:
- Ненаглядный мой… Какое слово…Я насмотреться на тебя не могу, не могу…
Она играла со словами, перебирала их бесконечно:
- Вожделение… Послушай: восхождение – к наслаждению. И «ж-ж-ж»…Будто я слышу, как гудит шмель, и внизу живота такая струна натягивается, и я тебя – вожделею…И делаю с тобой, что хочу…
Никогда, ни разу не обидела она меня словом. Хотя стоило, я был иногда несносен и глуп. Она держала эту любовь – в ладошках…

Уехала – внезапно. Без предупреждения.
Раньше мы смеялись с ней над штампами, искали их на страницах классиков, заходясь от хохота… Самый пошлый – «разбитое сердце». Но почему, почему тогда я чувствовал только это – края острой скорлупы, которая крошилась в груди…

Я прижимаю коробку с плёнками близко-близко к сердцу и чувствую, что оно опять бьется как сумасшедшее. Что у меня впереди? Долгих три дня, когда я буду колдовать в своей лаборатории – кладовке, переживая заново самый длинный год своей жизни. Я хочу сделать невозможное: вернуться туда, где был болен и ранен…
И понимаю, что я был счастлив.