Часть I
- Кто ты?
- Я… Наверное, я писатель.
- А кто я?
- Ты – мой образ. Главная героиня.
- А как меня зовут?
- Я еще не придумал.
- А кто придумал тебя?
- Создатель.
- А ты его видел?
- Нет. Он – неощутимый, неслышимый, невидимый и немой.
- Как же тогда Он мог создать тебя?
- Этого я не знаю. Я могу лишь догадываться. Я могу верить.
- А в меня ты веришь?
- Наверное…
- А зачем я тебе?
- Слушай, ты живешь на моей бумаге всего-то несколько минут, а уже задаешь столько вопросов. Надо переписать тебя.
- Я не хочу быть продуктом твоего больного воображения.
- Но ты и так мой продукт! Это я тебя придумал!
- Но и тебя тоже придумали. И ты свободен.
Я хочу развиваться самостоятельно, пусть и на твоем бумажном пространстве.
- Ты быстро развиваешься… Это странно.
По идее, ты только что родилась в придуманном мною городе.
- И ты еще смеешь называть себя писателем? Как забыл ты то, что время в нашем мире – условно - в зависимости от действия, ситуации, погоды? И мгновенье, и месяц, и несколько лет, и даже вечность – все это может одинаково продолжительным…
- Значит, тебе уже…
- 20 лет.
- Но… я же не успел написать этого! Как это может быть?
- Я же сказала – я развиваюсь сама.
- Но я пишу роман на заказ…
- И это – творчество?
- Я этим живу. Мне надо создать образ…
- Что должен делать образ?
- Тебе это не понравится. Это не совсем положительный образ.
- Пока я только умею смеяться. Я научилась этому у той женщины, на фотографии. Кто она?
- Не копируй её. Будь собой. Я же разрешил тебе это.
- Но всё-таки, кто она? Она сделала тебе больно?
- Да.
- Может, поэтому ты меня придумал – чтобы я заменила её?
- Нет. Ты родилась еще до нее – но не на бумаге. А в моем, как ты назвала, больном воображении. Где-то в воздухе витали твои отдельные черты, жесты, мимика, которые я хотел бы увидеть, взгляд, который я хотел бы ощутить на себе…
Но теперь я не создаю это в тебе, а … нахожу.
- На это тебя толкнула та женщина?
- Не без этого… Главная причина – нужда… Я ничего не умею делать, кроме того, как писать…
- А ты думаешь, что умеешь писать?
- Серьезный вопрос. И обидный…
1.
Раннее утро всегда кажется чужим. Каждый день встречаются люди – везде – на улицах - в метро, в автобусах …
Запоминают ли они те лица, которые видят изо дня в день, из года в год - улыбаются ли они друг другу? Но люди сонные. И злые, оттого, что сонные. Еще не вступившие в трезвую Рабочую суету, потому как шаг, направленный в её обитель, пока еще висит в воздухе. И очень долго опускается…
Писатель любил раннее утро. Именно в такое время он ощущал себя свободным.
Он подходил к окну и смотрел вниз. К окну, которое охватывало горизонт вокзала. Этим оно не отличалось от тысячи остальных окон – своеобразных сочетаний блеска стекла и блеска стекловидного тела глаз человека. Окно отличалось – и могло бы гордиться этим – будь оно живое – Своим обладателем. И обладатель смотрел на вечно суетящихся, тревожных, бегущих людей. Он видел тысячи встреч и расставаний.
И это его забавляло.
Читатель возразит: так он же Писатель. Это должно его трогать хоть
за что-то… Где пафос, традиционно находящий убежище в душе романтика, и в то же время вырывающийся оттуда посредством самых разных выражений? Где сострадание к людям? Где та призма романтизма – либо пессимизма – сквозь которую Писатель смотрит на мир?
Но этот писатель, как он сам называл себя, был Здраво - и – Трезво- мыслящим.
Он считал себя свободным от всей сумбурной и разнородной массы, которой так пестрил вокзал…
И чувствовал себя защищенным в своей двухкомнатной клетке, с единственной дверью в жизнь – и в то же время остававшуюся закрытой – окном...
Застывшее время
- Ты дашь мне реальное описание или нет?
- А что?
- Похоже, как бы я не хотела быть самостоятельной, не совсем получается. Я в полной зависимости от твоего воображения. Ты придумал зеркало в моей комнате. Я часто смотрю туда. Но всякий раз я вижу разные лица! Кого ты только не представлял на моем месте! Где же мое?
- Последнее…
- Значит, я выгляжу как та женщина на фотографии…
- А что, тебе не нравится?
- Нет, но… Хотелось быть особенной… А получается, что ты хочешь видеть во мне ее. А еще мне не нравится главный герой.
- Чем же?
- Мы с ним разные…
- Как много ты начала понимать! Думаешь, что разбираешься в мужчинах, а видела всего-то одного…
- Не одного. Еще тебя.
- Ты видишь меня???
- Да. Когда смотрю вверх. Только ты намного больше него…
- Как это???
- Ну ты же мне говорил о Создателе. Представь, что ты – это Он. А я – простой человек.
- Почему тогда я не вижу тебя?
- Я нахожусь между строк…
Ты найдешь меня, когда захочешь. Но ты пока не хочешь.
2.
Писателю казалось, что у его жены не было прошлого.
Их совместная жизнь началась сразу. Просто.
Он смотрел из окна. В такое же раннее чужое утро.
Спокойно курил. Мерцающий огонек сигареты, медленно менял свое положение, застывая у тонких губ. Губам мешала улыбка.
Окно без штор, большое и открытое, являло перед Писателем нечто похожее на картины Писсаро, с преимуществом перемены пейзажа и людской массы. И он смеялся в который раз над несдержанной людской суетой. Вот прыгающая девочка с косичками. Рядом с вернувшимся отцом. Или братом? Что есть циничного в смехе Писателя, когда он созвучен со смехом счастья других людей? Созвучен, но неслышен. «Я. Не участник. Людских игр. Встречи. Расставания. Слезы. Смех. Грусть. Одни условности. Они поражают. Они заражают. Всех. Кроме меня. Я – наблюдатель».
Но тут его смеющиеся глаза застыли.
В глаза залез женский силуэт. Без спросу.
Силуэт, отдельный от шумной картины вокзального мира.
Она не знала, куда ей идти. И, что самое удивительное – она была совершенно спокойна в своем незнании. Спокойна, так же, как и он, считавший себя единственным спокойным в это утро. Ее каблуки настолько сочетались с асфальтом, что казалось, уйди она – а эти каблуки останутся…
«Это демонические силы пронзили насквозь асфальт… застыли в ее силуэте этими каблуками» - подумал наш гений.
Но каблуки сдвинулись с места.
И тут Писатель испугался того, что она уйдет. Повторяющаяся мысль - « а вдруг»…Он сорвался и побежал…
Навстречу всему…
Он хотел любить.
Он несся по ступенькам, число которых будто не уменьшалось… «Вдруг она бесконечна – лестница… - ужаснулся Писатель. – А если любовь так же бесконечна… И если она будет у меня…»
Двери соседних квартир, их любопытные маленькие отверстия – все это весело прыгало, обещая ощущение праздника… Словно тот микромир, который был снаружи – впервые нашел гармонию с макромиром, обитавшим внутри Писателя… А макромир так хотел любви… Его окружение – уже успело пообещать ее Писателю…
Угол дома. За ним вокзал. Писатель увидел Ее. Вживую. Но ее лицо было обращено не на него – а в сторону отъезжающего поезда. Он подошел к ней. Сзади. Как новый поезд, впервые пришедший на незнакомую землю, ставшей его пунктом назначения.
«Окно все преображает. Оно скрывает людские недостатки. Она – исключение… Она – совершенство…И сейчас я по-настоящему увижу Ее…»
А она обернулась к нему … и улыбнулась.
В такое раннее утро. Когда улыбки кажутся невозможными.
И это было так естественно…
Писатель не нашел, что сказать.
А губы ее, оставаясь улыбкой, сказали:
«Пойдем. Я ждала тебя».
И они зашагали вдвоем по серому, мокрому асфальту. Взявшись за руки, как дети.
Писатель смотрел на движения этих каблуков, и радовался. Тому, что они не ушли от него навсегда, а будут напоминать ему своими тактами ее приближение.
Еще очень долгое время.
Но в этот момент Писатель понял, почему он считал себя таким свободным в это чужое для всех утро…
Застывшее время
- Я не хочу!
- Что случилось? Почему ты кричишь посреди ночи?
- Что за образ ты выдумал? Кем я должна быть?
- Ну, я же говорил, что пишу роман на заказ… И что тебе не совсем понравится то, что ты должна делать…
- Так кто я такая?
- …Проститутка.
- Кто это?
- Ну…это… женщина, которая продает себя за деньги.
- Вот как! А зачем?
- Понимаешь, люди не живут по собственным законам… А ей… не хватает денег. То есть, у нее их совсем нет.
- А нужны ли они мне?
- А разве ты должна это спрашивать? Я пишу тебя такой, какой тебя хочет видеть общество. В частности, мой заказчик.
- Значит оно поганое, ваше общество… И ты такой же Поганый автор.
- Это уже оскорбление!
- Да, автор, а ты как думал? А проститутка – не оскорбление?
- Да… Ну, послушай…
- И только деньги тому причиной?
- Не совсем… Она попадет под влияние плохого человека…
- А я, похоже, исхожу из твоего влияния, Автор. Я убегу от тебя. Туда, где ты меня больше не найдешь. Там ты не увидишь меня. Не услышишь. Там нет строк.
- Не бросай меня… Останься. Говори со мной…обзывайся… кричи… но только не уходи. Я так одинок…
3.
Писатель поначалу боялся Силуэта, который еще с того дальнего окна казался симбиозом всего самого сумбурного и нелепого, и вместе с тем – все это в ней казалось восхитительно-поражающим.
«Она не просто вошла сегодня в мою жизнь. У нее особая миссия для меня» - успокаивал Писатель свое учащенное сердцебиение.
Ее зеленые кошачьи глаза так твердо останавливались на каждом предмете, словно этот предмет был взят взглядом в испытуемый гипнотический объект.
Такой же взгляд в зеркале коридора заставил Писателя вздрогнуть и встретиться с ним не через отражающего посредника.
- Ева, – представилась она.
Писатель улыбнулся и спросил:
- Откуда ты умеешь улыбаться по утрам?
- А это разве такая способность? Я просто смотрю на людей. И не ожидала, что кто-то будет так смотреть на меня. Особенно, когда не знаешь, что за тобой наблюдают.
Она нисколько не смущалась. Словно они были знакомы так давно, что между ними не существовало условностей и скованностей.
«Надо что-то сделать… что-то простое… пригласить ее в кухню… выпить чай…что-ли»
Ева сбила Писателя с мысли прямым движением по коридору. Именно в том направлении, которое он и обдумывал. «Какая она простая… Надо учиться этому. У ее естественности…»
Это не могло не волновать и стеснять самого Писателя. Он ощущал, что до ужаса боится ее, но в то же время чувствовал к ней доверие.
- Я увидел тебя из окна.
- И что же? Ты удивлен?
- Нет. Я ожидал. Я и не мог представить другого… В эти 10 минут...
Но тут Писатель резко замолчал. Его взгляд приковало разбитое зеркальце, которое она доставала из сумочки.
- Что это у тебя это???
- А почему таким тревожным голосом? В подъезде, наверное, стукнула. Да это ерунда…
- Ерунда..?
- Ну конечно. Вот, – и она посмотрела в него. И засмеявшись, положила на подоконник.
- Пусть эта ненужная вещь лежит здесь. Смотрит вместо тебя из окна. Когда ты будешь занят.
В разбитом зеркале отразилось небо, словно два мира, склеенных между собой трещиной.
Писатель улыбнулся тому, как посмотрело на него небо из зеркала.
Оно всегда - сурово ли, радостно, но никогда не равнодушно.
- Небо – постоянное, - заговорил он. - Меняются только облака.
Ева вопросительно на него посмотрела, словно оценивала его слова. А Писатель подумал, что вот она – та самая минута, чтобы показаться умным в ее зеленых глазах.
- В него смотрел каждый человек. Смотрит сейчас. И будет смотреть еще очень долго глазами своих бесконечных потомков… Небо не меняется. Меняются взгляды, устремленные в него. Люди ищут в небе бога, ангелов, иных высших сил, умерших, пропавших… Люди просят у неба защиты. А ведь это первобытный человек - в каждом из них, который видел небо как грозную, могущественную силу и безмерно боялся его…
Ева тихо добавила:
- Или чувствовал его соучастником преступления… Разве ты все это хотел сказать?
- Да, совсем не это… Сейчас воскресло то, что давно похоронил в своей памяти. Это так долго, скучно, странно, но настолько тайно, что я хочу доверить это тебе. Я никогда никому это не рассказывал. Ты правда хочешь это услышать?
Она едва качнула головой.
4.
«Я был забитым, скромным и болезненным ребенком…
Мое присутствие в каких-либо общественных местах вызывало смех и презрительные взгляды, будь то школьный класс или автобус. В то время и появился у меня черный букет комплексов, перевязанных ленточкой о двух концах, носивших названия обида и стыд.
Обида - на весь пугающий мир. Стыд – за свою беспомощность в нем.
Я помню то осеннее сухое утро, жаждущее дождя…
Воскресенье, пьянящее всех своей леностью и самодовольным названием «выходной день»… Я во дворе. С двумя соседними мальчишками. Вообще-то я с детства избегал какого-бы то ни было общества, но в то утро мне почему-то стало скучно. И я ни чем не пытался себя развлечь, как обычно это делал. Нам надоело играть. В то время наш интерес требовал и тут же получал собственные мифы и легенды, проскальзывающие через детство каждого. Мы округляли детские доверчивые глаза, утвердительно качали головами… Я мало тогда отличался от своих маленьких друзей, и мир нам казался огромной мозаикой из сложных непонятных совпадений и условностей. Поэтому мы сами старались упростить мир, сделать его понятным. Каждый вносил свою лепту фантазии, и если она единогласно нравилась – фантазия становилась фактом.
«Знаешь, от чего можно умереть?»
«Просто так не умирают»
«Нет, умирают, я сам слышал. Мне брат рассказывал»
«И от чего же?»
«Если посмотришь в разбитое зеркало. Там дьявол сидит, так он тебя заберет сразу»
«Ерунда»
«А ты посмотри»
«Не хочу»
«Видишь, боишься все-таки… И взрослые боятся, а не признаются. Поэтому и выбрасывают разбитые зеркала»
Утро было безупречно тихим.
Нас, увлеченных таинственностью, заставил обернуться странный шорох. Шорох шагов хромающего человека. Это была психически больная. Грязная, оборванная, она шла, что-то бессвязно бормоча и повторяя одни и те же двигательные жестикуляции.
Не просто больная – пьяная, а такой факт только подчеркивает психические отклонения. Она прошла первой – и нарушила сладкую дрему того осеннего утра. Звук повторяющегося контакта с асфальтом был скрипучим, и – каким-то инвалидным. Мальчишки нашли самое целесообразное для них решение как-то отреагировать на такой экземпляр безупречного утра.
Они стали тыкать пальцем в нее, идущую в пяти метрах, и тупо смеяться над ней, в силу недалекости своего детского ума…
То же самое делал и я, чтобы мальчишки не догадались о том, что это моя мать.
«Кто это?»
Я лишь простодушно пожал плечами.
В тот момент я, десятилетний мальчишка, впервые почувствовал ненависть к ней, эту всепоглощающую липкую паутину, сотканную из стыда, презрения, боли…
Эта паутина делала меня беззащитным и бесполезным…
Я боялся того момента. Того, что она заметит меня, позовет домой…
И я, униженный этой действительностью, слабый, малодушный, пойду за ней…
А вслед мне будут лететь камни позора, недолетевшие тогда до библейской грешницы…
Но мать заметила меня.
«Ян! Иди домой!»
Мои шаги казались мне тогда деревянными: настолько я их не чувствовал.
Этот момент - кровавый нарыв на теле моей души, который не сможет зажить никогда…
За то, в конце концов, что я не смог объяснить... той правды, грязно бросавшейся в глаза.
Я побежал. Меня душили слезы, которые я не мог больше сдерживать…
Я бежал и бежал… Пока не споткнулся и не упал в кучу осенней листвы.
И тут же почувствовал легкий укол.
«Это же его мать!»
«Почему он смеялся над ней?»
Но укол был физическим. Явно не от их слов.
Не вставая, я пошарил в куче листвы и достал оттуда острый предмет - осколок разбитого зеркала.
В эту минуту я хотел умереть… А осколок зеркала как нельзя кстати был у меня в руке.
Вот оно – решение!
И я быстро, чтобы не успеть передумать, посмотрел в него.
И что же я увидел? Не смерть с косой, ни дьявола, которые там быть обещались.
Я увидел там себя. И засмеялся от собственного осознания ненужного страха.
«Так вот что самое страшное – сам Человек» - пришла мне тогда в голову первая взрослая мысль.
Я обернулся и крикнул им:
«Вот! Я смотрю! А вам… слабо!»
Мальчишки то ли не поняли, то ли интуиция - будущая тактичность – подсказала им молча уйти домой»…
Писатель закончил рассказ. Ева, все это время смотревшая в окно, перевернула зеркало другой стороной.
5.
Кто-то из великих сказал: «Время – самый мудрый учитель, но оно убивает своих учеников». Писатель много думал об этом…
И понял, что это он убил время за этими мыслями. Свое.
Он считал его великим преимуществом человека и его пороком.
И считал, что время и память – одно и то же.
«Ну послушай, - спорил он с Евой, - мы всегда говорим о времени как о прошлом, в настоящем же это сводится лишь к взглядам на часы и туманным планам.
А прошлое – это наша память, и у нее есть свои координаты».
«Ты говоришь не то, - отрицала она, - Память – резерв, хранящий только прошлое.
А настоящее? То, что я говорю тебе сейчас?»
«Нет. Уже не говоришь, а говорила. Это уходит. Моментально. Уходит прямиком в память».
Застывшее время
- Слушай, Автор, а… почему ты мне это рассказываешь? Ты что, поменял ко мне отношение?
- Как тебе сказать… Ты стала мне необходима. Я так давно не заглядывал в «резервы прошлого». Ведь я спрятал ее в своей памяти так далеко, что теперь, когда я рассказываю, я чувствую ее немое присутствие…
- Немое?
- Не совсем… Слышу стук ее каблуков.
- А почему она пошла с тобой? Сразу? Ведь она тебя совсем не знала? Уж не к ней ли подходит тот образ, который ты хотел мне навязать?
- Замолчи! Не смей так думать о ней…
6.
Мутная вереница воспоминаний захватила Писателя в свой поток…
Ночь. Зима. Тусклый и уютный свет фонарей на улице. Бесконечный стук колес…
Писатель проснулся среди ночи. Первые мысли – в какие-то доли секунды – обо всей этой приевшейся пространственной обыденности, из которой он извлек две-три мысли в годы своих творческих начинаний – и после этого иссяк источник…
Но тут он услышал всхлипывания – и мигом обрадовался.
Да, она тут. Она с ним. Жизнь с ней – непонятное чудо, а не простое течение времени…
«Но она же плачет!» - наконец-то дошло до него.
Он повернулся – она стояла у окна.
Он побоялся спросить, что с ней. Они вообще редко говорили о своих отношениях, и часто - о чем-то отдаленном. Писатель, чье оружие – слово, боялся, что какой-то случайный выстрел им может разрушить тот город, который они начали строить. Пока он был таким хрупким и имел неясные очертания…
Но она ведь плачет! Впервые! Она, такая сильная и бесстрашная!
«Надо что-то делать. Вечно она ставит меня в тупик» - с упреком подумал Писатель,
как она облегчила ему задачу:
- Ты хочешь спросить, что я делаю у тебя? С самого первого дня?
Она замолчала. И по движению губ ее было видно, что она пытается что-то сказать, но сдерживается. А потом начала тихо и неопределенно:
- Я расскажу тебе…
- Когда?
- Когда мы… будем очень сильно ругаться. Но я думаю, это будет еще очень нескоро. А может, и никогда… Представь, что вся моя жизнь началась с того момента, как ты увидел меня. Моя жизнь началась с тебя. И для тебя.
… Она снова стала сильной. Потому что улыбнулась. И предложила:
- Пойдем смотреть на людей.
- И смеяться над ними.
- Смеяться? Да, пожалуй. Люди так смешны и глупы, когда заняты собой и даже не думают, что кто-то за ними наблюдает.
Писатель, слушая ее, курил и улыбался. Улыбался потому, что любил ее детский смех, ее грубость, которая, скорее, не казалось грубостью, а пренебрежением надобности говорить нежности и пошлости. Всего того, что он предполагал в остальных женщинах.
Застывшее время
- Автор, хватит! Ты издеваешься надо мной! Что творится с твоим воображением?
- С моим воображением?
- Оно непостоянное! Я терпела преображения своего лица, но вполне осталась довольна последним результатом. А в эту ночь! Полет твоей «тяжелой» фантазии меняет мои образы в ничтожные минуты. В эту ночь я была Ангелом, Стервой, Актрисой, Художницей, Невестой, Домохозяйкой, Женой, Матерью…
- Тебе не нравится меняться?
- Я ведь должна вжиться в образ, привыкнуть к нему. А не прыгать из одной крайности в другую…
- Почему ты назвала мою фантазию тяжелой?
- Потому что у нее ослабли крылья. Она летает низко над твоей памятью – там, где есть Она. И не хочет взлетать высоко. Автор, это слабая попытка вернуть ее из «твоих резервов». Ты делаешь из меня ее отражение. Отражение той, ушедшей, которую ты пытаешься вернуть. Но она все равно никогда не вернется.
- Да ты ведь ревнуешь…
- Ты так часто говоришь во сне ее имя, что на создание моего у тебя не то что не хватало времени, но даже не возникало и мысли…
- Неужели я так и не дал тебе имени?
- Нет. Ты дал мне местоимение.
- Да. Ты моя.
7.
Он сам назвал себя Писателем. Хотя в подтверждение тому не имелось ни книги, доказывающей его авторства, ни соответствующей репутации в кругу «литературной элиты». Он вообще не был знаком с собратьями по перу.
Он называл себя так потому, что ему нравились великие названия. И он не боялся «надевать» их порой на себя, словно тяжелую корону, предназначенную для монарха.
Хотя в его внешнем облике вырисовывалась аристократическая бледность лица, а на нем - усталость и безразличие ко всему окружающему. Его длинные черные волосы напоминали при первом взгляде на него сходство с демоном.
А его улыбка – единственное, что отличалось от всего его юношеского облика, - улыбка старого мужчины, улыбка, прячущая в себе сарказм и высокомерие, и выскакивающая при каждом моменте – удобном и неудобном – он просто не мог ее контролировать.
Писатель улыбался, если его что-то радовало, приводило в изумление…
Но он улыбался еще и тогда, когда ему было невыносимо грустно. Или стыдно.
Тогда, на похоронах …
Писатель помнит, как сейчас: тяжелый запах в доме… Пришли незнакомые и хмурые люди… Пришел сам Ноябрь – грязью на полу…
«И ты тут! – улыбнулся ей тогда семнадцатилетний Писатель. – А мама бы не пустила тебя на порог, будь она жива. Она не любила осень. И все, что с ней появляется. А я как раз появился осенью…»
«С кем он говорит?» - послышался резкий и недовольный возглас.
Писатель обернулся. Оказывается, его разговор с осенней грязью подслушали.
«Твоя мать умерла! Ты понимаешь это?»
Писатель все понимал. И улыбался. Вместо ответа. Но не грусть толкнула его на это, хотя такое объяснение было бы самым разумным…
Он улыбнулся, потому что почувствовал освобождение. От долгого стыда.
«Нет, он действительно больной…»
«Весь в мать…»
«Нельзя так о покойниках»
«Все равно… Ему-то еще жить»
Но Писатель уже не слушал их. Он стоял спиной к ним – и слова всех тех хмурых людей – как стрелы из всеобщего арбалета Ненависти и Презрения.
Но Писатель тогда уже смеялся над ними. Они ведь не знают, что его спина – щит, отражающий все стрелы обратно. Пусть не сразу, но когда-нибудь…
9.
Писатель хоть иногда старался оправдывать то название, которое имеет в романе.
От долгого и тяготившего его бездействия, он все-таки взялся за ручку и принялся писать:
«В старом заброшенном доме, расположенном где-то на отшибе малоизвестного городка, был Чердак.
На нем была лишь серая будничная пыль, которая копилась там долгое время.
Очень долгое. Словно ждала, что кто-то придет и погубит ее.
Хотя бы такой же серой тряпкой.
Но тут на Чердак пришла посылка. Без обратного адресата. Без направления.
Казалось, что посылка пришла именно в этот заброшенный дом, потому что в других домах оказалось ненужной…
Но посылка выглядела простой коробкой. Хотя в ней угадывался какой-то секрет.
Хотя бы простое, маленькое любопытство – что же в ней?
Долгое время она стояла загадочной.
Но однажды в маленьком городке случилось землетрясение.
И коробка упала с верхних полок чердака на пол и раскрылась.
Коробка просто оказалось пустой…
Чердаку стало неинтересно и скучно.
И коробку переселили в подвал.
Но после того как ее не стало, Чердаку стало еще хуже. И он понял, что значила для него пустая коробка – она была единственной вещью, побывавшей на его полках…
Но теперь от ее постоянного присутствия страдает подвал – ему уже известно, что в ней…»
Писатель отшвырнул тетрадь в сторону.
Что бы он не начинал писать, любая мысль – неслась быстрым течением к Ней, срывая все плотины и разбивая камни, которые он с таким трудом изо дня в день создавал – своеобразную стенку между прошлым и настоящим…
Застывшее время
- Автор, мне знаком завуалированный мир, я сама оттуда, с твоего Чердака.
А вот насчет того, что посылка пришла в твой дом, потому что оказалась никому не нужной… Я была права?
- Что?
- Да признайся, наконец. Ты и сам знаешь это. Только не хочешь очернять ее образ – свой идеал, и без того неправдоподобный…
- О чем ты вообще говоришь?
- До тебя она была проституткой! Признайся, что это так!
- Откуда… откуда ты это взяла?
- Я ведь продукт воображения. А значит, я имею не то, что доступ, но и пропуск в твой Подвал. В твою Память.
10.
- Я люблю тебя!
Полифония мира сновидений, плачущая, торжествующая, а также не имеющая названий, но оставляя нарывы на мятежной и забывающей душе резко замолчала. Иная музыка, не имеющая ритма и такта, музыка чувства, одетая в Слово затмила все остальное, казавшееся теперь пустым звуком.
Музыка эта прозвучала ранним утром для Писателя.
- Что ты сказала???
Он вскочил с кровати, залитой солнечным светом от восходящего утра, и посмотрел на Еву – несомненно, солнечный свет исходил от нее, заполняя внешнее и внутреннее пространство Писателя. Он стоял, потерявшийся и испуганный. Испуганный зарождающейся надеждой.
- Я действительно люблю тебя.
Писатель медленно подошел к ней.
- Что с тобой? – спросила она. – Ты удивлен?
- Я боюсь того, что ты солнце – и тебя может закрыть тучами.
- Не бойся моего огня, Икар. Сегодня я счастлива по-особому. Взгляни на небо: оно для нас. Солнце, играет на деревьях и на нашей постели – и подглядывает за нами…
- Оно не подглядывает, оно раздваивается сквозь призму окна, и его вторая часть – это ты… Ты ведь никогда не говорила мне о любви, почему вдруг…?
- Я мыслю чувствами, а не словами… Может, есть то, что не имеет названия?
- Любовь – уже название… Название – как некая субстанция, название может жить отдельно от своего предмета, да и предмет не всегда ощутим, хотя любовь ощутима…
Ева пожала плечами. Иногда его непонятность и двусмысленность ставили ее в некоторое недоумение. Его скептизм сменялся чувствительностью, а проявления ее были часто преувеличены.
Этот жест вывел его из упоенного равновесия.
- Ты готова быть со мной всю жизнь? Послушай, не перебивай: да, я далеко не тот идеал, который, вероятно есть в твоей голове, хотя я не знаю, что там даже есть… Я ведь ничего о тебе не знаю, не будем трогать прошлое… но сейчас… как… словно ты не знаешь иного языка, кроме как своего, загадочного и непонятного…
- Сейчас непонятно говоришь ты.
- Да, я опять говорю не то… Мои слова будто растворяются в твоем взгляде, будучи еще несказанными… Ты непостижима, и…
Ева отвела взгляд в сторону и сказала монотонно:
- Скажи то, что хочешь сказать. Откинь свою красочную словесность.
Писатель вздохнул:
- Я боюсь потерять тебя.
- Так трудно,- всплеснула она руками, немного рассердившись. - Ты так хорошо владеешь словом, но в самые ненужные моменты. Говори просто.
Ева подошла так близко, что только руки, обнявшие его плечи, смогли удержать их обоих в равновесии.
Он судорожно прижал ее к себе.
- Ты – мой героин, а я слабый человек… я не выдержу, если не получу очередной дозы твоего присутствия в моей жизни… Обещай, что не оставишь меня умирать… здесь… одного…
Ева пристально посмотрела на него. Казалось, сквозь маску серьезности проблескивали искры смеха, затаившиеся в ее глазах.
- Я не могу ничего обещать.
- Почему?
- Боюсь не оправдать твоих ожиданий. Я знаю, ты не просишь многого – всего лишь быть рядом.
- И…?
- Это самое сложное. Быть рядом…
Застывшее время
- Мне жаль тебя.
- Разве ты знаешь, что такое жалость? Чувства? Сомнения?
- Да. Мне знакомо одно.
- Что же?
- Неотделимость от тебя. Я всегда буду с тобой. В отличие от Нее.
- Ты сравниваешь???
- Разве я не могу себе этого позволить?
- Да… но ты…
- Ее душа имеет телесную оболочку. Ваша любовь – контакт взглядов и прикосновений, но никак не понимания… Со мной ты можешь позволить говорить все, что не можешь сказать ей. Боязнь потерять строит свои барьеры. А ты пытался прыгать через них…
Тебе даже нечего возразить. Потому что это правда.
- Откуда ты так хорошо меня знаешь?
- Местом, датой, определением пола рождения - я обязана тебе. Твоей фантазии, перешедшей в иную форму сознания – и переставшую быть ей.
11.
Унылое утро, разозленное до холодных слез. Подхваченные ветром, они ворвались в комнату Писателя.
Реакция – закрыть окно – была резко остановлена:
- Я закрою.
Ева быстро встала и подошла к окну. Но ее быстрота выглядела замедленной. Казалось, ее сковывает что-то тяготящее внутри. Целые две минуты, дистанции которых затянулись. Марафон времени закончился словами:
- Я беременна.
Писатель мгновенно улыбнулся, но тут же засомневался насчет уместности улыбки. Появился страх – опять на мгновенье – потом – радость, вытеснившая все остальное…
- Это… след нашей любви… - глупо и неуверенно сказал Писатель.
- Скорее, ее следствие…
Застывшее время
- Автор, теперь я разгадала твою мечту!
- И как же она выглядит?
- Мечта всегда неощутима, неслышима и нема… Но ты сумел придать ей облик.
- Как это?
- Это случилось у тебя неосознанно. Ты ведь, как любой художник, мечтал создать Жизнь, или придать ее своему творению. Ты хотел ребенка - реальную жизнь, из плоти и крови.
Но ты создал меня – из всех отголосков твоего воображения.
- Ребенок… Что случилось с ним…?
- Автор, ты помнишь только то, что хочешь помнить. Видишь то, что хочешь видеть. Но мир – не такой, каким его воспринимает твое сознание.
- О чем ты?
- Ты думаешь, что ты мог быть единственным создателем ребенка?
12.
Это – одна из прошлых встреч Писателя с солнцем, и его производной – тенью.
Борьба ветра с невозмутимым спокойствием утра. Способность охватывать взглядом зеленый горизонт долин, и сознание могущества хрупкого взгляда рядом с громадным торжеством скал…
Писатель – школьный выпускник. Посторонний силуэт в толпе веселых, почувствовавших свободу и резвость ветра, одноклассников.
Пестрая зелень пугает Писателя.
«Идем встречать рассвет»
«Встречать солнце»
- Нет! – крикнул Писатель. Эти реальные голоса отдавались эхом в его сознании, которое отказывалось воспринимать что-то постороннее.
Посторонними были все.
Близкими – тени посторонних. Они тихи, почти незаметны, задумчивы, как сам Писатель.
Его раздражала и пугала неприкрытая веселость всего мира, скопившегося вокруг него и не впускавшего в свои двери. Писателю было скучно среди них. И он отошел к большому дереву, менее зеленому, чем все остальное. Солнце слепило глаза, дерево пообещало спасти Писателя.
Под деревом дрожала тень.
«Привет!» - сказал он самому темному пятну тени дерева.
«Мне страшно» - ответила она, - «Можно я сольюсь с твоей тенью?»
«Да, если тебе это поможет. А почему тебе страшно?»
Тень не говорила вслух, но Писатель слышал ее отчетливый испуганный голос:
«Видишь скалу – самую близкую к нам?»
«Вижу»
«Видишь небольшие дырки - отверстия в ней? Ты знаешь, что это?»
Писатель задумался.
«Нет, Тень, я не знаю, что это».
«Не знаешь?»
«Нет. Скажи, а то мне тоже становится страшно…»
Тогда тень зашептала:
«Это рты, застывшие в криках… Рты людей… Они были здесь до тебя… Беги… А не то…»
«Тень, а как же ты?»
«Я побегу с тобой. Теперь я – часть тебя».
… Писатель вскочил и побежал. Одноклассники, до того момента забывшие о нем, тупо и непонимающе смотрели, как он отдалялся от них.
«Ян! Ты куда?» - крикнул один из них.
Но Писатель бежал, спотыкаясь о камни, о тяжелые нарывы среди светлой травы.
«Беги! Беги! А не то…» - вторила тень, бежавшая под ним.
Один каменный выступ остановил его. Писатель упал. Все вмиг стало неподвижным. Солнце скрылось за облаком, а тень спрятал Писатель. Неподвижные, словно неживые лица, на которых поселились недоумение, непонимание и нежелание понять его, потому как все происходящее не то, что не воспринималось их бытовыми складами умов, но и не долетало до них, как прячутся, недолетая, чьи-то робкие взгляды.
«Ян, что с тобой?»
«Дырки… вон, в той горе…»
«Это же ласточкины норки…» - возник голос над Писателем. Он все слышал, но не хотел слушать.
«Это застывшие рты…»
Теперь в молчании застыл воздух.
«Учитель, о чем это он?»
«Ян, я хочу поговорить с твоей мамой»
«Учитель, вы разве не знаете?»
«Его мать умерла»
«Два дня назад»
Тень, общая теперь с тенью Писателя, которую он прикрыл собой, когда падал, заплакала:
«Глупый учитель»
Но Писатель улыбнулся. Широко улыбнулся. Ведь его улыбку никто не увидит, пока он лежит лицом к земле. Ведь тень теперь с ним, и ее никто не тронет. Матери нет. Его никто не наругает.
«Хотите поговорить с моей матерью? Говорите с ней прямо сейчас… Она одна из них… с застывшим ртом»
Застывшее время
- Ты умел когда-то радоваться?
- Да, в прошлом. Когда Она была рядом.
- И чему же ты радовался?
- Всему. Она была во всем. В воздухе, во сне, в небе, в цветах, в окне…
- Автор, не обманывай себя. Ты не мог видеть ее в окне.
- Почему?
- А разве ты смотрел на него со стороны улицы? Не помнишь?
- Не смотрел.
- И не потому, что окно было так высоко… Не потому, что ты не хотел этого…
Ты просто не выходил из дома.
- Как же? А аллея деревьев, по которой мы гуляли с Ней по вечерам?
- Иногда – без спросу – твое воображение вторгалось в сознание и заставляло его играть по своим правилам. Ты просто не выходил из дома. И тому – несколько причин. Но я скажу тебе только одну.
- Так что же это за причина?
- Ты боялся, Автор. Боялся увидеть – в окне – твоем окне - кого-то рядом с ней. Она, как и ты, любила смотреть сквозь «стеклянную дверь» в иной мир. Мир большой, но в котором вы редко бывали вдвоем. Вспомни: ваша жизнь была сосредоточена в маленькой комнате… В тюрьме, в которой находились преступник и соучастник преступления…
- Ты говоришь загадками. Кто был кем?
- Подумай. Ты ведь гениален. А кто она – всего-то муза, оставившая тебе лишь свое дыхание…
14.
Утро, появление которого неизбежно. Дыхание ветра настолько тяжелое, что вдохи и выдохи его стучатся в окно. В то самое, принадлежащее Писателю.
Но уже не Еве.
Сегодня она ушла от него.
Еще не успевшая остыть от объятий ночи, принявшая первые импульсы передающего ветром холода, выбрав время, в котором Писатель находился в измерении, называемом «мертвый сон».
Проснувшийся Писатель бездумно бродил по комнатам с каким-то неведомым чувством в его душе, которому он не придумал названия – а может, и не даже не думал придумывать, - походившее на предвкушение собственного страха – и испуга обнаружить его.
Она ушла, не сказав ничего.
15.
«Я не могу без нее… где она…на кого направлен теперь ее дикий взгляд…кто теперь его укрощает…ее немое присутствие растворилось в комнате, застыло в воздухе, как тогда ее шелковое платье на морозе… она растворилась в стекле окна…как теперь мне смотреть сквозь него….я потерял …»
В этой непрекращающейся бездне своего сознания он стал искать остатки прошлого счастья:
«окно…окно осталось! Ее взгляд гулял по нему… это стекло сохранило отпечатки ее пальцев… пальцев, которых я больше не коснусь… она – здесь… и ее – нет… нет! ничего не осталось… она забрала всё… она забрала меня…я пуст…я мертв… без нее…как теперь вернуть ее… а если… может…»
«Я напишу ей письмо! Да, письмо!»
Писатель ухватился за посетившее его безумие и стал лепить из него кириллические символы, их аккуратность была отработана, как механизм, но импульсы волнения давали знать о себе небольшими отклонениями в интервалах между буквами.
Вот оно, ПИСЬМО В НИКУДА:
«ТЫ – светило моего внутреннего города, в котором – одна-единственная - составляешь все его население, и только при твоем появлении зажигаются звезды, и вопреки любой невозможности согревают своими далекими лучами холодную и мокрую землю, потому что небо плачет от радости…
…От радости, что ты БЫЛА, вспыхивают отдаленные фотоны-искры твоих золотистых волос, проникших через кожу где-то в области сердца и попавших в это самое сердце…
…Это самое сердце выбрало свое светило – ТЕБЯ, и ведь солнце было когда-то богом… Вернись, и я буду поклоняться тебе, и твои желания станут канонами моей религии, от которой я не отрекусь даже в свои последние минуты…
…Последние минуты, когда мы были рядом - еще не в состоянии сна – теперь приобрели статус вечности в моей – а возможно – и твоей - памяти…
…Памяти словно нет – она стала призраком, укравшим твое обличье… Я не помню жизни до нашей с тобой встречи… Она была ожиданием… Той, кто перевернет мое бесцветное существование, заполнив все экспрессией, той, кто заставит меня писать на своем жизненном полотне любовь, унижение, страдание, подозрительность, волнение – в самой разной концентрации – иногда и с добавлением слезной воды – размывая некоторые места до бледности, которые меркнут рядом с Тобой, а теперь Ты сбежала с полотна, и только тогда я понял, что полотном моей жизни был Твой незаконченный портрет, теперь же мне остался слабый фон художника-дилетанта, в котором я так нелепо теряюсь…
…Нелепо теряюсь я в лабиринтах Того города в поисках дома, где можешь прятаться ТЫ, где ТЫ – фундамент моей жизненной иерархии, исчезла ты – исчезло все, что опирается на тебя – исчез я, а меня заменяет моя пугливая глупая тень…которая боится саму себя – больше ей бояться некого, ибо город, созданный только для ТЕБЯ, пуст, и его стен не коснулся даже отдаленный звук чужого голоса… Я слаб, я не могу бороться, и первое землетрясение разрушило меня… Ты ушла, а что делать мне с этими руинами, где каждая вещь, потерявшая точные очертания и первоначальный вид, все равно отмечена меткой «ОНА БЫЛА ЗДЕСЬ»…
Но тут волнение прервало его мысль, которая и не думала останавливаться. Тот камень преткновения сей мысли – самый важный пункт того, что глаза Евы действительно никогда не встретят эти насыщенные чувством и ее отсутствием строки.
Писатель свернул письмо, на мгновение пожалев, что не связал эти предложения в единое целое, но тут же утешился мыслью - может, здесь невидимая печать фатума, заранее поставленная на пустой белый лист и расположившая все так, как угодно ей.
Но тут Писателя посетила действительно гениальная мысль – письмо ведь не отправишь в никуда. Где она теперь? Где почтамт – и что это такое? Писатель только сейчас осознал, что такое жизнь. Жизнь, а не призрачное существование. Писатель, скрывающийся от людей в своем подземелье, лестница к которому идет вверх, но и в пыль ее ступенек так редко ступали его ноги. Писатель, встретивший большую любовь – и действительно, для этого он сделал немало – выбежал на улицу за ней без удерживающего его страха – при этом как все остальное время он ел, на что это покупалось, куда девался мусор из его квартиры, и кто платил за нее?
…Писатель заплакал, как иногда плачут дети, разочаровавшись в очередном мифе. Он рыдал, взахлеб, не стесняясь ни окна, ни былого присутствия Евы, сохранившегося в пыли на Ее стуле…
Рыдал в течение целых 2-ух минут.
Насладившись страданием, причиненной этой грубой истиной, Писатель вдруг задумался. И ухмыльнулся - почему же он не сделал этого раньше, чем принялся рыдать.
«жил же я как-то до этого…И неплохо… и дожил же до 23 лет таким образом… может… да так и есть… я просто исключение… я – гений… потому эта грязь не касается меня…»
16.
Теперь Писатель и Окно представляли собой симбиоз постоянного, напряженного ожидания. Писатель очень исхудал, так как боялся отойти от Окна больше, чем на минуту.
И даже в моменты прихода Морфея, при могущественном дыхании которого все подчинялось сонному опьянению – Писатель пытался сопротивляться ему.
«Все, все они мешают нам снова быть вместе! Мешают мне ждать Ее… Все эти обстоятельства, которым подчиняются обычные люди, и которых мог бы избежать я, - но я не могу…избежать всего»
Писатель злился на все, кроме одного интересного и стоящего выше всех предмета – коим являлся он сам. Мог бы вернуть он ее, только смотря в окно? Гениальность Писателя даже не предполагала подобные вопросы. Она была совершенно иной. А какой – он не знал и сам. Знал лишь ее громкое наименование. Писатель решил принять спокойное течение своей гениальности, и был ли это его внутренний диалог с самим собой, либо что-то другое – Писатель слушался безоговорочно.
Успокоив себя в очередной раз избранностью своего мышления, Он вдруг почувствовал легкую дрожь на кончиках пальцев.
«Это ведь сигнал… только… что бы это могло значить…»
И тут импульсы человеческого тела, те самые, которыми работал он над созданием романа, сделали свое дело.
«Героиня! Героиня… Я забыл… забыл о ней… Сколько… сколько же прошло времени с того момента, как я все бросил… бросил рукопись… и решил ждать Еву… а не оплакивать ее отсутствие…»
Писатель оторвался от окна – и мгновенная мысль сомнения задержала его, но тут же отпустила – он подбежал к столу и дрожащими руками вытащил свою рукопись, одетую в яркий красный переплет.
Абстрактная боль раскаяния превратилась в боль настоящую, застрявшую в горле, и приготовилась подорвать его голос, дабы он зазвучал виновато.
«Где ты, Героиня, где же твой совершенный голос? Я не слышу тебя… не слышу…»
Раздетые листы рукописи поставили его в страшное недоумение. Словно он один – был той толпой изумленных людей, а его Героиня – тем мальчиком, которому предстояло стать гением.
Впервые в жизни что-то удивило его. Уход Евы был огорчением – но никак не подобным удивлением.
«Что…что я наделал?»
У Писателя помутилось сознание. А потом и исчезло вовсе, оставив лежать его в обмороке. Оно отказывалось принять мысль, что листы рукописи были пустыми. Совершенными. Белыми. Чистыми. И – пустыми.
Часть II
- Здравствуйте! Это вы – Писатель?
Мальчик лет 10, очень похожий на того, кто тогда смеялся с Писателем над его матерью, теребил в руках какую-то книгу. Мальчик-оборванец, постучавшийся в его дверь минуту назад, и новая на вид книга – это странное сочетание осталось нетронутым для Писателя, ведь кто-то неизвестный назвал его настоящее имя.
- Да. Я Писатель.
- Меня просили вам передать сначала это, – и мальчик протянул Писателю тонкую тетрадь без названия.
- А потом это, - и грязная рука протянула книгу.
Книга носила название «Тайные общества всех веков и стран».
Пока Писатель разглядывал черный отпечаток на светло-бежевой книге, мальчик успел убежать, избавив их обоих от объяснений и неудобных вопросов.
Он закрыл дверь и быстро подошел к окну. Открыв тетрадь и запустив туда тревожный взгляд, он уже не смог оторваться. Начало этого письма уже задевало больное самолюбие Писателя, потому что он на мгновенье усомнился в своих гениальных способностях – у письма оказался свой стиль, более искренний, чем все его трагизмы и обороты.
Вот оно, ПИСЬМО ИЗ НИОТКУДА:
«Здравствуй, Ян.
Позволь мне – хотя иного выбора у тебя нет, иначе недосказанность по поводу моего исчезновения оставит тебя в том же недоумении – надолго - позволь случиться контакту твоего взгляда с системой символов, превращающихся в твоем сознании в женский голос. В мой голос. Тембр его, высота, тональность – все те же.
Ничего не изменилось, хотя прошел уже год.
Это, как ты догадался, Ева.
Та, но не совсем. Спешу разочаровать тебя: я – не Ева. Это имя было тщательно подобрано для твоего «странного» восприятия. Назовись я самым популярным, распространенным именем, удовлетворила бы я твой «независимый вкус, влечение к неординарному» - как сам ты оправдывал свои пристрастия? А они ведь были у тебя – хоть и с подделкой под настоящие – откуда тебе было знать настоящие? Ты ведь не знал общества, и не мог обнажить перед ним свои представления. Ты запуган им. И как ты признавался мне, ненавидишь его. Хотя, на самом деле ты просто не знал его.
Ян, «Писатель», имея ввиду твои блуждания в ирреальных мирах, я приглашаю тебя зайти в двери действительности – они были всегда открыты для тебя, но ты предпочитал оставаться по ту сторону и подсматривать в дверной глазок. Это письмо будет нашим диалогом, здесь продуманы ответы на все твои вопросы и даже то, что ты боялся задавать самому себе, избегая разрушительных контрастов двух миров. И в каждом из них - ты и житель, и посторонний одновременно.
Но сначала было одно. Одна жизнь, один организм, имевший возможность породить… и даже загубить другие.
I.
Начало появилось в хмурый дождливый день 25 ноября. Появилось на свет с криками и возмущениями, как и миллионы рождающихся младенцев.
Если называть это рождением то не иначе, чем Рождением Лжи. Обмана. Фальши. Названий тому – тысяча. Только случай из ряда вон выходящий…
В тот самый дождливый день я не хотела просыпаться. Так иногда случается с каждым: наступление дня предвещает целый ворох обстоятельств, где мы кому-то что-то должны и обязаны.
Но независимо от моего желания, я проснулась раньше обычного. Глаза – ввиду их привычной адаптации, стали искать в комнате знакомые места и предметы. И я, приготовившись раздаривать мимолетные взгляды этим самым местам, поняла, что взгляды – мои – украдены.
Вернее, даже прикованы – как следствие украденного. Прикованы к ярко-красным губам, которые ухмылялись мне из зеркала.
Их обладательница повернулась ко мне всем своим самодовольным незнакомым видом. Эта женщина, казалось, была еще и Неизвестного возраста – по фигуре и всей той ухоженности, которая так легко обманывает зрителя, ей можно было дать не больше 30, но это резкое движение губ говорило о том, что принадлежат они опытной, и может быть – мудрой – особе.
Я же в этом молчании выглядела нелепо, хотя и не положение вещей виновно в том. Будь та женщина на моем месте – и мой неожиданный приход поставил бы саму меня в неудобную затянувшуюся ситуацию.
- Доброе утро, - с удовольствием сказала женщина, и продолжила, вытянув руку вперед – предугадывая мой возможный протест, продолжила:
- Не спрашивайте, как я попала к Вам. Я все равно не скажу. У меня к Вам Великое дело. Именно Великое, потому что оно касается Великих людей. Даю вам на осознание этой мысли минуту. Пока я буду курить.
…Я была в замешательстве. Течение моей жизни было всегда однообразно и никакие обстоятельства не могли помешать выбранному мною руслу. До этого самого случая, название которого только намечалось. Я даже испугалась – и это было вполне логично. Ведь все может быть в этом странном мире. То, чего мы не ожидаем, опаснее всего. Женщина притушила сигарету и неожиданно заговорила:
- Конечно, Вам не хватило минуты. Это понятно. Но дело действительно важное. За большое вознаграждение.
Короткое молчание. И опять – размеренный, красивый, сильный голос:
- Дело это совсем не тяжелое. Правда, долгое – на целых 2 месяца. Слушаете?
Я едва качнула головой.
- У Вас ведь есть маленькая дочь. И у нее рак крови.
- Лейкоз по-научному…да, - словно выдохнула я. – Ей 4 года. И…
- Ее лечение требует немыслимых денег, - усмехнулась женщина, - вы прошли все инстанции, которые могли бы вам помочь, но все оказалось тщетным. У самой вас нет никаких дополнительных средств. И муж теперь носит название «бывший». Ведь так?
Я молча согласилась.
Лирическое отступление:
…Ян, ты ведь всегда говорил мне, что ждешь от литературы лишь удивительных моментов. И, наверное, это письмо – самая удивительная вещь в твоей жизни, и оно прочитано еще самую малость. Правильно ли я делаю, что открываю перед тобой – слабым человеком – реалии жизни, неправильно ли… Поздно думать об этом. Не зная последствий, я веду тебя по дороге, и по краям ее – пропасти, и ведь ты в любой момент можешь оказаться по одну из этих сторон.
Позже я попытаюсь объяснить, почему я пишу тебе это все…
Слушай, что было дальше.
- Я могу Вам помочь. Могу оплатить ее лечение за границей.
Тут я вскочила с кровати, на которой сидела все это время – ведь впервые я разговаривала с незнакомым человеком, находясь в постели – и остановилась, не зная куда идти. Остановилась перед ней. Женщина засмеялась.
- Я предполагала подобную реакцию. Вы ведь – очень эмоциональная, впечатлительная женщина. То, что нужно.
Она затаила дыхание, словно для следующей значимой фразы, но мой немой взгляд – именно немой – не выражал ничего, кроме непонятной готовности видеть и не воспринимать, как взгляд слепого. Этот взгляд остановил ее.
- Ну, реагируйте же. Вы согласны? Нет? Почему вы не возмущаетесь?
Знаешь, Ян, а ведь в первые минуты самых различных ситуаций – будь то горе, радость, известие о смерти – набор моих мимических проявлений никак не дает о себе знать, и лицо мое – безразлично и безучастно. И таким же оно остается и после. Если только вежливость-неизбежность не внесет в него зеркальное отображение мимики другого человека. Но не в этом случае, когда женщина смотрела на меня и улыбалась. Похоже, ей нравилась эта ситуация – она ведь играла в ней главную – и пока – единственную роль.
- Хорошо. Я дам вам время привыкнуть к мысли, что с вами должно произойти что-то необычное. Рождение этого необычного – в ваших руках. И пока – в моем воображении. Вы чувственны, и вы умеете скрывать это. Это лучше того, чего я от вас ожидала.
Она резко повернулась и пошла к двери. И это меня удивило гораздо меньше, чем ее первоначальное появление. Ни прощания, ни логичного объяснения всему этому. В дверях женщина остановилась. Со спокойной иронией, зная, что ее никто не перебьет, словно любуясь каждым словом, нависшим надо мной, она медленно произнесла:
- Судьба – это когда время сложившихся обстоятельств, уходит из Ваших рук сквозь скрещенные в молитве пальцы, ибо бог – последняя инстанция, но рассмотрит ли он Вашу жалобу так, как Вы это себе представляете?
II.
- Могила – последняя пристань. Только вода там неподвижна и холодна. Но и это не лед. Ибо и он подвержен таянию. А могила – это замкнутая в безвременности форма определения былой человеческой сущности…
Удивительная женщина снова сидела у моей постели. Я посмотрела на будильник – 6.08.
Он должен будет прозвенеть через 42 минуты, но теперь это мне не поможет. Она успела придти до моего запланированного пробуждения. Я смирилась. Потому и стала слушать ее дальше.
- Я расскажу Вам притчу. Если вы поймете ее, вы поймете и то, чего я от вас требую. Слушайте:
«Дороги могут вести в никуда и взяться из ниоткуда. Дороги – дистанции путника.
Один путник никогда не устанавливал для себя границ и расстояний. У него не было цели, которую бы он преследовал. Путник шел неизвестно куда. Он был одинок. Одинок настолько, что не помнил места отсчета своего бессмысленного путешествия. Путник шел так давно, что потерял счет времени, который никогда и не был ему нужен.
Но внезапно путника осенила мысль – почему бы не идти во имя чего-то? Путник стал искать смысл – или оправдание перед самим собой – тому свободному образу жизни, что он вел. Свободному от предрассудков. От веры. От людей. Его свобода была отсутствием проявлений человеческих чувств.
Он решил искать. Искать что-то высокое. Причем, высокое – во всех его прямых и переносных смыслах. «Высокое – ближе всего к небу» - думал путник, ибо небо было его единственным, хоть и безмолвным собеседником.
Путник решил идти в горы. Они часто приглашали его своим далеким, дымчатым видом, когда его взгляд касался горизонта. И путник последовал туда.
Но, оказавшись среди них, он все же не нашел той радости, которая обещала наступить. Горы были прекрасны и величественны, но так же безмолвны, как и небо.
Но путник все же искал, сам не зная, чего.
В расщелинах между горами, куда не заглядывает солнце, он нашел одинокую могилу. Грубое, серое надгробие. Отсутствие имени на нем. Ветер сюда не заглядывал – это узкий коридор для его привычного разгула, солнцу же это место – неизвестно.
Путник решил, что высокое спрятано там. Это и возвышенность природы, и здесь могло погибнуть высокое человеческое чувство. Все сходится.
«Здесь похоронена та, которой было суждено стать моей судьбою» - этой мыслью он бросил вызов самому себе – той пустоте в душе, которая жаждала содержания. Он решил стать сторожем той, которой не смог стать спутником по жизни, ибо время его странствий сократило их встречу. Сократило до смерти одного из них.
Но спустя какое-то время - у путника нет определения конкретного времени, - ему наскучило это занятие. И он стал ожидать знамения, которому он доверил бы дальнейшее решение его судьбы.
И однажды он услышал необычный шум – это каменный выступ откололся от горы и упал в нескольких метрах от путника. Тут – впервые - не встречая привычной преграды - солнечный луч коснулся могилы.
«Вот оно, знамение» – решил путник.
Он странствовал так долго, что для него потеряли свое значение какие-либо человеческие ценности, ибо их определяет общество, а он забыл, что это такое. Не зная ценностей, он не знал, что может противостоять им.
И Путник стал рыть могилу. Что для него значил этот акт вандализма, когда нет рядом общества и никто не мог осудить его? А отчитываться перед самим собой у него не было необходимости.
Могила оказалась пуста. Как и тот пустой образ, которому он поклонялся.
Тогда путник понял одну вещь, возможно, она была верной лишь в его понимании.
«Эта могила предназначена для меня».
А было ли это заброшенное место действительно могилой? Может, там было похоронено время?»
Женщина замолчала.
И я, молчавшая все это время, предположила:
- Оскар Уайльд? Автор?
- Нет. Яна Вервольф.
И протянув мне руку, улыбнулась:
- Вот видите, люди знакомятся рано или поздно, так к чему же придумали официальности? Вам представляться нет необходимости. О Вас я знаю все. Только вот имя Вам придется поменять. Вас будут звать Евой – и знаете, почему?
На этой ноте я перестала ее бояться – и то, на время - даже разозлилась:
- Вы диктуете мне условия, а я даже не знаю, что мне делать и зачем, откуда мне знать, может, вы… мошенница? Почему я должна Вам верить?
Яна (теперь я буду звать ее в письме так), обрадовалась такому всплеску негодования:
- Наконец-то Вы стали проявлять какие-то чувства. А Вам придется это делать неоднократно, более того – Вам придется играть в моем спектакле.
Но натурально. Идет? Успокойтесь. Вы внимательно слушали мою притчу?
С ней невозможно было спорить. Поняв это, я задумалась и нерешительно произнесла:
- Путник – это тот… человек, в жизнь которого я должна войти?
- Верно.
- Ну и кем я же буду я – безымянной могилой или лучом, а может, вообще – целившимся на него камнем?
- Да Вы действительно умеете мыслить. Вы будете почти всеми проявлениями. В одном Вашем безупречном лице. Вы – первая идея путника, пришедшая к нему внезапно.
Немного подумав, как бы случайно, Яна добавила, словно читая «исписанный» потолок:
- У зороастрийцев мыслями считались духи – фарогары, которые находятся над головой каждого человека, как отдельные существа. Они приходят, когда им угодно, и вопрос времени – рано ли, поздно – их не волнует. А еще мысли теряют своих истинных хозяев и находят других.
Одна Мысль у Одного человека была настолько невесома, что не долетела да Леты, куда он ее отправил, а нашла себе нового хозяина – путника, который наклонился над ее волнами… Чья-то невесомая мысль об убийстве… Даже возникновение мысли ведет за собой ряд грустных последствий, пусть и предназначенных для другого исполнителя…
Спохватившись, Яна продолжила:
- Вы – тот каменный выступ. Упавший в нескольких шагах от него. Шагами он сократит расстояние до Вас – вы встретитесь, но ваше появление должно быть внезапным в его размеренной жизни. Внезапным - для него. А для нас – спланированным. Вы – одновременно и луч – золотой луч, нисходящий с небес, потому Вы станете его светилом.
- Откуда Вы можете знать о том, что будет?
Эта странная женщина вынула улыбку, словно откуда-то снизу и тут же отменила ее как резкое воспоминание.
- Я знаю. Этот человек предсказуем. Слаб. Неустойчив. Теперь.
- Почему теперь?
- Потому что… В 17 лет он сделал то, чего никогда не сделаете Вы. И даже я, при всем моем имеющемся сейчас желании. И сделал он это с таким исходом, что весь баланс его юношеского максимализма ушел на исполнение этого дела. А теперь, когда в его жизни нет препятствий, у него нет ни желаний, ни острых – да хоть бы и тупых – ощущений, ни друзей, никого… препятствие было единственным его смыслом. Но вам не надо этого знать. Это… страшно.
- Страшно то, что вы умалчиваете об этом.
Это была моя единственная умная фраза. Не запланированная ей. Женщина занервничала – впервые за все время нашего двухдневного знакомства. Она не стала отворачиваться, и как бы невзначай перебирать предметы на полке. А так бы запросто сделала на ее месте я. Эта странная женщина – что было больше в ней: лжи или истины? – молчала и не искала слов. Но, знаешь, Ян, увидев, как дрожат ее руки, я испугалась. Мне стало тревожно, потому что я никогда не любила быть инициатором ситуаций или разговоров. Наверное, Яна заметила мой испуг, и снова заговорила, сохраняя тон и голос последнего сказанного предложения:
- В притче есть образ могилы. Это, как вы поняли, он сам. Он и раньше был безликим человеком, а не так давно еще и присвоил себе звание, которого не заслуживает. И звание это смешно и абсурдно сидит на нем. Он называет себя Писателем. И вы, к слову, должны будете уважать это в нем.
- Какой он?
- Писатель – будем называть его так, - даже красив, только это красота на вид… холодна и болезненна. Он худощав, бледен. Еще больше эту бледность подчеркивают его темные волосы. Что же насчет его проявлений относительно людей – он несуразен. Необщителен. Не имеет твердых жизненных принципов, а если они и есть – то обладают большой гибкостью – под обстоятельства. Начитан. Может, и умен. Наивен. Чуть романтичен. Ему 21 год.
- 21? Всего-то? – удивилась я. – Да я старше его на 5 лет!
- Тем лучше. Будете для Писателя сродни матери…Конечно, разница не столь велика, сколь ей следует быть в семейной иерархии, но он действительно – ребенок. А теперь, Ева, слушайте внимательно, очень внимательно: Вы войдете в его жизнь, и пробудете там 2 месяца, исполняя при этом некоторые мои мелкие указания к такому щепетильному предмету, как сам Писатель. Потом все просто – вы уйдете. И постарайтесь не привязываться к нему. Я заплачу столько, сколько потребует лечение Вашей дочери. Я очень обеспеченный человек, так что это будет чем-то вроде спонсорской помощи. Или – платы за вашу игру. Ваша дочь, как я знаю, сейчас в детском санатории?
- Подождите… подождите… - забормотала я. – Я теряюсь… Я не знаю… Ладно, допустим, я поверю вам, что все так просто, я сделаю свое дело, вы мне заплатите… Как странно все… Но вопрос: а зачем вам все это? Что это принесет вам? Вам, наверное, привыкшей получать от жизни самое дорогое и роскошное? По крайне мере, так можно сказать по одному вашему внешнему виду…Кем вам приходится этот человек? А вдруг…
- Есть такая вероятность, - нет, эта женщина отказывалась меня слушать, - что он влюбится в вас. И я хочу этого. 2 месяца – слишком маленький срок, и остыть чувство не успеет – а вы уйдете на грани накала и его зарождающейся надежды. Когда вы исчезнете из его жизни, он, ранимое и беспомощное существо, может даже решиться на суицид… Хотя само по себе решение уже есть смелость… Я успокою вас, есть обстоятельства, которые упростят ваше пребывание там. Вы никогда не будете выходить с ним из дома. К слову: вы должны быть с ним все время, а покидать его разрешается лишь на моменты наших встреч. Но и это я позже обдумаю…
- Почему все так странно?
- Так называемый Писатель, - а зовут его Яном, страдает двумя тяжелыми синдромами: социофобией и агорафобией. Это, если вы не знаете, боязнь общества и боязнь открытых пространств. Еще он будет бояться вас, если полюбит. Поверьте, это возможно. И нужно. Отвечу на ваш еще не заданный вопрос: как и на что он живет? Как обеспечивает себя? Ответ покажется вам лишенным всякой логики.
Тут Яна достала из маленькой сумочки – я только тогда ее и заметила – ключи и демонстративно покачала ими в воздухе:
- Ключи… от его квартиры… - опять предположила я.
- Вы угадали. Я оплачиваю все его нужды. До этого я имела ключи от входной двери его материальной жизни, - вернее, я же и создала ему эту жизнь. А с вами у меня появится возможность войти в его личную обитель… Во всем этом пока необоснованность логики. А знаете, в чем ее отсутствие?
- В чем?
- Он не знает о моем существовании.
III.
Ян, твои глаза так темны, что трудно уловить в них какое-нибудь движение, будь то бегство мысли или ее остановка. Они всегда были ловушкой для моего взгляда.
Но твоя улыбка отображает истинного тебя. И сейчас у нее изгибы недоумения.
Я объясню тебе, зачем я с такой детальной растянутостью привела в письме наши разговоры – в них есть начало тебя, моего первого знакомства с тобой, в них – облик той странной и дерзкой женщиной, а ведь я так и не узнала ее совсем, она – стратег, режиссер, бог – как угодно, но ты и я оказались актерами ее замысла. И я ведь осознанно пошла на это.
Второй ее визит ко мне был последним.
А наше общение приняло форму «мертвого». То есть, мы стали общаться с помощью книг. Как ни странно это было, но удобнее, чем наяву. Метафизические фразы этой женщины, возникшие будто на потолке – по крайней мере, она их там всегда находила, вся эта одновременность логики и нелепости приводила меня в опустошение и заставляла чувствовать себя глупым ребенком. Глупым, потому что я не умею, как следует, задавать вопросы (за исключением вопросительных местоимений «Как?» и «Почему? - но ими умело пользуются даже дети). Она заставляла меня задавать их. Может, я не могу их правильно формулировать? Вот видишь, даже саму себя я не умею спрашивать…
Насчет нашего «мертвого» общения… Книги мне приносил мальчик, сегодня ты уже его видел. Книги всегда были разные, в основном – классика. А содержание их не волновало меня: Яна наполняла все книги новым содержанием. Она обводила на страницах отдельные буквы, и составляя их, я получала нужные мне слова. Было ли это сделано в целях «почти бесследной» конспирации, или еще ее одной изощренной прихотью – я не знаю. Но это захватывало меня полностью.
В первой книге результатом моего «контекстного» труда было следующее:
«очень важно ваши волосы должны быть ярко красными как вокзальная вывеска что напротив его дома приезжайте завтра в девять утра на привокзальную площадь номер его дома как ваш с точностью до наоборот станьте прямо под вывеской и рассматривайте окна домов слева направо обязательно улыбайтесь иначе все будет зря ждите сделайте вид что хотите уйти через полчаса он придет за вами»
Конечно, в подобном письме Яна понадеялась на мою пунктуационную интуицию, но это неважно. Я теперь шла по пути нескончаемых удивлений и моим путником запросто могла быть невидимая опасность, но я очень быстро привыкаю к новым явлениям. И мысль, что она могла выбрать меня только потому, что его адрес удивительно напоминал мой, если прочитать его задом наперед, - просто рассмешила меня. А ведь каких-то 3 дня назад я была склонна к мистическим предрассудкам и принимала на веру банальные совпадения…
Теперь ты начинаешь понимать, Ян, какая тонкая и одновременно бессмысленная игра была здесь задумана? Ведь все получилась именно так, как она планировала. Неужели она настолько хорошо изучила твои слабости, будучи незнакомой тебе?
И ведь на вокзал выходят сотни окон – и разве ты единственный на тот момент захотел обладать женщиной с волосами цвета вокзальной вывески? Этот цвет ведь без спросу залезал в глаза смотревших из окон и казался куда более родным, чем небо и дороги – у последних есть склонность к переменам, а цвет вывески обновляют по мере того, как ее начнут называть «тусклой».
Весь год я тщательно искала ответы на мучившие меня вопросы, и теперь убиваю ими тебя…
Но жить иначе, мирясь с парадоксами, мне кажется невозможным. Хотя меня можно назвать эгоисткой – я перекладываю этот странный «крик истины» (похожий больше на неприятный голый предмет, чем на глас правды), на твои хрупкие, невинные, бумажные крылья… Писатель.
…Все это было подготовкой к нашей встрече. Все остальное ты помнишь отчетливее меня.
И пусть наша общая жизнь существовала всего лишь 2 месяца, я… все это время скучала по тебе.
IV.
Ян, вместо дальнейших объяснений я просто приведу здесь ее «приказы». В них ты увидишь некоторые моменты наших отношений, ведь здесь инициатором была я - и веришь ли, я была им впервые.
Если бы ты хоть немного знал современное общество, ты мог бы различить во мне актрису-дебютантку, а ведь режиссер управлял моими действиями и моим разумом откуда-то издалека.
Но твоя невинность верила лишь мироощущениям, а логика и причинно-следственные связи им подчинялись, и были лишены какой бы то ни было критичности. Но сейчас они понадобятся тебе как никогда:
«поощряйте его желание рассказывать это вызовет в нем доверчивость к вам»
«не говорите ничего о вашем прошлом и вообще о себе это заставит его думать что ваша жизнь началась со встречи с ним и для него»
«делайте любые неожиданные вещи это будет его держать в напряжении»
«не говорите о ваших чувствах к нему их и не должно быть у вас вы должны пугать его своей неопределенностью»
«теперь вам следует сказать что вы его любите это повысит его больное самолюбие и за это он еще больше полюбит вас»
«сегодня ровно полтора месяца как вы с ним вам нужно сказать ему что вы беременны это вызовет в нем мнимые чувства творца и еще больше привяжет его к вам»
«сегодня вам нужно уйти от него пока он спит».
… На этом месте Писатель очень медленно закрыл тетрадь, хотя там была еще одна страница, предназначенная для прогулки его глаз, может быть, даже самая важная страница. Но его охватило внезапное волнение. Он бросил письмо и побежал в спальню – в комнату, где стоял книжный шкаф. Он сам удивился своей проницательности: Ева забрала все, кроме своих книг. Вернее, Ее книг. И как же он не заметил их раньше? Он, как любитель классической литературы, мог сразу же вычислить ее, просмотрев чужие книги, но что заставило его не замечать очевидных вещей? Ева не выходила из его квартиры все эти два месяца, а книги все же появлялись.
Писатель открыл одну из них. Буквы также были обведены. Но ведь Ева не могла забыть замести следы. Она наоборот оставила их. Может, она надеялась на догадливость Писателя? Но повторяем: гениальность Писателя была иной.
Писатель вернулся к письму. И будучи верным своему эгоцентризму, он пропустил начало последней страницы, и лишь случайно наткнулся на размытые (вероятно, от слез) строки о смерти дочери Евы. Там же сообщалось, что Яна сдержала свое слово – она оплатила лечение, которое каким-то печальным образом не продлило девочке жизнь, а сократило ее до нескольких месяцев. Но тут одна фраза вернула его к внимательному чтению письма и продолжила его:
«Ян, я принесла большую жертву за совершенное зло, пусть суть его не исходила от меня, но я ведь принимала в нем участие – и я лишилась дочери. И если тебя раньше не волновали отношения между ребенком и его матерью, сейчас они покажутся тебе важными.
Ее последнее послание ты должен прочесть сам. Открой книгу, которую тебе передал мальчик вместе с этим письмом».
…Писатель с нерешительностью и замедленностью – словно вкушая последние сладкие минуты неведения, открыл книгу и судорожно перелистывая каждую страницу, стал искать выделенные Ею буквы, «особо символичные». Теперь это были для него не просто ровные кириллические знаки, а смеющиеся и прыгающие из одного угла в другой заговорщики-убийцы. И вот что они ему поведали:
3-я страница:
«вы спрашивали меня зачем я все это делаю и кто он мне как вы ни привыкли удивляться теперь вы забудете про эту привычку»
25-я страница:
«он воспитывался одной тоскующей женщиной которая потом сошла с ума он считал ее своей матерью и считал что своими странностями обязан ей и ненавидел ее за мнимую наследственность»
36-ая страница:
«а потом он остался один»
40-ая страница:
«это одиночество определило его самого на два года в психолечебницу»
48-ая страница:
«слишком раннее появление этого ребенка когда-то испортило мою только начинавшуюся жизнь теперь это делаю я»
66-ая страница:
«я его настоящая мать»
68-ая страница:
«судьба насмеялась надо мной я смеюсь ей в ответ ценою его обреченной жизни»
69-ая страница:
«не мне что-то вам советовать но просто запомните это»
70-ая страница:
«надо обязательно верить во что-то»
71-ая страница:
«если же вы ни во что не верите то это ненадолго»
III часть
1.
До боли надрывной голос навис над Писателем:
«Сегодня праздник. Ты помнишь? Праздник».
Он только что открыл глаза, потому как находился в постели. Незнакомые, мертвые стены. Потому что белые, без тени жизни, даже солнечные лучи боятся скользнуть на них и застревают в проеме высокого окна.
Писатель стал искать голос, оглядываясь по сторонам.
«Странный голос… Откуда он?»
Боясь услышать его снова, Писатель судорожно обхватил руками голову. «Страх не должен войти в меня… Иначе… Он найдет там ее и убьет…»
«Я все равно здесь»
- Нет, нет, тебя нет… зашептал он.
Страх совсем рядом.
Страх подорвал его голос.
Страх похитил его движения.
«Я у тебя в голове»
Тут крик Писателя, так долго преодолевавший ненужные пороги, вырвался наружу:
- Кто ты? Скажи, кто ты?
«Я – твоя маниакальность»
Голос звучал отчетливо, властно, и в то же время игриво.
- Откуда ты взялась?
«Я появилась в Давно Ожидаемый День Исполнений Желаний»
- Что это за День?
Симбиоз выкриков и нагромождений принимал вид диалога.
«День, когда ты убил свою мать»
«Когда ты убил свою мать»
«Ты убил свою мать»
«Убил свою мать»
«Свою мать»
«Мать»
Писатель вскочил и заметался по комнате, заламывая руки, не зная, что теперь делать с ними. Везде – белые, мертвые стены… И незнакомое окно…
- Ты… ты ничего не знаешь! – закричал он. – Знает она, она – моя героиня!
С блеском в глазах, который был, скорее, блеском ложной надежды, он схватил обгоревшие остатки рукописи, лежавшие под его больничной подушкой.
- Ну скажи, скажи, - с мольбой зашептал он, - скажи этому голосу, Героиня, скажи… Только ты знаешь меня… скажи... Иначе он убьет меня…
Писатель слушал в ответ тишину, и она остро и медленно резала его.
Его Героиня молчала. А голос безудержно смеялся.
«Я – она…. Она – я… я…я….я….я …Ян…»
- ЯН!
Писатель словно очнулся. Голос превратился в легкий предмет, который бережно держала Ева своими тонкими руками, стоя за незнакомым окном.
«Это Ева!»
Писатель, вставая с больничной койки, увидел – насколько позволяло окно – макушку ее красных волос, и, боясь потерять ее из виду, тихо, на цыпочках, словно боясь спугнуть долгожданную синюю птицу, пошел навстречу.
- Здравствуй, Ян… - виновато улыбнулась Ева.
Писатель молчал.
- Ян, как ты здесь?
- Я хочу вернуться.
- Домой? Но ты еще болен.
- Я хочу туда, где не будет людей. Здесь их много. Они обращаются со мной как с обычным человеком. Здесь много. Много людей.
- Ян, успокойся.
- Ева, тебя они послушают. Скажи им, что я Писатель. Мое имя - Писатель. Мой роман… Мы его восстановим… восстановим… восстанье… восстанье против зла…Ты согласна со мной?
- Да, Ян, все будет хорошо.
- О чем ты? Восстанье нельзя рассматривать словом «хорошо»… Оно обязательно.
Ева кусала губы и, смотрела не на него, а на решетку, просящей свежей краски.
- Ева, отчего ты печальна? Тебе до сих пор больно? Я не хотел…
Ева, вонзившая длинные каблуки в весеннюю землю, как будто уходила за ними следом. Холод, обставленный декорациями тоски и одиночества, туман, длинные, высокие белые стены, притворившиеся забором – все это походило на город, который обычно создают люди в непонятных снах.
В соседнем окне появилась другая расплывчатая фигура.
- Девушка, зайдите ко мне. Во второй кабинет.
2.
Белое заклинание было на всем – лестница, кабинет, халат медсестры, ее напудренная кожа, свет люминесцентных ламп… Белое молчание Евы.
- Вы понимаете, что утаивая от нас действительную информацию того самого дня, вы лишаете нас элементарного логического начала. Конечно, болезнь начала прогрессировать в нем задолго до того случая, вы наверняка знаете, что он на особом учете у нас…
- А вы ведь продажны… - грустно улыбнулась Ева. – Если бы Она не «купила» его у вас, вы были бы обречены на его пожизненное присутствие здесь. Он убил человека. Женщину, которая его воспитала. И его болезнь могла заставить сделать это много раз… Теперь вы хотите обвинить меня в провокации… Вы ведь все знаете лучше меня… Вас же купила та женщина… Я знаю, это Она устроила его сюда 4 года назад, это она…
Медсестра зло усмехнулась:
- Это не ваше дело. Радуйтесь, что вы отделались просто шрамом. Да, нам нужны деньги. И вам они были нужны от Нее – разве не так? Но нам в какой-то степени все же присуща забота о других. Мы делаем свою работу. А теперь ответьте: почему он решил оставить вам этот шрам? Скажите – и покиньте навсегда это место. Нам важно это знать.
- Это хочет знать она… правда?
Голос Евы поменял свою тональность, словно он бы мог принадлежать определенным ситуациям:
- Я скажу. Я – единственная, кому этот человек не был безразличен… Пусть, и позже, чем следовало бы… В тот день… В той книге, на последней странице было отмечено:
«Я стою за твоей дверью. В твоей власти сделать со мной то, что я заслужила».
- Продолжайте.
- Мне трудно говорить… В общем, он простил меня. Он встретил меня таким же, как и в первый день - покорным и восхищенным. Мы опять стали жить вместе. Я и не ожидала, что он, такой впечатлительный и эмоциональный, так спокойно воспримет мое письмо. Знала бы я тогда, что… что…
- Продолжайте.
- Что… действительные факты у него воспринимается с длительным осмысливанием… Некоторое время все было замечательно… Он ни разу не напомнил мне о письме, а я ему – о смерти дочери…
- Продолжайте. Сколько прошло времени?
- Около двух недель… Я встала ночью, чтобы закрыть окно – был ветер… и…
- Продолжайте. Вы пошли на кухню и… Что он делал? За чем вы его застали?
- Он… он разговаривал…
- С кем?
- Со своей рукописью…
- И что вы сделали?
- Я слышала, как он спрашивал совета у… у своей воображаемой героини.
- И что она советовала ему?
- Убить меня. За предательство… за ложь. И когда я вошла туда, он посмотрел на меня со странной готовностью…
- Продолжайте. Вы испугались?
- Да… Я схватила рукопись и…
- Продолжайте. Что вы сделали?
- Я бросила ее в камин. В огонь. Оставив только красный переплет. Тогда ему послышался не просто голос, а крик…
- Продолжайте. Почему вы так подумали?
- Потому что… Он в ужасе обхватил руками голову, словно ему тяжело было это слышать…
- Продолжайте.
Ева задрожала и, вскочив с места, удивляясь самой себе и одновременно одобряя это, закричала:
- Престаньте говорить мне: продолжайте! Я знаю… знаю, что здесь не лечат, а усугубляют! Я не помню, понимаете, не помню! Что было в тот момент… А вы не догадываетесь? Не будь того момента, он бы не находился сейчас здесь, а я не прятала бы свое лицо от шрама! Когда… - Она вздохнула и медленно опустилась на стул, будто собрав для этого свои последние силы:
- Хватит. Я хочу поговорить с главным врачом. Вызовите мне его. Я требую.
Ситуация приобретала бесформенные очертания абсурда. Злая медсестра неожиданно рассмеялась. И с полной готовностью к исполнению, которой Ева не ожидала (и потому немного испугалась – она была слишком уставшей для полного принятия какого-либо чувства), медсестра деловито вышла из кабинета.
Оглядев безжизненную комнатку, будто опустевшую от нагромождающего напряжения, которое унесла с собой медсестра, Ева вдруг представила себе все происходящее смешным и забавным. В чем ее главная ошибка, если учитывать субъективное участие в «деле Писателя», которое была начато задолго до нее, и начато все той же женщиной.
Ева – лишний повод для приглашения Яна в больницу.
«Ну а если он больной, к тому же – асоциальный элемент, где же надлежит ему еще находиться, как не в приюте для умалишенных? Все так, как должно быть. Все на своих местах» - успокоилась Ева.
Казалось бы – вот он, тот самый тупик ее отчаянной мысли, превратившийся в радостное, слепое оправдание. Но Еве пришло в голову сомнение – вечный революционер оправдания:
«А ведь это Она поставила все на свои места».
Ева вдруг резко, словно получив приказ свыше, посмотрела на стену, противоположную окну. На ней висели часы с треснувшим стеклом. Часы громко тикали.
«Как же я не замечала их раньше…»
Вопрос времени, собственно, никогда особо не интересовал Еву. А сейчас секундная стрелка часов сокращала длительность положения ожидания, но будущее на фоне медленно уходящего прошлого не обещало ничего обнадеживающего.
Шаги. Дверь. Теперь открытая. Загадочное и отвратительное лицо медсестры. Такой же голос:
- Прошу. Она ждет вас. У себя.
- Она? Главврач? – искренне удивилась Ева.
- Чему же вы удивляетесь?
- Роль и статус женщины в обществе всегда казались мне второстепенными… Я не исключаю случаев, когда женщины занимали и более высокие посты… Но меня это всегда удивляет. Ведь для приобретения того самого статуса, она теряет другое…
- Другое – что? – спросила женщина и жестом руки пригласила Еву в коридор.
Ева послушалась, не останавливая ход мыслей:
- Другое – это семья…дети…а если они и есть, то теряет их любовь… Мир устроен так, что он не может не нанести ущерба. И женщина сама выбирает, куда и кому.
Медсестра безразлично пожала плечами.
- Может быть. Последняя дверь. Слева. Пройдите туда сами.
Ева кивнула и решительно пошла по заданному направлению. Но, подойдя близко к двери, она удивилась больше, чем когда-либо в своей жизни. Обычная дверь удивила ее больше, чем пост главврача, занимаемой женщиной.
Хотя, в принципе, это оказалось одним и тем же.
Чувствуя, как внутри нее что-то сжимается, она в который раз убедилась в наличии души и в ее поведении в таких чрезвычайных ситуациях.
Тело впервые показалось Еве ненужным – оно мешало убежать быстро, моментально, оно словно окоченело и не хотело двигаться. Она хотела бежать, неизвестно - куда, неважно - куда, но подальше от этой безысходности, которая уже стала закономерной.
И бегство это настолько вечно, насколько вечна она…
«Не может быть, чтобы… была во всем… знала все… я… я – часть ее эксперимента…»
…На той двери была табличка, которая и была главным номинантом хозяина кабинета:
«Главный врач психиатрической клиники
Вервольф Яна».
3.
В этот день и в этой комнате как нарушение закона света, закона принадлежности предметов к плоскостям, и просто закона логики, палату посетила Тень. Она проплыла по белому мертвому паркету коридора и остановилось у ног Писателя.
«Помнишь меня? Я – тень, которую ты спас»
«Я помню тебя. Но я не помню, чтобы я спасал тебя»
«Ты спас меня от страха, и он, покинув меня, завладел тобой. Ты спас меня от людей, и стал их посмешищем. Ты – мой герой»
«Тень, ты дала мне слишком громкое имя»
«А разве ты не любишь громких имен? И не давал их самому себе?»
«Они погубили меня»
«Еще больше они погубили Еву. Ее-то ты помнишь?»
«Я помню все – мать, убийство, похороны, больницу, Еву, обман, ЕЕ, опять больницу…окно… и всюду – люди, везде – люди… я не люблю людей…»
«Что ты любил из всего этого?»
«Окно. Окно в моей комнате. И, пожалуй, Еву…»
«Мой герой, я не сказала тебе главного»
«Так скажи»
Писатель послушно ждал ответа, но его не последовало. Он даже не беспокоился, что услышит сейчас очередную удивительную вещь – он привык к ним. Отныне он не способен оценивать ситуации – они стали ему безразличны. Больше не будет «хорошо» или «плохо». Просто что-то будет…
Но «хранитель» важной информации обернулся обычной еженедельной газетой под ногами Писателя.
Он поднял ее и сразу нашел то, что составляло то самое главное – статья, в криминальной хронике, носившая риторическое и одновременно грустное название:
«Все самоубийцы душевнобольные?
Вот оно, содержимое этой статьи:
«Государству удобнее всего считать всех самоубийц сумасшедшими, отказывая им в свободе распоряжаться собственной жизнью. В 1930-х годах в Госкомстате СССР закрыли сектор, занимающийся статистикой самоубийств: проблему передали психиатрам, фактически закрепив за любым самоубийцей статус сумасшедшего. В США в тот же период самоубийц, если они выживали, приговаривали к тюремному заключению.
Как показывают суицидологические исследования, количество душевнобольных среди самоубийц не превышает их числа среди тех, кто умирает своей смертью. То есть суицид в общем случае никак не связан с психическим расстройством. И тем не менее, это не решает проблему, а только расширяет ее границы.
Сегодняшнее утро пополнилось еще одним случаем. В своей квартире была найдена молодая женщина, личность которой еще не установлена. Судмедэкспертами установлено, что это отравление запрещенными медицинскими препаратами, часть которых была найдена в ее сумочке. Есть все основания полагать, что это суицид. Остается открытым вопрос, где женщина могла достать подобные таблетки, есть предположение, что у нее был свободный доступ в медицинские заведения. В данное время проводится опрос среди персонала больниц и исследование отчетов о применении лекарств.
В квартире не оказалось никаких документов, только лишь странная записка, очевидно, предсмертная, со следующим содержанием:
«Я завершу ее замысел. Это самое невинное, что она приказала мне…Она пойдет дальше. Она не оставит меня в покое. Она исследует мое тело в больничном морге – своеобразном выставочном зале, ведь я буду, без ложной скромности, ее шедевром, ее трансформированным произведением, телом, которое уже приняло все воздействия на него… Она будет любоваться мной, и может, только ради трех минут любования своим творением – и больше своим превосходством в этот момент, она затеяла всю эту игру…»
В данный момент разыскиваются родные и близкие умершей. Всем, кому могла быть знакома женщина примерно 25 лет с красными волосами и…»
Писатель оборвал чтение, и газета словно сама собой выпала из рук на то же место, откуда и возникла, и опять случилась мгновенная метаморфоза.
Снова появилась добрая, успокаивающая, надежная Тень. Единственный и последний близкий Писателю образ.
Но все внимание Яна было занято, нагромождено, а впоследствии и похищено последним открытием неизбежной истины.
Едва он дочитал, на его лице появилась улыбка.
Улыбка настолько странная, словно она не принадлежала ему.
Улыбка, вырезанная неумелым хирургом у умершей Евы и надетая поверх его собственных губ.
«Тень, ты всегда будешь рядом?»
«Я привязана к тебе навсегда. Ты – мой создатель»
«Разве ты не была создана до меня?»
«И образам, и предметам, и людям свойственно меняться под чьим-то влиянием. Их можно создать, можно изменить, можно уничтожить»
«Я изменил тебя?»
«Да. И я обязана тебе своим мнимым существованием. Но мне жаль тебя»
«Почему жаль?»
«Потому над тобой тоже есть Создатель. Независимо от твоего желания. Но я буду рядом. Я постараюсь разделить с тобой остаток твоих жалких дней, ибо избежать влияния Создателя невозможно. Теперь ты знаешь, что ответить, когда тебя будут спрашивать, кто ты?»
«Да. Я – никто. И я отправлюсь в никуда вместе с тобой”.
Безымянный Бог
© Copyright: Екатерина Копылова, 2008
Свидетельство о публикации №208060400182
Свидетельство о публикации №208060400182
Рецензии
"Раннее утро всегда кажется чужим"
С каждым утром я осознаю что живу в этом мире уже много лет.
Я не мёртв. Я жив. Это моё утро. Вот так!
С удовольствием прочитал. Много женского завуалированного пафоса.
Мужику бы не простил. Обтявкал бы по полной.
Успехов вам мадам!
Владимир Отдельный 11.06.2008 21:47 • Заявить о нарушении
С каждым утром я осознаю что живу в этом мире уже много лет.
Я не мёртв. Я жив. Это моё утро. Вот так!
С удовольствием прочитал. Много женского завуалированного пафоса.
Мужику бы не простил. Обтявкал бы по полной.
Успехов вам мадам!
Владимир Отдельный 11.06.2008 21:47 • Заявить о нарушении