Последний день Рейха

I

Гюнтер ворочался в постели уже пару часов. Это стало его привычкой несколько лет назад. Чуткий сон восьмидесятилетнего старика постепенно сменялся тревожной дремой, когда каждый звук доносился до ушей Гюнтера с удвоенной силой, и, наконец, дрема медленно, плавно и нудно перетекала в состояние полной ясности сознания. Но не тела, ведь тело Гюнтера еще не оправилось от дня вчерашнего, от привычной ему прогулки по окрестностям и работы в любимом саду с милыми сердцу вишнями, яблонями и боярышником, а также тюльпанами, гвоздиками и хризантемами, живописно посаженными в оранжерее.
Гюнтеру захотелось пить. Раньше его жена заранее ставила на прикроватную тумбочку стакан с водой. Но потом жены не стало, а брать на себя такие обязанности Гюнтеру казалось непозволительным. И теперь, после утраты, утоление жажды стало для овдовевшего старика первым делом каждого нового дня. Когда Гюнтер просыпался и чувствовал, что в горле застрял сухой шершавый комок, он принимал это за доказательство своей пока еще жизни. Правда, он этому факту не радовался. Но и не горевал.
Медленно, с легкими хрипами, Гюнтеру все-таки удалось подняться с кровати, и его ступни тут же окунулись в мягкие пуховые тапки. И затем постепенно просыпающееся тело под руководством ясной головы двинулось по направлению к кухне.
 Силы Гюнтера были, конечно, не те что раньше, но его трудоспособности и дисциплинированности мог позавидовать любой. Каждый день он гулял по окрестностям, каждый день навещал своих товарищей, многие из которых превратились в вялые дряхлые овощи, будто бы еще растущие на своих стеблях, но уже пресытившиеся солнцем и водой. Каждый день Гюнтера можно было увидеть с лопатой, граблями или секатором в молодом саду, за которым владелец ухаживал бережно и терпеливо, как за маленьким ребенком, нуждающемся в заботе и ласке, чтобы окрепнуть, набраться сил и украсить дом, в котором к тому времени уже, верно, не будет его нынешнего хозяина.
 Дом Гюнтера представлял собой большое коричневое двухэтажное здание из обожженного кирпича с разноуровневыми переходами и большой светлой террасой. Он настолько гармонично вписывался в окрестный кельнский ландшафт, что случайный прохожий невольно останавливался, чтобы полюбоваться замечательным строением. Только теперь большинство комнат просто пустовали вместе со всей той мебелью: столами, стульями, креслами и кроватями, – которую прикрыли белой тканью от тусклого пыльного налета. Раньше здесь проживало много близких Гюнтеру людей: его жена, с которой они вместе достраивали этот дом почти полвека назад, его дети, внуки, их жены и, наконец, единственный пока правнук Марк, семнадцатилетний парень, иногда навещающий своего прадеда то ли потому, что действительно любит его, то ли потому, что часто ходит в ночное заведение, расположенное неподалеку, и просто не добирается до родительского дома после бурных ночей. Сегодня правнук тоже ночевал здесь. Гюнтер слышал, как в середине ночи с металлическим поворотом ключа открылась входная дверь, как два молодых голоса: крепнущий мужской и тонкий девический – пробрались через холл, поднялись по лестнице наверх и плавно стихли в дальнем конце коридора. Изредка слышался визгливый нервный смех, закончившийся коротким приступом сладострастия при уже светлеющем предрассветном небе.
Наконец, Гюнтер добрался до просторной светлой кухни со множеством различных серебристых ящиков, тумб и полок, в содержание которых ему пришлось погрузиться не так давно, только со смертью жены. Делал он это неохотно, как будто ввергался в тайный, ранее не доступный ему уголок, где его жена была непревзойденной мастерицей, чьи яблочные пироги и говяжьи растегаи славились на всю округу. Со временем Гюнтер попривык и теперь без труда мог сотворить себе полноценный обед.
Но сейчас ему хотелось только пить. Комок в горле стал драть своими неровными краями внутреннюю поверхность горла так, что хрипы стали сильнее. Старик взял с полки чистый стакан и прямо из крана набрал холодной воды. Он стал отпивать мелкими глотками, наслаждаясь свежей прохладой, дарящей окончательное пробуждение телу.
Гюнтер еще не успел осушить стакан до конца, когда взгляд его остановился на часах холодильника. Циферблат красными цифрами показывал время:

05:28

Ниже высвечивалась дата:

01.05.2008

Старческие руки задрожали и едва не выронили стакан. Как он мог забыть? Как он мог настолько погрузиться в привычные будни своей никчемной, никому не нужной жизни, что чуть не пропустил тот день в году, который много лет назад полностью изменил его самого?.. Все-таки старость с каждым прожитым после шестого десятка годом сначала стирает незначительные кусочки памяти, а потом просто вырывает их своими угловатыми клешнями вместе с ошметками мозгов. Сколько же умных людей знавал Гюнтер, которые буквально на глазах тупели, впадали в детство и становились просто невменяемыми. Это были уже не просто овощи, мирно лежащие на своих кроватях, укутанные в одеяла и рассказывающие своим скучающим потомкам истории их долгой жизни. Лишившиеся памяти и разума они становились настоящей обузой для близких, которые мечтали отправить выживших из ума родственников подальше от дома, куда-нибудь к таким же. В дом престарелых. Те, которым позволяли средства, так и делали, навещая стариков только на их День рожденья и отправляя с цветами в последний путь.
Гюнтер направился в ванную комнату, затем наскоро позавтракал, оделся и вышел на свежее весеннее утро. Оно встречало его осторожными солнечными лучами, преломляющимися и робко поблескивающими в травяной росе. Гюнтер прошел по мощеной тропинке вдоль молодой каштановой аллеи, отворил дверцу оранжереи и приблизился к огромной клумбе жгущих глаза кроваво-красных гвоздик. В руках он держал садовые ножницы, которыми срезал все растущие цветы, аккуратно погрузив их в круглую плетеную корзину.
 Шестьдесят три розы.

Уже часом позже скоростной электропоезд вез Гюнтера в Берлин. Старик сидел у самого окна, в правой руке держа корзину, а левой опершись на небольшой подоконник, и наблюдал за проносящимся, словно время, живописным пейзажем: то мимо аккуратных посадок цветущих садовых деревьев, то мимо миниатюрных игрушечных домиков небольших городков, то проносясь сквозь зеленеющие пшеничные поля. Сначала Гюнтер любовался видом, но постепенно его сознание перестало улавливать объекты за окном, и старик погрузился в собственный мир. Мир воспоминаний, еще не сожранных годами старости.

II

24 января 1943 года.

 Гюнтер лишается отца и старшего брата, в один день погибших на фронте.

12 сентября 1943 года.

Чудом пролетевшим до самого Берлина советским самолетом сброшена бомба на дом, в котором проживали мать, двоюродная сестра Гюнтера и он сам. И – опять же каким-то чудом – так получается, что пятнадцатилетний мальчик остается в живых, без дома и близких, совершенно один в этом жестоком мире, пропитанным кровью и порохом, горем и смертью.

20 марта 1945 года.

Гюнтер, уже отличившийся на фронте, убивший не один десяток советских солдат и подорвавший несколько машин со вражескими боеприпасами, стоит с такими же молодыми народными героями, членами Гитлерюгенда, под руководством Артура Аксмана в саду Канцелярии. Гитлер подходит к каждому из них и с улыбкой треплет по щеке. Буквально все кажется в этот момент Гюнтеру таким натянутым и искусственным: и улыбка фюрера, и он сам, такой осунувшийся и постаревший с того дня, когда Гюнтер видел его в первый раз, тридцатого января тысяча девятьсот тридцать третьего года, в день, когда Адольф Гитлер стал канцлером Германии, и вся семья Гюнтера стояла недалеко от Бранденбургских ворот вместе со множеством таких же семей, арийских семей, испытывающих гордость за свою страну. За Третий Рейх! Гюнтер был совсем маленьким, но он навсегда запомнил тот знаменательный день.
А этой весной последнего года войны советские войска вплотную подошли к Одеру, и после публичной церемонии с аплодисментами и фотографами мальчишки, воодушевленные рукопожатием самого фюрера, побежали убивать за честь Рейха нерадивых восточных ублюдков.

30 апреля 1945 года.

Гюнтер пытается укрыться в полуразрушенных переулках Фридрихштрассе, одновременно стараясь уничтожить огнем из найденного «Калашникова» как можно больше вражеских единиц. Он уже не боится ни оглушительного грохота пролетающих самолетов, ни уходящей из-под ног земли, вибрирующей от очередного взорвавшегося снаряда. Гюнтер не боится даже самой смерти. Он видел ее в разных обличиях: и умирающих от голода детей, до костей разгрызающих собственные пальцы, и упавших из подбитых самолетов летчиков, с оторванными конечностями и обугленными лицами, но – к своему ужасу – еще дышащих обрывками легких, глотающих собственную кровь и, в конце концов, добитых кирпичом того же Гюнтера или еще какого мальчугана, не согласившегося идти в бункер-убежище близ Шпрее. Но смерть, свидетелем которой он был сегодня, Гюнтер не забудет никогда.
 В этот день он с одним из своих товарищей спрятался в темном подвале жилого дома от беспощадной воздушной бомбежки, длившейся, однако, не более десяти минут. Вокруг ничего не было видно, только узкая полоса света от новой артиллерийской вспышки изредка появлялась сквозь образованную в стене брешь. У них почти не оставалось патронов, взять их было неоткуда, вылезать на улицу слишком опасно - самолеты сбрасывают снаряды на любой движущийся объект.
Сидели молча, каждый занимался своим делом: Гюнтер пытался высмотреть своих, но никого не видел, а его товарищ перевязывал подручным тряпьем полученную несколькими днями назад и еще изредка кровоточащую рану. Наконец, ему это удалось и он, удовлетворенный результатом, насвистывая, отошел на несколько шагов во тьму, чтобы отлить. Вдруг стало очень тихо, самолеты пролетели, артиллерия замолчала. Только звук тонкого ручейка умиротворенно доносился позади Гюнтера. Потом раздалось странное клокотание, резкое движение, и потусторонний рев, смешанный с дикими воплями парня, пронзил застоявшийся воздух. Испугавшийся Гюнтер от неожиданности и отсутствия света ничего не мог понять. Он буквально глох от кошмарного крика. Внезапно улица вспыхнула от неподалеку сброшенной бомбы, и на несколько мгновений небольшое помещение полузаваленного подвала осветилось ярким светом: красные брызги свежей крови на соседней стене, перекошенное от ужаса и боли лицо товарища на неестественно низком уровне от бетонного пола и нижняя часть его туловища, зажатая в пасти огромного крокодила, который мотает ее из стороны в сторону, разрывая пойманную добычу, вгрызаясь в плоть все глубже и глубже. Гюнтер слышал как, ломаясь, трещат большие берцовые кости несчастного, как чавкающие звуки становятся все громче, а вопли постепенно стихают. Наконец, оправившись от парализовавшего тело шока, Гюнтер разряжает остатки обоймы в сторону чудовища. Оно издает жуткий рык и, раненное и еще более озлобленное, двигается по направлению к новой цели. Дорога каждая секунда. Гюнтер выскакивает из укрытия и, не оглядываясь, бежит как можно быстрее и как можно дальше. Ему было известно о сбежавших из Берлинского зоопарка животных, но ему также было известно о том, что их переловили и оставшихся в живых отправили обратно. Видимо, не всех. Сердце бьется с удесятеренной силой, парня трясет, и, пробежав пару километров, он падает прямо на середине Фридрихштрассе.
И снова какое-то чудо оберегает Гюнтера от, казалось бы, неминуемой смерти. Он приходит в сознание целый и невредимый, встает и будто пьяный бредет в неизвестном направлении. Усталость сковывает каждое движение, передвигаться становится труднее. Дают знать голод и испытанный несколькими часами ранее ужас. Гюнтер уже не хочет ничего, лишь спрятаться где-нибудь и ждать, не известно чего и не известно сколько, ждать неизвестности. Хотя нет, какая неизвестность, если советские танки уже полным ходом таранят здания Берлина, не оставляя на своем пути ничего живого. Теперь сложно предсказать не то что следующий день – каждая минута считается последней. Поэтому лучше спрятаться, думает Гюнтер, и ждать, когда эта минута настанет. Только не подвал, только не подвал – проносится в его голове.
Гюнтер с трудом поднимается по наружной пожарной лестнице более-менее целого здания проходит в глубину коридора, стараясь обходить любые темные участки… Только не подвал, только не подвал…
Его шаги раздаются вялыми шлепками истоптанных ботинок о деревянный пол. Он находит самую обычную комнату самого обычного этажа самого обычного здания, чтобы просто лечь и отдохнуть, забыться. Голова раскалывается неимоверно и Гюнтер, добравшись до какого-то старого просиженного кресла, плюхается в него. Снаружи летают самолеты, взрываются снаряды, убивают и погибают сотни людей в секунду. Но шум в голове Гюнтера заботит его куда больше происходящих событий обычных военных будней. В голове как будто тысячи мелких насекомых шелестят своими тонкими крылышками и перебирают хрупкими лапками, изредка дотрагиваясь до нервных окончаний, отчего в глазах возникают ярко-желтые вспышки и сознание плывет.
- Руки вверх. – Слышит он совершенно спокойный негромкий мужской голос позади себя, который – странно! – успокаивает его, как голос матери убаюкивал его в детстве. – Медленно подними руки вверх, не вставай и не поворачивайся. - Гюнтер делает то, что ему сказано. – Что ты здесь делаешь?
Парень ответил не сразу, он сам задумался. Действительно, что ОН здесь делает? Что он делает ЗДЕСЬ?
- Ничего, - прямо ответил Гюнтер, - я просто сижу в кресле и отдыхаю.
Послышался звук приближающихся шагов. Уже совсем рядом его спросили:
- Разве ты не должен защищать Рейх? – Гюнтер снова задумался над словами незнакомца.
- Нет, - сказал Гюнтер, - я никому ничего не должен.
- Зато я должен тебе. – Произнес мужчина каким-то металлическим тоном, от которого у Гюнтера по всему телу пробежали мурашки. – Помню, как ты около месяца назад посмотрел на меня как на куклу, и этот взгляд сказал мне куда больше, чем все мои помощники.
 Затем мужчина приблизился буквально вплотную к креслу, дуло пистолета уперлось парню в затылок, а тихий голос, близко-близко, почти у самого уха, прошептал:
- Знаешь, что взгляд такого маленького человека как ты может повлиять на ход истории? – Прошла минута молчаливой паузы, Гюнтер слышал только стук своего сердца и мерное, ровное дыхание Гитлера за спиной. Шумы за разбитым окном стали какими-то совсем далекими, как будто война шла на другом краю огромной пропасти, и эту войну можно было только наблюдать, но никак не участвовать в ней.
- Скажи, - снова спросил фюрер, - ты боишься смерти?
Гюнтера многократно мучил этот вопрос, и он уже не раз отвечал себе:
- Нет.
Парень каким-то внутренним зрением видел ухмылку на лице вопрошавшего.
- Тогда ответь мне на другой вопрос, - короткая пауза, - боишься ли ты умереть?
Только сейчас Гюнтер понял разницу между этими двумя казавшимися такими одинаковыми вопросами. Да, он видел смерть, он убивал и часто был на волосок от гибели. Но все-таки желание жить всегда одерживало верх, он всегда боролся, всегда цеплялся, всегда выкарабкивался. Он не хотел, он боялся умирать.
- Да, - дрогнувшим и чуть надломившимся голосом ответил Гюнтер.
Теперь он слышал позади себя нервный неконтролируемый истерический смех, отзывающийся в его теле мелким ознобом. Ему казалось, что еще немного, и он сойдет с ума от произошедших с ним событий, от напряжения и усталости, от боли, голода и одиночества.
Смех прекратился.
- Знаешь, мой мальчик, чего я хотел добиться всеми этими усилиями и жертвами, чего хотел достичь, но не смог? Мне так хотелось жить в великой стране, самой великой стране в мире, жить в добротном красивом доме, сидеть у камина, смотреть на жаркое пламя и слушать потрескивание горящих поленьев. А еще мне всегда хотелось носить мягкие пуховые тапочки, такие легкие, теплые, уютные…
 Гитлер снова помолчал, а потом добавил:
- Теперь иди. Иди и не оглядывайся, я не желаю больше видеть твоего взгляда.
Медленными неровными шажками Гюнтер вышел из здания и снова поплелся, не обращая внимания ни на пролетающие над ним самолеты, ни на проезжающие мимо советские бронемашины. Они, в свою очередь, не замечали еле ползущего оборванного мальчишку, явно контуженного или даже обезумевшего…
 Гюнтер не знал, как долго он шел, но легкое серое свечение подсказывало ему, что наступает утро нового дня.

1 мая 1945 года.

 Когда он перевел взгляд от дорожных трещин вперед, перед ним во всей своей грандиозной внушительности и былом величии предстал Рейхстаг, в дыму, копоти и обломках собственного каменного тела.

III


Спустя шестьдесят три года Гюнтер стоял на том же месте, смотрел на совершенно другой Берлин и размышлял о том, что ему удалось совершить, приобрести, кого посчастливилось встретить. Он думал о той жизни, которая у него была, о тех людях которых он любил и продолжает любить. Даже после их смерти.
- Извините, эти цветы продаются? – Послышался мелодичный женский голос. Старик оглянулся и увидел красивую молодую девушку, приветливо ему улыбающуюся.
- Что? – переспросил он.
- Я спросила, не продаете ли вы эти замечательные цветы?
Только теперь Гюнтер вспомнил о корзине гвоздик, мирно стоящей у его ног.