Капризы памяти

       Есть ли человек, способный открыть мне тайны памяти? Не являясь ни учёным, ни скептиком, ни философом и ни мыслителем, я вряд ли приму те возможные объяснения, что изрекут уста человека, не знающего мою историю. Мне же память видится огромнейших размеров гербарием – старинным фолиантом, меж страниц которого с юных пор складываем мы самые ценные, самые дорогие нам соцветия и лепестки воспоминаний. С годами фолиант этот становится всё увесистее и тяжелее, хранящиеся в нём травы и цветы усыхают и становятся настолько хрупкими, что нечаянный взмах руки грубого наблюдателя способен развеять в прах самые жемчужины нашей коллекции. Мы начинаем прятать этот гербарий от посторонних, лишь изредка перелистывая страницы прошлого и украдкой любуясь поблекшими и лишёнными аромата сухими воспоминаниями.
И вот, когда листы календаря моей жизни опадают всё быстрее, оставляя впереди до ничтожного мало времени, я решил заглянуть в свой диковинный альбом, где сборы вечнозелёных трав тесно жмутся к тайнам моего прошлого. Тайнам, которые не должны принадлежать мне, но которые в силу случившегося ослабляют мой разум и прожигают моё тело, как раскалённые щипцы тело прокажённого. Я открываю свой альбом и медленно перелистываю страницы, открывающие мне давно забытые имена, события, лица… Не всё уже можно разобрать – дыхание времени предаёт забвению многое из того, что хотелось сохранить навсегда и передать потомкам. Чувство умиротворения во мне смешивается с сожалением и печалью, моими истинно верными друзьями, которые единственно будут оплакивать меня после того, как сердце моё устанет, и незримая тёплая ладонь коснётся моей, увлекая в то царствие, где нет властелинов и подданных, золотых корон и нищенских одежд, а есть только подлинная любовь и понимание всего сущего и даже большего…
Погружён в себя, я краем глаза улавливаю выпорхнувший из книги листок, мягко опустившийся у моих ног. Заставив своё неповоротливое тело наклониться, я поднимаю небольшой и рассыпающийся в моих руках экспонат. Matricaria inodora… Воспоминания вихрем проносятся во мне, и даже кровь, почти застывшая в моих венах, как прожилки на листьях бархатного дуба, вновь начинает свой медленный бег. За прошедшие десятилетия ромашка эта стала похожа более на скелет неведомого насекомого, запечатлённого кистью неумелого художника. Как же давно это было…
Её звали Мари де Соле – ей едва исполнилось восемнадцать, когда вместе с отцом они поселились в шато Луазье, ранее принадлежавшем маркизу Луазье, чьим единственным оставшимся родственником был двоюродный брат и его дочь, новые хозяева замка. Говорят, маркиз пал жертвой чревоугодия, возведённого им в ранг величайших мирских добродетелей; другие же утверждали, что в результате тщательно скрываемой тайной связи с одной сомнительной особой из близлежащей деревушки, чьё имя имело свойство меняться в устах распространителей слухов от Жоли до Агустины, маркиз начал страдать душой и телом от коварной болезни, поразившей сначала его крайнюю плоть, а потом раскинувшей свои коварные щупальца на всю бренную оболочку доселе цветущего дворянина. Впрочем, истинную причину столь ранней кончины знал лишь личный лекарь маркиза, отошедший в мир иной по старости свой вскоре после прибытия наследников своего господина.
Мир этот воистину подобен калейдоскопу случайностей, не ведающему никаких законов человеческого горя и радости. Подобно страшному порождению доктора Франкенштейна, жизнь наша соткана из столь разнообразных событий, что в ткани её мирно сосуществуют добро и зло, день и ночь, смерть и зарождение новой жизни. Так и для меня – двадцатилетнего отпрыска барона Вилье, всю жизнь окружённого заботой и опекунством тётушек и нянек – новый виток жизни был связан со смертью маркиза и появлением в нашей провинции этой странной семьи и, конечно же, этого очаровательного божьего создания, в сравнении с которым даже ангелы представлялись мне не более чем припудренными крестьянками деревни Эзе. Когда она неспешно обхаживала владения покойного дядюшки, казалось даже цветы и травы стелились ей под ноги, чтобы дорога её была мягкой, а путь – приятным; если она брала уроки верховой езды, самый резвый скакун покорно склонял перед ней колени и не позволял себе ничего, что могло бы выбить из седла это нежное небесное творение. Нрав её был кроток, и все без исключения жители деревни – будь то кожевенник, гончар или землероб – не могли найти ни одного хулительного слова в её адрес, никто не сомневался в её добродетелях и открытом сердце.
Когда я увидел её впервые – а это случилось на закате одного из тех безымянных летних дней, что вряд ли оставляют в памяти хоть какой ощутимый след, тем не менее согревая тело и душу осознанием непрекращающейся божьей благодати – всё то, чего я бы лишён все свои двадцать неполных лет, хлынуло на меня горячей волной неразделённого чувства, наполнило доселе пустой бокал крепким обжигающим нутро вином, один лишь глоток которого способен опьянить не хуже бочки выдержанного эля ещё неокрепший юный организм. Так вот, на закате того дня я конным возвращался в свою обитель, где меня уже без сомнения ждала подогретая и надушенная свежими лепестками роз ванна, должная смениться изысканным ужином в тесном кругу моего отца и матушки, как вдруг взор мой был прикован к странной девушке, бродившей по разноцветной поляне и срывавшей то и дело солнечные ромашки, благородно покоящиеся после на её нежных руках. Она напевала какую-то грустную балладу, которую мне не приходилось слышать раньше, и, казалось, совсем не замечала меня. Закатные лучи солнца любовно ласкали её лицо, руки, стан, тёплый ветерок развевал её тёмные волосы, тонкий запах которых одурманил меня быстрее, чем самый могущественный отвар, что мог быть под силу только воистину непревзойдённому зельевару. В тот миг я возжелал быть этим солнцем и этим ветром, окружавшим её воздухом, цветами, что она срывала. Есть ли в этом мире страдания горше, чем не имея возможности проникнуть в суть явлений окружающей нас природы и вскрыть её законы и закономерности, всё же желать слиться с ними, стать их частью с единой только целью – дарить всего себя без остатка, тратить свои силы и неустанно искать в мирской толпе один силуэт, способный придать смысл всему бегу времени? Такие мысли одолевали меня, когда Мари – а это была, как вы уже могли догадаться, именно она – заметила меня, замершего невдалеке. Наверное, вид у меня быль столь мечтательный, что она звонко рассмеялась – Бог мой, как мне не хватало её смеха, настолько чистого и настоящего, что звон бокалов самого искусного хрустальщика был лишь жалким его эхом. Я, к удивлению своему, смутился и пришпорил коня, поспешив в наше родовое поместье. В тот же вечер, после ужина, отец рассказал мне о наших новых уважаемых соседях, поселившихся в шато Луазье. Вскоре мы были все приглашены на обед в Луазье, где я был представлен юной Мари де Соле, дочери Рено де Соле, наследника усопшего маркиза, чей истинный род занятий открылся мне немногим позже. В своих смелых мечтах я уже представлял пышную церемонию единения двух сердец, бьющихся в унисон в наших телах, тем более что с первого дня знакомства Мари стала проявлять ко мне почтительное уважение и, убеждал я себя, нечто большее. Всё свободное время я проводил с Мари, одаривая её цветами из нашего сада, не знавшего себе равных во всей провинции, и воспевая в хвалебных одах цвет её зелёных очей, стройность её хрупкого тела и белизну её нежной кожи. Она же большей частью молчала, временами краснея под моими обожающими взглядами, и всё также любила бродить по вечерам, собирая букеты дикорастущих ромашек. И когда счастье моё, разливавшееся миррой по всей земле, известной мне по урокам географии, срывало с уст моих одно признание за другим, в ожидании того сладкого момента, что грезился мне уже и наяву, Мари вдруг заболела. Слабость выступила на её лице жёлтыми сухими корками, покрыла тело её лабиринтом терракотовых прожилок, превратило переливающуюся трель смеха в сухой грубый кашель. От отца я узнал, что Мари умирала. Ещё я узнал, что отец Мари, барон де Соле, уже более тридцати лет посвятил изучению тайных наук, алхимии, веря, что его изыскания приведут к выявлению духа всего сущего, способного не только преобразовывать простые металлы в благородные, но и вскрыть те причины, по которым в телесной сфере очаг жизни пылает столь непродолжительный отрезок времени. Он был сведущ во многих науках, проводил исследования на стыке казалось бы несовместимых областей – медицины и астрологии, математики и спиритуализма. Мари умирала, как некогда умирала её мать, которую не в силах были спасти ни величайшие лекари своего времени, ни лучшие мужи, посвящённые в мистические учения и применяющие магические формулы для поиска того первоначала, что издревле не даёт людям забыть о своей бренности и поддерживает в них веру в то, чему есть много названий, но нет ни одного разумного объяснения. На поиски философского камня, панацеи от всех бед земных, барон де Соле потратил почти всё своё состояние, и если бы не вовремя призванный на суд Божий маркиз, барону бы пришлось весьма и весьма туго. Все его попытки кончались неудачами, сменявшими друг друга с роковой предопределенностью, а каждая такая неудача приближала тот день, когда стопы Мари уже не коснутся свежей травы, покрытой утренней росой, ладони её уже не будут бережно гладить холку ретивого скакуна, улыбка её не принесёт покой не находящей себе место душе, горячие губы её не коснутся жаждущих поцелуя губ… Моих губ.
Мари умерла через год после нашего знакомства. Шато Луазье опустело без неё, и лишь иногда в окнах был виден отблеск зажжённых свечей, словно барон де Соле, лишившись рассудка, метался по замку в поисках своей дочери, надеясь увидеть её безмятежно спящей в одной из многочисленных роскошных спален. Для меня же смерть Мари стала сильнейшим ударом, который, впрочем, через несколько лет стал не более чем одним из горьких воспоминаний, перемешавшихся в моей голове подобно опавшим осенним листьям, гонимым равнодушным сентябрьским ветром.
Что же, так закончилась история моей первой юношеской любви – обжигающей, как пламя костра, и зашедшей за горизонт, как закатное солнце. Однако, прежде чем эта история закончилась, судьба сыграла со всеми её участниками, одним из коих являюсь и я, весьма дурную шутку.
За месяц до кончины Мари, её отец всё же поймал за хвост птицу, несущую удачу в своём клюве – он объявил нам, что создал лекарство, способное уберечь тельце его дочери от зловонных лап смерти. В глазах его уже тогда плясали огоньки безумия, но я всей душой своей верил в торжество его разума. Святый Боже, кто мы, чтобы вмешиваться в замыслы твои, отстаивая свои эгоистичные интересы и цепляясь за свою правду? Лекарство дало неожиданный результат – Мари не почувствовала себя лучше, напротив, всякая борьба внутри неё сошла на нет. Но что ещё печальнее – ей отказала память. Она начала забывать своё имя, лицо своего отца, а вскоре и я стал для неё совершенным незнакомцем, отчего сердце моё обливалось кровью, а глаза отказывались видеть произошедшие перемены. Боль сдавила мою грудь, её отравленный клинок поразил меня, я был сломлен – я, свыкшийся с неизбежной участью моей избранницы, не смог разделить её последние минуты в качестве верного возлюбленного. Мари уходила одна – мы все были рядом с ней, но для неё среди нас не было ни отца, ни друга, ни любимого… Барон де Соле, лишившийся сна и человеческого обличья, корил и проклинал себя и всевышнего, и от страшных слов его кровь стыла в моих жилах, а по спине пробегал холодок ужаса. Если б я знал, что проклятье его станет столь же пагубным для меня, прислушался бы я к голосу своего рассудка? Но боль от утраты Мари, разъедавшая меня подобно ржавчине, оставляющей своё клеймо на разрушенном ею металле, была столь бесконечна, что когда барон де Соле появился на пороге моих покоев с эликсиром памяти, я без промедления осушил весь сосуд. Эликсир памяти – о, чудо алхимической мысли! – был создан бароном, не желавшим отдавать свою дочь коварному забвению. Вкусивший эликсир навеки сохранял живость воспоминаний во всём их многообразии, в отличие от тех смертных, чья память подвержена такому же старению и увяданию, как их тела. Попробовавший этот чудесный напиток мог наслаждаться каждым словом, сказанным когда-то дорогим его сердцу человеком, рассмотреть и даже сосчитать все до единой веснушки, непременно высыпавшие каждый год на нетронутом печалью лице. Мог ли я представить себе большее чудо, чем навсегда запечатлеть в своей памяти лик и голос той, что значила для меня больше самой жизни? Было ли что-то более обнадёживающее, чем возможность пронести память о Мари сквозь все годы, до последнего своего вздоха, помня её цветущей и жизнерадостной, полной идущих навстречу надежд и сокровенных чаяний, разделить которые мне так и не было суждено.
О, безграничность человеческого разума, которому тесны стены замков, теряющиеся вдали свежевспаханные поля, и сами небесные просторы, не способные удержать дух и фантазию отчаявшегося человека. Основным компонентом эликсира, среди более дюжины самых невероятных ингредиентов, непременно была частичка тела того, кому предстояло пригубить чудодейственный напиток – будь то волос, капля крови, слюна или другие выделения организма – выбор зависел от благосклонности Луны, заправлявшей всем этим магическим карнавалом.
Странный отвар, настоянный на моей семенной жидкости, и впрямь подействовал на мою память – я вспомнил первые свои шаги по мягким коврам, расстеленным на полах нашего замка, свои первые слова, которыми я одарил этот приютивший меня мир, первый ожог, первый выпавший зуб, первые слёзы моей матери… Но стоило ли всё это тех перенесённых мук, что испытал я многие годы спустя, когда действие эликсира принесло столь непредсказуемые плоды.
Однажды на рассвете, с первыми лучами раннего солнца, прокравшимися в мои покои с одной только целью сплясать свои причудливые танцы на моём челе, я был обескуражен произошедшими со мной изменениями. Нет, тело моё не превратилось в безобразную жижу, коей кормят свиней и убогих в дешёвых постоялых дворах, глаза мои видели столь же ясно, как и накануне, и предательский паралич не разбил мои члены, но… Моя память… Подобно разбойникам с большой дороги, не ждущим учтивого приглашения, чужие воспоминания хлынули в меня словно свирепствующая морская волна, сметая на своём пути все столпы моей памяти. Чужие мысли смешались с моими, как игральные карты в колоде. Перед глазами моими мелькали лица, замки, неведомые пейзажи – всё то, что я никогда не видел, стало теперь частью моей памяти. Я не узнавал эти лица – но был с ними знаком, я не видел этих морей – но бывал там неоднократно. Я тщетно пытался ухватиться за свои воспоминания, но они растворялись в потоке общих картин. Я видел женщин, и каждая из них была моей матерью и любовницей, я был сыном всех и отцом каждого, я был богатым землевладельцем и его недовольным прислужником.
Паника овладела мной. Чужие имена вызывали из небытия незнакомые ранее голоса, которые доверчиво делились со мной своими секретами. Сонм содеянных не мною грехов навалился на меня с тяжестью грубого солдафона, подминающего под себя ветреную девку. Боже мой правый, сердцу моему открылись ужасные тайны, должные быть упокоенными сродни чумным бродягам, и тайны эти превращали добрые лица друзей в уродливые гниющие червоточины, застилая кровью мои глаза и мою душу. Похотливые руки маркиза Луазье сжимали моё тело со сладострастием содомита, горячие губы пухлой трактирщицы ласкали меня до изнеможения, вереница обнажённых юношей и девушек предавалась грехопадению возле моих ног, шпага в руках моих пронзала податливую плоть какого-то балагура, позволившего себе чересчур колкое замечание. Я брал женщин и испытывал наслаждение от извращённой любви, я убивал и обкрадывал, я отрекался от матери и подсыпал яд в чашу родному отцу. Моё «я» превратилось в крошечный кусок мозаики, пёстрого полотна, каждый лоскут которого по злой воле рока представлял собой частичку чьей-то души. Страшное лекарство вобрало в себя самое сокровенное сотен людей, так или иначе причастных к жизни и смерти дочери барона, самое потаённое и боящееся дневного света, и обрушило всё это на меня с сокрушительной силой. Прошлое и будущее перестали принадлежать только мне, отныне я разделял судьбы дюжин особ, и собственная жизнь моя терялась в пучинах перемешавшихся фатумов. Но кем же из них всех был я? Был ли я щеголеватым франтом, изнасиловавшим родную сестру и повинным в её самоубийстве, или я был глухонемой стряпухой, варившей своим хозяевам мясо дохлых крыс? Кто я – тот юноша, зачарованный бархатными переливами сладкого голоса Мари, или барон де Соле, усыпивший умирающую дочь и собственноручно доставший из её груди ещё трепещущее сердце – тот самый источник жизни, что искал он так давно и в сверхъестественную силу которого так истово верил? Мои ли это были слёзы, когда лишённая сердца, бледная и истощённая, Мари вдруг широко распахнула свои всё ещё по-детски наивные глаза и выдохнула в холодное утро одно лишь имя. Мог ли я быть тем, кто пронзил ещё бьющееся сердце своей дочери ритуальным ножом и жадно впитывал ниспадающие с него алые нити? Был ли я тем безумным алхимиком, свято верившим в то, что смерть можно обмануть, создав иллюзию жизни, эту химеру, которой не дано испытать тлетворного воздействия лет и могильных червей?
Так кто же я? За долгие годы одиночества, проведённые вдали от проклятой земли, я не раз задавался этим вопросом, но каждый раз гнал от себя ответ. Я убеждал себя в том, что произошедшее – дело рук барона де Соле, что я – не он, я искал доказательства, но не находил их. И когда мне кажется, что сомнений быть не может, зияющая пустота и холодный страх поглощают мою душу.