Милицейская сума

       Просонно-теплые и сладостно-умиротворенные времена недолговечны. Как и все хорошее. Солнце прячется за тучи, вместо теплого лета приходит стылая зима, осенний холодный дождик портит настроение и нагоняет тоску. Игристое вино вскоре может превратиться в терпкий уксус, а сочный аппетитный бифштекс, расставшийся с райским холодом холодильника, вид приобретает непотребный и запах тошнотворный. Так и людской мир устроен: у кого-то есть все, а кто-то вынужден пить уксус и жевать подгнивший бифштекс, хотя и вино и ароматный кусок мяса употреблял еще вчера и принимал это как должное с уверенностью, что так будет всегда. Счастливо дерево или красивый яркий цветок, взращенный в оранжерее заботливым садовником, и если бы растения обладали разумом, то думали, что это навеки. Но умер старый садовник, за долги отключили отопление, град разбил стеклянную крышу и цветок завял. Хотя и не зарекался от этого. Да и вряд ли он сказал это и подумал из-за отсутствия мозгового вещества, за него думал садовник, которого больше нет. Царствующая особа привыкает к ослепительной роскоши и безраздельной власти и принимает это как данность, а бедняк, живущий в хижине с окнами из бычьих пузырей, тоже свыкается со своей долей. Очень часто царствующих особ свергают бедняки, живущие в хижинах, разрушают их дворцы, рубят им головы и палят из маузеров в подвалах. А ведь казалось, что этого не может быть никогда, однако, бывает. Всегда и во все времена. Хлебать баланду и нюхать вонь каторжных камер не хочет никто, да и с сумой бродяжьей за подаянием «Христа ради» тоже никого не обрадуешь, но жизнь преподносит такие выкрутасы, делает такое сальто-мортале, что восклицаем мы « ну и цирк!». Арена, по которой мы мчимся на дрессированной пони по кругу под восторженные рукоплескания публики и думаем, что круг закончится триумфом, однако, пони тоже ломают ноги и тяжко падение, после которого можно подняться, а можно и нет. И страховка воздушных гимнастов рвется и еще больнее падение, потому что жизнь иногда напивается как реквизитор и с похмелья не затягивает туже узлы, а ведь все уверены, что все крепко и надежно. Никогда не заречешься от худого. Это так же, если заречься жить вечно. Хотя бессмертие и есть тяжкое наказание. Наверное, за самоуверенность в отсутствии тюрьмы и сумы. Или убеждения в том, что сия доля минует. Но тюрьмы есть, с гулкими отзвуками мрачных коридоров, звоном ключей и зарешеченным небом и воображаемая сума пока пылится в чулане, холщовая, большущая, для яичек вкрутую, печенюшек, карамелек и надкусанных пирожков. Ждут они своего клиента и уповают на него. Не взирая на лица и положение. О том и рассказ. Он не выдуман и не подсмотрен у кого-то. Наверное, он скорее о нас и о том, что может быть с каждым из нас. Какие бы мы ни были.


       Бравый милицейский капитан Виктор Скворцов редко надевал форму. Вальяжно, с легким брезгливым оттенком на безупречно выбритом строгом лице прохаживался он в светлом костюмчике с папкой подмышкой мимо дома, вызывая неподдельный восторг и даже боязнь у вечно сидящих на приподъездных лавочках старушек, которые, обоняя шлейф дорогого одеколона, тянущийся за ним на несколько метров, перебивая порой удушье кошачьей мочи и амбре вчерашних щей, которые источало мрачное жерло подъезда, молча переглядывались и перешептывались «Гляди-ка, опять Скворцов к бабе своей намылился» и повздыхав сетовали жалостливо: «И куда Тамарка смотрит». И с самцом милейшего животного собаки нелицеприятно сравнивали. Имел милицейский начальник тогда должность старшего оперуполномоченного ОБХСС, симпатичную жену с броской внешностью затесавшихся в ее родословную не то цыган, не то кавказцев, двоих ребятишек и нрав надменный и нагловатый, соизмеримой с его должностью и положением в иерархии славных внутренних органов. Так и разоблачал Скворцов расхитителей социалистической собственности, несунов и еще невесть каких жуликов, хотя граница между ними была прозрачной и разделялась столом в кабинете. Специфика работы, трудной и утомительной требовала расслабления и неги, чему капитан предавался регулярно, и не таясь. Тихий провинциальный городок районного значения, по промышленному профилю своему приросший стекольными заводами, где многие знали друг друга, и по судьбам людским можно было снимать мыльные оперы в тысячи серий, давно уже был питательной средой для таких особенностей, вернее обыденностей и рутины. А еще слыл Скворцов ловеласом, только по здешней терминологии и простоте нравов называлось это понятие словами непечатными, но зато хлестко и правдиво. Вот так хлестко и правдиво крутил он романы со всеми женщинами и не только со злостными расхитительницами государственного добра и несуншами, прячущими хрустальные рюмки под подолом перед заводской проходной. Семья терпела, наверное, из-за его столь привилегированного положения, а может быть воспринимала это болезненно, но сдержанно.


       Но однажды Скворцов изменился. Ближе к пенсии, седине в бороду и бесу в ребро. Бескомпромиссная милицейская душа настежь открылась и впустила туда некую особу, не блещущую фигурой и лицом, пожилую бывшую бухгалтершу Валентину, женщину недалекую, но с поразительной хваткой удава и хитростью лисы. Этим она и воспользовалась, охмурив строгого милиционера, растаявшего перед ее чарами. И забрала его к себе. Времена наступили смутные, перестройка медленно и уверенно разрушала идеологические и моральные устои, поэтому без партсобраний и общественных порицаний, разве что от бабушек на лавке, расстался Скворцов со своей семьей и окунулся в омут своей новой молодоженской жизни.


       Жители девятиэтажки, примостившейся на окраине городка, вблизи леса, конечно же восприняли эту историю любви как и положено, понимающе, хотя все те же старушки на лавках да пара-тройка вечно поддатых завсегдатаев доминошного столика в глубине двора без устали обсуждали это событие по свежести, а потом привыкли. Стучали костяшки домино, булькала отвратительная самогонка в пластиковые стаканы, судачили бабушки, перемывая кости всем проходящим. Жизнь продолжалась и никто уже не испытывал интригующего возбуждения, завидев отставного капитана, в неизменной униформе застиранных спортивных штанов и майке, курившего на балконе, завешенного бельем. Однако, что-то тревожило его, щемило и взгляд у него был напряженно-потухший как закопченный желтый фонарь светофора. Судачили, что Валька совсем его затюкала, скандалит и даже якобы побивает своего мужа. И куда делся кураж храброго милиционера, вид которого бывало вводил в дрожь воров и должностных жуликов. А вот простая бухгалтерша быстро установила порядок в доме, невзирая на былые заслуги и положение угасающего от бытовухи супруга.
И однажды грянул гром. Вернее тучи сгущались давно, хмуро заполоняя небо, грозя проливным дождем слез и громом рыданий. Нашла Валентина себе нового воздыхателя, ублажителя потрепанных временем телес и смутной души, какого-то Василия, не то строителя, не то шофера, а может просто мужика без положения и веса в иерархии жизненных ценностей.
- Как же так, Валя- вопрошающе заламывал руки Скворцов, куда же мне теперь?
- Иди куда хошь, собирай свои пожитки и айда за порог – кричала ему милейшая спутница его. А Василий молча улыбался, боязливо озирался и нервно комкал натруженные от лопаты или шоферской баранки руки. Так со скандалом, криками, глухими ударами от чего-то падающего и звоном чего-то бьющегося, наверное, хрустальных креманок и ваз, конфискованных у несунов, на потеху всего дома растерянный и подавленный капитан Виктор Скворцов был изгнан из семейного сада Эдема и опущен на грешную землю. Дверь квартиры наглухо закрылась могильной плитой и новоиспеченная нареченная начала свою жизнь с чистого листа, привычную и неоднократно пройденную подобным образом.


       Сердоболен народ русский, соучастный и сопереживающий. Люди несли ему, кто одежку, кто старые башмаки, тетя Лена из третьего подъезда отдала старый слежавшийся матрац и прожженное одеяло, а азербайджанец Тофик, снимающий квартиру в последнем подъезде, сопереживая со славянскими братьями своими, подкармливал бедолагу остатками непроданных на рынке помидоров и огурцов. Завсегдатаи-доминошники, презрев нелюбовь к милиционерам, наливали ему желтоватой жидкости в кружку, приговаривая иронично и вздыхая печально: « Ну, Витек, давай треснем за твое ментовское житье-бытие» и молча глотал пойло Скворцов, и глаза его слегка увлажнялись. А еще говорят, ходил он к прежней супружнице своей Тамарке, но та, поначалу растрогавшись, была готова принять назад своего блудного мужа, но все ж погнала его прочь, послушав уже взрослых детей, которые не хотели видеть подле себя такого папаню.


       И стал капитан лицом без определенного места жительства. Выгнанный отовсюду. А может, это была кара божья, которая выступила в виде воинствующих амазонок, оскопила его и низвергла на самое дно. И вручила всю ту же суму для скудного подаяния как потерянный в новый год мешок слишком набравшегося Деда Мороза с подарками, подобранными на помойке. Спать приходилось в подвале, в смрадном подземелье с шипящими трубами и непрекращающимся ни на минуту воем насосов. С утра сидел Скворцов на скамейке напротив своей бывшей обители, где на балконе уже сушились кальсоны Василия, как водруженный флаг над взятой приступом крепости, а иногда и он сам являл себя с «Беломориной» в зубах, молча взирал с высоты на сгорбленную фигуру милиционера в старом пиджаке и фетровой шляпе, несуразной и жалкой, как и тот, кто носил ее на своей голове. Наверное, он в душе радовался, что зайдя с хрупкого тыла победил неприятельский милицейский бастион.

       Так и запомнилось мне его лицо; усталое, заросшее густой щетиной и грустный взгляд побитой собаки. Большой дом жил своей жизнью, в наступившем вечере вспыхивали окна, из кухонь неслись запахи жареной картошки , хлопали ложки о кастрюли, где-то играла музыка и разливался детский смех, а согбенная фигура человека опускалась в непроглядную ночь не меняя позы, потому как спешить уже некуда, да и незачем.


       Вскоре пришлось уехать. А милицейский бомж так и остался сидеть возле дома, глядя в пустоту холщовой сумы и видимо пытающийся найти ответ, как же дошел до жизни такой.
Но, все же история эта закончилась относительно хорошо. Наверное, обратили на него внимание соответствующие органы и поселили его в дом престарелых, где-то в поселке Дровосеково, где доживали в своей сиротской обители сотни полторы стариков и старух. Скворцова поставили командовать хозяйством, и стал моложавый дедок, рьяно проявлять себя на такой должности. Столь привычной. И его бомжовская жизнь с холодными ночами в подвале и сидением перед чужим домом осталась горьким воспоминанием.


       Можно поставить точку в этой столь банальном повествовании. Но ставится многоточие. Бедность не порок, а судьба. А судьба иногда бывает не только любящей матерью, гладящей по головке, но и жестоким маньяком из подворотни, растлевающим тело и убивающим душу. Или вором, которых когда-то разоблачал бравый капитан Скворцов, милиционер и бомж.