Две Сказки

СКАЗКА ОБ УКРАДЕННОМ СНЕ
автор Сюр Гном
http://proza.ru/avtor/surgnom
 
Жил-был волшебник. Мудрый, грустный и очень одинокий. Большей своей частию был он не от мира сего, а от совсем иных, незнамо издальних миров, но, отторгнутый от них замыслом ещё более могущественного, чем сам, Волшебника, - томился отторженностью и затерянностью своей в Беспредельности, вершил позволительные к воплощению чудеса и снил. То были странные, ни на что не похожие сны, ибо обладали они способностью к высновиживанию себя в явь, - по образу и подобию уя-снённого. И чем сильнее разнился прообраз от пресноводья реальной замути, чем далее отстоял он в пространствах истоками своими от мимолётной излучины яви, - тем дольше безвременья вознадоблялось к проявлению его, тем многочисленнее и коварней бывали призмы, изломами иллюзий преломляющие путь...

       Волшебник снил бессчётные сны – сны-раздумья и сны-шалости, сны-приключения и сны-воспоминания о несбывшемся... Но что и как бы не снил он, в каких бы чертогах сознанья не обретался бы дух его, - один сон высновиживал он непрестанно, доколь не обратился тот изо сна в неотъемную частицу его самого, в дыхание его и кровь, в биение жизни.

       То был сон о Ней, - некогда утерянной им женской ипостаси себя, в которой одной лишь и смог бы отразиться он-настоящий, обретший цельность свою и смысл, предназначение и полноту бытия. Бредя неверными тропами дремностей, бередя миражи подсознанья и смутные абрисы запорошенных ликов забвений, уявляя координатные пряжи красот, внемля эхам затухающих всуе гармоний, - он устойно стремился вперёд, по стезе околичных сближений, всё пронзительней чутче в Океане времён и разлук, к той, что не зная ни чуть, ведал словно себя самого, изначально.

       Она обитала, видать, уж в очень несхожих пределах, чередой мириадов миров отдалённых от здесь и сейчас, ибо высновиживание её затянулось на годы и годы, десятки истаянных лет, полонящих туманом скитаний непроглядь безутешных теней. Но он всё брёл, по колено во снах, то и дело клонясь головой в псевдо-омуты жажд, тупиками неспелых надежд, лжесветов упований и личин самозванных предтеч, брёл, предваряя себе неумолчный, на излёт истоскованный Зов... И зов этот озарял ночи пути его, и дни, что бывали ночей черней, и служил он светочем ему и низанкою буссин той, для которой струился. Ибо, сколь бы ни был тягостен путь и тоскливей с годами зов его, - ни на миг не предался сомнению в том, что Та – есть. А коль есть – отзовётся.

       А мир отвечал издевкой, а мир насылал подобья, всякий раз изощрённей, всё схожей с искомою сутью, насылал и дивился заново: отчего не изменит Волшебнику чутьё его к распознанию всякой лжи, отчего не отчаится, не разуверится он в Зове своём?

       И было то и впрямь странно до невероятия... странно и чудно...

       Но не в том ли и есть волшебство?


*

       Жила-была девочка и звали её... впрочем, у неё было много обличий и у каждого – имя... Но при всех её разноликостях, была у неё одна общность: инаковость. Видать, девочка та проистекала сутью своей из очень уж отдалённых миров, где всё не так, как в здесь, так что часто казалось ей, будто и не девочка она вовсе, а никому неведомая зверушка, и лапки у неё вместо ручек, и мордочка заместо лица, и по всему ближе ей мир зверьный, нежели человеческий. Не легко было уживаться ей со всеми своими разностями в одном-то теле и разуме, потому и терзалась тягостью, томилась несоответствиями и мечтала о... Волшебнике. Да, о Волшебнике, что сумел бы отринуть заклятие, примирить непримиримости её и слепить по кусочкам в цельное – новое-изначальное, ладное и радное. Дабы воцарился мир.

       И подвигла её тоска по нездешнему возмолиться ниспослать ей Учителя, - так звала она меж собою Волшебника. И уявлена была боль её, ибо нет ничего в целом Космосе чище, искренней да пронцанней мольбы девичьей. И услышала она Зов. И почудилось ей, будто сама-то его и измыслила, будто ей одной и ниспослан был, для неё прозвучанный и сотканный. И откликнулась.

       Волшебник же, отзвук учуявши, на призыв его отозвавшийся, возрадовался безмерно, так, как только и может возрадоваться одинокий и чуждый – такому же, по такому, как сам истоскованный.

       А, так как оба знали, что ни что не бывает случайным, но, напротив, случившись – сбывается, - то и не осталось им ничего, кроме как влюбить друга в дружку, неизбежно сбывая случившееся, хоть и каждый из них – по-своему...

       И впустил Волшебник девочку в полу-круг полу-светов своих, и поселилась она в Доме души его, словно не было ей родней.

       А Дом, - наотмашь чудной и волшебный, - полонился в себе странноватостями, так что и пространства с временами лучились в нём излётными свильями, распускались издольными плеснями, то просинью истончаясь, то густевея гранатовой мёдностью, а то и, возметясь островерхами, постигали самых что ни на есть индиговых небностей...

       И было в нём комнат несчитанно, одни с прочими сопредельны презатейливо, да ещё и в струеньи извечном пребывающи, всякий раз сообращаясь инаково, так что редко когда выпадало в то же место попасть из того-нибудь. И полнился дом закоулками, галереями, анфиладами, сквозняками чердачными, полостями подпольными, да колодцев незримых зеницами, словно стволья колонн восходящими в необъятья бездоний немеренных... Но не то было в нём наистраннейшим. В коридорах и комнатах, галереях и излучинах сводов, сям и тут, разнолепными пятнами, в сиюминутной исчезновенности ваянные, мрелись... Окна. Каждое – в мир, каждое – в свой, удивительно странный, причудный, и настолько нездешне иной, что... не мог не казаться своим.

       А девочка, с обретеньем Волшебника и дома души его, в коем и её поселилася, получила от него и новое имя, такое же, на первый взгляд, странноватое, как и всё: Керл Тоам. Ни один земной язык не в силах передать точное его значение, уходящее корнями в слои запредельные, но тот из них, коий ближе всего был Волшебнику, и, единственный из всех подступался чуть вероятнее, переводил его с чисто энергетического на явный, как: " Та, кто со свёрнутым кошачьим ушком полнится тождественностью бездн, чья изнанка – суть."

       Почему дал ей Волшебник именно это, а ни какое другое из всех невозможных имён – сие неведомо, сам он лишь коротко сказал: "Так я услышал. Оно – твоё". И имя и вправду было её, ибо с получением и вживанием - открыла она и новую себя, ту самую, изначально-извечную, по которой томилась утерянностью, но окрашенную во цвет грядущности, дабы ускоренью придать согласности, а струенью – оттенок всеможности.


*

       Волшебник любил подолгу исчезать и, хоть и исполнился радости от обретения души родственной, всё же тяга созерцать Беспредельное, да потребность внимать неумолчную тишь, были в нём сильней во сто крат. В такие времена было до него не достучаться: вот, вроде бы, миг назад рядом был, живой и близкий, но... что-то, вдруг, изменялось в нём неуловимо, взор отлетал в даль себя и – нет его, исчез... Мало-помалу, стала девочка привыкать к странноватостям своего Волшебника и даже научилась чувствовать близость его-дальнего и недостижимого. Да и скучать в доме души его не приходилось.

       Керл бродила анфиладами и гляделась в Окна. И из каждого зрилось нездешнее...

       ...вот, странный жук по имени Жак ползёт сквозь пургу к Черепаху... потому, что мечтает летать... и не знает, как жить не любя...

       ...простофиля-мудрец И-ван-Дао всё переворачивает камни... свет-тьма-свет-тьма... и вершится гармония... и поддерживается равновесие...

       ...Кармус Волленрок, чередою личин проходящий сквозь время себя самого, - непостижный, извечно-изменный в неизбывной тоске по свободе, в вечных поисках роли и смысла... в безнадёжной войне за ничто...

       ...из какого-то, заиндевевшего Безвременьем окошка открывалось и вовсе несусветное: то ли степь, то ль синевеющий лес с опрокинутым древом небесным... и множные можности сутей...лепестринки пустельных дорог... и тот, сложносваянный сам, кто струится по ним к постиженью, оклеймён пятипалостью вспять...

       ...а в одном, очень страшном, чёрно-белом Окне привиделся ей некто, едва волочащий ноги, на привязи у собственного пса со зловещей кличкой "Судьба". И было это так тягостно, так безнадёжно тоскливо, что Керл расплакалась и в ужасе отбежала к другому Окну, где всё было, конечно же, уже совсем не так...

       Она бродила из комнаты в комнату, от Окна к Окну, всякий раз отдаваясь новому, всякий раз... узнавая себя в перепетиях жизни миров. Это было невероятно, немыслимо, но... вот она - неспособный ни жить, ни умереть КошкоЛис, вот - Лунная Дева, возлюбленная мудреца, вот - неведомая зверушка с пятернёй человечьей, не знающая ни кто, ни зачем... Самым естественным образом вплеталась она в канву, впитывала видения, проростала сутью... И казалось ей, будто творимое Волшебником не только воплощается в явь, но что сама явь эта начинает зависить от того, как и что сотворимо будет... и будет ли вообще...

       А тем временем Бог танцевал на лесной поляне, и всё не наступала весна, и с небоскрёба слетали платки разноцветьем чудес на не успевший проснуться город, и уточки месили лапками закат заповедных прудов, и кто-то побеждал страхи, и кто-то шагал по лужам, а потом, у ручья, она обтирала Его божественные ступни волосами своими и полнилась наслаждением Его...

       То были не образы, не грёзы, не причуды сознанья, - всё было на самом деле, ибо Окна были живые, как живые миры, как породившая их душа, что впустила в себя, сделав частью Безбрежья...

       Керл бродила, росла и была очень счастлива.

       А однажды её посвятили и вовсе в потайное. Как-то раз, в предвечерних сумерках, когда тени с тенями пускаются в тайнопись пляск, Волшебник подвёл её к одному, совсем неприметному с виду окошку. "До тебя сюда не смотрелся никто, - сказал он, - ни один человек или дух. Но ты – достойна. Гляди же." Он торжественно приоткрыл витражные створки... и пред Керл распахнулся Мир. До невозможного правильный мир, где некто, носящий странное имя Сюр Гном, повстречал ещё более невероятную, нежели сам, девушку. Её звали Грю, и была она дочь человечья, хоть и походила больше на фею, принявшую облик людской, - дочь удивительного, исконного народа, сумевшего остаться незапятнанным техникой, цивилизацией, "культурой", не утратить веру и связь с природой и живущего в стране, где все – растения, звери, люди и тонкие, - единятся Великим Кольцом Живого, где при бедах разносится Зов, и звучит сокровенная Трель, словно нить в запредельную даль... Керл глянула, мгновенно почуяв родное, подалась вперёд ... и окунулась в пронзительно чистый мир. В нём, как и в нашем, не исчезли страданья и боль, потери, разлуки, любовь, и бои с неосиленным злом, но всё это было... иначе, не столь лицемерно и слепо и, главное, - не столь безнадёжно... И Керл, как никогда раньше, ощутила себя – дома.

       Окна сменяли Окна, миры – миры, но, что бы за ними ни открывалось, какая бы оттень мазка не вершила палитру предчутий, - горечь и одиночество, умиротворённость созерцаний иль радость слиянья с родным, достиженье гармоний иль постижение сутей, - всё ощущала она, как своё, - близкое, всамделишнее, живое, заклиная Волшебника быть осторожней, ибо, что соизволит сваять – тому суждено воплотиться, ведь одно измышленье его, завершённое силою слова – сулит претворение в явь. Так и называла его: Голос, мой голос.

       И это было странно до невероятия...

       Но не в том ли и есть волшебство?


*

       В доме Волшебника Керл предоставлялась полная, ни чем не ограниченная свобода, она могла бродить где и сколько ей вздумается, глядеться в любые Окна, зрить... Одна лишь комната оставалась для неё загадкой. Волшебник указал на неё мимоходом и строго-настрого запретил даже приближаться к ней. Комната эта располагалась в верхней башенке, крутая винтовая лестница вела к узкой дверце без ручки, но с изваянным в тёмном дереве символом: двумя распростёртыми ладонями крыльев. И всё.

       Со временем, Керл почти забыла про неё: в доме и так была непочатость вещей, до которых ещё не добралась. Но как-то раз, в бездонно-вечерней тиши, показалось ей, будто Волшебник исчез, исчез взаправду, на долгое-долгое время. И, хоть и знала она, что никуда он, на самом-то деле, не исчезал, да и времени, как такового, не существует, - убедила себя, что исчез, а коль заставишь себя уверовать в то, что почудилось, - так враз оно и становится тем.

       Обыскав все известные ей, мыслимые и немыслимые закутки, в которых, по её мнению, мог бы находиться Волшебник, и нигде его не найдя, она заволновалась по-настоящему, представив себя бедным покинутым зверьком, враз лишившимся тепла хозяйской руки, а значит – потерявшим мир. И тогда она вспомнила про запретную комнату. Она знала: ей туда нельзя, но... а вдруг Волшебник там? Вдруг с ним что-то случилось и нужна помощь? Она быстро взбежала по крутой лесенке и встала пред запретной дверью. Что-то подсказало ей: надо наложить руки на отпечатки крылатых ладошек. Так она и сделала, глубоко вздохнула, сосредоточилась, пересилив волненье и страх, и... дверь бесшумно распахнулась. Керл вошла внутрь.

       А за дверью жила Обитель Снов.

       Именно тут Волшебник и занимался потаённым их высновиживанием, вычуивал, растил, неустанно ваяя важнейшие мелочи, доколь не выпестовывал в явь. Каких только снов тут не было! Всех цветов, обличий и форм: почти завершённые и едва наметившиеся дымью вызревающих очертаний, крохотные с напёрсток и огромные, как паруса бригантины, незамысловатые до прозрачности и сложносплетённые улитками пространственных множест, ленно перетекающие себя, и клокочущие бьющими через край жаждами, ведущие во здешнее позавчера и устремлённые в излётное, нескончаемое Безбрежье...

       Как в гримёрке маскарадного бала принялась Керл примеривать их на себя, прислушиваясь к происходящему внутри, самозабвенно входя в предполагаемые роли, репетируя вымышленные сюжеты, оттачивая вновь и вновь, невесть откуда, сами собой возникавшие монологи и реплики... Это было так упоительно завораживающе! Тогда-то и решила она, внезапно, что разыграет Волшебника, разыграет по-доброму: пусть порадуется её изобретальности и таланту перевоплощенья! пусть увидит ещё один, неизвестный ему дотоль лик своей Керл, взглянет на неё-неведомую, свежими, новорожденными глазами первооткрывателя и... увлечётся! Да, увлечётся ею, как нечитанной книгой, как... О! это будет восхитительно!...Она и вправду хотела самого лучшего...


       В то самое время Волшебник сидел в одной из любимых беседок своего садика, полностью неразличимый в листве теней, и размышлял о разнице между Магией и Волшебством. "Волшебство, - говорил он себе, подперев голову и задумчиво глядя в сумрак, - в основе своей, банально: это всего навсего способность уявления струй. Да, тех самых струй, что сучат натяженье пространства и прядут тонкотканный узор. Раз постигнув законы гармоний, доверившись себе и тому, что зовёт тебя в даль, - ты без особого труда обретаешь умение слышать, распознавать и заплетать в канву то, что и так в ней предполагалось или, по крайней мере, вполне могло бы быть по одному из бесчисленных и уже существующих вчерне, эскизов. Волшебник, стало быть, выступает тут не более, чем в роли рядового подрядчика чудесного. Со стороны оно, конечно, выглядит иначе, но знающего не обманешь: что ни говори, а волшебство тяготит к ремесленничеству. И чтобы вознести его до вершин искусства, потребно быть Мастером, да, настоящим Мастером! Только он и способен возвыситься над обыденностью, тем, что уму и глазу невежды видится удивительным и необъяснимым, а по сути своей является самой, что ни есть извечной одёжкой Чуда, предсказуемой и предопределённой. Да, вот оно! – предопределённой! Где уж тут место для свободы творчества, вдохновенья, полёта фантазий, - когда заданы загодя и параметры, и векторы, и степень струенья полей... и всё, что остаётся тебе, подневольному, - это вариации на тему частностей, мелких и, по большому счёту, мало что значащих частностей, кои и составляют облаченья иллюзии, зовущейся "жизнь". – И он развёл руками в знак прискорбности очевидного.

       "То ли дело Магия! Вот она - истинная свобода воли! Вот где настоящая арена противостояния самости и бесконечно превосходящих её сил, - могущественных, необоримых, грозных, в противоборстве с которыми дух твой закаляется и растёт в постижении всё новых пределов! Маг ваяет то, с чем Волшебник лишь манипулирует. Но..., - и он покачал головой, - Магом я не стану! Нет, не стану, ибо зарёкся раз и навсегда, страшным самозаклятием, с того самого дня, когда...., - Волшебника передёрнуло и он сделал непроизвольное движение, словно пытался высвободиться из плена клейких паутинных нитей. Он придирчиво стряхнул их, невидимые, с рукавов и немного успокоился. – В общем, с того самого дня." – Подытожил он и вздохнул, уставившись в дремотную темень. Затем прислушался. Что-то было явно не так. Что именно, он ещё не знал, но... что-то с Обителью Снов. Он встал и поспешно направился к башне.


       Когда Волшебник обозначился в Обители, сны, ощутив близость хозяина, заволновались, вскружили и обступили его в трепетном вожделении проявиться и быть. А Керл, напротив, быстро отошла в сторонку, полностью неразличимая во мраке недовоплощённости, и принялась терпеливо ждать: уж коли играть – то по всем правилам!

       Волшебник кое-как угомонил своих выпестошей, и когда установилось подобие относительного порядка, прислушался. Сны сделали то же самое, т.к. знали по опыту: когда хозяин вот так, вот, вслушивается во что-то неведомое, уявляемое лишь им самим, - боже упаси ему мешать – не дай бог прогневится: в гневе Волшебник был поистине страшен и способен на всё, вплоть до полного и окончательного уничтожения своих же снов, так, что даже тени от праха не останется!

       В наступившей тишине, он настроился на заповедное: Зов, - и напрягся чуяньем, особым образом расфокусировав внутренний слух так, чтобы луч поиска пронцал бездонности не рассеивающимся пучком мимолётной прихоти, но устойчивым столпом призыва. Этот истый Зов наотмашь прошиб приумолкшие сны, исполнил их доверху, и унёсся дальше, в зеницу безбрежных пространств.

       Керл сочла миг самым подходящим. Точь в точь, как и в первый раз, она, как бы со стороны, отыскала Зов и откликнулась на него, тихо и приглушённо, будто из далёкого далека. Волшебник уловил отзвук, уплотнил натяженье, приблизив, и... увидел... Позаимствовав что-то у одного сна, что-то у другого, третьего, пятого, - Керл подготовилась на славу! – каждый локон и лоскус одеяний, жест и улыбка, образ мышления и манера речи, - всё соответствовало искомому: она, ведь, успела так хорошо изучить вкусы своего Голоса! В тут же завязавшемся диалоге, заготовленные ею реплики пришлись, как нельзя кстати, и реакция на них Волшебника в точности соответствовала ожидаемому. Керл была в восторге! Она задавала, с виду невинные, вопросы, ответы на которые были ей слишком хорошо известны, и забавлялась, когда Голос на них отвечал, - серьёзно, и со всё возрастающим изумленьем: о подобной сочетаемости гармоний и схожести излётных струй он и помыслить не смел! А она, как ни в чём ни бывало, продолжала о разном, в том числе и том, что заведомо причинит боль: "Так будет естественней, - сообразила она, - ведь не могла же ОНА знать об ЭТОМ", - и лукаво улыбнулась в по ту сторону сна... Оказывается, быть непрочитанной книгой – безумно приятно!

       Кто знает, сколько всё бы это длилось, не почувствуй она, что игра зашла слишком далеко: Волшебник увлёкся не на шутку и возжелал претворения сна в явь! Вот-вот он скажет заветное Слово и тогда... тогда спадут ложные обёртки, огненно-рыжий парик и овал лица, тоненькая фигурка и блеск игривых глаз, всё померкнет, скукожится, как сдутый не попадя шарик... Нет, уж лучше открыться самой! И сделать это с таким же безукоризненным лоском и доброй толикой юмора, как и всё остальное. Пусть усмехнётся Волшебник, пусть похвалит свою Керл за виртуозность игры! Так она и сделала, вложив в церемонию снятия маски всю развесёлую живость маскарадного па!

       Но вместо этого случилось ужасное. Сперва повисла тишина. Полная, по-космически ледяная тишина враз опустевших пространств. Потом... потом, словно гигантский, века неподъёмный камень рухнул с размаха в бездонный колодец, и там, в никем не отмеренной тьме, охнул истошно, как охает тот, кто - живой – отлучен от биения жизни. То упало сердце Волшебника в пропасть себя. А затем раздался Голос. Но на сколько же не её был этот, некогда обожествляемый ею Голос, ради которого была она готова на всё, более, чем на всё, даже на...

       - Ты изгоняешься из Дома души моей. - Сказал Голос, обезжизненный и мёртвый, как... как и она сама, услышавшая. – Ты сама изгнала себя, посягнув на неприкосновенное: на Обитель Снов. Я предостерегал тебя, но ты не внемлила. Отныне тебе запретен весь Дом, кроме... этой самой Обители, в которую сама же и вторглась, вновь превратившись в сон, в сон из тысячи снов, в один из... – Голос прервался на миг. Было ясно: каждое слово даётся ему с неимоверным трудом, ибо с каждым словом и мигом рушился мир, его мир, - вековечно исчаянный, рукотворно возведенный, взлелеянный и изваянный мир его Керл...

       - Неееееет!!! – закричала она в ужасе. – НЕТ! Не отпускай меня! Это была шутка! Понимаешь?! Шутка! Я хотела тебя порадовать!

       - Понимаю, - отвечал Голос. – Шутка. Но я здесь бессилен. Даже у такого мира, как мой, природа имеет свои законы. Ты, высновиженная в явь, преступила порог загранья, воротившись в Обитель Снов. А надев чужое, маскарадное платье, затерялась во чьих-то ещё, растеряв по крупицам себя. Явь и сны – словно две стороны монеты, никому не дано пребывать в обоих одновременно: это грозит распадом всему, что живо, понимаешь? – РАСПАДОМ! Лишь Волшебники могут такое, да и те – платят кровью души...

       И он вышел вон из Обители, вышел, словно сошёл во склеп.

       Где-то там, за недостижимой отныне гранью, билась в истерике Керл, задыхалась в мольбе о пощаде, заклинала Волшебника всем святым, что было меж ними и есть... Но... если что из того и осталось, - истаивало неслышно, как истаивали стенанья, как истаивала сама Керл, неумолимо обращаясь в сон... Да и сон-то был невсамделишний... маскарадный...


*

       Волшебник ходил из угла в угол того, что совсем недавно ещё было Домом его души. Наконец, заметил. С каждым мигом замкнувшееся на нём пространство сжималось, теряя света, но он, казалось, не замечал того, как не замечал странного фосфорического свеченья, исходящего от кончиков пальцев рук. Как болотные гнилушки", - машинально отметил он и продолжил свой путь в никуда. Он был очень сосредоточен именно той рассеянной сосредоточенностью, коя одна лишь и позволяет прорыв. В руке он вертел монету, и в зелёной подсветке пальцев то и дело сверкала грань, - то одна, то другая, то одна, то... Он вертел всё быстрей, всё безотчётней...

       "Что же делать?! – В тысячный раз вопрошал он себя. – Ведь не может не быть выхода! Нет такого состояния у Вселенной, когда выхода – нет! Но какой?! Так... ещё раз, с начала. Керл превратилась в сон. Была сном, потом явью, потом опять сном... Но уже не своим, а... Будь я Маг, а не драный Волшебник, я бы... что бы я сделал тогда? Поменял бы местами сноявь? И чего бы добился? – Лишь исчезнул бы сам в недоснах... - Изменил бы субстанции снов так, чтоб Керл вернулась бы в свой, став собою самой и тогда... что тогда? – Тогда я её бы узнал и... и оставил не жить... потому, что узнал... - Здесь какой-то подвох... маскарад... невсамделишний отклик на Зов... Если где-то, в украденных снах, сохранился изнаночный лик прежней Керл, тогда... - Да, изнаночный, лицевой был украден... - и так... я опять возвращаюсь в Обитель, но уже не зовущим, а ищущим! ... Сам ловлю чьи-то Зовы и в них... в них пытаюсь опять распознать ту, что некогда Керл звалась, но исчезла, истаяла быть, превратившись в кого-то ещё, кто обязан быть втайне похож на неё, но – иную... Вот её-то и должен найти, сам не ведая, что отыскал... ту, не-знаю-кого, кто, ни чуть не похожа на Керл, на поверку окажется ей... Ведь не зря же она – Керл Тоам, т.е. та, чья изнанка – суть! – Бред, милейший, немыслимый бред! Маскарад маскарад изукрасил, прикрывая личины лицом, но! – исполненным в образе маски! – так, чтоб истина, в силу окраски, непременно сошла бы за ложь! Даже сотня свихнувшихся Магов не способна такое сваять!

"Шанс – один на миллион... Нет, - поправился он, чуть прикинув, - один на две тысячи сто, возведённых в девятую степень и...", - он ещё бормотал что-то себе под нос, ещё вертел сверкающую монетку, а ноги уже сами несли его вверх, по лесенке, к башне, к Обители Снов... Он вполне сознавал всю ничтожность попытки, но...

       "Я это сделаю! – говорил Волшебник упрямо. – Сделаю и воплощу в явь! Именно потому, что невозможно - воплощу! Да, именно поэтому!"       То и впрямь было странно до невероятия... странно и чудно...

       Но не в том ли и есть волшебство?

14 – 26. V. 08.

       ВТОРАЯ СКАЗКА

       Керл Тоам

       Далеко ли, близко ли, высоко ли, низко ли, за горами, за долами, за дремучими лесами, в некотором царстве, в некотором государстве жила Принцесса. И была она хороша так, что ни в сказке сказать, ни пером описать (и сама она это прекрасно знала): слово скажет – колокольцы звенят, улыбнется – фейерверки блестят, а как взглянет, да бровь изогнет – встанет всяк пред ней, как лист пред травой, как былинка бессильная склонится. И жила она на ледовой скале, что сама для себя наморозила, над обрывом крутым, во хрустальном дворце, что сама для себя и построила.

       Не ждала она славных рыцарей, не звала к себе дивных странников – вся отрада ее – Тайна Знания, сокровенная Книга Мудрости. В ней Принцесса от тревог укрывалася - от всесветных болей, от вселюдных страстей - из неё свет Покоя черпала лишь. Шли к Принцессе той люди многие со своими несчастьями-бедами, Белым Ангелом ее мнили, Вестницей… Всем дарила она Слово верное – не свое, а из Книги взятое - но такое уж любомудрое, как бы ею самою прожитое, ею веданое, ею чуеное, что и верили ей люди многие, уходили от нее исцеленные.

       Лишь сама она себе не верила, лишь сама она жила – точно крест несла… Двадцать лет, почитай, дожидалася (и еще осемь лет ждать ей надобно) того виденного ею в отрочестве, того жданного ею в юности - вожделенного ОТДЫХА, ОТПУСКА, от неволи земной - передышечки. Потому, как с далекой дальности, с древней древности, с давней давности в ней жила тоска неизбывная от нездешности своей, неуместности, непричастности и всезнанности – ничего в целом свете не было, что б душа ее загорелася не холодным огнем фейерверковым, а искристым живым светом солнечным, чтобы смех звенел не бубЕнцами, а ручьем журчал плавнонеженным… Так две жизни жила она тошные – одна ложью в другую врощена – напоказ улыбалась талантливо (лишь бы было другим облегчение), а себе всё твердила заклятие: «Потерпи – ото-то ОТПУЩЕНИЕ…»

       Приходили к ней принцы заморские – хороши душой, телом, разумом. И любила она их (как мнилось ей), и училась у них многим мудростям. Но всегда находился повод ей, чтобы встать и уйти среди бела дня от заботы их, ласки, нежности, от любви их и веры преданной. Потому лишь, что в мире гостией себя видела, чуяла чуждостью – ни семьи, ни уюта не жаждала.

       Так растила она гору снежную, и дворец укрепляла хрустальный свой и черпала из Тайны Мудрости… Только вдруг Книга Знаний закончилась – исчиталась вся до последних строк – и осталась Принцесса в Нигдешности, что Ничемностью вся заполнена. Как же ей прождать еще осемь лет, где же силы взять, взять терпение?

       У Принцессы той с давней давности, с детской детскости были Помощники… толь Помощники, толь - Хозяева… И сказала Принцесса, притопнув ногой: «Коль для вас я тружусь-надрываюся, подавайте сейчас мне Учителя, чтобы средство он дал бы мне верное осемь лет продержаться до ОТПУСКА!»

       Как сказала она, так и вышло всё.

       Появился Он – неказистый весь – ни лицом он не вышел, ни голосом… Но по знакам, одной ей лишь ведомым, в миг узнала Его и УСЛЫШАЛА.

       А УСЛЫШАЛА она диво-дивное – то, что ведомо ей было с рождения, то, что видимо ей было и чуено, то, чем мучилась она в немоте своей, в неспособности из земных из слов выткать-высветить многогранности, многосветности и узорности тех миров, что ей были родностью – Он озвучил ее своим Голосом, цветобуквы сложив в светосимволы, передал её тайные звучности в человеческой речи мыслимой. И звучал Его Голос писаный для нее откровением чаянным, ибо первый Он был и единственный, из МИРОВ ЕЕ к ней ниспосланный – в Чудо верящий, Чудом дышащий, Многомерностью проницаемый.

       И склонилась она в благодарности, и сказала: «С Тобой за Тобой пойду!» И еще не сказавши, ведала, сколько терний в дороге той встретится, сколько черных скал, пропастей и бездн на Пути нелегком окажется… И пронзило ее счастье жаркое, счастье острое, точно лезвие, и распались хоромы хрустальные, и растаяли глыбы снежные, и сползли с нее кожей змеевой все одежки вранья приросшие… Как из кокона вышла бабочка – вышла Керл из себя скукоженной, из себя нежившей, искусственной, дурью-страхами запеленатой.

       По ступенькам Души за Голосом, оскользаясь, срываясь, падая, но по лестнице шла в Надзвездное, Внепредельное, Безоглядное – в то, что ею и было ИСТИННОЙ. И на каждом ее падении Тот, Кто был для нее ее Голосом, и Учителем, и Волшебником, напрягал все силы душевные, крылья в кровь об уступы изранивши, чтоб поднять ее, изнемогшую, удержать, ее ослабевшую… И свершалось Чудо великое – с каждым разом всё легче и легче ей становилось шагать в Заоблачность.

       Кем же был Он – Голос, ей посланный, чтоб росла она в Беспредельности? Был Он множный в теле единственном – был и слабым, и сильным, и ласковым, и жестоким ее мучителем, и нежнейшим отцом заботливым, ведал все ее тайные помыслы, все желания, вожделения, был любовником страстным – прихоти исполнял ее он малейшие, был скалой непреступной хладности - и она у ног его ползала… Но во всех ипостасях и множностях было целью его единственной - провести ее любобережно к ней самой – к ЕДИНОЙ и ИСТИННОЙ.

       Но однажды, Ему не поверивши и забывши о цели единственной, что сама для себя она выбрала, на подъеме крутом и тягостном отказалась идти она далее. Обвинила Его в бесчувствии, обвинила во лжи и слабости, надсмеялась над Чудом чаянным, что лелеял Он в тайной тайности… Задохнулся Голос обидою, задохнулся болью незнаемой и исчез, и растаял в Нездешности, в той, откуда она его вызвала.

       И одной на продроглой лестнице, за полшага от Дива жданного, пустотой до краев исполненой, по семи ветрам раздираемой – даже слово своих Помощников не услышать ей было более. Оставалось только Наитие – вера в Тайную Тайну Гармонии, где сплетаясь тончайшими нитями, прорастая друг в дружку вдохами, полупризраки их иллюзорностей продолжали движенье совместное.

       И глаза закрыв и прислушавшись, не поняв причины творимого, ни Принцессой, ни Керл – блудницею нарядилась она афинскою и на самом краю ступенички встала, руки закинув за голову. Ветер взбил костром ее волосы, дуги век закатом наполнились… Только миг один в ожидании простояла она над пропастью… но в застылой той неподвижности были полшагА уже сделаны к той ЕДИНСТВЕННОЙ, ЦЕЛЬНОЙ, ИСТИННОЙ, коей стать ей извечно мечталося.
 
       И случилось тогда Несказанное – не узнав ее лика нового, сквозь личину в пространство летящего, истаскованный по Утерянной, Голос к краю над бездной приблизился, и … узрел своё Чудо чаянное, и приник к ней крылами-прохладами…