Мы ждем тебя...

Я выпиваю чашку горячего шоколада в ресторане, где мы обычно с тобой встречаемся после долгой разлуки. Это наше любимое заведение: открытая веранда с несколькими столиками, всегда учтивые официанты и безупречное меню. Здесь никогда не бывает шумных пьяных компаний и вечно сосредоточенных на своих бизнес-планах предпринимателей, которые, улучив свободную минутку, решают быстренько перекусить, а заодно и обсудить по телефону пару неотложных дел. Этот ресторан является некоторым образом полузакрытым клубом, где посетители почти всегда одни и те же, скромные, спокойные и часто одинокие люди. Одинокие не потому, что им не с кем поговорить, а скорее потому, что они не любят разговаривать понапрасну. Просто не любят. Или устали.
 Или действительно не с кем.
 Мы все уже знаем друг друга, киваем при встрече, улыбаемся и больше не отвлекаемся от еды и собственных дум. Из шести столиков, расположенных на веранде в шахматном порядке, занято обычно не больше двух. Но, как странно, сегодня за четырьмя постепенно расположились практически все постоянные посетители.
 Играет тихая музыка, почти неуловимая, но все же создающая переливающийся фон для наших размышлений. Сегодня, как и всегда, играет легкий джаз: грациозный, улыбчивый и независимый. Как ты. Музыка льется, не обращая внимания ни на кого. Она прилетает издалека, освежает, очаровывает, постепенно согревает, а потом… Не знаю, что потом, потому что мы с тобой никогда не засиживались допоздна. А один я тем более. Ты всегда уходила, не объяснив причины, почему именно сейчас. И с каждым разом я стал все точнее угадывать то время, когда ты взглянешь на часы, едва заметно улыбнешься, посмотришь на меня, подмигнешь и уже через пару минут растворишься в свежей листве бульварных тополей.
За одним из столиков сидит давно знакомый мне человек преклонного возраста. Он раньше меня стал завсегдатаем ресторана, потому что, когда я пришел сюда в первый раз, официант уже тогда учтиво спрашивал его:
- Вам как обычно?
- Да, - почти шептал он и больше не говорил ни слова, только всматривался куда-то вдаль, пил чай, иногда кофе по-индийски, и, напоследок выкурив сигарету и оплатив счет, уходил. На вид ему около шестидесяти лет. Всегда аккуратно подстриженный, чисто выбритый, опрятно одетый он очень похож на профессора права какого-нибудь крупного университета. Иногда я, наблюдая за ним, вижу, как он, достает из кожаной черной сумки печатные листы с одному ему известным текстом и тихонечко повторяет про себя написанное, чуть шевеля губами. Эта особенность только подтверждает мое предположение. Помнишь, как Профессор (ты сама дала ему такое прозвище), в большинстве случаев хмурый и сосредоточенный, заулыбался, когда впервые увидел тебя, проходящую мимо его столика? Только не думай, что я не видел, как ты кокетливо подмигнула Профессору и, приблизившись вплотную, положила руку ему на плечо. Это было едва заметное движение, чтобы никто не дай бог ничего не подумал. Однако ты сделала это так, чтобы не просто поприветствовать своего старого друга, быть может даже - зная твои широкие взгляды на жизнь, смею предположить - своего бывшего любовника, ты сделала это так, чтобы заметил я, чтобы я возмутился и испытал ревность, еще толком не познакомившись с тобой. И действительно, первые минуты нашей первой беседы я не мог найти себе места, меня оскорбил твой бесцеремонный поступок. Как можно оказывать такие знаки внимания одному, когда встречаешься с другим?.. Хотя это я думал, что ты со мной встречаешься, вернее встречаешься только со мной. На самом же деле довольно часто наступали минуты, когда ты говорила что-либо, но слова эти предназначались не мне. Взгляд твоих прекрасных глаз переходил от меня к столику слева, столику справа, дальше, делал паузу, а затем через те же столики возвращался ко мне. Кажется, что, разговаривая со мной, ты беседуешь со всеми, кто находится поблизости. Например, вон с той странной дамой.
       Она сумасшедшая, я тебе всегда говорил. Или актриса. А может, и то и другое – не редкость. Она красива, но уже доигрывает последние эпизоды своей привлекательности. В уголках глаз пока еще легкими штрихами расположились мелкие морщинки, которые уже не поддаются никакому лифтингу. И шея… ах эта шея, предательница всех женщин, слишком рано заявляющая миру об уходящей молодости.
Красавица сидит как всегда, закинув ногу на ногу, положив ладони на стол, выпрямив спину, чуть приподняв голову. Поза аристократки. Вся в темно синем одеянии. Все бы ничего, только туфли уже далеко не новые: разбитые подретушированные носки и стертые каблуки. Помню, ты еще удивилась, как она может ходить, когда один каблук заметно меньше другого? Мне кажется, своим лицом она копирует образ Джоконды: такие же спокойные глаза, такая же неуловимая улыбка, такие же выщипанные брови… Только зря. Она намного красивее женщины леонардовского шедевра. Старше, конечно, зато красота ее куда более изящна. В этом наше с тобой мнение совпадает.
Красавица берет чашку чая, подносит к губам и пьет мелкими глотками. Она всегда заказывает чай. Сначала, когда официант подходит к ней, она всегда спрашивает одно и то же - есть ли у них в ресторане свежие дети - и после отрицательного ответа заказывает чай, «обычный черный чай без всего». Часто она обхватывает себя руками и начинает качаться из стороны в сторону, как будто держит у груди что-то очень ценное. Реже просто тихонечко поет:
- На-деж-да, мой ком-пас земной…
Когда на глазах появляются первые слезы, она быстро достает из сумки заранее заготовленные червонцы (и только их), кладет под чашку и уходит, кинув напоследок всем присутствующим:
- До скорой…
Ты всегда продолжаешь эту фразу:
-…встречи.
Надеюсь, сегодня ты придешь до того, как Красавица уйдет, так и не услышав продолжения из твоих прекрасных уст. Ты же знаешь, что если она не услышит их, то никогда больше не придет. Ты такого не допустишь, ведь ты любишь ее. Помню, как ты хотела однажды познакомить Профессора с Красавицей, и, будто бы следуя твоему желанию, легкое дуновенье ветерка прошло от нее к нему. Но это было лишь легкое дуновенье, такое же легкое и непостоянное, как и твое желание. Уже через минуту ты думала о другом.
О том мальчике, который приходит сюда с переносным мольбертом. Сейчас он сидит за соседним столиком, и мне хорошо видно, как испачканы краской его руки. Краска свежая, яркая, еще не засохшая. Что он рисует? Оживающие деревья, первые ручейки, на глазах голубеющее небо… Или тебя? Вполне возможно. В первый раз ты была им почти замечена, но он просто оценил твою красоту взглядом художника, заметившего интересный типаж. На следующий год, уже с первым пушком на щеках, он посмотрел на тебя по-другому. Он хотел не просто нарисовать тебя, он хотел тебя почувствовать, ощутить своим телом, взять себе. Он хотел тебя. Ты это заметила, бросила в его сторону обнадеживающий взор, но все же говорящий, что еще не время. Я уловил те телепатические импульсы, которые ты направляла в сторону Юного Художника. «Потерпи еще чуть-чуть, и, может быть, на следующий год ты окажешься на его месте». Я так и слышал – на ЕГО месте. На МОЕМ месте.
Как ты жестока. Ты безжалостно расправляешься с молодыми, лишаешь их детства, сопровождаешь некоторое время, а затем так же безжалостно списываешь их на покой. Ты отрываешь их от груди матери с не обсохшими от молока губами, чтобы поразвлекаться, поиграть, подарить новую, уже взрослую игрушку под названием любовь, потискать в своих объятиях и оставить. Лишь иногда ты можешь оказывать своим «бывшим» едва уловимые знаки внимания, как, например, Профессору, и то, только для того, чтобы слегка позлить своих новых фаворитов. Таких как я.
Юный Художник заказывает жареного палтуса с картофелем, «Греческий», чашку кофе со сливками и тирамису. Он неторопливо ест рыбу, гарнир, пирожное, пьет кофе. Немного подумав, заказывает еще чашечку, но уже без сливок, достает сигарету и, пока еще не очень ловко, с некоторым волнением закуривает. Он ждет тебя. Это видно по каждому его движению. Его глаза ищут тебя, его движения стремятся к тебе, каждым вдохом он пытается уловить твой пьянящий аромат. Его руки дрожат от волнения. Он так боится, что ты пройдешь мимо и не заметишь его взгляда, приветствия, желания…
 Ты не пройдешь мимо.
 И я готов убить его за это! Взять его голыми руками за тонкую шею и одним движением разорвать ее! Чтобы яркой кровью окрасился пол, стены, скатерти этого ресторана, этой гребаной лавки с этими гребаными официантами и еще более гребаными посетителями! Чтобы все заметались в панике, а я выхватил из кармана припасенный пистолет и перестрелял всех присутствующих, станцевал бы на их еще бьющихся в предсмертных конвульсиях телах! А потом, когда ты войдешь и еще не успеешь осознать увиденное, я пущу тебе в лоб последнюю пулю…
Нет.
Я не смогу…
Я не смогу убить тебя. А смерти остальных не принесут никакого результата.
Ведь ты найдешь других. И будешь забавляться с ними по очереди.
Здесь ничего не поделаешь, ты такая, какая ты есть, и именно поэтому мы думаем о тебе (каждый по-своему), мы ждем тебя, мы любим тебя…
Я слышу цоканье твоих каблуков. Это не иллюзия – их слышу не только я: Профессор выпрямился и устремил неподвижный взгляд на дверь; Красавица отрешенно повернулась к улице, будто бы не желая никого увидеть; Юный Художник побледнел, а его руки затряслись так сильно, что он не смог удержать сигарету. Она упала на деревянный пол да так и осталась там догорать, оставляя ожоговое пятно на теле ресторана. А я (интересно, придумала ли ты для меня прозвище? наверное, что-то типа «Вселенский Неудачник», или «Ослик Иа») опускаю глаза, не решаясь увидеть, как ты проходишь мимо и садишься не ко мне.
Ты поднимаешься по четырехступенчатой лестнице…
… и наши сердца замирают.