1.
Стены полуразрушенного дома были сложены из кирпича царских времен на какой-то крепкой кладке, и сломать их было очень тяжело. Десять матросов, вооруженные ломами, арматурой и обрезками труб, напряженно пыхтели, потели и матерились, но работа все равно двигалась очень медленно.
Неизвестно кому помешали эти стены в так называемой «Верхней деревне» военного гарнизона «Остров Русский» под Владивостоком и зачем их надо было ломать. Капитан-лейтенант Андрюша Попов эти дурацкие вопросы себе не задавал. Он просто выполнял архиважное приказание командира учебного отряда: сломать стены старого полуразрушенного дома подчиненными силами и средствами и быть при этом лично, дабы обеспечить безопасность работ.
Андрюша служил уже не первый год, а потому, получив приказание, не стал его оспаривать и уточнять ненужные детали, рискуя нарваться на обычную фразу командира – «Я в ваших советах не нуждаюсь», а просто отправился это приказание выполнять. Был Попов не хухры-мухры, а целый командир роты, переведенный в учебный отряд с корабля по здоровью, и в августе он должен был получить звание капитана третьего ранга – должность и выслуга позволяли, и мог бы отправить руководить этой войсковой операцией старшину роты или какого-нибудь взводного, но раз командир соизволили…
И теперь он сидел на пригорке под еще нежарким приморским солнцем самого начала лета и наблюдал за действиями подчиненных. Вокруг толпились местные жители из соседних домов. Они горячились, ругались и много советовали.
«Доедет та коляска до Москвы, или не доедет…» – вспомнилось Попову. Он встал, размял ноги, дал матросам десяток ненужных указаний, преследующих одну цель – подчеркнуть руководство командования. Потом капитан–лейтенант стал разглядывать приевшуюся окружающую действительность. Действительность особой радости не доставляла. Старые неопрятные дома, ветхие крыши и покосившиеся сортиры создавали ощущение средневековья.
Верхняя деревня стояла на невысокой сопке, отсюда хорошо были видны высотные здания Владивостока, отделенного от острова нешироким проливом. Уже много лет жители и острова и Владивостока говорили о том, что с острова в город вот–вот построят мост, и паром, связывающий остров с Владивостоком будет не нужен, приводили примеры удачного мостостроительства в мировой практике, но на самом деле в то, что мост действительно будет, не верил никто. Очень уж далеко были стамбульский, нью-йоркский и даже московские мосты. Да и Москва сама тоже была очень далеко, о её существовании знали, видели по телевизору, но в глубине души в это существование не верили.
Да и вообще, с тех пор, как царь пожаловал земельку Русского острова военному ведомству, военное начальство всегда было радо изоляции этой естественной крепости, защищающей Владивосток с моря, от материка, и думать, что именно сейчас, в эпоху разброда и шатания, кто-то затеет строительство моста, было глупо.
Потом Андрюша уставился на паром, подходящий к причалу, и долго смотрел, как тот выгружал людей и машины, потом загружал людей и машины. Его посетила мысль о том, что хорошо бы съездить в город, решить кое-какие проблемы, а потом хорошенько поразвлечься. Но денег у него сейчас не было, а без денег поразвлечься в городе не представлялось возможным.
Попов перевел взгляд на суетящихся и кричащих жителей Верхней Деревни. Их неопределенного цвета лица и странных форм фигуры не добавили ему настроения, и Андрюша сразу же отвел от них взгляд. Вообще-то не жители деревни определяли лицо острова, лицо острова определяли военные. На острове можно было смело снимать военный фильм о прифронтовой полосе. Разбитые дороги, военные УАЗы и грузовики, носящиеся вне правил дорожного движения, обилие людей в военной форме, бродящие без пастухов матросы и коровы, разбитые дома царской постройки составляли замечательный военный антураж. Гражданских людей на острове было немного, и как они оказались здесь, никто не знал. Остров был огромный, военные городки при частях были отделены друг от друга огромными расстояниями и друг с другом практически не сообщались никаким транспортом. Попов служил в части, находящейся на Подножье, культурном центре Русского острова, а культурным центром Подножье стало потому, что к его пристани ходил паром из города. Андрюша не был так сильно оторван от цивилизации. Именно у пирса Подножья был расположен единственный на острове приличный военный городок – четыре «хрущевки» и один огромный девятиэтажный «крейсер».
Попов представил, как живут офицеры и их семьи в части ракетчиков на Энгельме, или радиолокаторщики на сопке Русской и содрогнулся: ему вспомнились оторванные от всех благ их темные маленькие гарнизончики.
Попов задрал голову и стал смотреть на антенны поста наблюдения, расположенные на вершине сопки Русской. Почему-то его мысли приняли другое направление. Он вспомнил, как в прошлом году вместе с женой и сыном забрался на сопку, как они стояли и с высоты птичьего полета смотрели на Владивосток, на лежащий за Русским остров Попова (тоже не дай Бог место службы и жительства), видели Славянку и даже Находку. Но сейчас семья была на «западе» (в местных представлениях страна делится на «запад», Сибирь и «здесь»).
Вообще-то семья уже два года жила далеко, в большом городе с автобусами, метро и стадионами, где жена работала в искусстве и пыталась дать сыну приличные воспитание и образование в благодатном климате, чего в островном гарнизоне, где служил Андрюша, получить было невозможно. Попов с этим смирился и зимой в отпуск обязательно ездил к семье. Жену и сына Андрюша любил, тещу – не очень. Семейная жизнь, если так можно было назвать такое существование, была близка к краху, но что с этим делать, Попов пока не знал.
Взгляд его переместился на худую и страшную корову. Животное увлеченно копалось в огромной помойке вместе с котами разных мастей. В поисках чего-нибудь вкусненького она так увлеклась, что на ее спине присели сразу несколько больших черных ворон.
– Уйди, корова, с помойки, – обратился к ней Попов. – Корова не для того, чтобы в помойке рыться; корова – чтобы молочко давать. Летом травку кушать надо…
Корова к его совету не прислушалась, Андрюша снова уселся на пригорок.
К Андрюше подошел капитан-лейтенант Миша Ноткин. Миша на камбузе взял миску жареной рыбы, которая готовилась к ужину, и принес её Попову. Ноткин был лучший друг Андрюши. Они сдружились давно, еще до женитьбы Андрюши, Ноткин был холост до сих пор. Попов постоянно напоминал Ноткину правило английских офицеров: «Лейтенант должен быть холост, капитан может быть холост, майор должен быть женат, полковник может быть холост»; Ноткин оправдывался, что он ещё не майор и жениться упрямо не желал.
Миша тоже попал в учебный отряд Русского острова с корабля. Во время захода их корабля в какую-то иностранную державу Миша купил колоду эротических карт. То ли он забыл, что во время сходов за границей советские моряки ходят мелкими группками по шесть человек, из которых один офицер и один – стукач, то ли плохо скрыл от окружающих свой поступок. Но уже вечером к нему подошел особист, сообщил, что покупка порнографии не совместима со светлым моральным обликом советского человека, и потребовал эту колоду карт отдать.
– А ты что, не успел купить? – неудачно пошутил Ноткин.
И за эту неудачную шутку Мишу исключили из комсомола и сослали с корабля на Русский, в учебный отряд.
Дружба Попова и Ноткина помогала им выжить и не отупеть окончательно. Они понимали друг друга с полуслова, вместе устраивали вылазки в город, помогали друг другу в службе. Больше таких друзей у Попова не было.
Ноткин позаботился так же о вилке, хлебе и даже салфетке.
– Поешь, – сказал он, присаживаясь рядом с Андрюшей.
Попов с удовольствием поел рыбы, а потом, вспомнив завет Суворова «не будь сытым, когда подчиненные голодны, не будь голодным, когда подчиненные сыты», объявил в работе перерыв и отдал рыбу матросам.
– Что будем делать вечером? – спросил Миша.
– Денег нет, буду смотреть зловредный телевизионный ящик. Заходи…
– Зайду…
Солнце уже садилось, когда стены все же сломали. Старшина повел матросов на ужин, а Попов прошелся вокруг кучи кирпича, любуясь на плоды своего руководства. Местные жители лихорадочно растаскивали кирпичи по своим дворам для нужд личного хозяйства. Капитан–лейтенант тоже взял в руки кирпич с царским гербом и стал его разглядывать. Полюбовавшись на царский герб, Попов отправил кирпич в общую кучу. Потом его внимание привлекла какая–то старая книга, неизвестно как оказавшаяся в этой груде кирпича и мусора. Попов очень любил читать, а потому он взял книгу в руки, любовно стряхнул с неё пыль, раскрыл. Это оказалась не книга, а толстая старая тетрадь, исписанная мелким ровным почерком.
«Почитаю, люблю старое…», – подумал Андрюша.
Он отправился домой.
«Экая гадость!» – в очередной раз подумал он, зайдя в квартиру и взглянув на потолок, давно не беленый с зелеными пятнами от убитых мух. Мух била летом его жена во время визитов к мужу в купальный сезон. Холостяцкий дух прочно поселился в доме, хотя Андрюша поддерживал корабельные порядок и чистоту. Хорошо было бы сделать ремонт, Попов каждый раз к приезду семьи собирался этим заняться, но как–то руки не доходили.
Андрюша уселся на диван и раскрыл найденную тетрадь…
2.
17 июня 1908 года в строевой канцелярии флотского экипажа Военной Сибирской флотилии ничего не происходило.
Нет, что-то там, конечно, происходило, но это что-то вряд ли могло изменить мировой порядок вещей. За обширным письменным столом, весьма отдаленно напоминавшим роскошную булеву мебель, сидел старший лейтенант российского флота по фамилии Поконин и, шепотом отсчитывая петли, вязал теплый шерстяной носок.
За соседним столом, по обеим его сторонам стояли два писаря строевой канцелярии и лихорадочно перекладывали картонные папки разных цветов с одного места на другое. Так как писари стояли лицом друг к другу и выполняли оба одно задание, а именно переложить папки из левой стопы в правую и как можно точнее счесть их, то, естественно, по всем законам математики, закончить свою работу они могли бы не раньше, чем буддистские монахи решили бы свою задачу о пяти столбиках. Если для писаря Сидорчука одна из стопок являлась левой и он пытался перебросать ее всю направо, то для писаря Иванова та же стопка, увы, уже являлась правой и он был заинтересован в ее скорейшем наполнении. Писаря злились, шепотом ругались, толкались, падали на пол, поднимая несусветную пыль и роняя книги, стулья и карандаши. Было шумно, но это не мешало Поконину. Закончив очередной ряд, он вскидывал взор на писарей, строго приговаривал: "Доблестней надо быть, старательней", и продолжал свое важное дело. Неумолимые законы математики на кухонно-обыденном уровне что-то говорили ему о сложности поставленной задачи, но Поконин эти мысли упрямо гнал.
Периодически в канцелярию забегал строевой помощник командира экипажа майор Кудреватов. Он бестолково по-бабьи всплескивал ручками, отдавал многочисленные указания, которые, не достигнув сознания присутствующих, улетали куда-то в окно, и убегал. Кудреватов гордился тем, что был всегда замотан делами. Об этом в экипаже знали все и поэтому, едва завидев его, подходили к нему со своими проблемами. Конечно, от этого никакие проблемы не решались, но самоуважения Кудреватову прибавляли.
Командир второй роты штабс-капитан Заки Валид-Хан в это время лежал в постели в своем доме с красивой женщиной по имени Виолетта. В данную минуту в известной дилемме о том, что превыше – долг, или чувства, штабс-капитан явно предпочитал чувства.
Через стену от них в кухне сидел денщик штабс-капитана Семен. Он пил чай из господской чашки и с интересом прислушивался к звукам любовного действа. Когда стоны женщины становились особенно громкими и чувственными, Семен потряхивал головой и громко говорил: «Однако!»
Когда любовники входили в раж, кровать под ними начинала очень сильно трястись и бить в стену, в эти минуты посуда в настенном шкафчике дребезжала и грозила свалиться. Степан бросался к шкафчику и пытался удержать резвящуюся посуду на месте, но все же две тарелки упали на пол и разбились.
Буря в соседней комнате утихла, и послышался голос Валид-Хана:
– Что, верблюд, опять что-то разбилось?
– Так точно, вашбродь, – доложил Сенька.
– Сколько можно говорить, перевесь шкаф, – забушевал штабс-капитан.
– Некуда, вашбродь. Коечку бы надо передвинуть…
– Я тебя передвину, туарег.
– Это что же такое, туарег? – подивился Сенька.
– Африканский кочевник.
– Нешто я арап какой…
– Я тебе устрою арапа, я тебе устрою кочевую жизнь, я тебя на миноносец отправлю… – снова забушевал Валид–Хан, но послышался тихий женский голос, и штабс-капитан успокоился. – Воды нагрел, Пиноккио?
– Нагрел, – доложил денщик. Кто такой Пиноккио, он спрашивать не стал.
– Неси.
Семен подхватил ведро с водой, занес в комнату, вернулся на кухню.
Из комнаты вышел голый штабс-капитан, прошел во двор и стал обливаться холодной водой.
Семен не выдержал, приник глазом к щели в двери в комнату. Женщина мылась. Она была красива: большая грудь, тонкая талия, широкие бедра, длинные черные волосы. Много он рассмотреть не успел, потому что вернувшийся штабс-капитан со всего маху заехал ему кулаком по затылку, Семен ударился лицом о дверь, разбив нос и лоб в кровь.
– Нечего на чужое пялиться, – пояснил свои действия Валид-Хан, – свое надо иметь. В следующий раз убью.
А потом любовники пили в комнате чай с конфетами и папиросами.
– Заки, а почему ты на мне не женишься? – спросила женщина.
– Потому что не достоин тебя, – привычно отвечал мужчина. – Зачем тебе такой муж – без титула, без состояния, без будущего?
– А зачем же тогда были клятвы в вечной любви и преданности?
– Это было давно…
– А зачем ты увез меня из Петербурга?
Штабс-капитан задохнулся от негодования:
– Я тебя увез из Петербурга?! Веточка, опомнись! Ты сама приехала сюда!
– Но письма ты мне писал?
– Писал…
– О любви?
– О любви…
– Ну и вот. Я и приехала. А теперь ты меня бросаешь…
– Никоим образом я тебя не бросил. Как же я тебя бросил? Вот ты, вот я. Рядом. Вместе.
– Бросаешь. Ты даже у меня дома давно не был. Накажет тебя за это Бог, сгниешь в этой дыре. Завез женщину, а потом на попятный…
– Неправда. Не завез я тебя. Ты сама меня преследовала в надежде на титул и состояние. Ты напрасно делала это, потому что титул без состояния – это ничто. Нет у меня состояния, потому что папеньку, бухарского эмира, сверг с престола злодей Плеши - Ага.
– Знаю. Сто раз слышала. Что тебя уже в двенадцать лет, в знак преданности Белому Царю, отправили в русский кадетский корпус. Что из соображений политики сыновья эмира постоянно женились на иностранных титулованных особах и оставались в Бухаре, а дочери выходили замуж за таких же иностранных особ, но уже из Бухары уезжали.
– Да…
– Как ты учился в Николаевском кавалерийском…
– Где меня корили все за любовь к иудейке…
– Как с севера пришел Плеши-Ага и всех убил…
– Да. И мать убил, и отца, да будут благостны их реинкарнации. Поэтому я здесь, а не в Петербурге – без титула и без состояния.
– Как тебе не стыдно, Заки? Не нужно мне никакого состояния. Я тебя люблю…
– Не говори, что я тебя завез. Я же предлагал тебе оплатить возвращение в Петербург. Я же предлагал тебе посильного отступного.
– Не хочу в Петербург, не могу. Я все матери пишу, что я замужем за тобой. Как я вернусь?
– Скажи, что умер. Хочешь, документ сделаем официальный, что умер. С печатью, с подписью.
– Не хочу документ. Я вот ребеночка тебе рожу, – пригрозила женщина.
– Не надо ребеночка, – испугался Валид-Хан. – Какой он будет нации и веры? Вот будет весело: мать – иудейка, отец – вообще не пойми кто.
– Давай покрестимся. В конце концов, у тебя мать – полячка.
– Детей после свадьбы рожают, чтобы все по закону было.
– Вот и будешь знать, что ребенок твой незаконный.
– Замуж тебе, Виолетта, надо. Бросай наши, не освященные церковью, отношения. Возвращайся в Петербург, выходи замуж. Там же так хорошо – артисты, писатели, театры, деньги, родители у тебя там. Что тебе тут делать? Что хорошего тебе в этом ресторане выступать. Ты же хорошая певица. В Петербурге пой. Обрети душевный покой.
– Я вот здесь выйду замуж.
– Здесь не надо. Мне это будет тяжело.
– Здесь выйду замуж. Еще молить меня будешь вернуться. За мной князь Михайловский ухаживать пытается; между прочим, он капитан второго ранга.
– Князь Михайловский – сволочь.
– Да ты же его не знаешь!
– Все равно.
– И граф Панин обращает на меня внимание…
– Граф Панин – ничтожество.
– Да ты же с ним не знаком!
– Это не важно.
Внезапно загудела сирена боевой тревоги. Она гудела страшно, сильно. Маленькие дети в поселке, лежащем близ экипажа, в страхе летели к матерям. Проживающие там же грязные больные инвалиды японской войны цепенели, помимо воли вспоминая прошедшие сражения.
На кого этот страшный сигнал не произвел никакого впечатления, так это на военнослужащих экипажа. Очень неспешно, солидно, разговаривая и покуривая на ходу, офицеры, кондукторы, матросы стали появляться на строевом плацу экипажа нестройными и несколько легкомысленными стайками.
Отложил свои дела и Поконин и двумя сильными и точными толчками выпихнул писарей из канцелярии, при этом Сидорчук пребольно ударился ухом о косяк.
Сирена прекратила тягостные пререкания Валид-Хана и Виолетты. Семен пошел провожать женщину на катерную пристань, а штабс-капитан, рассудив, что в данную минуту долг превыше любви, отправился на построение.
Экипаж в этот раз строился не очень долго, не более сорока минут. Наконец появился и командир экипажа – полковник Романовский. Как и положено, Кудреватов доложил ему об успешном построении, и на плацу воцарилась нестройная и ломкая тишина.
Романовский прокашлялся и истошно завопил:
– Матросы! Только что мне стало известно, что почти сутки назад из шестой роты сбежал матрос Перебейнога.
Дальнейший его монолог, длившийся почти двадцать минут, можно было бы свести к следующему: есть не будем, пить не будем, спать не будем, учиться не будем, будем искать Перебейногу; все уйдем в сопки, леса и поселки, но беглеца найдем и в рыло как следует дадим, а тому кто найдет – чарку и отпуск.
Романовский уже стал назначать ротам поисковые районы, но тут его командирские действия решительно прервал полковой капеллан отец Федор. Капеллан подскочил к команде водителей гужевого транспорта и красивым густым басом зарычал:
– Где повозка?!
Ну и далее, и далее... Отец Федор поминал всуе имя господа и всех апостолов его, огульно обвинил всю команду в грехе пастуха Онана, и далее, и далее... Наконец один из водителей понял, чего от него хотят, и побежал запрягать.
Экипаж ждал.
Валид-Хан стоял у строя своей второй роты. Глубоко засунув руки в карманы, он прохаживался вдоль строя. От роты пахло, и пахло довольно сильно.
– Ты бы хоть мылся иногда, что ли, – пробурчал штабс-капитан какому-то матросу. Он хотел еще постращать матросов, но, подумав, что можно этого не делать, отошел от строя подальше. Неожиданно Валид-Хану предстало какое-то видение. Прямо перед ним в раскаленном воздухе возникла непонятная фигура в форме прапорщика, она раскачивалась в полуметре от асфальта, нелепо размахивая руками и ногами и совершенно нелепым образом изгибаясь. Лицо фигура имела молодое и незнакомое.
«Допился»,– с грустью подумал штабс-капитан. И тут же с надеждой спросил себя: «Может быть, на солнце перегрелся?»
Мучиться сомнениями было невыносимо. Свято соблюдая заповедь полевого устава пехоты о том, что ошибка в выборе средств менее преступна, чем бездействие, штабс-капитан наклонил голову пониже и понесся с очень большой скоростью на видение. Валид-Хан очень сильно ударился о видение головой, из глаз посыпались искры, и он опрокинулся на спину, судорожно вздыхая, как большая рыба, выброшенная на берег, глядя вытаращенными глазами в небо. Небо было белесым от зноя, птиц в нем не было.
– Простите, господин штабс-капитан, я был неловок, – как из тумана донесся до Валид-Хана приятный молодой голос.
Над штабс-капитаном склонился незнакомый ему прапорщик. У прапорщика оказалось лицо видения, и это странным образом успокоило штабс-капитана. Валид-Хан, конечно знал, кто был неловок, но ничего уточнять не стал.
Лежать было приятно, но вставать было необходимо.
– Жарко сегодня, – сказал штабс-капитан, поднявшись и отряхивая одежду. – Простите, с кем имею честь?
– Прапорщик Степанов, – представился прапорщик, – Юрий Николаевич.
– Вы к нам служить? Что-то я вас вижу впервые...
– Да так, знаете ли, с полномочиями...
Услышав это, Валид–Хан снова загрустил... «Из «верхнего» штаба, – подумалось ему. – «Проверяльщик». Начинать знакомство с очередным «проверяльщиком» с рукопашной было обидно и неприятно.
– Да нет, я не из «верхнего» штаба, не «проверяльщик», – успокоил штабс-капитана прапорщик. – Назначен к вам в полк.
– А на какую должность, простите?
– Да, так знаете... – снова уклонился прапорщик от ответа.
«Да и хрен с тобой, – подумал Валид-Хан, – шишка на ровном месте».
И снова прапорщик угадал его мысли:
– Я, господин штабс-капитан, просто не знаю, чем еще придется заниматься.
– Так вы меня знаете?
– Да, я знаю уже всех офицеров части. Надеюсь на ваше благосклонное ко мне отношение и на ваше расположение.
Помолчали.
Прапорщик не уходил. Он неосторожно приблизился к строю роты и немного изменился в лице. Вероятно, услышал запах.
– Пахнут, подлецы, – подтвердил его ощущения штабс-капитан.
Прапорщик тоже отошел от строя подальше.
Экипаж все ждал. Наконец на плацу, гремя ободами и несмазанными частями, появилась повозка, запряженная тройкой лошадей. Никто не знал, зачем полковому капеллану отцу Федору по кличке "Органчик", прозванному так за свое редкостное умение одним и тем же заученным им десятком фраз призывать матросов и к прополке грядок на огороде, и к истинной вере, понадобилась повозка, и поэтому высказывались различные предположения. Но в основном все сходились на том, что "Органчик" лично возглавит на повозке великий исход войска в сопки, леса и поселки.
Но этого не произошло. Капеллан просто взобрался на повозку и произнес речь. Речь была короткой. Как и все свои публичные выступления, проповеди и служения отец Федор начал со слов: «Вы знаете, какие требования предъявляет истинная вера в этом вопросе?» и закончил призывом действовать доблестно. После чего капеллан повозку отпустил.
Воинство, ведомое бравыми унтерами, стало разбредаться по «сопкам, лесам и поселкам».
– Простите, Валид-Хан, скажите, а зачем же мы так долго ждали на жаре повозку? Ведь отец Федор мог сказать свою короткую речь и без оной, – недоуменно спросил Степанов.
– Таково его видение мира, – ответил Валид-Хан.
Плац опустел.
– Пойдемте и мы, – сказал штабс-капитан.
– Вы предлагаете возглавить какую-нибудь поисковую группу?
Валид-Хaн посмотрел на Степанова так, как врачи-психиатры смотрят на своих пациентов.
– Зачем?
– Для скорейшего выполнения боевой задачи.
– Во-первых – задача не боевая; во-вторых – матрос не мой, пусть переживает его ротный Мысков, а в–третьих – остров, согласно географии, есть часть суши, со всех сторон окруженная водой. В город матросу не перебраться, проголодается и найдется. Пойдемте лучше домой, все равно сегодня уже ничего толкового и полезного сделать не дадут. Вы где живете?
– Я живу на квартире еще с двумя холостыми офицерами, но я еще не успел познакомиться с ними поближе.
– А... Эти... Давыдов и Фон Лер. Да, Степанов, с этими бойкими пареньками вам будет очень неуютно. Поищите себе другую квартиру, хотя это будет дороже. Пойдемте лучше ко мне, укроемся от жары, почитаем книги, поглазеем в окно.
И они пошли.
У раскрытого окна комнаты дежурного по полку Валид-Хан остановился и жестом подозвал Степанова. «Трагедия нравов или комедия положений», – шепнул он Степанову, когда тот подошел.
В маленькой и тесной комнатке дежурного находились не менее пятнадцати проверяющих из вышестоящего штаба. Они теснились вокруг стола, стоящего перед окном, за которым с глубокомысленным видом сидел помощник комфлота адмирал Жакаров, разглядывая разложенную на столе карту острова, испещренную всевозможными пометками. Перед Жакаровым, вытянув руки по швам и упираясь объемистым животом в стол, стоял командир экипажа и что-то тихонько ему докладывал.
– Молчи, жирный, пока в рыло тебе не въехал, – неожиданно остановил Романовского Жакаров и, не оборачиваясь, обратился к проверяющим офицерам:
– Какие есть мнения?
Дальнейшее напоминало давку в петербургской конке в час «пик». Проверяющие стали пыхтеть, сопеть, толкаться, стараясь пробраться поближе к адмиралу; посыпались на пол фуражки и оторванные пуговицы. Офицеры штаба громко выкрикивали свои предложения, но ничего понять было невозможно, возник приятный базарный шум.
– Молчать, уроды! – хлопнув по карте ладонью заорал адмирал. Все смолкли. Адмирал задумался. Вероятно, в его голове рождался гениальный план, и когда этот план созрел, адмирал его немедленно обнародовал:
– Значит так, козел жирный... Ищи, как хочешь, а не найдешь, тебе конец. Все!
Проверяющие замерли, пораженные величием и остроумием предложенной схемы поиска, а когда адмирал встал, они прижались к стенам и стали почти невидимы.
– Назад полный! – шепотом скомандовал Валид-Хан, увидев, что Жакаров подошел к двери. Он схватил Степанова за руку и увлек за угол здания.
Какими-то тропами, перепрыгивая через трубы, заборы, канавы и груды мусора, Степанов и Валид-Хан поспешно ретировались и, по окончании бегства, оказались в квартире штабс-капитана.
3.
Будильник, вероятнее всего, звонил, но капитан-лейтенант Попов его не услышал, а потому проснулся ровно через двадцать минут после начала утреннего построения, когда со строевого плаца полка в комнату доносилось гнусненькое веселенькое дребезжание полкового оркестра, сопровождающее прохождение полка торжественным маршем.
Как мы уже знаем, Андрюша служил уже не первый год, а потому он не стал судорожно искать разбросанные по квартире брюки, рубаху и другие предметы военной формы одежды и второпях натягивать их на себя, а, бросив взгляд на будильник, повернулся на спину и стал смотреть в потолок.
«Экая гадость!» – в очередной раз подумал он о потолке, самочувствии и своей жизни.
Попов уже попал в списки опоздавших, а самочувствие его было не очень хорошим. Накануне они с Ноткиным раздобыли довольно много водки, выпили её, слушали Жанну Бичевскую и Окуджаву и доболтались до того, что Ноткин объявил себя наместником Христа на земле, а Андрюша, не отставая от него, объявил себя Буддой. Всех подробностей вчерашнего вечера Андрюша не помнил и стыда не испытывал, а чувствовал только какое-то отупение. Он повернулся на бок лицом к зашторенному окну и стал гадать, какая на улице погода, а потом мысли его плавно оторвались от метеорологии и стали вольно блуждать вокруг различных предметов, не имеющих абсолютно никакого отношения к реалиям сегодняшнего дня и выполнению служебных обязанностей. Он вопрошал себя, зачем они вчера так напились, попутно припомнив, что Кант достиг наибольших творческих успехов в те дни, когда не пил вина; потом он стал искать истоки героизма Жанны д’Арк, потом обдумывать методологию Фрейда, потом замелькали обрывки каких-то религиозных постулатов, и кончилось все тем, что Андрюша стал судорожно и со стыдом припоминать, не ходили ли они ночью по городку в поисках сексуальных приключений и не засветились ли при этом. Решив, что не ходили и не засветились, он наконец-то сбросил ноги с постели и после некоторого раздумья встал и пошел на кухню. Проходя по залу, он мимоходом отметил, что беспорядок не очень большой, посмотрел на себя в зеркало и, не обнаружив явных признаков алкогольного разложения (сизый нос, полопавшиеся капилляры, утрата классового чутья), решил, что пить больше не будет. Никогда!
А начиналось все вчера абсолютно безобидно. Накануне закончилась очередная проверка штаба флота, которая продолжалась три дня. К ней часть готовилась целый месяц, готовилась яростно, с напряжением всех своих жалких сил и возможностей. Андрюша сам проторчал этот месяц непрерывно в части, возвращаясь домой только к ночи, благо его не ждало дома счастливое семейство. Он измотал сам себя, измотал подчиненных, получил за это время два выговора и три благодарности. Он приходил вечером в уныние и отчаянье от тупости и ненужности происходящего, чтобы утром с новыми силами пытаться успеть за всеми, часто противоречащими друг другу требованиями уставов, директив, наставлений и просто личных пожеланий командования. И все вокруг тоже красили, белили, переписывали старые планы, клеили бирки строго установленного образца, стирали, зашивали, зубрили, проверяли и отчитывались, били в живот и по лицу, ругались и просили, умоляли и объясняли, крали, возмещали и доставали, строили подчиненных и инструктировали, копали и ремонтировали, ломали и снова ремонтировали.
Наконец этот кошмар кончился, часть получила свою заслуженную «троечку», и радостный командир, руководствуясь извечным принципом «если пьянку нельзя предотвратить, ее нужно возглавить», разрешил отметить эту победу казенным спиртом, который снабженец тут же списал на протирку водолазного снаряжения при проведении водолазных спусков. И кончилось бы все тоже безобидно. Но в какой то момент Андрюша начал петь романсы, аккомпанируя себе на пианино, замполит части счел эти романсы идеологически вредными и захлопнул крышку инструмента, больно прищемив Попову пальцы. Андрюша вскипел и вступил с замполитом в идеологическую дискуссию, в которой разбил противника наголову, используя свое явное преимущество в количестве и качестве прочитанных книг. Правда, он вовремя остановился и не стал доводить дело до возможных будущих разбирательств с особым отделом.
Все замполиты боятся идеологических диверсий и идеологических провокаций.
Попов вспомнил, как, будучи курсантом военно-морского училища, он был на учебном корабле «Бородино» в учебном походе с официальным визитом в Голландию, в Амстердам. Корабль стоял у стенки, множество людей пришло посмотреть на советских моряков. Их водили по верхней палубе, рассказывали и показывали, выполняя указание быть вежливыми, подтянутыми и приветливыми.
Когда на корабль зашла очередная группа экскурсантов – стайка женщин молодых и не очень, красивых и не очень, никто не придал этому особого значения. Специально назначенный офицер повел их по кораблю, Андрюша тоже ходил с ними и что-то лопотал по-английски, потому что английский он неплохо знал и был специально для цели общения назначен. И в какой-то момент женщины незаметно для сопровождающих открыли дверь, ведущую в низы корабля, и бросились туда, крича что-то непонятное, срывая с себя одежду и размахивая ею.
Андрюша сбегал и доложил дежурному по кораблю о случившемся.
Дежурный вызвал командира корабля.
Командир прибежал, грязно выругался и сказал, что с бабами всегда проблемы.
Дежурный предложил сыграть аварийную тревогу.
Командир обозвал дежурного дураком, потом приказал вызвать дежурное подразделение, силами этого подразделения всех баб переловить и с корабля удалить.
Дежурный обозвал дураком Андрюшу за то, что тот не уследил за действиями посетителей и побежал в рубку дежурного по кораблю вызывать дежурное подразделение.
Прибежало дежурное подразделение, но вместе с ним прибежал замполит и с криком «Это идеологическая провокация!» приказал дежурному подразделению быть в готовности, проявлять бдительность, но пока ничего не предпринимать.
Дежурное подразделение ничего не стало предпринимать.
Замполит стал звонить по всем телефонам в посольство, в полицию, в магистратуру, принимающему соединению голландских кораблей, кричать об идеологической провокации и требовать принять меры. Вернее, в телефон по-английски кричал Попов, переводя истошные вопли замполита. Хорошо хоть замполиту не пришла в голову мысль звонить в Москву и докладывать о нападении империалистов на советский корабль.
Наконец, из полицейского управления сообщили, что это на корабль пришла группа амстердамских проституток, что они всегда так делают, что эти женщины не пытаются таким образом подорвать советско-голландское международное сотрудничество, а наоборот, укрепляют его по своему разумению; что, если проститутки советским морякам не нужны, то пусть они их выгонят; если советские моряки не в состоянии это сделать, то полицейское управление сейчас пришлет на помощь полицейских.
Замполит от помощи полицейских отказался и дал команду дежурному подразделению всех двадцать девять баб (он уточнил их количество по записи в журнале у дежурного) найти, независимо от того, чем и с кем они заняты и с корабля выгнать.
Дежурное подразделение с гиканьем и смехом бросилось команду выполнять. Искали всех проституток недолго, не более получаса, и все это время замполит метался по кораблю и громко клеймил империалистов и их идеологические провокации.
Идеологической провокацией замполит корабля назвал и плакат, с которым эти же проститутки пришли через несколько дней на причал во время отхода «Бородино». На плакате был изображен советский матрос с огромным навесным замком на причинном месте.
Замполит полка, где сейчас служил Попов, был невредный мужик, но все же его идеологическая ортодоксальность была его самым главным оружием. Все публичные выступления он произносил, держа в руке какую-нибудь важную руководящую книгу, и начинал со слов «Командующий Флотом сказал…». Поэтому Попов на вчерашней пьянке не стал испытывать разрушительную силу этой ортодоксальности на себе. Оратором замполит был презабавным, и окружающие давно перестали удивляться таким перлам его красноречия, как «я его позвал, а он повернулся, и спина его ушла», «в бачке оказалось всего пять мясов», «наша страна сейчас в переделке» (вместо перестройки, но может быть в данном случае как раз был очень тонкий идеологически вредный юмор), «во второй роте произошел надмен», «мы оказались в просаке», «нужно улучшить работу женских органов» (это он о работе женсовета части). Вершиной его словоговорения была фраза, сказанная им во время проводов на пенсию старшего мичмана Потапова: «Мы провожаем в последний путь старшего мичмана Потапова. Василий Иванович, как и все мы, родился в 193… году, и поэтому День Флота отмечается летом».
Замполит за социалистические воспоминания цеплялся, хотя уже партийная и советская системы с треском раскрошились и уже:
- многие верили, что при капитализме все будут счастливы и богаты, как в Америке, потому что останется все лучшее от социализма и придет лучшее от капитализма;
- не верили этому совсем немногие (Андрюша не верил, он почему-то считал, что в России останется все худшее от социализма и худшее от капитализма, будет не как в Америке, будет как в Африке);
- наступили перебои с общественным транспортом;
- начали воровать и продавать металл и даже утащили мемориальную доску с братской могилы бойцов Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, павших в бою под Мишаньфу 18 ноября 1929 года; могила находилась на владивостокском Морском кладбище, буквально в нескольких метрах от памятника героям «Варяга»; памятник «Варягу» устоял, но все понимали, что это ненадолго;
- на Площади Борцов Революции постоянно шли какие–то демонстрации;
- началась жуткая инфляция;
- ввели продовольственные карточки;
- появилась тьма китайских торговцев, все оделись в китайский ширпотреб; появился представитель этой части Азиатско–Тихоокеанского региона на Русском острове – китаец Дун; он приехал сюда ремонтировать обувь, молнии на куртках и дубленках; до Дуна подобной точки бытового обслуживания здесь и в помине не было, приходилось ездить в город, чтобы подбить сапоги, поэтому местные дамы в маленьком китайце души не чаяли; правда, случился недавно на бытовой почве маленький международный скандал с большими последствиями – местные богодулы побили трудолюбивого Дуна, он обиделся и пропал; женщины страдали и искали своего спасителя пару недель, нашли на другом конце острова, вернули обратно в оживленный район и теперь присматривали за китайцем, чтобы не сбежал обратно;
- все верили, что причина бедности советского человека – много получающие жирующие офицеры;
- город наводнили «челноки» со всей страны; грязные и изможденные они лежали на своих тюках у багажного обделения морского вокзала;
- критика культа личности Сталина достигла апогея;
- все верили, что наиболее престижные профессии – бандит и валютная проститутка;
- кандидаты на приличные государственные должности должны были непременно публично спалить свой партийный билет и что-нибудь социалистическое покритиковать;
- появились старые разбитые японские автомобили…
Ссориться с замполитом не хотелось, Попов дискуссию прекратил, и вместе с Ноткиным ушел продолжать торжество отдельно от коллектива, и напились они, как уже было сказано ранее, очень сильно.
Погода была совсем серой. По небу бежали противные толстые тучи, большие деревья раскачивались под сильным южным ветром; на проволочном ограждении охраняемой зоны, расположенной прямо перед окном и застилающей весь остальной мир, болталась какая-то газета, надрывно шуршащая и даже дребезжащая, будто была сделана из фольги. Это дребезжание болезненно отдавалось в голове Попова, прижавшегося носом к окну и разглядывающего подробности окружающего бытия.
На кухне делать было абсолютно нечего – весь хлеб и все консервы были съедены вчера, а в холодильнике вообще никогда ничего не хранилось. Андрюша для верности в холодильник все же заглянул и, не найдя там ничего, закурил недокуренную папироску.
Оставалось одно – идти на службу.
Андрюша пошел в часть через дыру в заборе. Так было грязнее, зато ближе и незаметнее. Проходя мимо гальюна, обратил внимание на матроса азиатской национальности. Тот стоял у двери гальюна, забыв надеть брюки после посещения этого заведения, и разглядывал грязный обгоревший обрывок географической карты.
– Штаны надень, – посоветовал ему капитан-лейтенант, – хер застудишь.
Матрос поспешно последовал его совету, а затем попросил показать, где на карте нанесен Улан–Удэ.
– На хрена мне твой Улан–Удэ, – накинулся Попов на матроса. – Надо было лучше в школе учиться. Знание географии – это...
Но он не успел развить свою мысль о значении географии для современного человека. Порыв ветра сорвал с его головы фуражку и понес в направлении норд-ост со скоростью примерно четыре узла. Попов фуражку догнал, но при этом вляпался в коровью кучу и испачкал брюки и ботинки. Проходящий мимо сослуживец Сашка Воропаев посоветовал прибивать фуражку гвоздем. Андрюша хотел вернуться к матросу и надавать ему по шее, но тот уже большими скачками удалялся в сторону рот, видимо, опасаясь именно такого завершения их диалога.
В роте Попов привычно выслушал доклад дежурного по роте и скрылся в канцелярии. Дежурный вошел за ним с документацией. Капитан-лейтенант изучал документацию, привычно грозно хмурил брови, устроил дежурному разнос за помарки, за исправления, за порядок в роте и все это время он меланхолично думал: «Знал бы ты, братец, как мне это по фигу…»
Посидев в канцелярии полчаса, он стал выяснять, искал ли его кто-нибудь из командования. Оказалось, что искал замполит, но на каком этапе его поиски завершились, выяснить не получилось.
Начало дня явно не удалось, и Попов обиделся. «Сейчас уйду домой и лягу спать. Будете знать!» – подумал он и отправился выполнять свою угрозу.
По дороге Попов зашел в роту Ноткина. Того не было, Андрюша стал писать ему записку:
«Досточтимый сэр!
Надеюсь, что Вы находитесь в добром здравии после нашей вчерашней ученой беседы за бутылочкой славного Chablis Grand Cru Les Preuses. («Водка, похоже, не поддельная была», – подумал Андрюша.)
Будучи с оказией в Вашем поместье, не застал Вас; вверенные Вам ландскнехты доложили мне, что Вы находитесь в отсутствии, по причине исполнения Вами поручения особ Императорского дома.
Искренне сожалею, что наша встреча не состоялась.
Я же сей же час направляюсь в свое прибрежное имение, дабы продолжить изучение философского трактата «Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии».
Выражаю надежду, что по исполнении своего поручения, Вы нанесете мне визит.
За сим удаляюсь,
Андрэ Попов, эсквайр».
Оставив записку на столе Ноткина в канцелярии, Андрюша отправился домой.
4.
Домик штабс-капитана Валид-Хана состоял из двух комнат, кухни и помещения для прислуги. Гостиная была со вкусом обставлена мебелью уже не новой, но хорошей. На стенах висели чертежи и графики, картины и фотографии самых немыслимых стилей и жанров. Был здесь и кубизм, и импрессионизм, поп-арт и дадаизм, натюрморты, банальные сцены и нагие женщины. На полу гостиной лежал пушистый ковер, на нем, широко раскрыв рот и раскинув руки, спал матрос, по всей видимости, денщик господина штабс-капитана.
Валид-Хан прошел к столу, взял китайскую бамбуковую палку и пошевелил ею матроса, когда денщик очнулся и встал на четвереньки, коротко приказал:
– Чаю, коньяку, закуски полегче. Ступай, да поживей.
Денщик уполз, а Валид–Хан пригласил Степанова к столу.
– Расскажите, друг мой, как же вы попали в нашу поганую контору?
Степанов пожал плечами:
– В штабе флота назначили.
– За что?
– В каком смысле?
– Ну, за какие грехи?
– А здесь разве только штрафные офицеры служат?
– Нет, они не штрафные, они никуда не годные. Тут карьеру и закончат, никуда больше не возьмут.
– А мне показалось, что они довольны своей службой.
– В том то и беда, что довольны. Сыты и довольны. В отстойнике должно быть тихо.
– Вы и о себе так думаете?
– Конечно. Я ничем не лучше. Раз здесь, значит такой и есть. Вас зачем сюда? Зачем молодого офицера здесь губить?
– Разве научить людей чему-то хорошему – вере, преданности, доброте, умениям – это не достойно офицера? – удивился Степанов.
– Эх, молодость-молодость. И почему ошибки отцов всегда повторяют дети?
– Но подождите, подождите, – загорячился Степанов. – Главное в нашей службе…
– Главное в нашей службе – не перепутать черемшу с ландышем, – перебил его Валид-Хан.
– Что, простите?
– Когда весной в лесу появляется черемша, её надо обязательно собирать и есть – это очень полезно. Ландыш внешне похож на черемшу, а он ядовит…
– Мы же не об этом. Мы великая нация...
Но его прервало появление денщика Сеньки, принесшего заказ штабс-капитана.
Валид-Хан сразу же налил себе полстакана коньяку, залпом выпил и жестом предложил Степанову последовать его примеру. Прапорщик заколебался, пытался объяснить, что жарко, что еще сегодня служить и служить. Но его жалкие отговорки Валид-Хан опроверг легко и снисходительно, объяснив, что сегодня можно больше на службу и не ходить, все равно все ушли на поиски и будут там до вечера, а если что-то срочное, то прибежит рассыльный, а обедать все равно нужно, потому что правильное и регулярное питание полезно. Степанов не нашел, что на это возразить и тоже выпил и закусил.
– Великая нация, великая нация... – заворчал штабс-капитан, закусывая папоротником. – Что там мы еще знаем: «За державу обидно», «за веру, царя, Отечество», «иноверцы, инородцы». Слышали, слышали. Вы часом не черносотенец? А то я в некотором роде тоже инородец.
Степанов заверил, что он никоим образом не черносотенец, но за державу ему все же немного обидно. И тут же Степанов перевел разговор на другое. Он говорил о погоде, книгах, своем детстве, говорил живо и интересно. Про книги и детство Валид-Хан слушал с интересом, про Петербург слушать не захотел ничего, хотя выяснилось, что он учился в столице, и даже служил там какое-то время после училища.
Валид-Хан в свою очередь прочитал Степанову небольшую лекцию об истории Владивостока. О том, что Владивосток основан в 1860 году. Что Владивосток и остров Русский первоначально осваивали военные, поэтому Владивосток – молодой город и порт, военно-морская база. А Русский остров – естественный, природой созданный щит, прикрывающий город со стороны моря.
На фоне обострившихся отношений с Англией по афганскому вопросу во второй половине 80-х годов 19 столетия, здесь, на Дальнем Востоке, развернулась масштабная работа по усилению стратегически важных населенных пунктов. Естественно, в их числе оказались и Владивосток, и Русский остров.
Чувствовалось, что Валид-Хан любит Владивосток и интересуется его историей. Степанов внимательно слушал штабс-капитана, не прерывая никакими вопросами.
Остров стал укрепляться в 1887 году, тогда в северной части острова, у мыса Поспелова, впервые высадились артиллеристы для обустройства береговых батарей обороны города со стороны Уссурийского залива. Спустя два года, в городе, на мысе Голдобина, официально поднят флаг крепости Владивосток, которой сейчас суждено будет стать одной из сильнейших морских крепостей.
Не сунулись сюда в войну японцы, и город жил обыденной мирной жизнью. Но именно русско-японская война показала незащищенность позиций обороняющихся русских войск, что позволило врагу ценой сравнительно небольших потерь нанести им поражение. Урок, что называется, пошел впрок, Владивосток решено укреплять еще лучше.
Во Владивосток спешно прибыл министр финансов России с целью инспекции местности, где должна возводиться линия обороны. На Владивосток денег жалеть нельзя – таков его вывод. Для строительства отпущено сто миллионов рублей золотом.
– Когда деньги выделены – это хорошо, – подытожил штабс-капитан. – Главное, чтобы не все украли. Вы не обижайтесь, что я вам лекцию читаю, сами скоро матросам рассказывать будете.
Начал рассказывать Валид-Хан и об экипаже.
Учебный экипаж, в который попал служить Степанов, создали в какое-то лето после I889 года. Точного года никто не помнил, даже полковник Романовский, однако день рождения экипажа отмечали исключительно во второе воскресенье августа, спирт пили казенный и хулиганили прегромко. Создали экипаж с целью весьма благородной – научить молодого матроса азам флотской жизни. Не на корабле же крестьянина учить, где он чего доброго или отсек водой забортной затопит, или погреб артиллерийский взорвет, или в кузне корабельной руки себе раздробит.
Но… Экипаж расположили в глуши, в стороне от основных островных сил, в стороне от контроля, кораблей и перспектив. И хорошая идея, как на Руси всегда бывает, разбились о гаденькую действительность.
Это Поспеловский гарнизон, рожденный батареей артиллеристов, после русско-японской войны разросся до 3 тысяч человек. Теперь на его территории находились два батальона сибирских стрелков и рота артиллерии. Здесь располагался крепостной продовольственный магазин и госпиталь, корабельный пирс и воинский храм. Долгое время купола воинского храма и низкий звон его колоколов встречали военных и торговых моряков на подходах к городу в проливе Босфор Восточный.
Экипаж стоял в глуши, командование им не интересовалось. Постепенно экипаж превратился в приют штрафных и неспособных офицеров. Можно представить, какие офицеры оказывались в этом экипаже, и в чьи руки вверялось важное дело воспитания молодых матросов. Это были руки неудачников, пьяниц, бесталанных разночинцев. Эти руки бестрепетно передавали бразды обучения и воспитания безграмотным унтерам, столь же бестрепетно хватали то, что еще не успело украсть высшее командование, и ничего не держали, кроме стакана, удочки, или столового прибора. О кораблях забыли совершенно, хотя они постоянно мозолили глаза, стоя поблизости на рейде. И если поначалу в экипаже блистали флотские чины мичманов, лейтенантов, капитанов 2 и I ранга, то теперь повсюду были понатыканы прапорщики, майоры, и даже жандармские ротмистры и казачьи подъесаулы.
Нет, конечно же, как и во всяком обществе, встречались личности светлые, способные что-то делать, но полнейшая бесперспективность службы, косые взгляды сослуживцев и особая ненависть командования быстро отбивали у них охоту к переменам и загоняли их во внутреннюю эмиграцию. И они уходили в чтение философских трактатов, бурные любовные истории, пошив рединготов и фраков, изощренные озорства, изучение восточных боевых искусств и в ожидание предстоящей пенсии. Светлые личности, к сожалению, не определяли лицо и направления деятельности полка.
Вот в эту контору, или, как говорили офицеры экипажа, в наш «говеный полчок» и попал выпускник славного Александровского юнкерского прапорщик Степанов Юрий Николаевич.
– А, впрочем, сами все увидите и на своей шкуре почувствуете, – прервал свой рассказ штабс-капитан.
Когда нечего сказать, надо или молчать, или говорить о службе. Поначалу штабс-капитан хотел и дальше говорить о службе, но, видно, служебные дела его интересовали мало, если интересовали вообще, да и Степанов был еще недостаточно информирован, чтобы с интересом обсудить, каков негодяй ротмистр Канарейкин, не давший Мыскову казенную боевую повозку, чтобы довести рассаду до дальнего огорода, или же каков негодяй Поконин, проверивший занятия у Граве и Бирюкова именно в то время, когда они грели свои телеса на пляже, и безжалостно заложивший их командиру экипажа. Поэтому Валид-Хан вскоре замолчал, уткнувшись в книжку Китса, а Степанову он подсунул Аристофана.
Примерно час они молча листали книги, изредка подогревая свой читательский пыл коньяком, салатом и папиросами, но потом с неизвестно кем брошенной фразы разговор продолжился, и на этот раз затронул почему-то философию. Оказалось, что Степанов – человек верующий и даже имеет нравственные идеалы, а Валид-Хан – атеист, хотя и верит в карму. Оказалось, что Степанов верит в жизненную философию стоиков, хотя Сократа ему жалко, а в практике сегодняшнего дня ему нравится модная методология Фрейда, и в своей будущей офицерской службе он будет ее использовать, чтобы знать своих людей, помогать им, учить их думать о благе России. Валид-Хан в ответ на это покривился, но комментировать не стал и даже изложил свою жизненную философию. Это оказалась странная смесь из идей самых разных людей – Боссюэ, Ле Дантека, Декарта, Таксиля, Гобино, Нигитэ, Шопенгауэра, того же Фрейда, Феррера.
Штабс-капитан подозревал, что его денщик неокантианец, но Семен, по мнению Валид-Хана, к критике чистого разума пришел не путем долгих интеллектуальных исканий, а на основании своего нехитрого житейского опыта.
Воззрения штабс-капитана напоминали лоскутное одеяло, у каждого авторитета Валид-Хан взял по кусочку и создал свое собственное странное покрывало. Степанов разгорячился, стал бегать по комнате и говорить, что так нельзя, но штабс-капитан очень ласково посмотрел на него, сказал: "Мне так нравится", и Степанов притих. Действительно, нравится, так нравится.
Потом штабс-капитан поделился своей идеей найти золото чурчженей, которое они, согласно легенде, известной всем, спрятали на этом острове во время нашествия китайской династии Цинь. Но он хотел бы вычислить место захоронения золота аналитически, а не бегать с лопатой по всему острову. Степанов легендой заинтересовался, штабс-капитан её рассказал.
Легенда о золоте чурчженей, рассказанная штабс-капитаном Валид-Ханом.
Когда корабли династии Цинь, перенеся два жесточайших тайфуна, вошли в незамерзающую Бухту Трепанга, их не встретил никто. Это было удивительно, потому что в бухту впадала чистая река, морские воды были полны рыбы, а леса – дичи. Главнокомандующий прибывшей армией Чау Пин подивился такой безалаберности чурчженей – хозяев этой земли.
Не встретив врага, воины вздохнули с облегчением, и отправились на охоту. Они больше двух месяцев отдыхали, охотились, ловили рыбу и трепанга. От такой жизни воины зажирели и обленились. Уровень дисциплины катастрофически упал, начались перебранки и роптания. Чау Пин был этим страшно обеспокоен, прекрасно понимая, что «сытый дракон сжигает землю».
«Сытые драконы» хотели добычи и женщин. Нужны были или тяжелый труд, или победоносное наступление, которое решило бы все проблемы, но главнокомандующий ждал гонца от южной группировки войск императора с вестью о выходе южан на границу земли чурчженей
Наконец гонец прибыл. Казнив в назидание войску ровно сто проштрафившихся воинов, десять из которых были десятники, Чау Пин повел свое пятитысячное войско на запад завоевывать землю чурчженей.
Земля была богатой, жили чурчжени бедно. Добычи было мало. Но воины пока верили, что лучшее – впереди.
Слабо объединенные племена не могли противостоять императорской армии, но сражались они храбро. Как разъяренные обезьяны чурчжени бросались из засад на воинов великой китайской армии, убивая их в самых неожиданных местах и самыми неожиданными способами. Китайцы мстили сожженными деревнями, четвертованными вождями и грудами чурчженьских черепов, выложенными на возвышенностях.
Когда чурчженьские вожди, наконец, собрались на военный совет, было уже поздно. Западная и южная группировки императорской армии объединились и вели общее наступление, а с севера путь чурчженям преградили тунгусские племена.
Обсуждать уже было нечего. Оставалось только идти к завоевателям и выторговывать условия, по которым чурчжени могли как-то существовать на этой земле. Посовещавшись, вожди возложили эту миссию на вождя по имени Белый Тигр. Оставалось только решить, что делать со святыней чурчженей – золотыми идолами.
Позвали шамана по имени Слышащий Небо и спросили об этом. Всю ночь и весь день шаман спрашивал Великих духов, плясал с бубном и выкликивал заклинания. А вечером следующего дня он пришел к вождям и сказал им:
– С неба мы пришли на Землю. А на эту землю пришли мы с великих холодов. Через много–много лет предстоит нам вернуться обратно на небо. Должны дети наши и внуки остаться жить и дождаться посланца оттуда. А своих идолов каждое из четырех оставшихся племен спрячет на границах нашей земли – южной, северной, западной и восточной.
На том и порешили. Племени Белого Тигра предстояло захоронить идолов на восточной границе земли чурчженей – в Бухте Трепанга.
Ранним утром в обстановке абсолютной секретности Слышащий Небо и ещё семь воинов, груженые золотом и самым легким оружием, выступили в поход. Им предстояло пройти на север до границы тунгусских племен, а потом повернуть к востоку и по узкой полоске ничейной земли, разделяющей тунгусов и китайские войска, добраться до Бухты Трепанга и надежно спрятать святыню предков до лучших времен.
Они шли целых два месяца. Шаман ни разу не позволил воинам напасть на китайцев, сжечь их продовольствие или похитить оружие. Великие духи вели воинов, спасающих святыню, и никто не погиб, никого не задрал тигр или медведь.
В прекрасный солнечный день восемь чурчженей вышли к Бухте Трепанга. В бухте стояли китайские корабли, на берегу стоял новый город, в котором люди говорили на чужом языке. Воины задохнулись от ненависти. Но они знали, что сделали то, что должны, и успокоились.
Чурчжени спрятались в лесу под самым носом у китайцев, но их никто не заметил, хотя Слышащий Небо снова бил в бубен, творил заклинания и спрашивал духов, где им спрятать сокровище.
Утром шаман велел воинам перебраться через узкую полоску моря на большой остров, закрывающий вход в Бухту Трепанга. Духи не сказали, как это сделать, но это знал воин по имени Играющий Лосось. Он срубил дерево, очистил его от веток, и на этом бревне со своей тяжелой ношей чурчжени перебрались на остров.
И снова шаман спрашивал духов, где спрятать сокровище. Он спрашивал день и ночь, потом ещё день и ночь, и на третий день Великие духи указали место.
Воины начали тяжелую работу. Палками–копалками они рыли яму, потом прятали святыню предков, потом ставили туда свои самые хитрые охотничьи ловушки. Когда все было готово, шаман запечатал хранилище своим страшным заклятьем.
Степанов идее поиска золота не удивился, а напротив, даже пожелал принять в данном предприятии активное участие.
Остаток дня они провели в каких-то бестолковых занятиях, не переставая при этом пить коньяк, и, естественно, напились сильно. Все развлечения они запомнить, конечно, не могли, и в памяти осталось что-то бессмысленное. Сначала Валид-Хан взвешивал на кухонных весах философские книги, пытаясь определить, чья же философия весомей, а Степанов, лежа в кресле, твердил, что так он может определить только степень уважения издателя: кто тяжелее, тот и победил.
Потом штабс-капитан играл на виолончели музыку эпохи возрождения. Иногда он переставал играть: в эти моменты он прикладывал смычок к плечу и прищуривался, как будто целился в Степанова, и спрашивал: "Степанов, вы представляете, как разлетятся ваши мозги, если вам в башку попадет разрывная пуля "дум-дум?"
Степанов соглашался, что эстетики в подобном зрелище маловато, а стену белить будет трудно. Потом виолончелью завладел Степанов и начал играть странную редкую музыку, объясняя, что это музыка будущего. Валид-Хан сначала морщился, как от зубной боли, но вскоре пообвыкся, уловил гармонию, взял перо, чистый лист бумаги, да и зарифмовал довольно длинное стихотворение, которое с ходу посвятил Степанову.
Изваляться в росе нагишом,
Провопить ей вакхический гимн,
Исступленно грозить палашом
Всем врагам – и своим, и чужим.
А потом стать спокойней, мудрей,
Позабыть сквернословную быль,
И на скрипочке старой своей
Поиграть тихо "Звездную пыль".
Заиграет, заплачет свирель,
И придет всем владеющий Пан.
Он расспросит тебя о любви,
Выпьет доброго пива стакан:
«Ведь неправда, что время ушло,
Наши чресла способны на бой.
В сопках ночью вдруг стало светло,
В ноябре потянуло весной.
Унесись тихо мыслью своей
В Петербурга заснеженный рай,
Грустно слушай осеннюю песнь
И Кармайкла тихонько играй.
Потом они пошли на берег моря (естественно, с бутылкой и краюхой хлеба). Солнце к тому времени клонилось к закату, собираясь спрятаться за чахлые строения на мысе Бобкова, и задумчиво висело где-то на уровне трубы кирпичного завода. Море было синим и блистало, небо – голубым, а земля – зеленой. Было жарко. Валид-Хан и Степанов лениво сидели на песке, так же лениво болтали и смотрели на стоящие на рейде корабли. Иногда штабс-капитан вскакивал и поднимал руки вверх, как будто сдаваясь, прося при этом дозволения покаяться в грехах публично. Степанов тут же останавливал его, сообщая, что он не из контрразведки и не из охранного отделения, а покаяние, как и любовь, – дело весьма интимное, и в публичном акте покаяния есть что-то неприличное. Валид-Хан соглашался и присаживался на песок.
Мимо проходили самого разного рода люди. С катера, прибывшего из города, возвращались по своим домам обыватели. Они тащили на своих могучих плечах самую разную поклажу – продукты, водку, мануфактуру, пакеты с битым стеклом, клочья бумаги и мотки проволоки. Их ноги стесняла узкая парадная "господская" обувь, поседевшие на суровых ветрах головы оскверняли шляпы самых разных фасонов, неопределенного цвета спитые лица с сизыми носами странно контрастировали с крупными чистыми воротниками роскошных рубах. Женщины были в кринолинах моды семнадцатого века, им было страшно тяжело, но они не сдавались и упрямо брели по песку, волоча за собой упиравшихся, рвущихся к воде детей. Какая-то селянка неопределенного возраста подошла к Валид-Хану и, назвав его "заинькой" и намекая на какие-то давнее знакомство, сообщила, что сгорает от любви. Она предложила заняться любовью немедленно, но штабс-капитан вежливо отказался, и женщина не стала настаивать, только выпила немного коньяку из рюмки, вероятно специально для этой цели приготовленной Валид-Ханом.
Пробежали два человека в черных балахонах и масках, истошно вопящие и размахивающие кривыми ятаганами. Степанов пожалел, что не взял с собой оружия и испуганно спросил штабс-капитана о том, кто это такие. "А, – отмахнулся тот, – Давыдов с фон Лером в "ниндзя" играют".
– Как? – удивился Степанов – Но им, по-моему, уже слишком много лет, чтобы играть в войну.
– Ерунда, – снова отмахнулся Валид-Хан.
Прошел мужчина с огромной рыбиной в вытянутых руках. Он хотел подарить её офицерам, выпил коньяку и ушел, а рыбину оставить забыл. Потом подошел мужчина в домотканой рубахе и сделал важное научное открытие: на острове много дубов, на них растут желуди, следовательно, будущее острова – в свиноводстве. Валид-Хан налил и ему.
Все эти люди исчезли у Степанова и Валид-Хана за спиной, куда они пропадали, смотреть было неинтересно, да и незачем.
Бутылка опустела, день кончился. Бережно поддерживая друг друга, штабс-капитан и прапорщик встали, обернулись и очень удивились. За то время, что они общались, за их спинами собралась преогромная толпа людей, которая молча глядела на них, выпучив глаза и раззявив рты. Фон Лер с Давыдовым, крепко ругаясь и угрожая ятаганами, пытались выстроить эту толпу в колонну по восемь, но все их попытки успеха не приносили. Люди из задних рядов рвались вперед, чтобы лучше разглядеть происходящее, ряды передних держались стойко.
Степанов, сегодня уже в который раз, удивился, а Валид-Хан обратился к толпе:
– Ну, что, ребята, о чем толкуем?
Толпа молчала и угрюмо надвигалась.
Тогда Валид-Хан заговорил о поэзии. Он говорил хорошо, страстно и нетерпеливо, и язык его при этом почти не заплетался. Он говорил о том, что поэзия – это не рифмованные сообщения о найденных деньгах и постиранном белье, а целый мир образов и метафор. О том, что поэзия делает человека чище и добрее, и вообще, будит в нем лучшие человеческие качества, тогда как пьянство их губит. Он с завидной легкостью цитировал Брюона, Д'Аннунцио, Пушкина, Мореаса и, увлекшись, донес до благодарных слушателей, что только поэзия помогла Сантос–Дюмону подняться в воздух. Он говорил о поисках формы и чувстве прекрасного. А в заключение тут же сымпровизировал свое:
Вот и вечер, над островом блещет луна,
Освещая плоды мирозданья.
В этом райском краю мудра жизни волна,
Позабыты все цепи страданья.
Распахнув на ходу книги давних веков
И Вольтера клеймя лизоблюдом,
Кавалеры во фраках ведут в хлевы быков –
Дорогих куртизанок причуды.
И отринув натуру, без нимбов и митр
Живописцы болтают о цвете,
А потом, прокляв все, не жалея палитр
За очки убивают гвардейца.
Неприметно оправив манжеты свои,
Сэр Семен, интеллектом блистая,
Говорит об уроках прошедшей войны,
С двух фрейлин одежды срывая.
Под балконом орет гениальный поэт,
Пьяный вдрызг от любви к бедной даме,
И читает в ночи свой последний сонет,
Описав, что в ней щупал руками.
Ночь, под островом плещет волна,
Недра скрыв океанов глубоких.
Как прекрасна, Создатель, Карма моя –
Средь людей жить и мыслей высоких.
Люди в толпе молчали и только шевелились сильней, вероятно выискивая по сторонам и кавалеров во фраках, и живописцев, и сэра Семена, и поэта, и фрейлин. Валид-Хан топнул ногой и хотел было вернуться к мысли о том, что поэзия – не рифмованное сообщение, но махнул рукой и, передумав, внезапно закричал:
– Ребята! К Немакиной в лавку мануфактуру завезли!
Толпа мгновенно сломалась, люди бросились к лавке, истошно голося и занимая на ходу очередь. Путь домой был свободен, чем Степанов и Валид-Хан не преминули воспользоваться.
5.
Дома Попова ждало неприятное открытие. За время его отсутствия кто-то выбил окно, влез в дом и устроил форменный погром. Все было разбросано по полу, воры что-то искали. Андрюша бросился проверять, что взяли. Телевизор, музыкальный центр и кожаная куртка были на месте, больше ничего ценного в доме не было, и Попов успокоился. Он сбегал в сарай, притащил два листа фанеры и забил злосчастное окно.
Андрюша бросился на диван, но почему-то не спалось. В голову лезли грустные мысли о бренности человеческого бытия, о собственной слабости и безволии, ошибках и нерешительности. Андрюша подверг себя мучительному самоанализу, переходящему в самобичевание, вскочил с дивана и принялся метаться по комнате.
На глаза ему попалась газета, неизвестно как оказавшаяся в доме, чтение газет Попов презирал и называл их неизменно как «средства массовой дезинформации». Это был «Конкурент» двухнедельной давности. Андрюша устроился удобнее и принялся читать. Объявления о продаже автомашин и норковых шуб он пропустил сразу же – как всякий не ворующий русский офицер Попов не был обременен деньгами, и покупка этих товаров не грозила ему во веки веков. Он подивился странноватой логике киноведов Стройкова и Тыркина и перешел к рубрике «Телефон». Чтение этой рубрики знакомств сначала заинтересовало его, а потом захватило и увлекло. Здесь была целая россыпь заманчивых предложений, например:
«Опытная в жизни и любви женщина ищет постоянного партнера».
Или:
«Забудешь мир со мной наедине, сгоришь дотла, до основанья! За эту сумасшедшую любовь я сокращу твои страданья. Голубоглазая леди ждет обаятельного джентльмена».
Все женщины, согласно объявлений, были молоды, красивы, опытны в любви, но при этом одиноки и глубоко несчастны.
«Спасу какую-нибудь от одиночества», – решил Андрюша и стал выбирать. Его взгляд долго блуждал по объявлениям и остановился всё же на голубоглазой леди, изыскивающей обаятельного джентльмена. Воображение живо нарисовало ему молодую блондинку. У женщины оказалась большая грудь с аппетитными сосками, мягкий грушевидный животик, круглая попка и стройные длинные ноги. «Э..., э...», – остановил себя Андрюша, потому что испытал сильное вожделение и тут же одел блондинку в вечернее платье, отчего вожделение утихло, но не намного.
В дверь позвонили. Попов открывать не стал. Позвонили ещё, очень требовательно, вероятно, пришел рассыльный звать капитана-лейтенанта на службу. Андрюша опять не стал открывать. Он мечтал о голубоглазой леди, а потом начал писать ей письмо. Он писал с огромным вдохновением, горячо, быстро. Он поделился с незнакомой, но уже близкой в воображении женщиной своими мыслями и мечтами, подкинул мысли Шпенглера и Ницше, выдав их за свои, и в конце письма объяснился ей в горячей и страстной любви. Потом Андрюша, разгоряченный эпистолярным азартом, написал письмо и жене, начав его со слов «Ангел, обожаемая мною», ей тоже рассказал о своей любви, боли разлуки и тоске одиночества.
Потом Андрюша долго делал гимнастику, страшно и вонюче потея, брился, чистил зубы, топил дровами титан и стоял под горячим душем и через два часа привел себя в порядок и даже с удовольствием посмотрел на себя в зеркало. Он надел свой единственный приличный костюм, немецкий, серый в едва заметную полоску, купленный по знакомству в гарнизонном военторге, повязал пестрый галстук, рассовал по карманам письма и оставшиеся деньги и отправился к паромному причалу.
Когда паром причалил к берегу, Попов услышал по трансляции речь капитана парома. Суть ее была такова: "Что ж вы, сволочи, делаете? На остров ходит всего один паром, беречь его надо как зеницу ока. А какой-то козел свинтил вместо этого в гальюне крантик, другой семечками излузгал все углы, особо одаренные творческие пассажиры измалевали все переборки непотребными надписями и рисунками". Капитан беседу вел по громкой связи, выражаясь, конечно, исключительно культурно, но пассажиры уже давили друг друга на выходе. Судьба гальюна и крантика рыбаков, военных и других разношерстных пассажиров мало волновала. Капитан сорвался на мат…
На пароме в грязном пассажирском салоне на жесткой скамье, прислонившись к переборке, Андрюша уснул тихо и спокойно, с чистой совестью и без снов. Объедки и окурки в квартире, неизвестные воры, проникшие в его дом, островная грязь, матросы и недовольство командиров остались позади. В кармане у Андрюши в небольшом конверте лежало начало новой любви, а впереди его ждали столица, трамваи, интересные люди и радость…
Попов очнулся от того, что кто-то пребольно ткнул его под ребра. С усилием идентифицировав себя во времени и пространстве, Андрюша обнаружил себя сидящим на паромной скамейке в трюмном салоне, голова его лежала на руках, руки – на спинке впереди стоящей скамейки. Попов только собрался разразиться какой-нибудь едкой тирадой по поводу бестактности и неосторожности соседа по скамейке, как его внимание привлек предмет, упершийся в его ребра.
Это был пистолет Макарова в чьей-то огромной грубой пятерне.
«Глупая шутка», – подумал Андрюша и медленно и осторожно выпрямился.
Рядом с ним молча сидели два больших толстых короткостриженых мужика.
– Вы чего, мужики? – глупо спросил Андрюша.
Ближайший бритоголовый наклонился к уху капитана–лейтенанта и горячо зашептал:
– Пойдешь с нами… Тетрадочку отдашь и все расскажешь…
– Какую тетрадочку?
– Ту самую… Старинную… И не вздумай выкинуть чего, застрелю.
– На острове тетрадочка, дома. Кататься что ли взад-вперед будем?
– А надо, так и будем. А не отдашь, запытаем до смерти.
«Эти могут, – подумал Андрюша. – И застрелить, и запытать. Чего им эта тетрадка? Читать, что ли, умеют?»
Он подивился, как все же неудачно начался, и как неудачно продолжается день. Его мысли снова понеслись неведомо куда, но Андрюша отвлеченные мысли усилием воли остановил. Размышлять об истоках вселенского зла и вероятности его послежизненного наказания было не время.
Попов заложил правую руку на грудь в районе сердца и застонал.
– Валидол! – громко закричал он. – Есть у кого валидол.
Толстомордый на мгновенье растерялся, а пассажиры салона стали оглядываться.
Андрюша продолжал стонать.
– Смотри-ка, молодой такой, а сердечко слабенькое, – услышал Попов.
Стали подходить люди, искать в карманах и сумочках таблетки. Никто не нашел.
«На воздух бы его надо», – послышались слова.
Бритоголовые крепко взяли его за руки и повели к трапу.
– Ничего, на воздухе отдышится, – сказал один из них обеспокоенным пассажирам салона.
Один громила пошел впереди Попова по узкому трапу, второй был сзади. Собрав все силы, Андрюша сильно толкнул заднего и, не удержавшись на ногах, скатился в машинное отделение, открыв туда дверь собственным лбом.
Он побежал по узкому проходу среди работающих механизмов. Увидел механика, прокричал ему:
– Дед, там у тебя сепаратор крадут!
Механик бросился к двери и тут же попал под ноги бегущих бандитов. Наверное, ему было больно, но на несколько мгновений он их задержал.
Люк на верхнюю палубу был открыт. Андрюша выпорхнул через него на верхнюю палубу и ногой выбил распорку. Тяжелая крышка люка хлопнула, придавив пальцы одному из преследователей.
На верхней палубе пассажиров не было, стояло несколько автомобилей. Слева по борту, совсем рядом находился берег, полуостров Эгершельда. Андрюща побежал на надстройку и дернул за рычаг спуска спасательного плотика, плотик упал за борт. Андрюша побежал на корму и, не останавливаясь, прыгнул в плотик.
Ему повезло: плотик устоял под его тяжестью и не перевернулся, Андрюша не промочил даже ноги, хотя сильно ушибся при прыжке. Попов стал сильно загребать в сторону берега.
По трансляции парома неслась страшная матерная брань и угрозы, это было понятно – никому неприятно, когда у тебя из-под носа крадут дорогую вещь, но Андрюша до берега доплыл, никто его не догнал.
В этот момент выстрелила полуденная пушка. На кораблях начали отбивать полуденную склянку, и над бухтой Золотой рог понесся мелодичный перезвон.
Он побежал по порту, потом по длинному крутому портовому трапу наверх, к остановке автобуса, вскочил в автобус и без сил упал на свободное место. Сердце разрывалось, что было делать дальше, оставалось неясным.
И пока автобус не спеша двигался мимо торгового порта, Андрюша обо всем напряженно размышлял.
День, конечно, не задался. Во-первых, на службу опоздал, а потом и вовсе ушел. Замполит прихватил, выговора не миновать. Но это ерунда, дело привычное.
Во-вторых, в квартире погром, что-то искали.
В-третьих – бандиты. Далась им эта тетрадь!
Но, пожалуй, Андрюша уже знал, зачем им эта тетрадь…
6.
Неизвестно, где бы надо было бы жить Степанову и чем ему заниматься следовало, но только не на Острове. Казался он в этом похабном мирке инопланетянином – матом не ругался, мебель и фураж в дом из части не тащил, матросов не обкрадывал, в преферанс не жульничал и жен чужих, несмотря на все их ухищрения, не соблазнял. Кроме того, думать и возражать отваживался. Идиот.
Началось с того, что на очередном еженедельном совещании офицеров Степанов попросил слово и обнародовал следующий вердикт:
– Господа офицеры! У нас же совершенно небоеспособный полк! Мы все свои силы отдаем тому, чтобы с колоссальными усилиями прокормить и обуть себя и залатать прорехи в штанах и крышу над своей головой! Мы калечим молодые души и прививаем матросам стойкое отвращение к военной службе! У нас же нет никакой боевой учебы, а только постоянная её имитация, множество докладов и отчетности об успехах в обучении и воспитании, внедрении передовых методов обучения и рапортов о достижениях обучаемых! В экипаже процветает мордобитие, воровство, пьянство, встречаются случаи половых извращений и дезертирства!
Все насторожились уже тогда, когда Степанов попросил слова. А когда он заговорил, так все просто очумели и рты в безумном удивлении пораскрывали, хотя ничего для офицеров нового прапорщик не сообщил. Первым опомнился командир и удалил Степанова с совещания под домашний арест на пять суток.
На следующем совещании Степанов опять начал обличать:
– Господа офицеры! Вся наша деятельность направлена на то, чтобы, как вы выражаетесь, «не пролететь»! Как вконец обленившийся школяр все свои помыслы направляет только на то, чтобы его не спросили, а уж если и спросили, то спасительная «троечка» будет пределом его мечтаний, так и мы желаем только такой оценки во всех сферах своей деятельности. Мы забываем, что с каждым днем запускаем предмет все больше, что с каждым днем «троечку» получить все сложнее. У нас же атмосфера взаимной ненависти и недоверия! Матросы ненавидят унтеров и офицеров, унтера – офицеров и матросов, офицеры – матросов и унтеров и командование полка. Строевые офицеры ненавидят капелланов, матросы – денщиков и писарей, и вместе с тем заискивают перед ними; офицеры рот ненавидят штабных – те платят им тем же. А если опять война?!
Командир снова удалил Степанова с совещания, опять под домашний арест, теперь уже на десять суток. Больше прапорщика на совещаниях не было: его или отправляли куда-нибудь с поручением, либо он дежурил.
Но не это было удивительно, мало ли их молодых отважных, и не таких жизнь ломает, даже командир экипажа не особо удивился такому хамству молодого офицера, почти буквально повторив слова Столыпина, сказанные им в Киевском университете: «Он станет старше, и будет таким, как мы». Но потом все происходящее вокруг Степанова приобрело весьма странный, если не сказать мистический характер.
Он как-то сразу не очень вписался в офицерский коллектив и сдружился только со штабс-капитаном Валид-Ханом.
Валид-Хан личностью был гигантского гуманистического значения (в масштабах «говеного полчка», разумеется). И матросики у него в роте были сытые, и стрелять умели. И не тащил Валид-Хан ничего из части. И уважением пользовался немалым.
Но приспособился к полковой жизни, ох, приспособился. Внимательно в лицо отца Федора смотрел, когда тот речи говорил, громко восхищался деловыми качествами командира, мог похвалить в присутствии интенданта отвратительный матросский обед. Не принимал, правда, военную службу всерьез и патриота из себя не корчил. Но, судя по всему, смирился со всем и мир перевернуть не пытался. И хоть говаривал Валид-Хан иной раз: "На Карму надейся, а сам не плошай", но, видно, сам не очень в это верил – служил себе на Острове, книжки почитывал, жалованье подкапливал, а слова: «Горек наш хлеб от слез и пота нашего» приговаривал с ухмылкой гаденькой. И только перед Степановым произносил витиеватые фразы типа «Когда летом 1860 года офицеры с транспорта «Манчжур» начали творить историю юга Дальнего Востока России и основали укрепрайон Владивосток, они не предполагали, что вершиной русской военной мысли будет наш «говеный полчок».
Сначала между этими офицерами возникла легкая симпатия, как-то незаметно они подружились, и они стали не просто собутыльниками или партнерами по преферансу или охоте. Это было тем более удивительно, что Валид-Хан никогда ни с кем не сближался, предпочитая держаться с людьми просто доброжелательно, но осторожно.
– Вы знаете, Степанов, каково основное правило нужно соблюдать, чтобы нравиться людям? – спрашивал он.
– Какое же? – с интересом спрашивал Степанов.
– Не иметь с ними никаких дел.
Эта дружба даже широко обсуждалась, но постепенно к этому привыкли.
Штабс-капитан видел в Степанове не только желторотого птенца, перед которым можно пощеголять своим знанием жизни, хотя он, конечно, и пытался сдержать юношеские благородные порывы прапорщика и направить его молодую энергию с неблагодарной стези служения Отечеству в русло служения собственному брюху. Это была настоящая мужская дружба с взаимным пониманием, умными беседами и бескорыстной помощью.
Валид-Хан сначала журил прапорщика за необдуманные слова:
– Степанов, прекратите кричать, как потерпевший. Вас же не слышат. Вы кому это все проповедуете?! У них же руки, как грабельки, в глазах – «чего изволите», в уме – пожива, а в ушах – вата…
– Да не могу удержаться! – отвечал Степанов. – Вы посмотрите вокруг! Графы, князья, бароны, отказавшись от привилегий «Указа о вольности дворянства», покинули свои имения и города. На окраине Империи они служат Державе верой и правдой. Сколько их нашло вечный покой в Порт-Артуре и Мукдене! А тут такое! Знал бы Государь…
– Если материя особым образом спрессовалась, и образовался наш «говеный полчок», то это – вселенская неизбежность, – пожал плечами штабс-капитан, – относитесь к жизни с должным реализмом.
Валид-Хан даже представил прапорщика Виолетте Анатольевне. Виолетта нашла Степанова «очень милым мальчиком». А прапорщик удержался от комментариев по поводу отношения штабс-капитана к женщине, хотя было видно, что таких отношений он не одобряет и Виолетту Анатольевну жалеет.
Степанов был молод, гибок и хрупок. Он употреблял неслыханные в этих краях слова, такие как «пожалуйста», «будьте любезны» и даже «не могли бы вы»; как-то на Светланской одна милая барышня, услышав его разговор с Валид-Ханом, приняла его за иностранца и даже сообщила им обоим, что «мужчины в нашем городе так не разговаривают». Внешняя хрупкость и впечатление, что это «парень не наш» постоянно вызывали у «наших парней» жгучие до зуда желание поучить его жизни. Но здесь они допускали такую же ошибку, какую допускает молодой неопытный борец, схватившийся с опытным мастером. Пыхтя и сопя, сжавшись в комок и судорожно ухватив мастера за шею, ощущает он расслабленность известного борца и предвкушает, как сейчас сломает он его одной своей силушкой. А потом глупо удивляется, сделав неловкое движение, что натыкается на стальную груду мышц и уже летит куда-то по воздуху вниз головой под смех и улюлюканье публики, собравшейся в цирке.
Прибегая к тем же дурацким интеллигентным словечкам, типа «да будет позволено мне», Степанов как-то очень ловко ставил своих оппонентов на место, да так, что тем оставалось только грясти головой и глупо приговаривать известное русское «однако», а известного драчуна Фон Лера Степанов свалил с ног одним ударом, за что имел неприятное объяснение с командиром полка.
Степанов постоянно лез на рожон, пытаясь подвигнуть своих сослуживцев на свершения, укоряя их за мелкое воровство, лень, безделье и другие не самые страшные грехи, и даже нагло заявил отцу Федору, что и на кухонно-обыденном уровне не стоит отвергать феноменологию духа. Естественно, все это любви к Степанову не прибавляло.
А тот продолжал хулиганить.
Степанов крепко брал за локоток Мыскова, тащившего мешок с чем-то украденным, и долго водил его по части, задавая вопросы о детях, здоровье и погоде, не обращая внимания на то, что Мысков пихается, толкается, пинается, всячески пытаясь вырваться. Степанов отпускал Мыскова только тогда, когда тот бросал мешок и размазывал слезы по щетинистым мордасам. Откуда появлялся Степанов, Мысков определить не мог. Прапорщик являлся бесшумно, внезапно, наводя на Мыскова просто первобытный ужас. А когда Мысков убегал, высоко подбрасывая колени и оборачиваясь к Степанову с поднятым кулаком и криком «Мы еще с тобой вcтретимся!», тот растворялся в воздухе. Однажды Мысков проснулся дома в холодном поту и прямо перед собой увидел Степанова. Тот сидел на стуле и улыбался.
– За что ты меня так? – жалобно спросил Мысков.
– А ты не воруй, – ласково ответил Степанов и исчез.
Мысков стал щипать себя, чтобы убедиться, что это не сон, а потом дрожа залез под одеяло и уже не мог спать до утра.
Степанов по-прежнему доводил до бешенства интенданта капитана Потапенко, блестяще на пари определяя, сколько и каких продуктов не доложено в матросский котел. Потапенко вдруг стал испытывать жуткие, мучительные, невыносимые муки, которые наступали сразу после того, как продукты из матросского котла попадали в его дом. Чаша терпения интенданта переполнилась после мистического случая при закупке рыбы для экипажа. Когда Потапенко собрался закупить гнилой селедки, чтобы скормить её матросам под видом полноценной горбуши, уже прикидывая, какой будет навар, и сколько денег из навара придется выкатить Романовскому, перед ним вдруг материализовался Степанов с ласковой улыбкой и дурацкими вопросами. Потапенко вдруг понял, что Степанова кроме него в данную минуту не видит никто. Это было самое страшное. Интендант решил, что он сходит с ума, и срочно отказался от гнилой рыбы. Потапенко плакал, когда расплачивался за горбушу, рыдал, когда вместо сэкономленных денег привез Романовскому дурацкие объяснения, да так рыдал, что Романовскому пришлось отхлопать его по щекам, чтобы привести в чувство.
Известный доносчик прапорщик Чухлов ничего написать не мог – всякий раз после удачного завершения очередного творения ему являлся Степанов и со словами «Стыдно! Стыдно!» опрокидывал чернильницу прямо на испещренный лист бумаги. Однажды Чухлов переписал донос семь раз, но послание так и осталось неотправленным. Он пытался писать доносы дома, спрятавшись под одеялом при тусклом свете карманного фонаря, но засыпал, не успев закончить свою важную работу.
Степанов сделал обстановку в полку настолько нестерпимой, что старшего преподавателя майора Иванова-Первого видели, как он, воровато озираясь, пробирался в полковую библиотеку и читал там «Грамматику русского языка», радуясь и удивляясь при этом.
Офицеры ходили по части, мучаясь похмельным синдромом, падали от этого в глубокие обмороки, но пить с утра опасались, почему-то обвиняя в этом Степанова.
Словом, Степанов был личностью весьма неприятной. Сначала все думали, что Степанов применяет черную магию, стали всем полком за ним пристально следить, но ничего не обнаружили – Степанов не сушил лягушачьи лапки, не варил снадобий, не баловался заклинаниями.
Подумали, что это гипноз, но как это проверить, так и не решили. Да и не похож был Степанов на гипнотизера.
Это становилось смешно и вместе с тем ужасно – мальчишка наводил ужас на ветеранов, привыкших творить вдали от государева ока всё, что угодно.
Говорили, что не обошлось без Степанова и в случае с капелланом 3 роты Еременко, который несколько ночей кряду крал серебряные трубы полкового оркестра, прятал их у себя в амбаре, но на утро трубы снова оказывались в оркестрантской. Еременко истово молился, осенял себя крестным знамением, ночью ходил вокруг амбара с дубиной, но все его усилия пропали втуне, и трубы так и остались в оркестрантской.
Говорили, что не обошлось без Степанова в странном, поистине мистическом случае с главными снабженцами спиртным полкового командира подъесаулом Ферлети и майором Смирновым. Каждый раз, когда они открывали свои шкатулки, чтобы нести заветную бутылочку Романовскому, шкатулочки оказывались пустыми. Ферлети и Смирнов дрались между собой, подозревая друг друга в воровстве, потом мирились, клялись и божились, они перепрятывали бутылочки в другие потайные места, но все было тщетно – бутылочки по-прежнему бесследно исчезали. Их репутации в глазах полкового командира были изрядно подмочены, грозил полный крах карьеры, и оба были на грани самоубийства.
Привычный порядок вещей в экипаже разрушался прямо на глазах. И Романовский, и отец Федор понимали, что пора принимать какие-то меры, но почему-то медлили. Страх и ненависть к Степанову просто ощущались в воздухе. Оставалось только писать на Степанова доносы, благо почему-то такого удовольствия был лишен только прапорщик Чухлов.
Все видели, что Валид-Хан не пострадал от зловредных шуточек Степанова, и это было опасно. Мудрый штабс-капитан знал природу человека и понимал, что человек во время массового падежа скота ненавидит тех, у кого скотина выжила. Валид-Хан понимал, что волна ненависти может захватить и его. Он пока не знал только, когда это произойдет, и во что выльется. При этом мог пострадать еще один человек – начальник учебной канцелярии лейтенант Миша Володин, тоже от чудачеств Степанова никак не пострадавший.
Володин был тихий и незаметный офицер, хорошо делающий свою работу. Он почему–то абсолютно пренебрегал основным постулатом военной службы «Вспотел, покажись начальству», поэтому, по всей видимости, карьера и благосклонность командования ему не грозили. В то время, когда все шарахались от Степанова, как от чумы, Володин, напротив, искал общества прапорщика. Они очень мило беседовали о вещах важных и не очень важных. Володин стал даже иногда бывать у Валид-Хана во время его общения со Степановым, но больше молчал, глядя на прапорщика и штабс-капитана добрыми близорукими глазами.
«Ох, – думал Валид-Хан в эти минуты, – навязались Пети Ростовы на мою голову…»
Володин последние дни как-то просветлел, как-то стал спокойнее и сильнее. Естественно, это не могло не вызвать у окружающих нехорошей зависти. Последовал целый шквал догадок, сплетен, намеков и даже оскорбительных вопросов. Не обладая циничным спокойствием Валид-Хана или отточенной словесной техникой Степанова, Миша Володин во всем сознался. Оказалось, что в Одессе на улице Тихой живет чудесная девушка, которая вот уже несколько месяцев ждет появления Миши. Самое удивительное в этой истории состояло в том, что Володин никогда не был в Одессе, а девушка с точным адресом и конкретным именем и фамилией, идеально соответствующая мечтаниям Миши, явилась ему во сне. Это, да еще наметившаяся лысинка и близорукий взгляд Миши вызвали у господ офицеров истерический хохот и град насмешек, который стих после того, как Валид-Хан весьма чувствительно похлопал капитана Кривенко кулаком по спине, спросив при этом: «Почему нет?», и прекратился совсем после того, как Степанов задумчиво сказал, что когда-нибудь Миша просто улетит на крыльях любви из этой юдоли слез.
Насмешки прекратились, но Володин стал в общественном мнении пособником Степанову, что было весьма опасно. Это понимал Валид-Хан, и абсолютно не желал понимать Володин.
Валид-Хан очень скоро стал предостерегать Степанова о том, что тому грозят очень сильные неприятности.
Авторитет штабс-капитана в полку был все еще чрезвычайно велик. Вестовые в кают-компании тащили ему кусок послаще и пожирнее, офицеры частенько предлагали роль третейского судьи, частенько рассказывали ему что-то, надеясь именно на его похвалу. Даже продавщица из бакалейной лавки полка, которую Валид-Хан звал «наша маркитантка», в дни, когда в городе совершенно не было табаку, продала ему пачку папирос. Правда, Степанов не одобрял подобной популярности:
– Ваш авторитет основан на чистом конформизме, – говорил прапорщик. – Вы очень тонко на подсознательном уровне чувствуете, что хочет от вас слышать тот или иной человек, и именно это и говорите, даже если и делаете это очень в грубой форме с матом и сальностями. Вы не зовет людей к чистому и возвышенному, это дорога никуда.
– Да мне никуда и не надо, – отвечал на это Валид-Хан. – Приехали. Куда уж дальше. Но вы, Степанов должны знать, что сила личности заключается в гармоничном сочетании женской гибкости и мужской твердости при осознанном восприятии окружающей действительности. Именно вы не слишком осознанно действительность воспринимаете.
Как бы то ни было, авторитет штабс-капитана был высок и среди писарей, и Валид-Хан имел возможность по ночам забираться в сейф командира полка, используя ключи, изготовленные им самим по тайно сделанным слепкам, и исследовать хранящиеся там документы. Уже через неделю службы Степанова в полку Валид-Хaн сообщил Степанову, что на него поступил первый донос. Затем последовали доносы, доклады, рапорты, подписанные и неподписанные, официальные и неофициальные, они весьма основательно заполнили верхнюю полку командирского сейфа.
Штабс-капитан постоянно сообщал Степанову об этом, просил перемениться, просил быть ближе к народу. Степанов быть как все не желал, по-прежнему публично задавал вопросы командиру полка о том, как будет действовать полк в боевой обстановке, например, при налете вражеской авиации, или при артиллерийском обстреле и пожимал плечами, когда полковой начальник не знал что на это отвечать. Степанов по-прежнему изводил полкового капеллана вопросами об основных постулатах христианской веры, хотя давно понял, что отец Федор их не знает.
Словом, число доносов росло, а полковая верхушка со Степановым вела себя злобно и грубо.
Терпение командира иссякло, когда команды матросов, отправляемые им для работ на заводчиков, стали возвращаться ни с чем. Команды никак не могли дойти до мест работ: они то приходили не туда, куда нужно, то блуждали по лесу и возвращались, то у всех матросов одновременно сводило животы, и работать они не могли. До появления Степанова Романовский получал от этих операций очень приличный дополнительный доход. Отказываться от денег он не желал. Романовский подготовил и направил в штаб флота документы на увольнение Степанова в отставку. Документы вернулись с резолюцией, что молодых офицеров надо воспитывать, а не бросаться ими, как пивными кружками.
Романовский собирался вместе со своими друзьями-заводчиками поучаствовать в дележе денег, выделенных на строительство крепостных сооружений. Он знал, что руководить строительством будет военный инженер Алексей Петрович Шошин, и уже нашел к тому подход. Это уже были очень большие деньги. Это было имение в рязанской губернии после выхода в отставку, дом в Петербурге, поездки в Крым и за границу. Это были власть, любовь и уважение.
Степанов мог, по мнению командира экипажа, помешать ему. Вопрос приобретал политический характер. Никто не ощущал с такой ясностью и яростью, как он, что еще немного промедления – и все взлетит к чертовой матери. Никто не понимает этого – ни Командующий, ни его помощники.
Неужели не удастся уговорить начальство решиться на арест зарвавшегося предателя? Было совершенно ясно, что Степанов – враг царя и Отечества. Надо действовать решительно.
Командир экипажа пока думал, что делать со Степановым дальше, а Валид-Хан по-прежнему по ночам изучал содержимое сейфа командира. Доносы на Степанова занимали уже две полки и даже переместились на третью. Потом какие-то исчезали, вероятно, Романовский давал им ход, зато появлялись новые. Валид-Хану приходилось тратить уже почти полночи, чтобы изучить все.
7.
Автобус подошел к конечной остановке – Посьетской. Все вышли, Андрюша вышел последним. Остановился в задумчивости.
Подъехала «Тойота», опустилось стекло, раздался голос водителя:
– Не подскажешь, как ловчее к вокзалу проехать?
Андрюша начал объяснять, водитель ничего не понимал, потом вышел из машины, стал тоже водить руками. В машине сидели еще двое парней. Уже раздражаясь тупости приезжих, Попов повторил объяснения, и в этот момент водитель «Тойоты» очень сильно и резко ударил его кулаком в челюсть. Андрюша как куль свалился на колени. Сильные руки подхватили его, подтащили к машине и стали запихивать его туда головой вперед.
Попов пришел в сознание и судорожно уцепился за стенки кузова.
«Дожили с этим капитализмом, – пронеслось у него в голове. – Центр города. Приличному человеку из дома выйти нельзя».
И в этот момент раздался выстрел. Хватка запихивающих рук мгновенно ослабла, Попов выбросил себя из машины и упал на тротуар. Выстрелы гремели со всех сторон, и Попов по-пластунски пополз за машину, а потом поднялся и побежал за угол здания агентства «Аэрофлота».
Любопытство взяло верх, и уже из-за угла он посмотрел на злополучную «Тойоту». Такое он видел только в кино. Двое парней из маленьких автоматов палили длинными очередями по «Тойоте». Все стекла в машине были уже раскрошены, она осела на бок. Вряд ли в машине оставался кто-то живой. Попов не стал досматривать окончания сцены, побежал к зданию флотской прокуратуры.
У входа в прокуратуру он остановился, перевел дух, потом решительно вошел. Поднявшись на третий этаж, он пошел сразу к кабинету своего давнего друга, ныне помощника прокурора флота майора юстиции Олега Конюшевского.
К радости Андрюши, Олег был на месте. Он сидел в своем кабинете, заваленном всевозможными папками, уставившись близорукими глазами в монитор компьютера.
Чувство настоящего счастья охватило Андрюшу. Он был не один в страшном мире, рядом был нормальный разумный человек, представляющий Власть и Право, которому можно было рассказать о своих страшных, нелепых приключениях.
– Сидишь! – закричал Попов прямо с порога. – А у тебя под окнами перестрелка!
– Да что ты? – удивился Конюшевский. – Что-то я слышал, думал, показалось. Я же дежурю. Надо меры принять.
Он вышел в коридор и громко позвал дневального. Когда матрос к нему подбежал, Конюшевский приказал ему закрыть на засов входную дверь в прокуратуру, стоять там, подозрительных и злодеев не пускать. После этого он вернулся в кабинет и сказал:
– Дожили…
– Центр города. Пальба из автоматов. Приличному человеку выйти нельзя. Довели демократы страну, – продолжил его мысль Андрюша. – А ты что, больше никаких мер принимать не будешь?
– А что, в перестрелке принимали участие представители Министерства Обороны? Мы вроде как данной категорией человечества занимаемся. Пусть милиция разбирается. А ты чего такой грязный? Упал, что ли?
Андрюша оглядел свой костюм. Он запачкался, но нигде не порвался. Это была первая приятная новость за сегодняшний день. Попов взял щетку и отправился в туалет. Война войной, а одежда должна быть опрятной.
Он снова появился в кабинете Конюшевского уже более или менее чистый и хотел сразу же рассказать о том, что с ним произошло, но решил, что такое построение беседы не интеллигентно, и начинать её надо по-другому. Они поговорили о детях, о получке, о придурочных демократах и перестройщиках, о преступности и о женщинах.
– Иду я в форме по Площади борцов революции, – рассказывает Конюшевский, – там манифестация какая-то. Хватает меня за рукав женщина с безумными глазами и кричит: «Мы вам наших детей не отдадим!» Бред какой! С нашим уровнем денежного содержания мне своего ребенка прокормить непросто, она мне еще о каких-то своих детях рассказывает. Я говорю, очень хорошо, мне же лучше, корабли привяжем, я в каюте сяду и буду спокойно книги читать, телевизор смотреть и за получкой ходить. А в море пусть американцы правят. Она, о чем говорю, не понимает, следующий лозунг выдвигает: «Вам только Родиной торговать легко!» Ничего себе! Легко! Телевизор старый не продашь, а тут Родина! Набегаешься, пока продашь. Да и потом, кто нас к той торговле допустит, это те, кто за красной стеной, больше забавляются. Плюнул я, да и прекратил политическую дискуссию.
Попов воспринял эту историю без юмора:
– А я верю в наше будущее, верю в демократию и народ. Конечно, мы должны пройти какие–то испытания…
И тут он вспомнил о своих испытаниях сегодняшнего дня:
– Я чего пришел…
И рассказал Конюшевскому обо всем, что случилось с ним сегодня. Олег слушал внимательно, а когда Андрюша закончил свой рассказ вдруг сказал:
– Ты прямо Колобок!
– Чего? – не понял Попов.
– Я от дедушки ушел, я от прочих ушел… Чем там у Колобка с лисой кончается мы помним.
– Мне больше нравится аналогия с Мухамедом Али.
– Причем тут Мухамед Али?
– Бой в Киншасе с Форменом. Али десять раундов висел на канатах, а потом парой затрещин Формена завалил.
– Ну-ну. Нашему бы теляти волков съесть. А что там в тетради?
Попов пожал плечами:
– Тетрадь, как тетрадь. Старая. Дом в Верхней Деревне ломали, там и нашел.
– Странно. Если такая суета, там должно быть что-то очень важное. Что там написано?
– Да белиберда всякая. Дневник какого-то штабс-капитана, служившего на острове в царские времена, скорее всего после русско-японской войны. Служба, пьянки, дружба, любовь. На досуге пытаюсь читать. Почерк хороший, но бумага старая, и «яти» достают. Иные места очень интересные. По этим материалам я повесть и написал. Я же тебе её давал читать! Прочитал?
– Прочитал. Кому-то еще давал читать?
– Ноткину давал…
– Я не про повесть, я про тетрадь. Кто-то кроме тебя читал, кому-то рассказывал?
– Ой, да многим… Читать никому не давал, о тетрадке рассказывал.
– Любой документ может вызвать такую суету, только если он содержит очень важный компромат, или ключ к очень большим деньгам. Первое отвергаю сразу, второе вполне вероятно.
– Ерунда. Я её всю прочел. Абсолютно ничего.
– Потом дашь и мне почитать. Люблю старинные документы читать.
– Дам. Мне-то что сейчас делать?
– А вот это вопрос. Помнишь, в «Мастере и Маргарите» народ просился в бронированные камеры? Нет у меня бронированных камер. Не за что тебя прятать. Что тебя до конца жизни спрятать? Изменить имя, звание и место службы? Это в американском кино бывает.
– Тогда обеспечь мне охрану.
Олег и этот юмор оценил:
– Ты что, президент или губернатор?
– Вооруженное нападение на офицера флота не повод для беспокойства прокуратуры?
– Повод. Пиши заявление. Как дежурный – приму обязательно.
Андрюша схватил лист бумаги и быстро настрочил заявление.
Конюшевский заявление взял, внимательно прочитал, потом сказал:
– Примем к производству.
– А мне что делать?
– С официальной позиции – ничего. Возвращаться в часть и приступать к служебным обязанностям. Если с тобой что-нибудь случится, будем знать почему.
– А с неофициальной?
– Ты пойми, охрану мы тебе не приставим, с постперестроечной волной преступности сразу не покончим. Я могу вызвать тебя из части и отправить в командировку по нашей линии на срок не более двух месяцев. А дальше что? Следствие мы, конечно, проведем и даже совместно с милицией, и даже некоторых исполнителей мелких найдем. На это требуется время. Что ты будешь делать все это время? Прятаться от врагов и службы? Да и настоящее следствие будет, когда обнаружат труп…
– Чей труп? Мой труп? Спасибо тебе большое…
– Пожалуйста. Ты пойми, как говорили идеологи перестройки, мы идем к правовому государству.
– И что это значит?
– А значит это: есть деньги, тебя защитят, нет денег – защищайся сам.
– Справедливо. Так что делать?
– Посиди, передохни. А потом отдай им документ и забудь об этом навсегда. Даже я не могу просто забрать его у тебя. Если я заберу его, как вещественное доказательство и приложение к заявлению, я поставлю под удар свою семью. Если мы будем ловить бандитов на тебя, как на живца, то есть договариваться о передаче документа и хватать пришедших на встречу, сам понимаешь, они будут выходить тут же с нашими извинениями.
– Я не могу отдать документ. Мужчина не должен делать то, что он не хочет или не должен.
Они посидели еще немного. Потом Андрюша очень скромненько сказал:
– А что же ты про повесть ничего не говоришь. Понравилась?
– Забавно, – так же скромно ответил Конюшевский. – Только неточностей много. Тебя тетрадочка вдохновила?
– Ты знаешь, это вообще очень странная история. Её знают моя жена Марина и мой друг Миша Ноткин. Мы трое вряд ли помним, какое было число и какой был день недели, когда вдруг откуда–то возникли бледные призраки будущих персонажей. Мы сидели в квартире моего сослуживца, уехавшего в отпуск, и милостиво пустившего меня с молодой женой пожить полтора месяца у него, потому что нам, не очень молодым молодоженам жить было просто негде; ели пельмени, что–то шутили. Миша невероятно изящно поправлял ужасно неизящные очки, я старательно отгонял мысли о том, где мы будем искать прибежище через месяц, а Марина старательно скрывала свою растерянность, после ее родного миллионного города наш Остров, где мы охраняем рубежи Родины на дальних подступах, тосклив и страшен.
– И что?..
– А потом мы вышли на балкон и увидели как–то вдруг все вместе, что вершина сопки ярко освещена луной, а ее подножья не видно из–за темноты. Шумел ночной прибой, замечательно громко квакали лягушки. Мы попытались представить, что же происходит сейчас на ярко освещенной вершине, и сначала мы отправили туда командира полка на воздушном шаре, потом его замполита, потом многих других, одев их в экстравагантные костюмы цыган, плотников и попов. В конце концов, собрались туда отправиться и мы, я даже стал отыскивать фонарь, но жена удержала нас, заметив, что кто-то должен оставаться на боевом посту, и вообще подобного рода шабаши ее пугают. Мы остались, но со мной остался и образ командира полка, в цыганских лохмотьях опускающегося на воздушном шаре на освещенную луной сопку.
– И тогда ты решил, что-нибудь написать?
– Да. Этот смешной придуманный персонаж меня основательно поддерживал. Поддерживал тогда, когда мы с женой жили в двухкомнатной "хрущебе", превращенной в офицерское общежитие, где кроме нас жило еще четыре офицера, которым я благодарен по сей день за то, что они не обращали на нас внимания, умудряясь при этом не ругаться матом, не выходить из душа нагишом и не замечать сушащихся на кухне отдельных предметов женской одежды. Поддерживал и тогда, когда Марина возвращалась из Москвы на наш дикий остров после выступления в Белом зале Московской консерватории с единственным намерением подложить под наш дурацкий остров многотонный заряд тротила, который его уничтожит, а нас переселят в родной город. Поддерживал и во время разных мелких служебных неприятностей.
– Знакомая история. В «Великолепном» персонаж Бельмондо расстреливает ленивых водопроводчика и электрика и непрерывно лупит своего издателя.
– Помню… А через какое то время ночью мы с Ноткиным сидели на кухне и, разложив на столе чистые листы бумаги, обдумывали замысел нашего гениального романа, способного соединить в себе страдание и катарсис. Естественно, в том, что роман будет гениальным, мы не сомневались. Идеи появлялись с неприличной скоростью, но каждый раз, когда очередная мысль зависала над кухонным столом, мой друг хватался за голову и стонал: "Цензура не пропустит". И все откладывалось…
– Да, завернул бы особый отдел вам ласты за спину… А потом эта тетрадь?..
– Да. Я представил, что, пыхтя и поминая всуе имя Всевышнего, в сопку взбирается не наш постаревший на службе советский капитан 2 ранга, а старый морской офицер, возможно даже дворянин, и не конец двадцатого века на дворе, а только его начало. Все встало на свои места, и в дальнейшем, хоть и нерегулярно, но старательно я вымарывал листы бумаги своими каракулями и складывал их в папочку, то вспоминая первую любовь, то мстительно ставя командира экипажа в неприятные ситуации.
– Все равно, неточностей много…
– Не привязывайся. Понимаешь, какая странная история. У меня получается, как у «несуна» с оборонного завода, чтобы он ни пытался сделать из украденных деталей, у него получался всегда автомат. Пишу про штабс-капитана – о себе пишу, пишу про их полк – свой «говеный полчок» вижу. Я без всяких военных историков знаю, что не было капелланов в каждой роте. И что экипаж был в самом Владивостоке, и жандармы уже не носили голубые мундиры, и что "Крейсерок" погиб совсем в другое время. А уж, что "Клубничные поля навеки" была написана "битлами" значительно позже, знают все. Пусть это будет маленькая уголовно ненаказуемая шутка.
– Не все диалоги выглядят естественными. Ты уверен, что царские офицеры начала прошлого века говорили именно так?
– Я же тебе только что все объяснил…
– Но сюжет – по тетрадке?
– Сюжет – по тетради, видение мира – мое.
– Ну, тогда не знаю, что так могло привлечь в твоей тетради. Приноси – будем разбираться.
Андрюша пошел к выходу. И уже на пороге услышал вопрос Конюшевского:
– Ты мне все сказал?
– Нет, – ответил Попов.
Уже на улице на Попова снова накатил страх. Ему захотелось спрятаться в какой-нибудь забегаловке и пропустить рюмашку, но он эту мысль отверг, здраво рассудив, что в минуты опасности нужно быть трезвым.
А через мгновенье его охватила волна радости. Он увидел стоящий у обочины белый «маркушник», за рулем которого сидел бывший мичман их части Тундров.
Это была фигура весьма занятная. До службы в их части Тундров служил там же на острове в части подготовки подразделений спецназа. Это был очень большой, сильный, крепкий человек, прекрасно умеющий драться, наводящий ужас на врагов. Как-то Попов и Тундров вечером сидели на скамейке в парке на Первой Речке. К ним подошли несколько человек, очень настроенных подраться и пограбить. Пока Андрюша вставал, Тундров успел несколько раз ударить, и эти люди попадали на землю, как картонные фигурки.
И при этом Тундров в спецназе не был инструктором по рукопашному бою, а был инструктором легководолазного дела. Попов пытался представить, какие же там инструкторы-рукопашники и не мог.
Почему Тундров попал в их часть, Андрюша не знал. Может быть за заслуги, а может быть за прегрешения: логики в военной кадровой политике всегда мало. Через какое-то время Тундров уже был секретарем парторганизации части. Его в части любили за доброжелательность, обязательность и незлобивость.
А потом вдруг его повязали на продаже краденого автомата АКМ, уволили, но почему-то даже не судили. И как в песне, «…ну а потом его немножечко того, и тут узнали мы всю правду про него…»: выяснилось, что и со склада Тундров воровал, и с криминалом завязан был. И начальство вспоминало его со стыдом, а остальные с иронией.
Но и в новой жизни Тундров продолжал делать карьеру, уже криминальную. Начав с бригады наперсточников, он перешел на грабежи моряков, привозящих машины из Японии, рэкет мелкого и среднего бизнеса, и через два года уже был «смотрящим» центра Владивостока, а сейчас имел уже вполне легальный бизнес.
И живуч, видно, и осторожен был. Уже застрелили также ушедших в криминал из спецназа Набуева и Витю-рукопашника, а Тундров все правил на своем центровом участочке.
Встречал он бывших сослуживцев душевно и приветливо, и загнанный Андрюша решил обратиться к Тундрову. «Если власть и право бессильны, придется искать защиты у ушкуйников», – подумал он и направился к автомобилю.
Через пять минут они уже мчались по Светланской к офису фирмы Тундрова, бывшего мичмана флота, а ныне бандита по кличке «Водолаз».
8.
Валид-Хан нервно прохаживался перед рестораном «Золотой Рог» на углу Светланской и Океанского. Он хотел увидеть Виолетту. Она пела в этом ресторане, пользовалась успехом.
Виолетта куда-то пропала, перестала посещать дом штабс-капитана. Сначала он этого не заметил, потом стал испытывать неуемное желание секса, потом забеспокоился, потом забеспокоился очень сильно. Ломалась длительная уютная привычка, это было неприятно. Штабс-капитан собрался с духом, смирил гордыню и отправился в город. И теперь он придумывал слова, которые бы заставили Виолетту снова посещать его дом.
«Какая же я скотина, сам же призывал её выйти замуж и оставить меня в покое, – подумал Валид-Хан. – Кто же знал, что оно так обернется…»
Он стал вспоминать их знакомство на балу в училище в Петербурге, потом подробности бурного романа, взаимные клятвы в верной вечной любви… На клятвах он оборвал воспоминания и прошел в ресторан.
Выступление Виолетты ещё не начиналось, женщина была в своей гримерной.
– Виолетта, я соскучился, – сразу сообщил Валид-Хан.
Он ожидал привычной радости, привычных упреков, привычных ласк, но что-то стало не так – Виолетта была грустна и холодна. Штабс-капитан растерялся и не проявил привычный напор и все сокрушающую логику. Он не помнил всех подробностей разговора, но помнил, как был оглушен словами женщины о том, что она встретила другого человека и скоро выходит за него замуж. Валид-Хан попытался сохранить лицо, сдержанно пожелал ей счастья и пошел к двери, но вернулся.
Тут-то и началось. Штабс-капитан клеймил женщину последними словами, ругался и плакал, хватал Виолетту за плечи и валил на диван, но она была холодна, и он вскакивал, чтобы и дальше нести какую-то грубую околесицу, забыв, что это он сам советовал ей забыть его и выйти замуж за хорошего человека. Но женщина молчала, а глаза её были сухи. Валид-Хан так и не узнал, кто новый избранник Виолетты. И только когда, исчерпав все свои аргументы, Валид-Хан снова двинулся к двери, он услышал её тихий голос:
– Я тебя ждала всю жизнь… Я больше не могу…
Штабс-капитан пошел через зал, его окликнули знакомые офицеры с «Горделивого». Он хотел остаться с ними и напиться до одури, чтобы в глазах двоилось, а ноги не несли, но представил, как весь вечер будет видеть Виолетту, и какая это будет мука. Валид-Хан хотел произнести слова отказа, но в горле встал ком, глаза наполнили слезы, и он сумел только махнуть рукой.
У выхода его поймал маленький китаец и стал механически проговаривать с трудом заученный текст:
– Добло пожаловать в лестолан Золотой Лог, одно из класивейших мест отдыха в нашем голоде! Здесь вы можете насладиться изысканными блюдами и лучшими облазцами евлопейского виноделия. Вы попадаете в атмосфелу благожелательного внимания и уюта, всё здесь ласполагает к отдыху и плиятному влемяплепловождению. Великолепный вид на бухту Золотой Лог создаёт ломантическое настлоение, и, уходя из нашего лестолана, вы навелняка захотите снова сюда велнуться.
– Чтоб ты сдох, – сказал ему штабс-капитан и вышел.
Зевавший в стороне извозчик тотчас подобрал вожжи и подкатил к нему, наклоняясь с козел:
– Прикажите, вашсиясь, прокачу?!
Извозчики у ресторана брали втридорога.
– И ты тоже, – сказал ему Валид-Хан.
Он успел на последний паровой катер, отходящий на остров, и весь путь проделал в каком-то отупении.
У самого дома Валид-Хан остановился и снова ощутил боль потери. Он несколько раз ударил кулаком по дереву и закричал:
– Дурак!.. Идиот!..
Оставалось самое сложное и мучительное – прожить эту ночь до утра. Штабс-капитан представил, как он сейчас войдет в пустой темный дом, как будет страдать и мучительно ждать восхода солнца. Или напьется в одиночестве до скотского состояния…
Он не пошел домой, он пошел в полк.
Валид-Хан опять по-хозяйски расположился в кабинете командира экипажа, зажег лампу и удобно разложил бумаги. В дверь постучали. И не успел Валид-Хан испугаться, как тут же вошел Степанов со словами: «Писатель пописывает, читатель почитывает…».
Степанов походил по кабинету, постоял у огромной карты Острова, сел к столу.
– Что читаете? Надеюсь, не Загоскин.
– Нет, не Загоскин. Читаю описание вашей жизни в вольной интерпретации доморощенных биографов.
– Что пишут?
Валид-Хан достал из сейфа оставшиеся там бумаги, неторопливо разложил их в несколько стопок на столе:
– Давайте по порядку…
Он хотел начать с левой стопки, но Степанов прервал его:
– Вы расстроены? Что-то случилось?
Штабс-капитан промолчал, но потом все же ответил:
– Она меня бросила.
– Виолетта Анатольевна?
Валид-Хан кивнул.
– Почему? – спросил Степанов.
– Замуж выходит.
– За кого?
Штабс-капитан пожал плечами.
– Как она могла? – заволновался Степанов.
– У нас свободная страна, не крепостное государство…
– Значит, вы свободны от каких-либо обязательств в отношении неё?
Валид-Хан снова кивнул.
– Почему же вы так расстроены? Вы же этого хотели.
– Хотеть-то я хотел, да только душа не радуется, а сердце ноет… Так оно бывает…
– Может быть, стоит попробовать все исправить? Может быть, вам жениться на ней?
– Нет, видно, не судьба… Давайте не будем обо мне, давайте о вас. Потом выпьем за гибель еще одной великой любви…
Они помолчали, штабс-капитан снова обратился к бумагам, лежащим перед ним на столе:
– Сначала несущественное. Во-первых, все дети, родившиеся на Острове за прошедшие полгода, ваши. Об этом… – штабс-капитан быстро пересчитал бумаги, – сорок четыре доноса. В сейф?
– Хорошо бы на помойку. Но что делать, кладите в сейф.
– Половые преступления – тридцать два. Доноса. В сейф?
– В сейф.
– По доносам вами украдено в части в общей сложности три миллиона четыреста тысяч рублей. Всего на эту тему пятьдесят два доноса. В сейф?
– В сейф.
– Истязания нижних чинов. Всего четырнадцать доносов. Убираем?
– Кладите в сейф. Вы же прекрасно знаете, что это чье-то воспаленное воображение.
– Вами соблазнены жены всех офицеров, кондукторов, сверхсрочно служащих полка. Восемьдесят четыре доноса.
– Туда же.
– Ну и в том же духе – малоинтересное и несерьезное – кражи, грабежи, изнасилования, два убийства. В сейф?
– В сейф.
– Ну, а сейчас вещи действительно серьезные, которые наверняка подшиты в охранном отделении. Вот теперь следите внимательно. Этих доносов по одному, по два, но именно они представляют главную опасность. Первое – подвергал сомнению способности господ офицеров. Было?
– Было, но вы же знаете, что я во многом прав.
– Знаю, но не подвергаю, ибо я мудр, как старый разношенный башмак. Второе – высказывал суждения. Отвечу за вас – было. Вы их высказываете постоянно, не слушая предостережений. По-моему, у вас просто плохой характер.
– Что еще?
– О, еще очень много. Просто перечислить для краткости?
– Давайте.
– Итак. Статью в «Военный вестник» писали?
– Да. Но ведь это не запрещено.
– Она противна доктринам высшего штаба, и это весьма прискорбно. Рассказики в корпусе писали?
– Было. Рассказики, как я теперь понимаю, не очень…
– В рассказах обнаружен призыв к революционным деяниям. Два доноса, кстати, очень хорошо аргументировано. Ну и дальше – высказывал суждения о лучшем государственном устройстве в других странах, парламенты там всякие, советы, комиссии…
– Простите, но я не говорил, где лучше, исходя из того, что думающий да поймет.
–Это уже ничего не меняет. Дальше – общение с нежелательными иностранцами. Муж вашей сестры француз?
– Да.
– Все ясно – шпионаж. Так, кстати, в доносе и записано – шпионаж. О военных на Острове говорили?
– Как будто вы никогда не говорили…
– Мне можно. Вот немного непонятно. Майор Смирнов подал официальный рапорт о том, что вы принуждали его молчать и склоняли к терроризму.
– Да, я просто как-то сказал ему, чтобы он вместо пустой болтовни изучал, как следует, военное дело.
– А-а, ясно. Ну что же, Степанов, насколько я могу судить, вам может быть предъявлено обвинение в следующем: преступление против порядка подчиненности, измена Отечеству, шпионаж, антигосударственная деятельность и, возможно, терроризм. Степанов, это конец. Идемте ко мне, я отслужу по вам мессу.
Он рассовал бумаги по местам, закрыл сейф, закрыл кабинет. Степанов уже исчез.
Ночь была теплая. По части шарахались какие-то пьяные матросы, грубо нарушающие распорядок дня. Валид-Хан не стал никого останавливать, ловить и хватать, только бросил в какого-то неосторожно приблизившегося матроса увесистый камень. Судя по раздававшимся в темноте стонам и ругани, он попал в цель. Чтобы не получить ответный камень штабс-капитан ускорил шаг и оказался у помещения дежурного офицера. Валид-Хан хотел поболтать с дежурным, но тот спал прямо за столом, положив голову на руки. Валид-Хан почитал немного по боевой трансляции Бодлера, прошел дальше и оказался у котельной.
– Досточтимый коллега, – услышал он, – не возьмете ли вы на себя труд подбросить угля в мою топку, ибо моя лопата слегка повреждена?
– Извольте, – последовал ответ.
Это стояли кочегарскую вахту два профессора, подрабатывающие себе этим на жизнь, потому что российское жалованье профессора слишком мало. Один был профессор философии и преподавал в Восточном Институте, другой же, Никанор Иванович, был профессором музыки и не преподавал нигде. Эти два благообразных старичка, перепачканные угольной пылью, но даже в робе не утратившие некоего интеллигентского лоска, немного рассеяли одиночество Валид-Хана. Он посидел на куче угля, покурил, а потом подошел к музыканту.
– Старик, – сказал ему штабс-капитан, – бросай это дело, пойдем отыграем по умирающему.
Степанов уже был в доме Валид-Хана. Он привел с собой Мишу Володина.
– Нужен же хоть один зритель, – пояснил он.
Подняли Сеньку, появились стаканчики, коньячок, огурчики. Уже Никанор Иванович покашливает в кулачок и пощипывает струны скрипки, уже штабс–капитан пропустил для настроения граммов пятьдесят и зажал виолончель между голенищами измазанных глиной сапог, уже Степанов извлекает из английского рожка непричесанные звуки. Сенька гулко откашливается и пробует голос. И вот стихают рожок и виолончель, заплакала скрипка, одинокая и печальная. Воркование виолончели пробилось сквозь пение скрипки, как жалоба покинутой голубки, плачущей под дождем, это Валид-Хaн, закрыв глаза, повел смычком по струнам. Семен, наконец-то откашлявшись, начинает петь. У этого деревенского парня сочный бас и великолепный слух. Эх, везде живет человек, петь бы тебе, Сеня, в «Ла Скала», нет, поешь ты здесь на дикой окраине Империи в темном доме, эх, и поешь ты Семен:
– Господи помилуй…
Помилуй, Господи, нас слабых и сильных, трусов и героев; маленьких человечков, трясущихся за свою жизнь и за хлеб свой и за нищету свою. Много подлостей совершает маленький человек, многих предает за свое такое короткое существование, и себя предает – свой ум, свою волю, свой талант. Английский рожок поет свою пасторальную печаль, дурманит голову плач скрипки. Прости, Господи, покорную уступчивость маменькиных сынков, просит виолончель, помилуй, Господи, глупого, глупого Степанова, предпочитающего пасть в бою с ветряными мельницами и человеческой природой. Глупо, конечно, – отвечает рожок, – но хоть чувствуешь такую великолепную ярость. Мужчина погибает в бою. Глупый, глупый Степанов. И громче звучит музыка в доме, где нет любви, а есть только тоска и ненависть. А над музыкой, где-то под низким потолком, великолепнейший бас офицерского денщика и красивый тенор никому не нужного профессора музыки, сражающегося за свой кусок хлеба, и мечтающего о сытных обедах, новом платье для жены и приданном для дочери, выводят:
– Господи, помилуй….
Помилуй, Господи, эту прекрасную и несчастную страну, раздробленную вождями и вождишками, страну левшей и дилетантов, богатую страну бедных людей, где все смотрят друг на друга злобно, где все тонет в ненависти и грязи. И уже ползет слеза по щетине опытного кшатрия и бледнее румянец кшатрия молодого. «Моей бы уродине этого бы жениха», – думает профессор, глядя на Степанова. И не мечтай, старик, такие люди в России долго не живут. Познакомь ее ненароком с Чухловым, проживет он долго и сытно, как и положено русскому Иуде. Сколько чудесных оттенков музыки, от нее в темном доме становится светло и не дом это, а каюта океанского лайнера, а за иллюминатором лазурное море и залитый солнцем берег. И видит Никанор Иванович не часового с ружьем, а музыкальный Милан с его скульптурами, фонтанами и театрами, и не в грязной он робе кочегара, а в изящном фраке с чудесной скрипкой самого Страдивари, звучат аплодисменты публики, знающей и любящей музыку. И видит Семен, как утро воскресает над долинами, светлеют седловины меж холмов, огромные черные быки пасутся на пастбище, его, Семена, быки, на его земле они пасутся, и от его земли поднимается аромат только что скошенной травы, разносимый ветром.
– Господи, помилуй…
И действительно, светлеет за окном, и начинается утро очередного, не сулящего никаких радостей, дня. И нет за окном Милана, нет плодородной земли, а есть колючая проволока, охраняемый амбар и дебильного вида часовой. Кончай петь, Семен, бросайте инструменты, господа музыканты, и ступайте себе с богом по своим серьезным делам, дающим вам кусок хлеба. «Браво! Браво!» – кричит Володин и бешено хлопает в ладоши. И бросается немного поспать на засаленную кушетку Степан, успев незаметно хватануть коньячку; семенит к своей сломанной лопате Никанор Иванович, провожает Степанова и Володина до калитки Валид-Хан.
Кончилась ночь.
9.
У входа в офис фирмы Тундрова висела вывеска «ТОО «Пипл хавус».
– Саша, – обратился Андрюша к Тундрову, – ошибочка, по-моему. Надо бы «Пипл хаус».
– Ты что думаешь, я не знаю? – ответил Тундров. – Это не от слова «дом», это от слова «хавает».
– И что, пипл хавает?
– Что ты! И хапает, и хавает со страшной силой. Что дадим, все хавает. Из сил выбивается, а жрет по-черному. Слава Богу, кончился социализм.
В офисе все было честь по чести: евроремонт, три бритоголовых охранника и секретарша в короткой юбке. Андрюша даже задержался немного, чтобы лучше рассмотреть её ноги.
– Вы знаете, – обратился он к секретарше, – вы так красивы, что вызываете у мужчины страстное желание стать вашей опорой в жизни.
– Да-а-а… – недоверчиво протянула секретарша.
– Несомненно.
– Ухажеров много, женихов что-то не видно.
– Реалии сегодняшнего дня. Отчуждение, одиночество… Вы непременно встретите хорошего человека, вроде меня, будете с ним счастливы. Кстати, меня зовут Андрей.
– А меня Светлана.
– Светлана, я обязательно к вам приду, когда вашего начальника не будет. Я буду долго ждать его, мы будем пить чай и разговаривать…
Но Андрюшу уже позвал генеральный директор, то есть «Водолаз», Попов прошел в кабинет.
– Саша, – обратился он к Водолазу, – нет ли у тебя какой-нибудь еды? Вчера с Ноткиным поддали немного, с утра ничего не ел, мотаюсь всё…
Тундров рассмеялся, выглянул в приемную, что-то сказал Светлане.
Через несколько минут на столе генерального директора появились горячий кофе, сыр, колбаса, хлеб, шоколад, печенье, горбуша. Проголодавшийся Попов стал жевать все подряд и без разбора.
– Анекдот в тему, – сказал он, не переставая жевать. – На злобу дня. Какой-то перестроечный город России. Магазин. Пустые полки. Заходит мужик и просит: «Взвесьте мне килограмм еды». «Приноси, – говорят ему продавцы, – взвесим».
Тундров снова рассмеялся.
Безо всякого стеснения съев все, что стояло на столе, Андрюша откинулся на спинку кресла и уставился на Водолаза.
Андрюша все рассказал Тундрову еще в машине, и сейчас он ждал от бывшего спецназовца дельного совета. Но Водолаз совета не дал, а наоборот, огорошил Попова следующими словами:
– Ты не все мне рассказываешь. Давай я тебе кое-что расскажу. Ты нашел старую рукопись, из которой узнал, где закопано золото чурчженей. Рассказал об этом Ноткину. Ноткин позвонил Анвару – смотрящему за Первой Речкой, он давно с ними водится.
Андрюша несколько секунд ошарашенно молчал, а потом сказал:
– Этого не может быть. Ноткин мой друг. Да и откуда ты знаешь?
– Ноткин звонил из рубки дежурного, когда помощник дежурного выходил. Ноткин не знал, что рядом в комнате отдыха дежурного был дежурный по части майор Титкин. Титкин. Титкин не спал и все слышал. Титкин давно для меня разные мелочи выполняет. Он мне и позвонил.
– Этого не может быть…
– Почему? Все может в жизни, тем более нынешней, быть. Ноткин к тебе и в хату влез, он Анвару сказал, что хату проверял.
– Не верю.
– Это уже не важно, веришь ты или нет. Важно, что центр и Остров – это моя территория, и Анвар тут править не может. Я их на Посьетской этому поучил. А ты мне отдашь рукопись и все, что знаешь, расскажешь.
– А если не отдам и не расскажу?
– Будем пытать.
– Вот так ты со своим товарищем по партии! – возмутился Андрюша.
– При чем тут партия? Нет никакой партии.
– И ты мне это говоришь! Мы же служили с тобой! Ты же в доме моем бывал, ел мой хлеб и пил мое вино!
– Не имеет никакого значения. Это бизнес. Ничего личного. Я здесь хозяин, мне должны подчиняться. А если расскажешь, получишь свой процент, а если примешь участие в операции, то большой процент.
– И буду как Титкин…
– А что, Титкин плохо живет?
– Прислуживает и трясется. А ты, Водолаз, Каин и Иуда…
Смешон, наверно, Андрюша был в гневе своем праведном. Так что Водолаз на него даже не рассердился. А уж последующие слова Попова и вовсе Тундрова развеселили:
– Большинство наших проблем происходят из-за того, что мы придаем различным аспектам нашей жизни куда большее значение, чем должно. Это может быть что угодно, еда, работа, общение, деньги, чье-то внимание, одежда… В твоем случае деньги и власть. Достаток и уважение вещи хорошие. Но это совсем не то, что должно настолько занимать все наши мысли. Ничто не должно порабощать нас. Мы должны принадлежать только Богу. Страсти же, любые, делают нас несвободными. Если это еще не создало в твоей жизни проблем, то обязательно создаст. Можно быть духовно здоровым, только оставаясь внутренне свободным от всего.
– Знаю, ты загружать умеешь. Хватит базарить. Сейчас поедем…
Но Попова уже понесло:
– Я все думаю, породит ли ваш бандитский неестественный отбор скачок эволюции. Ты убиваешь людей Анвара, Анвар может убить тебя, его, в свою очередь, тоже убьет какой-нибудь Федя Кривой. Формально это внутривидовая борьба, отбирающая самых достойных для продолжения вида. Но я прихожу к выводу, что никакого ницшеанского сверхчеловека эта внутривидовая борьба не породит. Существо все равно будет убогим и корявым.
– Ну, все, – рассердился Водолаз. – Поехали.
За дверью послышалась какая-то возня, потом – истошный женский крик, потом дверь кабинета открылась, и появились люди в масках, защитного цвета одежде и с автоматами в руках. Тундров громко выругался и пояснил Андрюше:
– Налоговички пожаловали.
И уже людям в масках:
– Вы, блин, знаете к кому пришли? Сейчас позвоню куда надо, все без погон останетесь.
И секретарше:
– Светка, перестань орать.
Но Попов уже знал, что это не налоговики, потому что со своего места видел лежащего на полу охранника, у которого на виске зияла огромная рана, из которой текла кровь и пачкала серое ковровое покрытие. Двух других охранников Андрюша не видел, но, судя по всему, их дела были не намного лучше. Секретарша громко кричала что-то нечленораздельное, один из автоматчиков ударил её по голове, и она упала на пол. Крик прекратился. Тундров тоже уже понял, что это не налоговики.
– Что же ты, Водолаз, войну начинаешь, а охрану не усилишь? – спросил один из масок. – Знаешь ведь, что Анвар не простит.
– Это вы залезли на мою территорию.
– Никто не лез на твою территорию. Все по понятиям. Сейчас мы человека заберем, а с тобой потом разборы будут.
Говорящая маска направил автомат на Попова и сказал:
– Идем, с тобой поговорить хотят.
Андрюша пожал плечами и, сделав шаг к маске, сказал:
– Пошли… Только я документ уже Водолазу отдал.
– Зачем? – удивился маска.
Попов опять пожал плечами:
– Попробуй, не отдай ему…
Тут вмешался Тундров:
– Никуда он с вами не пойдет, документ он отдал мне, хрен вы его получите.
Маска перевел ствол автомата на Тундрова:
– Кто тебя спрашивает? Где документ?
– В столе.
– Встань в тот угол, и без глупостей. Руки на виду держи.
Водолаз отошел в указанный угол, руки он держал за головой. Маска подошел к столу и стал рыться в ящиках, его приятели держали Тундрова на мушке.
Но тут Водолаз подпрыгнул, и Андрюша механически вспомнил, как пьяный Тундров сбивал ногами лампочки, подвешенные на потолке, а в барах любил показывать акробатический этюд. Он подпрыгивал на высоченную стойку, потом к шкафу бармена, хватал высоко поставленную бутылку и снова оказывался на полу; все это происходило так быстро, что не каждый бармен успевал это заметить. Вот и сейчас, подпрыгнув, Водолаз впечатал свой ботинок в голову маски, копошащегося возле стола.
Маска упал, сразу же началась стрельба. Водолаз уже укрылся за столом, в его руках оказались два пистолета, он палил оттуда по нападавшим. Туда же, за стол, успел нырнуть и Попов.
– У тебя за спиной кнопка под стеклом! – прокричал Андрюше Тундров. – Нажми её.
Попов пополз к стене, увидел под стеклом красную кнопку. На стекле была надпись: «При пожаре разбить стекло, нажать кнопку». Андрюша прямо кулаком выбил стекло и нажал кнопку.
Он ожидал услышать звук пожарной сигнализации, но вместо этого шкаф, стоящий у стены рядом с кнопкой, стал уходить в сторону. За шкафом обнаружилась маленькая железная дверь с корабельной кремальерой. Попов открыл дверь и увидел уходящий в темноту тоннель.
– Открылась! – закричал он Тундрову, но в того уже попали, и Водолаз двигаться не мог, но продолжал куда–то палить.
Андрюша подполз к нему, схватил за ворот пиджака и попытался тащить за собой. Водолаз был тяжел, ничего не получалось.
– Уйди, дурак. За дверью рычаг, дернешь, как войдешь. Беги, – крикнул он Попову.
Андрюша заполз в дверь, захлопнул её, нащупал рычаг и дернул его вниз. Пригнувшись и нащупывая руками стены в кромешной темноте, он двинулся по тоннелю. Потом остановился. Чувства страха и жуткого одиночества охватили его. У него закружилась голова, начался небольшой приступ удушья, и Андрюша сел на землю и закрыл глаза.
Это все, наверное, из-за того случая, когда Попов утонул вместе с номерной плавбазой. Он тогда еще был старшим лейтенантом, и его перевели на большой противолодочный корабль «Одаренный». Корабль тогда был приписан к Шкотово, и Попов приехал туда. «Одаренный» был в море, и Андрюшу поселили на номерной плавбазе, которая стояла у пирса. Ему, как положено, отвели каюту, место в кают-компании и действия по тревогам. В один из дней плавбаза загорелась, как потом выяснилось, из-за нарушения правил проведения сварочных работ. Сыграли пожарную тревогу, и Попов занял свое место в самых низах плавбазы. Где-то кто-то боролся с огнем, а Попов со своими матросами сидел внизу и ждал приказаний, потом связь прервалась, Андрюша на свой страх и риск матросам приказал выбираться наверх, а сам остался на боевом посту. Связи по-прежнему не было, и Попов решил выбираться и сам. Но было уже поздно. Куда бы ни бежал Попов, везде уже была вода, которая заливала отсеки покинутого корабля.
Как потом Андрюша узнал, плавбаза основательно погорела, через прогоревшие борта хлынула вода, и корабль утонул прямо у пирса. За тот позор Тихоокеанского Флота кого-то сняли, кого-то посадили. Но дело не в этом.
Дело в том, что Попов утонул вместе с плавбазой. Он сумел запереться в артиллерийском погребе и двое суток сидел там, в полной темноте, жуткой тишине, удушье и гаданиях, хватит ли ему воздуха, успеют ли корабль поднять, прежде чем вода зальет весь его погреб.
Плавбазу поднять успели, но у Андрюши за эти двое суток хватила виски седина, а темных замкнутых пространств он стал немного побаиваться.
Потом еще с ним был случай, уже на «Одаренном». На нем тоже был пожар. Андрюша тогда оказался рядом с горящим корабельным арсеналом, где хранились автоматы, патроны, гранаты и прочая дребедень. И, как назло, стационарная система пожаротушения в арсенале отказала. Тогда все застыли, как завороженные, и боялись войти в арсенал, потому что патроны могли начать стрелять, а гранаты взрываться. Они здорово рисковали, те, кто решили туда лезть – старлей Андрюша Попов, Юра Барков, тоже старлей и тоже командир группы, и старший матрос Савкин. Пожар они пеновоздушными генераторами потушили, но старшего матроса Савкина противодиверсионным зарядом разорвало. И оторванная кровоточащая рука Савкина прилетела прямо к Попову и повисла у него на шее.
С Андрюшей тогда ничего не случилось, даже седины не прибавилось, только оторванная матросская рука иногда снилась. А вот Юре Баркову волосы на голове пожгло, он быстро после этого облысел, как колено лысый стал. А такие до этого хорошие густые у него волосы были.
Нужно было идти. Попов встал. Скорее всего, он находился в каком-то подземном сооружении Владивостокской крепости.
Особое значение Владивостока как военной базы на Тихом океане послужило основой для строительства множества подземных объектов. Город изрыт как муравейник. Форты, люнеты, тоннели, брошенные и загаженные, разбросаны по всему городу.
Попов был не очень давно на форте Наследника Цесаревича Алексея Николаевича – самом западном форте Северного отдела обороны. Андрюша вспомнил огромную тоннельную казарму, подбрустверные и контрминные галереи и потерны. Бродить по форту можно часами, сутками, можно заблудиться и не найти выхода.
Он попытался определить, где он находится. Попов мысленно представил карту города. Это не мог быть форт Суворова, это не могли быть пороховые погреба Первой Речки. Это был какой-то неизвестный объект.
Андрюша достал из кармана зажигалку. Маленький огонек осветил нишу в стене и Попов увидел несколько керосиновых ламп. Он судорожно схватил одну из них и зажег фитиль. Потом зажег еще одну лампу. Третью лампу, не зажигая, он закрепил на поясе. Сколько ему предстояло бродить по подземелью, он не знал. Взяв в каждую руку по лампе, он двинулся вперед.
Попов не слышал, чтобы его кто-то преследовал, но старался идти быстро. Тоннель несколько раз поворачивал, но никаких ответвлений не было, и это немного успокоило Андрюшу. На полу ему встретился люк с водой. Попов встал перед ним на колени и пригоршнью напился. Вода была чистая и вкусная.
Потом он прошел мимо металлических двухъярусных коек. Потом – мимо многозначительной таблички «Помни! План – это закон! Выполнение его – долг! Перевыполнение – честь!»
Андрюша обнаружил массу корпусов от противопехотных мин ПОМЗ–2М и массу противогазов странной конструкции.
Он спугнул летучих мышей. Массовое скопление дрыхнущих и воняющих зверьём летучих вампиров взорвалось, стало метаться над Поповым, и он убежал от летающих тварей в страхе.
Он видел жуткие произведения искусства наподобие сеятеля облигаций из «Двенадцати стульев», изображающих бравых солдат и комиссаров и их героические будни на фоне подземных бойниц.
Он обнаружил камин в рабочем состоянии и остатки солдатской бани. По всем признакам, это все-таки была баня, а не морг и не лаборатория. Хотя, кто знает?
Попов все шел и шел… Иногда он присаживался отдохнуть и снова шел дальше. Наконец, он обнаружили агрегат, очень похожий на самогонный аппарат. На самом деле это был фильтровентиляционный аппарат очень старой конструкции, видимо, годов 50–х. Это был хороший признак – где-то должен был быть выход.
Наконец, Попов уперся в какую-то преграду. Он поднял голову и увидел корабельный люк над головой. Рядом с люком на стене тоннеля находился рубильник. Андрюша потянул рукоятку рубильника вниз. Крышка рубильника стала медленно отходить в сторону. В темноту хлынуло солнце.
Попов ухватился за края люка, подтянулся и выполз на волю. Огляделся. Он стоял на сопке на месте снесенной Некрасовской слободы. Отсюда хорошо был виден остров, Подножье. Андрюша взглядом отыскал свой дом. Дом стоял на месте.
Попов оглядел себя и остался недоволен своим внешним видом. Он стал отряхиваться, потом, увидев колонку, подошел к ней и стал очищать костюм водой.
Андрюша хотел и спуститься с Некрасовской сопки на Светланскую на фуникулере, но потом передумал и стал спускаться пешком.
У телефона-автомата он остановился и набрал номер.
– Алло! Конюшевский слушает.
– Это Попов.
– Живой еще?
– Пока да. Тундров убит у себя в офисе. Там еще должны быть убитые. А девка-секретарша, может быть, жива, только ранена. Сообщи куда надо. Я пошел дальше. Позвоню еще.
– Андрюша, золотко, прекрати войну. Отдай им тетрадку…
Попов бросил трубку.
Если Владивосток утомил вас своей суетой, если вам надоело бродить в одиночестве, и вы хотите встретить хоть какого-нибудь знакомого и переброситься с ним парой слов, то надо остановиться на Светланской перед кинотеатром «Уссури» и немного подождать. Кто-нибудь из ваших знакомых обязательно пройдет.
Андрюша остановился именно в этом месте и задумался. Он не ждал никого из знакомых. Попов размышлял, что делать дальше.
Хорошо бы где-нибудь спрятаться и передохнуть, привести себя в порядок и решить, что делать дальше. Можно пройти через площадь Борцов Революции, спуститься на тридцать третий причал, пройти на корабль двести первой бригады, лучше на «Ташкент» или «Одаренный» и спрятаться там. Но там сейчас служебная суета, будет неуютно.
Можно пройти на тридцать седьмой причал, это ненамного дальше, зайти на гидрографическое судно «Альтаир». Там старпомом давний приятель Андрюши Макс Березуцкий. Макс окажет настоящее гостеприимство, пустит в свободную каюту, Андрюша там немного поспит и приведет мысли в порядок. Суеты там никакой нет, судно из-за отсутствия топлива не ходит уже полтора года, все расслабились и не верят в свою необходимость.
Андрюша двинулся в сторону «Альтаира», но здесь появилось подтверждение магии места у «Уссури», как места встречи знакомых, в лице Вани Силкина.
Ваня уже служил на Русском, когда Попов пришел туда. Ваня служил в Политотделе редактором островной военной многотиражки «Тихоокеанец», называемой в народе «Гальюн Таймс». Силкин был известен ироничностью и громкими любовными историями. Слова он говорил правильные и в газете писал хорошо и в соответствии с идеологическим курсом. Но статьи о том, что партия – наш рулевой, или о том, что минер старший матрос Арсландиев послал торпеду точно в учебную цель только потому, что верен родной партии, тоже были какие-то ироничные.
Кроме того Силкин между делом писал стихи и рассказы и с подозрительной легкостью публиковал их в печатных изданиях никак не связанных с Министерством Обороны. Он был членом владивостокского клуба самодеятельной песни, выступал организатором массовых шабашей этого самого клуба под названием «Фестиваль «Дальневосточные струны». Политуправление флота пару раз посылало Силкина на всесоюзный официоз «Конкурс солдатской песни», и он чего-то там завоевывал. Слава Вани в масштабах Дальнего Востока стала расти.
Но не это удивляло, в конце концов, мало ли талантливых людей на просторах Родины.
Больше всего удивляло, что после дикости острова Силкин в свой заслуженный отпуск ехал в тайгу. То он исследовал приморских змей и писал об этом книгу, то повадки бурого медведя, то еще каких-нибудь зверей. Напрасно объясняли ему, что в отпуск надо ехать в большие города, дышать там замечательным бензиновым воздухом цивилизации каменных джунглей, толкаться в метро и трамвае, топтать асфальт, ходить в театры и на концерты.
Силкин к советам не прислушивался и снова ехал в тайгу.
Островной особист Герасимов по всем этим причинам стал пристально приглядываться к Силкину, но Ваня вовремя ушел от этого наблюдения в печатный орган флота газету «Боевая вахта».
А потом жахнула перестройка, офицеры стали уходить с Флота пачками, оставляя в частях и кораблях огромный некомплект командного состава. Ваня тоже сказал, что с милитаристской журналистикой пора завязывать, и тоже ушел. Все ждали, что он с его славой и связями публично спалит свой партийный билет и займет какой-нибудь пост в какой-нибудь новой организации.
Они ошиблись. Силкин ушел потому, что он хотел заниматься любимым делом все время, а не месяц в году. Он ушел в Дальневосточное отделение Академии наук, и как член этого отделения, он уехал в тайгу, стал жить там отшельником, изучая животных и растения. Он сидел так далеко, что добираться до него надо было поездом, вертолетом, пешим ходом (хотя предприимчивые люди умудрялись водить туда экскурсии корейских и японских туристов).
Андрюша иногда встречал Силкина во время редких его приездов во Владивосток. И в то время, когда городской перестрочный люд не на жизнь, а на смерть бился за еду и товары, Ваня выглядел отрешенно и спокойно. Попов слушал его рассказы, как Ваня ходит по тайге с карабином и краюхой хлеба, ночуя в самодельных берлогах и питаясь тем, что дает тайга.
Увидев Силкина, Попов удивился, а потом обрадовался.
«В глушь, – подумал Андрюша. – В скит, в тайгу, в зимовье… Вот где надо прятаться».
Он схватил Ваню за рукав:
– Ты когда к себе в тайгу?
– Опомнился ты, – удивился Ваня. – Я уже два месяца там не работаю. Жизнь кипит, кончился социализм. Чего я там должен сидеть?
Силкин рассказал, что какой-то американский фонд спасения сибирской тайги выделил деньги на это спасение. Представитель фонда оказался во Владивостоке и в поисках человека, которому можно было бы эти деньги отдать, по какой-то случайности, наткнулся на Ваню. Ваня умел писать статьи и издавать газету, поэтому он убедил американца, что только экологическая газета, издаваемая во Владивостоке, спасет планету.
– Понимаешь, – объяснил Ваня, – издаю газету, которую читают три человека: главный редактор – это я, ответственный редактор – это моя жена, цензор – господин Савченко. Пятьсот долларов на номер дают, двести на издание трачу, остальные – фонд заработной платы главного и ответственного редакторов.
Идея спрятаться в тайге умерла. Чтобы не оставаться одному, Попов хотел походить с Ваней по его делам, но Силкин от Андрюши отделался и ушел.
10.
Несколько дней лил дождь. Это было совершенно невыносимо. Дождь превратил всю землю в мерзкую жижу, образовал в низинах зловонные болота, проникал сквозь все крыши, заливал рвы и окопы. Он одел всех в дождевики и резиновые сапоги, окрасил все небо в серый цвет и залил весь мир сумерками. Красок в мире остались только две – серая и зеленая. Лица людей, даже женщин, несмотря на все ухищрения французской косметики, напоминали лица утопленников. Люди поднимали глаза к небу и, не увидев просвета в тучах, снова опускали их и продолжали свой путь в грязи. В то, что в мире есть жаркие страны и залитые солнцем города, не очень верилось.
Валид-Хан вернулся со службы поздно. Он стащил сапоги, швырнул их Сеньке, пробубнил тихонько: "Где ж тот Край, где от солнца светло…" и улегся на диван с книжкой Поля Вайнцвайга. Увидев книжку, Сенька вздохнул. Он боялся, что штабс-капитан заставит учить и Вайнцвайга.
– Прикажите рюмочку, ваш благородь? – перешел он в контратаку.
– Неси, – последовал короткий ответ. Валид-Хан приподнялся, швырнул книжку на подоконник.
Он выпил коньяк, но легче не стало. С потолка капало прямо в серебряный самовар, находчиво подставленный Сенькой.
– Дождь идет... – констатировал денщик.
– Идет... – невесело согласился штабс-капитан.
Семен уже приготовился как-то оправдать невыученый урок по Декарту, но Валид-Хан почему-то не стал его об этом спрашивать.
– Ну что, Семен, какие новости? Что волнует умы и сердца жителей этого клочка суши, омываемого дождем? – Штабс-капитан курил папиросу и смотрел в окно.
– У Лабуды корова пропала, – Сенька обрадовался тому, что Декарт отступил еще дальше, и кинулся перечислять: – У Силыча копна сгорела, но это еще до дождя. Ротмистр Лигунов привез певичку из «Золотого Рога», хочет на ней жениться, а хозяин «Рога» Мишка Волк говорит, она моя, а ротмистра самого грозится порешить.
Последнее сообщение заинтересовало Валид-Хана.
– Дуэль?
– Да помилуйте, какая же дуэль?! Это же бандит? Ему же человека порешить, что муху прихлопнуть.
– А что ротмистр?
Все, Декарт окончательно отступил, и сегодня о нем можно было уже не вспоминать.
– Известно что – боится. Всех господ офицеров на подмогу позвал, да известно дело – никто не идет, кому же из-за певички охота под пулю дурную идти.
– Полегче, полегче, – одернул денщика штабс-капитан. И задумчиво протянул: – Да, любовь...
– Да помилте, какая же любовь? Дурь одна.
– А любовь-то есть вообще?
– Нет любви. Есть один секс.
Приговор был жесток. Валид-Хан снова улегся на диван, подложив руки под голову.
Конечно же, он знал, что Виолетта собирается замуж за Лигунова. Валид-Хан вспомнил, как снова ездил к Виолетте и снова просил её вернуться к нему, а Виолетта была снова непреклонна. А потом в гримерной появился ротмистр Лигунов и попытался учинить скандал, протестуя против присутствия Валид-Хана в комнате своей невесты. Так штабс-капитану стал известно имя избранника Виолетты. Но Валид-Хан был не тот человек, который бы испугался публичного скандала, он мог сам учинить десяток таких скандалов. Он и учинил.
Валид-Хан не доискивался подробностей, когда у Виолетты с Лигуновым возник роман, но метался по комнате и кричал: «Виолетта! Но почему он? Жандарм! Убожество!» Он замахивался на ротмистра кулаком, а тот хватался за шашку. Виолетта плакала. Все это напоминало разборки портовых рабочих, но Валид-Хану было не до эстетики поведения, принятой среди представителей их класса. Все могло кончиться дракой, дуэлью или просто убийством, но тут появился Степанов, и весь скандал как-то сам по себе сошел на нет, и даже все зеркала в гримерной остались целы.
– Эх, Семен, – заговорил штабс-капитан. – Ты читаешь, по моему требованию, книги великих мыслителей, а по–прежнему остаешься такой же дубиной. Поверь уж мне, старому цинику, что любовь есть. Когда ты доживешь до моих лет, заведешь жену, хозяйство и выводок детей, то поймешь, что любовь есть. У тебя будут женщины, будет секс. К тридцати ты забудешь их имена и лица, но свою любовь ты будешь помнить до конца жизни. Ты никогда не забудешь, как, проиграв решающий бой Большого петербургского турнира, ты, важный кадет, идешь по Литейному, пряча от прохожих заплаканное лицо, влюбленная в тебя барышня вдруг встретит тебя и, бросив кандидатов в женихи и свою строгую маменьку, будет тебя провожать до дому, гладить по взъерошенным волосам и целовать заплаканные глаза. Это, дружок, ты не забудешь до конца жизни.
Валид-Хан стал опять вспоминать, как они со Степановым ушли из гримерки, оставив счастливого соперника наедине с Виолеттой, а потом сидели в ресторане, пили коньяк.
– Она меня бросила, – пьяно сожалел штабс-капитан. – Сожгла дотла, выжгла всё внутри меня, а потом просто безжалостно выбросила.
– С какой целью вы вели свои отношения столько лет? – не верил ему Степанов. – Я глубоко убежден, что для людей существует только один смысл вести такие отношения – с целью создания семьи. А раз так, то обе стороны должны это хорошо понимать, равно как и свою ответственность и за происходящее, и за другого человека…
– Когда она появилась в моей жизни, я был красив и богат. А сейчас я не так молод и совсем не богат…
– Если отношения серьезные, то люди совершают помолвку. Это означает и для людей и для окружающих, что у них самые серьезные намеренья. А если таких серьезных намерений нет – не за чем и встречаться, тем более в течение многих лет.
– Она оттолкнула меня – на этот раз навсегда. Что самое страшное, я всё понимаю. Понимаю, что она права.
– Вы не хотели создать семью. А у нее были серьезные намерения. Вы не были и не станете её опорой…
– Я – банкрот. Я пуст. Я хочу валяться пьяным в луже на обочине дороги и смотреть на звезды…
– А еще можно пройти в рубище по площади… – пошутил Степанов.
– И громко читать при этом стихи, – продолжил его мысль Валид-Хан.
– А еще можно уйти в народ…
– Или в монастырь…
– Или завести огород на дальней сопке…
– Или пойти в Тибет босиком…
Валид-Хан отогнал воспоминания и снова стал наставлять денщика:
– И даже позже, когда ты совершенно отупеешь от нищеты и тяжелого неблагодарного труда, даже тогда тебе будет сниться твоя первая любовь, а, проснувшись, ты будешь искать что–то, как заядлый курильщик ищет ночью куда–то запропастившуюся последнюю папиросу, не ведая, что ищешь ушедшую любовь. Не ищи, голубчик, не найдешь.
Штабс-капитан приподнялся и отрывисто и резко, хотя и негромко, скомандовал денщику:
– Смирно!
Сенька вытянул руки по швам, а Валид-Хан достал перо, бумагу и быстро написал записку. Тем же строгим голосом обратился к денщику:
– Слушай, бестолочь, внимательно. Способен пострадать за царя и Отечество?
– Так точно, вашбродь!
– В таком случае сейчас же незамедлительно снесешь записку. После этого в срок до завтрашней водки доложишь мне всю информацию о Лигунове и бандите. Понял, стоерос? Всю! Кто, когда, зачем, почему и так далее. Проанализирую информацию я сам. Шагом арш!
Сенька поплелся к Степанову, проклиная дождь и хозяев жизни. У крыльца квартиры Степанова под навесом он зажег спичку и, не в силах сдержать любопытство, записку прочитал. Она оказалась не очень интересной и содержала примерно то, что Сенька и предполагал: «Степанов, не ввязывайтесь в дело Лигунова. Вам не простят, уж очень повод хорош. В какой бы ипостаси вы бы не вступили в контакт с Мишкой Волком – спросите ли вы случайно у него время, защитите ли от него ночного прохожего – вас все равно обвинят в соучастии действиям его банды. До меня дошел слух, что его подручные убили корову двоюродной племянницы жены градоначальника. А это уже попахивает террористическими действиями против представителей власти. Мишка откупился, но где-то в недрах Охранного отделения пометочка осталась. Берегите себя, сидите дома. В конце концов, половина дел на флоте не делается, а половина делается сама по себе, обойдутся и без вас. Абсолютный дух да пребудет с нами. Шустовский коньяк очень хорош».
К вечеру следующего дня выяснилось, что ротмистр Лигунов действительно привез заезжую петербургскую певичку из ресторана «Золотой Рог» со странным именем Виолетта и собирается венчаться с нею, чему очень воспротивился знаменитый Мишка Волк, глава мафии большого порта. Лигунов был обречен. Что было делать бедному ротмистру? Упасть на колени перед полковым командиром, умолить его выдать пистолет и патроны, а затем, написав завещание, вооружившись, всю ночь вглядываться в темные окна, утирать со лба холодный пот и креститься, ожидая мишкиных бандитов? Слабость этого варианта Валид-Хан с завидной легкостью доказал Степанову, не прибегая ни к теории игр, ни к опыту Бисмарка. Действительно, какой же командир пойдет на чрезвычайное происшествие, весьма губительное для карьеры.
– Но как же, как же, – горячился Степанов, – каков бы он ни был этот Лигунов, но это же гибель личного состава, потери вне боевой обстановки, и так далее. Однако, это не менее губительно для командирской карьеры.
Но Валид-Хан только со взрослой снисходительностью смотрел на Степанова. Столь же легко отверг он и другие варианты: помощь полковых офицеров ("свой сюртук ближе к телу"), матросскую оборону ("чрезвычайное происшествие, весьма губительное, да и нужен он больно матросам), обращение к властям ("городовой один на весь остров, труслив, собака").
Лигунов был обречен. Все это знали. По всей видимости, знал это и он сам. Но почему–то никто об этом не говорил, и в вечерние планы господ офицеров не вносилось никаких корректив. Да и правильно. Действительно, и сюртук свой ближе, и городовой один и ... В общем, смотри выше.
Один Валид-Хан повел себя весьма странно. Нет, поначалу все шло как обычно. Погоняв Сеньку по основам мировоззрения Ницше и выдав ему за мировоззренческие успехи рубль, штабс-капитан велел тщательно сей же час приготовить фрак и цилиндр. Но после этого все пошло вкривь и вкось. Вместо того, чтобы налить себе рюмочку коньяку, выпить и закусить, Валид-Хан извлек из-под кровати две весьма запыленные пудовые гири и в течение часа мучил свое тело японской гимнастикой. Изрядно пропотев и проделав несколько движений английского бокса, он с величайшей тщательностью соскреб щетину и отправился в баньку.
Через час штабс-капитан во фраке, цилиндре, с букетом роз вышел из дому. Его вид придавал бодрости и навевал воспоминания. Молоды же мы были и красивы! И весь мир был у наших ног. И Петербург всеми своими окнами-гляделками взирал только на нас. И каких женщин мы любили, и какие женщины любили нас. Оркестр на Невском играет для нас, еврей портной изгибается в поклоне нам, барышни на выданье из лучших семей затягивают потуже корсеты на своих не всегда гибких талиях – для нас, царский смотр на Дворцовой – только для нас. И все улыбаются нам и бросают завистливые взгляды нам вслед. Бриллиант кокотке, рубль городовому, пятак дворнику – каждому свое, все имеют свою цену, всем хорошо, все счастливы, вселенная вертится как надо и только вокруг нас. Не надо только смотреть себе под ноги на оступившихся и безногих калек, от этого портится выправка. И плевать, что ты только пятнадцатый сын бухарского эмира, и папаша в лицо-то тебя не помнит, и бухарское ханство тебе не светит. Ну его, это бухарское ханство, лежащее в жаре, дикости, говорящее на своем языке и смертью казнящее рублевых должников на Регистане. Впереди Париж, Лондон, Гамбург.
Но Петербурга уже нет, а в Гамбурге никогда не был. И папашу зарубили кривым ятаганом неведомые злодеи. И за окном не Фонтанка, а только темный лес да мрачные сопки, и не бриллиантовые кокотки, а деревенские девки развлекают тебя; любви нет, молодости нет, секс неизыскан, озорства пошлы. Ничего нет. Грустно.
– Ну, прощай, братец, – произнес Валид-Хан, обращаясь к Сеньке. – Не поминай лихом. Да не воруй ничего. Авось, вернусь завтра.
Сенька был парень смышленый и на предостережение от воровства не обиделся:
– Чай, Лигунова спасать идете. Так может не надо, ваш благородь? Не надь оно нам, одним больше, одним меньше...
– Молчи, скотина, – оборвал его Валид-Хан и ушел.
Но Сенька был смышлен и прозорлив, Валид-Хан действительно шел к дому Лигунова.
Подойдя к дому, он остановился и перевел дух. В доме было темно и тихо. Дверь не была заперта, Валид-Хан вошел. В передней он зажег свечи и тихонько позвал:
– Виолетта!
Никто не откликнулся, Валид-Хан прошел дальше в кухню и снова позвал Виолетту. И снова никто не вышел.
Кухонька, в которой находился Валид-Хан, была маленькая, уютная, чистая. Валид-Хан сел на табуретку и закурил. Кольца дыма, поднимаясь, пропадали в темноте. Очень громко стрекотала живность за окном.
Послышались шаги, в кухне появилась Виолетта. Её большие темные глаза влажно блестели, и когда их блеск наконец достиг Валид-Хана, напряженное ожидание в них сменилось удивлением:
– Так я и знала! Ты зачем пришел, Заки?
– Я хочу помочь тебе обрести любовь и семейное счастье.
Наступила тишина. Настырно хихикали за окном лягушки. В ночи бродили сонные коровы. Шумно вздыхало море. Маленькие ничтожные человечки, заброшенные судьбой на этот жалкий клочок земли, со всех сторон окруженный морем, спали в своих теплых постелях, совершенно не догадываясь о существовании звезд. А звезды были. Подслеповато и удивленно глядели они со своей гигантской высоты на всю эту муть и на слабенький огонек в окошке дома. Там оплывала свеча, остывал ненужный самовар, и аромат роз пробивался сквозь запах табачного дыма дешевых папирос. Там плачущая и смеющаяся женщина роняла блюдца и приговаривала, что это на счастье, как будто оно есть, счастье, и осыпала упреками и прощала мужчину во фраке, столь нелепом в этом ночном мире коров и лягушек и теребила мужчину за рукав и гладила его по волосам. Там мужчина и женщина поцеловались, а мужчина взял женщину на руки. «Ты пьяный солдат, 3аки»,– сказала она. Что было потом, звезды не видели, но конечно, догадались и, конечно же, ничего не сказали. Идите себе, бедные дети, и будьте счастливы хоть час.
Наступил тот час ночи, когда часовые роняют винтовки и засыпают на посту в лютый мороз, полковой дежурный падает лицом на стол, усталые любовники наконец-то засыпают, закрываются притоны и бордели, а городовой прячется в дворницкой.
Хлопнула входная дверь, и сразу же стало плохо, неуютно, тоскливо, как будто внезапно и сразу наступила зима. Какие-то невнятные голоса глухо забормотали, снова на кухне зажглась свеча.
«Ну, вот и все», – тоскливо подумал Валид-Хан. Вставать не хотелось. Было грустно. Но он встал, оделся и вышел в кухню.
Это были еще не бандиты. Это были Лигунов и Степанов. Степанов стоял в дверях дома, лицом в комнату, широко расставив руки. Лигунов старался выбраться из дома. Пригнувшись и выставив вперед левое плечо, словно совершая сольный регбийный проход, он с разбегу наскакивал на Степанова, и, натолкнувшись на прапорщика, словно на каменную стену, отлетал на два метра и снова и снова повторял свои попытки. Лигунов пыхтел, сопел, он был красен и взъерошен. Он умолял Степанова отпустить его задать лошадям овса, принести воды из колодца, просто подышать свежим воздухом, но тот был непреклонен. Наконец Лигунов выдохся, сел на табурет и затравленно огляделся.
– Замечательно, ротмистр, – заговорил Степанов. – Вы действительно мужественный человек, что подтверждает ваше присутствие здесь в минуту опасности. Хорошо, что я присоединился к вам, когда вы без страха шли защищать свой дом и свою женщину.
– Не шел я никого защищать, это вы меня сюда привели обманным образом – захныкал ротмистр.
– Не скромничайте, не таитесь, мы никому ничего не скажем. Более того, мы будем с вами здесь до конца. В конце концов, мы вооружены.
Степанов достал откуда-то очень старое, нечищеное и облезлое охотничье ружье и три патрона к нему. Лигунов повернулся к Валид-Хану, словно ища у него поддержки, и повертел пальцем у виска:
– Степанов, да у них новейшие пистолеты-пулеметы…
– Исход войны определяется состоянием духа воюющих людей. Ваш дух очень силен, потому что ваше дело правое, вы защищаете свой дом. Вы – воин, а согласно «бусидо», путь воина есть путь служения, и не обязательно господину или государю. Это может быть путь служения семье, женщине, народу. Крепитесь, мы с вами, скоро все кончится.
– Да что же, на ней свет клином сошелся, – Лигунов зарыдал в голос. – Вон их сколько по Светланской ходит, все замуж хотят. А эта страшная, готовить не умеет, с бандитами связалась и неизвестно, верная ли она мне будет.
При этих словах он даже перестал рыдать и очень пристально посмотрел на Валид-Хана, но тот его взгляд выдержал и ничем себя не выдал. Штабс-капитан заговорил очень негромко и спокойно:
– Ротмистр, не так позорно для мужчины не добиться того, что он мог. Гораздо позорнее сделать то, чего он не хотел или не должен был, повинуясь чьей то прихоти или давлению. Не подчиняйтесь злодеям.
Лигунов вскочил и с быстротой молнии бросился к двери, но, споткнувшись о подставленную Степановым ногу, упал и опрокинул на себя рукомойник. Вода из рукомойника обильно облила ротмистра, и он снова сел на табурет очень громко и неприлично ругаясь.
В это время с улицы раздался крик:
– Лигунов! Отдай женщину! А не то, я здесь все спалю! И амбар спалю, и дом спалю, и всех поубиваю! Я в нее деньги ввалил! Или деньги возвращай, или пусть идет работает!
Все приникли к окнам. В темноте виднелись какие-то фигуры. В этот момент в кухне появилась Виолетта Анатольевна, тоже посмотрела в окно:
– Ну что, я пошла?
И посмотрела на Лигунова. И все посмотрели на Лигунова. А он подумал и велел Виолетте идти в спальню.
– Я пойду с ними поговорю, – сказал Степанов, когда женщина ушла, но ротмистр остановил его и, к удивлению Валид-Хана, абсолютно спокойно сказал:
– Нет, я сам.
Ротмистр снял со стены шашку, потом передумал, взял огромный хлебный нож, сунул его в сапог и вышел на улицу.
Валид-Хан зарядил патрон в ружье и выставил ствол в окно.
– Убьют они его, – сказал он и стал куда-то прицеливаться. – Разговаривают пока.
На улице в начале действительно только разговаривали, потом началась какая-то возня, Лигунов упал, а Валид-Хан завопил свою любимую, где-то вычитанную, фразу: «Запасайтесь, дьяволы, гробами, щас палить начну!» и приготовился сделать выстрел, но его остановил Степанов. Потом Степанов вышел на улицу к бандитам и стал с ними разговаривать. Валид-Хан схватил ружье наперевес и с криком: «Окружай! Ура! Штыком коли!» ринулся в гущу событий, но в этот момент Степанов несколько раз взмахнул руками и ногами, и приезжие нахалы попадали в траву, как спелые яблоки с дерева, а потом с низкого старта помчались в направлении причала, и штабс-капитан остановил победоносное развитие своей атаки рядом с упавшим Лигуновым. Ротмистр корчился от боли, матерился, а потом сказал:
– Господа, мне действительно не было больно и страшно.
Из-за всех кустов и заборов стали появляться какие-то люди. Они сбивались в небольшие стайки и обменивались впечатлениями от увиденного.
Из дома вышла Виолетта, вооруженная сковородкой. Уперев руки в бока, она закричала на Степанова и Валид-Хана:
– А ну пошли отсюда! Алкоголики! Бездельники! Херы с версту отрастили, а ума не заимели! А с тобой дома поговорим!
Последняя фраза была явно адресована Лигунову. Восстанавливалась семейная идиллия. Валид-Хан и Степанов кинулись от нее подальше и наткнулись на денщика штабс-капитана. Тот держал в руке флигель-горн и преданно вглядывался в лица офицеров.
– Ты где был? – спросил его штабс-капитан.
– В засаде, ваш благородь.
– Пиво, небось, пил! Смирно! – скомандовал штабс-капитан. Сенька принял строевую стойку, тупо глядя в землю, а Валид-Хан стал махать перед ним кулаком и грозить карами земными и небесными.
– Господин прапорщик, – вдруг раздался голос начальника контр-разведки, – пожалуйте в автомобиль.
Степанов повиновался, а Валид-Хан шарахнулся от автомобиля в ближайшие кусты, Сенька – за ним.
Там они увидели Володина. Лейтенант сидел съежившись, закрыв лицо руками, плечи его тряслись.
– Иди домой, накрывай завтрак, – приказал Валид-Хан Сеньке.
Сенька поднялся, взял свою трубу и побрел обратно домой. Он поднес к губам флигель-горн, заиграл марш «Звезда Миссисипи».
– Я струсил, Заки Амирович, – дрожащим голосом заговорил Володин. – Я вас предал… Я трус и негодяй…
– Брось, Миша, никто из нас не знает, как поведет себя в сложной обстановке. Может быть, завтра я испугаюсь…
– Вы – нет… А я никого никогда не защитил, не спас, не сделал счастливым…
Валид-Хан закурил папиросу, потом сказал:
– Миша, брось думать о человечестве. Найди одну женщину и сделай её счастливой. Одну… Больше не надо…
Вставало солнце. Первые катера начали свой быстрый бег по заливу. Поселок еще спал.
11.
Народ и автомобильные пробки; перед тобой спокойно течет толпа; гогочут бандиты в костюмах «Адидас» и в громадных кроссовках; босой нищий нанаец с суровым бесстрастным лицом; женщины, однообразно, как солдаты, упакованные в китайскую одежду; получившие увольнительные матросы; целый ворох китайцев; местная красавица лет двадцати трех, идущая упругим шагом, подгоняемая восхищенными взглядами мужчин; ее округлые бедра плавно покачиваются, наводя тебя на грешные мысли; ты слышишь обращенные к ней изысканнейшие возгласы владивостокского мужского люда, знающего толк в галантных ухаживаниях за женщиной и во всякого рода комплиментах – эй, красотка, пошли коньяк жрать; эй, может трахнемся; перед ней останавливается иномарка, за рулем питекантропообразный мужчина, он в полном порядке – машина, огромный перстень на волосатой лапе и особый владивостокский независимый взгляд человека, уже побывавшего на автомобильной свалке в Иокогаме, что–то бормочет, сейчас пустит слюну себе на куртку; она делает вид, что не слышит, а может и в самом деле не слышит; появляется трамвай, она спешит к нему; порыв ветра отбрасывает полу ее платья, видны белые трусики, она поправляет платье; над Владиком солнце и дождь; ты бежишь за ней к трамваю; куда? зачем? трепаться с молодой красавицей, наплевав на время и погоду, рассказывать ей о Ленинграде и Москве, Маврикии и Сейшелах, своих творческих взглядах и цветовых пятнах Клода Моне, Кортасаре и Гинзбурге; у входной двери ревет и беснуется толпа; кто-то сильно бъет тебя под ребро, но на ногах устоять тебе удается; летят оборванные пуговицы, слышны вопли и проклятья; в жестокой силовой борьбе ты проникаешь в салон и теряешь прекрасную незнакомку из вида, но замечаешь ее у средней двери; кажется, что она улыбается тебе; гнусавый голос из репродуктора объявляет: «Держимся крепенько, трогаем!»; ты машешь ей рукой, она удивляется, но не отворачивается; письмо надо отнести в «Дальпресс», но красавица смотрит на тебя, и «Дальпресс» может подождать; но на «Дальпрессе» она, к твоей радости, выходит, и ты идешь за ней; она в «Дальпресс», и ты тоже; она – в редакцию «Конкурента», и ты – туда же; это она, вручу письмо ей лично; она выходит; вам письмо; голубчик, а почему же не в офис? это личное; ну что вы, я не даю подобных объявлений, у меня есть друг, у меня все хорошо; судя по вашей короткой юбке и трусикам, которые, простите, ничего не прикрывают, вы нуждаетесь во внимании мужчин; да у меня совсем другое объявление, я от строительной фирмы, да отстаньте, голубчик; не отпускать, говорить, говорить и смотреть ей в глаза; мы мешаем проходить людям; пустите; вы на машине? нет у тебя никакой машины, но с важным видом врешь, что она в ремонте, что-то с трансмиссией; посмотрите мою, что-то с ней не так; над Владиком солнце и дождь; ты идёшь за ней смотреть машину; у нее длинные ноги и красивая грудь; островная грязь, вонючие матросы, недовольство начальства и семейные передряги позади – впереди несколько часов радости.
– Что это было?
– Конечно же, свечи.
– Поменял?
– Точно так.
– А где взял?
– У тебя в багажничке. У тебя хороший запас.
– Обо мне заботится мой друг.
– Хороший друг. Но я буду лучше. Я чище и добрее него.
– О–ё–ёй!.. Ты же его не знаешь...
– Я знаю тебя.
– Откуда?
– Знаю и всё. Давно – давно знаю.
– А я тебя что–то не помню...
– Естественно, мы жили в разных городах.
– В каких?
– Я в Москве и в Питере, ты здесь.
– А откуда же ты тогда можешь меня знать?
– Это не очень важно. Не акцентируй на этом внимания. Ты являлась мне в снах. Куда едем?
– Мне надо на работу.
– Я с тобой.
– Это с какой такой радости?
– Я тебя люблю и хочу быть с тобой. Ты должна проявить милосердие и не гнать беззаветно влюбленного в тебя человека.
– Экий ты шустрый!
– Я не шустрый. Я совсем не шустрый, к сожалению. Если бы я был шустрый, я бы уже давно женился на тебе, у нас уже было бы трое детей, мы жили бы в Сиднее, и у меня был бы свой бизнес.
– Мой друг обещал свозить меня в Америку...
– Врет!
– Не врет! И вообще, вали отсюда!
– Не врет, не врет. Я просто ревную.
– Нет у тебя такого права.
– Нет, но скоро будет.
– Не будет!
– Будет!
– Не будет!
– Будет! И вообще поехали, тебе нужно на работу. Я поеду с тобой. Я не буду хватать тебя за грудь или за коленки, или целовать в шею; я просто буду предупреждать тебя об опасности. Со мной тебе будет спокойнее.
– Что это играет?
– Это «Роллинг Стоунз». Песня называется «Маленький помощник мамы».
– Не знаю таких.
– Я догадался. Ты знаешь «На-на», Хлебникову и «Иванушек».
– Да, они мне нравятся...
– «Роллинги» вместе с «Битлами» в свое время создали такой интеллектуальный запас в рок-музыке, который, несмотря на все старания по дебилизации мира, не исчерпан до сих пор.
– Умный ты...
– Умный...
– А чего не богатый?
– А зачем интеллигентному человеку деньги? Он живет космосом, вечностью и любовью.
– Для любви нужно много денег.
– Для любви – нет.
– Смотри, какая авария!
– Будь осторожна, любимая.
– Приехали, выгребайся.
– Я тебя подожду.
– Я надолго.
– Я буду ждать...
12.
Рассыльный разбудил прапорщика Чухлова в шесть утра.
– Приказано сей же час прибыть командиру полка! – завопил он в раскрытое прапорщиком окно.
Чухлов загрустил. Посещение кабинета командира всегда означало неприятность. Офицеры задерживались у двери перед зеркалом, чтобы оправить китель и прическу, стараясь оттянуть разговор. Потом, набрав побольше воздуха, как при нырянии, входили. А потом выходили оттуда, растерзанные и помятые.
А тут такой ранний вызов.
Чухлов припустил в полк.
У входа в экипаж он встретил дежурного – Давыдова. Давыдов прохаживался перед воротами экипажа, жмурился на солнце и покрикивал на приборщиков территории. Увидев Чухлова, он закричал:
– Слыхал, что ночью было? Валид-Хан, Степанов, Лигунов…
– Знаю, видел, – отмахнулся Чухлов. – Чего командиру надо?
– У него спроси.
Чухлов побежал дальше. Командир экипажа нервно прохаживался перед штабом. Четким строевым шагом Чухлов подошел к нему, поднес руку к фуражке и собрался доложить о прибытии, но Романовский не стал тратить на это время. Он схватил прапорщика за рукав и потащил в свой кабинет. Командир бросил Чухлова за свой стол, в свое кресло и подбежал к сейфу, достал оттуда пачку бумаг и бросил их на стол перед Чухловым.
– Все документы на Степанова! Пиши дознание! Живо!
Потом Романовский подошел к двери кабинета и оттуда скомандовал:
– Работать быстро! Никуда не выходить! Ссать в ведро! Закончишь – постучишь!
Дверь закрылась, Чухлов остался один.
Задание было важным. Чухлов был горд тем, что командир поручил дознание именно ему.
Прапорщик стал читать разложенные перед ним доносы, рапорты, докладные. Сначала он пытался запомнить новые для себя удачные обороты, дабы потом использовать их самому; даже пытался что-то конспектировать. Но потом он понял, что не успевает это сделать, и стал просто вдумчиво читать все подряд.
Наступил момент, когда Чухлов с особым удовольствием почувствовал, что дознание закончено. Оставалось выразить его официальным языком рапорта, подтвердив свою верность присяге, Родине и командиру.
Прапорщик Чухлов быстро заскрипел пером, иногда в азарте приговаривая: «вот как я тебя…», иногда проговаривая вслух особо доказующие места. Все мысли, излагаемые им сейчас на бумаге, были необыкновенно значительны. Чухлов закончил последнюю строчку заключения по дознанию.
– Прекрасно! – сказал он, с удовольствием потянувшись.
Он подошел к двери и стал колотить в неё изо всех сил.
Дверь открыл Романовский. Он схватил бумаги, стал их читать. Экзерсисы Чухлова ему понравились. Отпустив прапорщика, командир задумался.
Пока все шло хорошо.
Степанова в части не было. Вместо него в часть пришла расписка канцелярии охранного отделения в приеме подследственного офицера.
Дознание было закончено. Преданный Чухлов не подвел.
Командир собрал документы в портфель и бросился на причал. Катер стоял под парами и сразу же после команды «Смирно!» вышел на причал Поспелово, куда должен был прибыть адмирал Жакаров.
Расчет Романовского был точен.
Адмирал Жакаров, помощник Командующего, действовал энергично. Решение было принято еще накануне, когда командир экипажа докладывал об изменнике Родины. Нужно было карать быстро, умело и беспощадно. Поэтому необходимо обрушить суд на голову изменника внезапно.
Был вызван председатель трибунала барон Гекрафт и члены трибунала.
Жакаров горячо и искренне, применяя такие определения, как «тварь подзаборная» и «козел вонючий», обрисовал ситуацию с изменником Степановым.
Председатель трибунала слушал все это не очень внимательно. Перечисляемые адмиралом Жакаровым преступления не достигали его сознания. Накануне он проиграл в карты двести рублей казенных денег и мучительно искал выход из сложившейся ситуации. Наконец, что-то придумав, он успокоился и стал активно участвовать в совещании.
Дознание попало в руки председателя трибунала с лаконичной, но исчерпывающей резолюцией адмирала. Комедии гражданского судоговорения не место в военном деле: совещание было кратким и решающим. Приговор был записан тут же. Для того чтобы придать ему законную силу, требовалось только просидеть несколько часов, слушая бесполезные слова.
– Надеюсь, вы не будете миндальничать в приговоре, барон, – сказал Жакаров председателю трибунала. – Я имею все основания советовать вам крутые и решительные действия. Когда вы закончите?
– Непременно завтра, – ответил председатель.
Совещание закончилось. Барон Гекрафт подошел к Романовскому и, абсолютно не намекая на заинтересованность командира экипажа в исходе предстоящего дела, попросил у него в долг триста рублей. Романовский достал триста рублей из портфеля и выдал их Гекрафту.
Гекрафт достал чистый лист бумаги, чтобы написать расписку.
Романовский от расписки отказался.
13.
Андрюша срывается с места и бежит по делам. Он должен успеть все сделать, он должен успеть к новой знакомой, когда она выйдет из офиса своей строительной фирмы.
Попов садится в трамвай и добирается до морского вокзала, мчится в камеру хранения. Он долго ходит кругами, проверяя, нет ли хвоста, потом достает из ячейки пластиковый пакет, из пакета – ту самую злополучную тетрадь. Лихорадочно листает, потом вырывает из тетради лист. Тетрадь кладет в пакет, пакет в ячейку, запирает дверь ячейки. Потом читает вырванный лист и выходит на улицу. Андрюша начинает разрывать этот лист, но потом для верности поджигает его. Тут же появляется милиционер и укоряет его за нарушение мер пожарной безопасности. Но лист уже догорел, и Андрюша растаптывает кучку пепла каблуком.
Попов бежит на почту, берет бланк телеграфного перевода и начинает размышлять, сколько денег отправить жене. Решив, что интеллигентному человеку деньги не особо нужны, что прокормится он в части, что пить он решил сегодня бросить совсем, что на любовное свидание денег много не нужно, потому что за любовь платить нельзя, что долги он может раздать и позже, что в случае чего он подзаработает игрой в ансамбле «Папин рубль» в ресторане «Челюскин» (в ансамбле Андрюша поигрывал уже давно в свободное от службы время по вечерам, а иногда и ночам, на всякий случай во время выступлений надевая парик, темные очки и наклеивая огромные усы, чтобы никто из командования не узнал в отвязном кабацком музыканте офицера российского флота), Андрюша решительно заполняет бланк.
Отправив деньги и письмо жене, он несколько минут размышляет, каким телефоном он может воспользоваться, и решительно идет в приморский фонд культуры, с директором которого он знаком. Фонд находится рядом, в эту организацию никто и никогда не звонит, вероятно, не принимая ее всерьез в нынешнее смутное время, поэтому Попов может говорить по этому телефону долго, обстоятельно и основательно.
– Алло! Конюшевский слушает.
– Это Попов.
– Живой еще?
– Да что ты меня все хоронишь!
– Я кое–что выяснил. Мы подняли записи звонков из части в город. Я знал, что ты мне не все сказал. Ты сказал Ноткину, что из старой рукописи ты узнал, где лежит золото чурчженей, Ноткин позвонил…
– Знаю. Ноткин позвонил Анвару, а Титкин Водолазу…
– Откуда знаешь?
– Потом расскажу. Ты можешь мне помочь?
– Как?
– В ячейке 87 в камере хранения морского вокзала лежит та самая рукопись. Код П957. Можешь её забрать. Ты можешь сделать так, что радио расскажет, что я передал рукопись в краевой музей?
– Сделаем. А там действительно что-то есть?
– Бери, читай. Я ничего не нашел, ляпнул от пьяного хвастовства, а тут такая суета. Ладно, я бегу дальше. До встречи.
– До встречи.
– Алло!
– Это Андрюша. Привет! Как жизнь?
– Привет! А чего жизнь? Нормально жизнь. Ты где пропал? Посетители спрашивают, где Андрюша, почему народу песен не поет.
– Проверка в части была. Месяц готовились.
– Придешь сегодня?
– Может быть приду, ближе к ночи. Я новые песни написал, только партитуру с собой не захватил.
– На хрен мне твоя партитура. Сыграешь, я запомню. Про что песни?
– Про маньяка; про то, что лучшее время настанет; про Владивосток будущего.
– Ну ладно, забегай. Бросай свою службу, давай к нам в постоянный состав. Мы, кстати, скоро диск писать будем. В Англии. Туда руководитель наш уехал договариваться.
– Ну, пока…
– Пока…
– Алло!
– Приветствую! Как бизнес?
– Привет, Андрюша! Нормально бизнес. Все служишь?
– Служу народу и Отечеству.
– Бросай это грязное дело, отменили крепостное право. Иди в мою компанию. Можем сделать отличную сделку на китайских карандашах против тараканов. Ты находишь тридцать тысяч…
– Алло!
– Здравствуйте, Валентин Михайлович! Попов беспокоит. Давно вам не звонил, проверка штаба флота в части была.
– Здравствуй, Андрюша! Очень хорошо, что позвонил. Повесть дописал? Название придумал?
– Не совсем, но почти.
– Давай быстрее, напрягись. Издатель долго ждать не будет… Конечно, есть в повести недоработки. Почему капелланы в каждой роте? Почему дадаизм в 1908 году? Почему штабс-капитан «Strawberry Fields Forever» поет?
– Валентин Михайлович, не могу же я просто дневник переписать. Про нас тоже сказать хочется.
– Глупость. Исправить. Андрюша!
– Что, Валентин Михайлович?
– Ты вообще спишь когда-нибудь? Как ты все успеваешь?
– Сплю, только мало.
– Береги себя, а то сдохнешь. Сил на все не хватит.
Действительно, думает Попов, так и сдохнешь: с гитарой в руках, надрываясь перед кабацкой публикой; или на голой женской груди после бурной ночи; или ночью за пишущей машинкой; или на дурацком ночном дежурстве, или бандиты убьют. Но так, по крайней мере, не скучно. Попов вздыхает и бежит жить дальше. Он торопится встретить сегодняшнюю дневную красавицу.
Она выходит в своей развевающейся юбке; удивляется и улыбается, когда видит тебя; ты все еще здесь, Андрюша?; я буду ждать тебя всю жизнь; вы снова едете вместе в ее автомобиле; вы разговариваете о жизни и о любви, о мужчинах и женщинах, о вечности и космосе, об искусстве и об известных людях, о собаках и кошках, и снова о любви, о военной службе и о деньгах, о московских театрах и питерских концертах, о вине, коньяке и водке, о маминой пицце, о родителях, машинах и снова о любви; у «Зеленой лампы» ты выбегаешь первым и бросаешься наверх; за тобой, Андрюша, должок, говорит тебе хозяин бара Сергей Фомин; последний раз! последний раз верю; ты несешься вниз, она, к твоей радости не сбежала; ты садишься рядом и целуешь ее в шею, она улыбается; в баре коньяк и актеры, фрукты и бандиты, деловые и сигареты; тепло и уютно; она улыбается, ты гладишь ее колени; ты такой интересный, ты совсем не похож на военного; хоть и говорят, что старший офицер – это не звание, а диагноз, а профессия офицера – это не профессия, а образ жизни, для меня военная служба – это просто маленький кусочек хлеба, который с каждым днем становится все скуднее; настоящая жизнь – в любви и творчестве; ты вскакиваешь на стол с криком «снимите шляпы, перед вами поэт!»; тебя вежливо выводят, а она не сердится; через служебный вход в театр на второй акт; после спектакля в «Челюсти»; Андрюша, привет, поиграешь немного? ты ведешь ее за кулисы, показываешь ей парик и усы, она смеется; ты поешь свои песни и представляешь себя на сцене, ну хотя бы в «Горбушке»; коньяк и поцелуи; у нее прелестная грудь и твердая гладкая попка; остров где–то далеко, а жена еще дальше, никакого комплекса вины; я живу на Первой Речке; мы должны закончить вечер вместе, я возьму еще коньяку; хватит коньяку, мы будем пить чай; грязный подъезд и ухоженная квартира; видеомагнитофон и широчайшая постель; чай и печенье; разбросанная одежда, колготки надо снимать аккуратно, вот так; ты не будешь торопиться? возьми полотенце; ты снова?! да ты классный мужик! будем спать? ты хочешь ещё, Андрюша?! неугомонный! стоны и ласки; спи, любимая...
Мужские голоса в коридоре; ага, а вот женский – вы не сделаете с ним ничего плохого? ненужное фарисейство; успеть надеть штаны; пиджак, рубаху в руки; их трое; рожи бандитские, кулаки с чемодан; в окно, сначала разбить стекло, руками закрыть лицо; кровь липкая, а ноги целы…
14.
Дорога к гарнизонной гауптвахте поднималась круто вверх. По обеим сторонам дороги стояли жалкие хаты обывателей. Отовсюду слышалось мычание и похрюкивание мирно пасущихся животных. Пахло навозом, морем и ревизией давно устоявшихся религиозных канонов. Яркий солнечный день никак не соответствовал мрачному настроению Валид-Хана. Всю ночь он пил, играл на виолончели Баха, бессовестно громко выкрикивал в раскрытое окно тусклые и малопонятные самому себе фразы Дени Дидро, вспоминал Толстого и всех женщин, которых знал, настойчиво донимал денщика вопросами о мировоззрении Шопенгауэра, словно соизмеряя со своим собственным. Наутро он надел сюртук, любовно вычищенный Сенькой, и, пытаясь восстановить в памяти события минувшей ночи, направился к Степанову, который содержался на гарнизонной гауптвахте.
– Стой, кто идет? – послышатся голос часового. Это был совершенно невзрачного вида то ли алтаец, то ли еще какой-то азиат. Он стоял в шинели, несмотря на изнурительную жару, обливаясь потом, но не выпускал из рук оружия. "Молодец, – машинально подумал Валид-Хан, – шинель не снимает, несет службу по уставу. Правда, крючок расстегнут".
– Голубчик, – мягко обратился он к часовому, – ну зачем тебе знать кто я?
– Надо – непреклонно ответствовало самое низшее должностное лицо гарнизонной службы.
– А что это у тебя под глазом? – проявил человеколюбие штабс–капитан.
– Их благородие ротмистр Канарейкин указали на упущения по службе, – застенчиво потупившись ответил алтаец и снова повторил: – Стой! Кто идет?
–Что охраняешь, любезнейший?
– Вот этот амбар, ваше благородие.
– А зачем? – не унимался Валид–Хан.
– Не могу знать.
– А кто приказал?
– Их благородие ротмистр Канарейкин приказали. Стой, сказали, как столб, и никого не пущай.
– А что в амбаре?
– Не могу знать.
– А давай посмотрим.
–Не могу, ваш благородие, не велено...,
Но Валид–Хан все–таки подошел к амбару. Покосившаяся дверь покачивалась под легкими порывами ветерка, жалобно поскрипывала. Амбар был пуст, только какая–то одинокая курица кудахтала, словно отыскивая зерно в стройной теории перманентной революции. Завидев штабс–капитана, она испуганно замолкла и устремила на него немигающий взор.
– Да... – задумался штабс-капитан и, обращаясь к часовому, продекламировал:
– "Добро и зло – есть категории этики, в которых отражается нравственная оценка социального поведения людей". Читай Гельвеция, голубчик.
И неожиданно рявкнул:
– Хорошо служишь!
Алтаец вытянулся:
– Служу Царю и Отечеству!
Валид–Хан отстранил часового и двинулся к гауптвахте. У самого забора гауптвахты его догнал Давыдов, в камеру к Степанову они вошли уже вместе.
В камере было темно и сыро. Солнечный свет едва пробивался сквозь годами не мытое оконце и толстые прутья решетки. Степанов лежал на узкой деревянной скамье, укрывшись шинелью. Из-под шинели сиротливо торчали его голые ноги.
– Вставать надо! – загрохотал было надзиратель, но Давыдов замахнулся на него своей заскорузлой пятерней, намереваясь дать хорошую оплеуху, и надзиратель удалился из камеры весьма поспешно.
Степанов приподнялся, набросил шинель на плечи. Ласково улыбнулся.
– Добрый вечер, господа. Впрочем, возможно и день, и утро. Я совершенно потерял чувство времени.
Он повернулся к окну, постоял, помолчал, заговорил:
– Солнышко светит, наверное, все-таки день. Здесь чертовски холодно и сыро в любую погоду. Но в сильную жару здесь, наверное, неплохо.
Степанов сел, предложил, указав на соседнюю скамью:
– Присаживайтесь, господа. Вы молчите. Что-то случилось?
Давыдов натужился и закричал очень громко:
– Юра, твою мать, они хотят тебя расстрелять.
И дико захохотал. Видно, его позабавила рифма. Потом он достал из сапога бутылку самогона и предложил выпить. Валид-Хан промолчал, Степанов вежливо отказался. Давыдов засуетился, стал совать в руки Степанову стакан, но потом успокоился и начал пить один. Взгляд его мутнел, веки наливались неимоверной тяжестью, и минут через двадцать он уже спал на голом бетонном полу камеры, подложив под голову фуражку.
– Что у нас новенького? – спросил Валид-Хан.
– Да все идет как-то не по-военному: очень быстро и стремительно. Я думаю, завтра – послезавтра все кончится.
– Ну, вы уж потерпите пару дней, вернетесь, закатим отличную гулянку.
– Боюсь, что я вряд ли вернусь. Скорее всего, все кончится расстрелом.
– Так я и знал! Но расстрел… Вряд ли… Ну, погонят со службы… В чем обвиняют? Террор, измена, антигосударственная деятельность, преступления против порядка подчиненности?
– Практически все, что вы перечислили.
– Да не может быть, это же глупость великая. Должны быть какие–то очные ставки, опознания, признания, следственные эксперименты, обвинительное заключение. Было все это? Заседания трибунала, приговор? Это все будет так долго, что мы все успеем состариться или умереть от цирроза печени.
– Валид-Хан, послушайте, времени уже нет, всё уже произошло.
– Как произошло? Вас только позавчера повязали.
– Совершенно верно. Меня привезли сюда, совершенно ничего не объяснив. Я немного, около двух часов, вздремнул и после этого стал требовать разъяснения; я стучал ногами в двери, вызывал часового, начальников любого ранга. Еще бы немного и я бы стал громко петь или симулировать слабоумие и животные колики. Но через час после начала моих восклицаний появился розовощекий круглолицый ротмистр с папочкой под мышкой, ухоженными маленькими ручками и огромным перстнем на безымянном пальце левой руки. Изысканно вежливо он попытался успокоить меня, объяснил, что в их ведомстве все делается хорошо и быстро, и что все уже готово, в чем я могу убедиться, и сунул мне обвинительное заключение.
– И что там?
– Да вон лежит копия, почитайте.
На дощатом столе лежал лист тонкой, серой бумаги, уже изрядно подпачканный мухами, чьими-то грязными пальцами и жирными пятнами. Валид-Хан взял его, подошел с ним к свету, начал читать. Это было обвинительное заключение. Кратко, по–военному, с небольшими грамматическими ошибками в нем сообщалось, что "...следствием, с учетом всех имеемых неоспоримых доказательств установлено, что в августе 19.. года прапорщик Степанов Ю. В. прибыл в экипаж Сибирской флотилии с целью проведения антигосударственной деятельности, устройства заговоров и проведения террористических актов. Под внешностью прапорщика флота российского скрывалась гнусная сущность врага, подобно хрюкающей свинье подрывающего основы и, как гнусный шакал, действующего хитро, тайно и злобно.
Преступления Степанова Ю.В.:
§1.Против порядка подчиненности:
а) Подвергал сомнению умственные способности господ старших офицеров.
б) Высказывал суждения.
в) Писал прожекты, противные доктринам начальства.
г) Занимался литературной деятельностью, в коей подвергал сомнению идеалы.
§ 2. Измена Отечеству:
а) Высказывал суждения о лучшем государственном устройстве в других странах.
б) Общался с нежелательными иностранцами.
§ 3. Шпионаж:
а) В частных разговорах выдавал наличие на Острове военных.
б) см.§ 2 п. б.
§ 4. Антигосударственная деятельность:
а) см. § I п. а.
б) см. § I п.б.
в) см. § I п.в.
г) см. §I п.г.
д) см. § 2 п. а,
е) см. § 2 п. б.
ж) см. §3 п. а.
з) см.§3 п. б.
§ 5. Терроризм:
а) принуждение майора Смирнова к террористической деятельности и молчанию;
б) Действия в террористической группе Мишки Волка.
Все вышеуказанные преступления подтверждены материалами дознания, в связи с их общественной опасностью требуют скорейшего решения военного трибунала по поводу участи вышеупомянутого преступника Степанова».
И подпись: Следователь по опасным делам секции государственной безопасности прапорщик Трейфанов.
А на обратной стороне листа чья-то начальственная резолюция: "Стрелять их волков позорных, козлов поганых надо".
– А что в материалах дела?
– Ротмистр дела не дал, сказал, что его изучает адвокат.
– Нужен адвокат. Деньги есть. Найдем самого лучшего. Надеюсь, вы ничего не признали из всего этого?
– Конечно, не признал, что и записал в какой-то бумажке. Ротмистр сказал на это, что запирательство только ухудшит мою участь.
– Да пошел он ...
– Заки, не горячитесь. Я не хотел вас огорчать, но трибунал уже был вчера вечером.
– И что?
– Подвергнуть расстрелянию, – последовал спокойный ответ.
– Как все было? – Штабс-капитан забрался рукой в сапог Давыдова, извлек оттуда бутылку самогонки, открыл, жадно глотнул. Самогон был скверно очищен. Вероятно, самогон делала Немакина в своем сарае среди коров, коз и собачки неизвестной породы по имени Чудо.
– Да все очень хорошо, буднично. В шесть вечера какой–то унтер привел меня в зал судебных заседаний. Помещение мерзкое, грязное, обшарпанное. Окна давно немытые, света не видно, к тому же не открываются, духота жуткая.
Я сел, по бокам у меня встали жандармы, мои конвоиры. Я увидел перед собою пару незнакомых лиц, я понял, что это председатель трибунала и прокурор. Они с недоброжелательным любопытством приглядывались ко мне, словно искали следы врожденного порока и преступных склонностей. Тут же заседание и начали.
– А заседатели, адвокат, свидетели?
– Заседатели подошли чуть позже. Один сразу же заявил, что у него рабочий день кончился, и он не собирается торчать в духоте до ночи, что у него хозяйство, семья, дети и ушел. А второй остался и читал книгу про Пинкертона. Но это мы уже в курилке сидели.
– Где сидели?
– В месте, отведенном для курения караульных во дворе гауптвахты. Там, собственно, весь трибунал и проходил. В зале было душно, перешли в курилку. На одной лавочке сидел прокурор, на другой – председатель с заседателем, читающим про Пинкертона, на третьей – я.
– А адвокат?
– Адвокат не пришел. Прислал записку, что колет свинью, перенести это дело не может, а потому и не пришел.
– Вот, уже основание для отмены решения суда – нарушение необходимых формальностей…
– Председатель трибунала вскричал, что это полное безобразие и потребовал другого адвоката.
– И что, нашли?
– Вызвали начальника караула поручика Румянко и сообщили, что он будет адвокатом. Румянко отказывался, говорил, что он совсем даже не адвокат, потребовал дело для ознакомления, ему сказали, что интересы державы требуют его участия в данном деле, чтобы он не морочил никому голову и присаживался рядом с обвиняемым. Мой адвокат подошел ко мне и дал совет отвечать очень коротко на вопросы, которые мне будут задавать и во всем положиться на него. Он выразил надежду, что все пройдет хорошо для меня. Я поблагодарил его.
Потом заговорил председатель трибунала. Он сказал, что он для того здесь находится, чтобы обеспечить беспристрастное разбирательство дела, ибо желает рассмотреть его с полной объективностью. Обещал вынести справедливый приговор, руководясь духом правосудия.
– Свидетели? Допросы?
– Не было ничего этого. Единственно, кого допрашивали – это меня. Председатель задавал вопросы спокойно и, как мне показалось, с оттенком сердечности.
Мой адвокат сказал, что все идет превосходно, старик сегодня спокойный. Потом прокурор сказал речь. Он простирал руки к председателю трибунала и громил мою виновность, не признавая смягчающих обстоятельств. Адвокат воздевал руки к небу и, признавая меня виновным, напирал на смягчающие обстоятельства.
Я чувствовал, что дело поворачивается плохо для меня. Кое-что меня смутно тревожило. И, несмотря на то, что я мог повредить себе, я пытался вмешаться, тогда прокурор кричал мне: "Молчать!" Все шло без моего участия.
Потом прокурор, указывая на меня пальцем, сказал, что попытался заглянуть в мою душу, но не нашел ее. Он говорил, что у меня в действительности нет души и ничто человеческое, никакие принципы морали, живущие в сердцах людей, мне недоступны. Он заявил, что я порвал всякую связь с человеческим обществом, попрал основные его принципы и не могу взывать о сострадании, ибо мне неведомы самые элементарные человеческие чувства.
Тут вмешался председатель трибунала и истошно завопил: «Хватит! Хватит нести всякую чушь! Ближе к делу!».
Прокурор смешался и зачитал обвинительное заключение следствия в качестве завершения своей речи.
А потом мой адвокат Румянко вместо заключительной речи сказал:
– Я прошу суд отметить, что я защищаю изменника из соображений безопасности Родины
– Суд понимает ваши намерения, – сказал председатель трибунала.
Председатель объявил, что для вынесения приговора трибунал должен посовещаться, он и заседатель пошли в гальюн.
Мой адвокат сообщил, что все идет хорошо, и я отделаюсь несколькими годами тюрьмы или каторги. Я спросил, есть ли возможность кассации в случае неблагоприятного приговора. Он ответил, что нет... Его тактика, оказывается, состояла в том, чтобы не сердить трибунал. Он объяснил мне, что в таких процессах, как мой, нельзя рассчитывать на кассацию приговора из-за каких-нибудь нарушений формальностей.
«Во всяком случае, – сказал мне адвокат, – можно просить о помиловании. Однако я уверен, что исход будет благоприятным. Если бы я еще знал, в чем вас обвиняют…»
Через несколько минут вернулись председатель с заседателем и зачитали приговор, тот, что вы читали – про волков позорных и козлов поганых. Вот и все.
В это время где-то над Сахалином появился свирепый тайфун с нежным женским именем Диана. Безразличный к языкам, религиям и границам 1906 года, он сорвал крыши с домов русских, китайских, корейских, разметал стога, раскрошил колосья и через моря помчался к другому острову, на котором двое русских офицеров в старой тюрьме вели болтовню о жизни и смерти. Один из офицеров потягивал из бутылки скверно очищенный самогон, беспокоился за жизнь другого, говорил о том, что никто не может безнаказанно лишать человека жизни, о том, что необходимо разорвать инерцию мышления и порочную цепь, ведущую к гибели: доносы, прапорщик безопасности, подшивающий доносы в папочку, адвокат, занятый убиением свиньи, заседатель, с упоением читающий полицейские романы. За всеми этими людьми виделось логическое завершение цепи в виде тупого крестьянина в военной одежде и с оружием в руках, прицеливающегося в Степанова и нажимающего на курок. Почему-то эти офицеры боялись доброго русского крестьянина, слабого и нестрашного из-за постоянного недоедания сильнее, чем мощного тайфуна.
Тайфун Диана опрокинул пару десятков рыбацких суденышек, перевернул корабль побольше – шхуну «Крейсерок», оборвал якорь-цепи и снасти нескольким крейсерам и приблизился к острову, на котором двоим офицерам, перебравшим все возможности спасения, оставалось надеяться только на чудо.
И в ту минуту, когда на перевернутых кораблях, ставших похожими на рыболовные поплавки, плакали и молились обреченные люди, а женщины разных рас и национальностей выбегали из своих жилищ, успев схватить только испуганных и ничего не понимающих детей, дверь камеры отворилась, и появилась личность странная, спитая, очень неопрятная, в старой-престарой рясе, зато подпоясанной отличным флотским шнуром, в клетчатых брюках, выглядывающих из-под короткой рясы и в лет пятнадцать-двадцать нечищеных сапогах. Довершали впечатление бесформенности и неопрятности жирное брюхо, свисающее над шнуром, и черная борода с застрявшими в ней крошками хлеба и квашеной капустой. Вместе с тем вошедший служитель культа имел выпуклый и высокий лоб, а глаза его были умны, как у породистого пса. В руках он держал объемистый потертый саквояж. Он откланялся и голосом не очень громким, но густым и сочным произнес:
– Мир пребывающим в узилище.
Валид-Хан от неожиданности отхлебнул из бутылки слишком много, так, что закашлялся. Вошедший постучал его крепким кулаком по спине и протянул ему морковку уже очищенную и пахнущую свежей родниковой водой. Валид-Хан морковку взял и поблагодарил:
– Спасибо, дервиш. Тебя за что повязали?
– Я не дервиш, – откликнулся служитель религии, – я тюремный капеллан.
Он сел на скамью, сел хорошо, по-хозяйски, крепко; достал из саквояжа помидоры, огурцы, морковку, еще какую-то снедь и положил их на стол, на котором предварительно постелил "Биржевые ведомости". Затем, глядя куда-то поверх штабс-капитана, покопался в саквояже, извлек оттуда бутылку водки и два граненых стаканчика. Поставив их на стол, он ласково посмотрел на Валид-Хана:
– Тебя, что ли, завтра стрелять будут, сын мой?
– Я не твой сын, – злобно и дерзко ответил штабс-капитан.
– Смири, смири, гордыню. По близости к богу я старше тебя и поводырь твой, – спокойно заговорил капеллан.
– У меня свой бог, – так же злобно парировал его доводы штабс-капитан.
– Иноверец? Вроде православного завтра шлепнуть должны. Так мне сказали. Ну да хрен с ним. Исповедоваться будешь? Надо к смерти как следует подготовиться, не на один день едешь.
– Давай поболтаем, – вдруг согласился Валид-Хан.
– Вот и славно, вот и славно... – обрадовался капеллан. Он разлил водку по стаканчикам, один протянул штабс–капитану, другой взял сам, – Ну, давай за знакомство. Тебя как зовут?
– Заки.
– А по нашему как.
Валид-Хан поковырялся в памяти, в именах мусульманских и византийских.
– Александр.
– Вот и славно, вот и славно... А меня Николай.
Выпили, закусили.
– Ну, Саша, – начал капеллан, – перед уходом в другой мир надо хорошенько исповедаться...
– Какой еще другой мир?
Отец Николай довольно примитивно, хотя и красочно, начал пугать Валид-Хана кругами ада и живописать прелести рая. При этом он видимо все-таки что-то передергивал в теософских постулатах, потому что по его словам выходило так, что если Валид-Хан покается в этой вонючей камере именно ему, отцу Николаю, и сознается во всех грехах, то он пропустит Валид-Хана в рай, а если не сознается – пусть уж потом не обижается.
Валид-Хан почему-то на это рассердился, сказал, что пусть Коля идет с такой примитивной логикой либо в жандармское управление, либо на х... и пообещал набить ему морду. Потом он уличил тюремного капеллана в незнании им ни учения Фомы Аквинского, ни Святого Августина, ни апокалиптических исканий русского крестьянства. Отец Николай страдальчески морщился, виновато опускал глазки долу, курил папироску за папироской. А Валид-Хан уже развернул горизонты собственных верований. Он гвоздил отца Колю атманом и брахманом, кармой и самсарой, аватарой и ахамкарой. Капеллан вскакивал и бросался на Валид-Хана с криком: "В Руси живешь, гад, по-русски и верить должен!", но Валид–Хан точными ударами справа в корпус бросал его раз за разом на скамью. Штабс-капитан возбудился до того, что напророчил капеллану, что тот "к заблуждениям не будет причастен, он станет от них отрешенный бесстрастен". Но потом они оба успокоились и снова выпили по стаканчику.
– Вот и славно, вот и славно... – снова порадовался тюремный капеллан. Он достал из саквояжа замусоленный лист с длиннющим списком всевозможных грехов и стал читать его штабс-капитану.
Оказалось, что это были два великолепных грешника. Некоторые грехи, такие как мазохизм и кровосмешение, они, негодуя, отвергли, хотя Николай все же уточнил:
– Скажите, эмир, насколько я понимаю, у вашего папеньки было множество жен?
Штабс-капитан сей факт подтвердил.
– А не испытывали вы к его женам греховного влечения?
Валид-Хан хотел рассердиться, но потом спокойно объяснил, что его уже в двенадцать лет, в знак преданности Белому Царю, отправили в русский кадетский корпус. Что из соображений политики сыновья эмира постоянно женились на иностранных титулованных особах и оставались в Бухаре, а дочери выходили замуж за таких же иностранных особ, но уже из Бухары уезжали. Но даже если бы его не отправили в Россию, то никакого бы греховного вожделения он бы не испытал.
Многие грехи они обсудили со смаком и знанием предмета.
Обсуждать грех прелюбодеяния капеллан начал с воспоминания о том, как заразился триппером в Гонконге в бытность свою корабельным капелланом, а от этого безобидного приключения перешел к таким подробностям своих любовных грехов, что Валид-Хан причмокивал и покряхтывал от удивления, хотя и ему нашлось что вспомнить. Помянул Валид-Хан и Виолетту, но не покаялся.
Обсудили грех пьянства и пришли к общему выводу, что для русского человека выпивка не грех, потому что:
- русскому человеку без водки – смерть, она сопровождает его от крестин до заупокойной литии;
- в росписи государственного бюджета казенная продажа питей занимает почти одну треть дохода, следовательно, каждый сознательный гражданин должен выпивать и поддерживать государство (Валид-Хан и отец Коля не обсуждали деятельность самогонщиков и питие самогона);
- вино медленно разрушает нервную систему, ослабляет память, замедляет мозговую работу, тем самым формируя преданного нерассуждающего гражданина.
Обсудили грехи уныния, зависти, гордыни, измены и все так же весело и со смаком.
Правда, случались у них и расхождения. Обсуждая тяжкий грех убийства, штабс-капитан упрямо защищал полевые пулеметы и корабельную артиллерию, а капеллан отдавал предпочтение удару кинжалом и тщательно подготовленному яду, рецепт коего он дал тут же Валид-Хану под запись.
Говоря о грехе стяжательства, отец Коля с грустью признался, что крал постоянно и по мелочи, но богатства так и не нажил, а штабс-капитан, как выяснилось, никогда не крал, оттого, что незачем было. Как-то мимолетом, опустив глаза долу, капеллан признался в грехе однополой любви, совершенном однажды, но к этому времени кающиеся были уже основательно пьяны, сыты и довольны, и штабс-капитан капеллану этот грех простил.
Потом они долго спорили, прощать ли Валид-Хану врагам. Капеллан говорил, чтобы штабс-капитан на всякий случай простил, все равно отомстить не успеет. Валид-Хан решил с этим делом пока подождать.
– Ну ладно, Саша, – приговаривал капеллан, собирая остатки трапезы в саквояж, – ты главное не расстраивайся, с каждым может случиться. Раньше, позже, все мы в конце концов обречены. Каждый день жизни приближает нас к смерти. Молиться будешь?
Валид-Хан отказался.
– Ну ладно, я здесь неподалеку в своей каюте, чего захочешь, ну там табачку, водочки, а то и книжечку могу, ты уж позови.
– Дай мне бумаги два листика и перо с чернилами, – попросил штабс-капитан.
– Завещание писать будешь?
– Точно так, завещание…
Капеллан снова залез в свой саквояж и достал бумагу, перо, чернила. Потом забрал саквояж и, вновь пожелав мира пребывающим в узилище, ушел.
Из-под шинели выглянул Степанов:
– Что это вас на покаяние так развезло? Правда, это был скорее вакхический гимн, чем раскаяние. Было интересно. Хочу вас тоже развлечь. Расскажу вам окончание легенды о чурчженьском золоте.
– Подождите.
Валид-Хан пододвинул Степанову бумагу:
– Вот здесь и здесь поставьте подпись.
– Что это? – спросил Степанов.
– Это будет кассационная жалоба, а это – прошение о помиловании.
– Румянко не станет этого подписывать, побоится неприятностей…
– Я его уговорю… Так что о чурчженях?
Окончание легенды о золоте чурчженей, рассказанная прапорщиком Степановым.
Когда воины захоронили золото предков, стало неясно, как жить дальше.
Слышащий Небо спрашивал об этом Великих духов, но духи молчали. Рыбы и зверей на острове было в достатке, и опытные охотники не голодали, но зима все равно должна была наступить, а китайцы могли пожаловать на остров в любое время.
Великие духи все ещё молчали. И тогда в один, уже достаточно холодный день Играющий Лосось первым срубил и очистил дерево. Потом к нему присоединился Свирепый Кабан. И ровно через пять дней Играющий Лосось сказал шаману, что деревянный плот готов, надежен. И еще сказал Играющий Лосось, что он и еще пятеро воинов отправляются с ним в море на север.
Не стал возражать им шаман, только наложил на их уста страшное заклятье молчания и оставил с собой молодого воина по имени Тихий Лис. Не верил шаман, что выберется с острова; боялся шаман, что если, согласно правилам, не передаст кому–нибудь свои шаманские знания и умения, не найдет покоя его душа. Очень шаман этого боялся.
Потом били зверя, вялили рыбу. И однажды утром плот, груженный провизией, с экипажем из шести человек во главе с Играющим Лососем отошел от острова и направился на север.
С этого дня Слышащий небо стал передавать Лису свое знание. Провизии они заготовили много, поэтому все свое время они посвящали обучению.
Становилось холодно. Потом наступила зима. И в один из холодных дней Слышащий Небо сказал, что теперь Тихий Лис знает и может все.
А потом они взяли шкуру убитого медведя и сонный отвар и пошли к потайному месту, которое запечатал страшным заклятьем Слышащий Небо. Теперь Тихий Лис снял заклятье, и шаманы вошли. Они постелили шкуру, завернулись в нее, выпили отвар и уснули; и спали, как два медведя, всю зиму.
А весной, когда в проливе уже сошел лед, они проснулись и, шатаясь, вышли к свету.
И спросил Слышащий Небо Великих духов о судьбе остальных частей золота предков. И ответили Духи, что надежно спрятаны сокровища, не достать их людям с нечистым сердцем.
И спросил Слышащий Небо Великих духов о судьбе Играющего Лосося и уплывших с ним воинов. Погибли пять воинов, только Лосось добрался до большого острова, похожего на щуку, где жило племя айнов, и сам стал айном.
И спросил Слышащий Небо Великих духов о себе самом. И повелели ему Духи оставаться на острове и хранить золото предков до самой смерти.
И сказал старый шаман молодому:
– Отправляйся к нашему племени и скажи вождю, что выполнил завет. Но помни, что скажешь ты о месте, где спрятаны сокровища только человеку с чистым сердцем. Только достойный откроет золото предков.
Все лето искал Тихий Лис свое племя, бродя по родной земле, ставшей землей китайской. Но нашел его. И нашел он его в упадке.
Умер вождь Белый Тигр. Теперь вождем стал Жирный Барсук, назначенный китайцами. Дружил Жирный Барсук с китайцами, и делал все так, как они хотели. И тяжело работали чжурчжени на китайцев, а сами жили плохо. Только Жирный Барсук и его жены и дети жили хорошо, ели сытно, спали в тепле и много разных новых вещей в доме имели.
Обрадовался новый вождь возвращению Тихого Лиса. Выспрашивал вождь молодого шамана о том, где спрятали святыню предков. Ничего не сказал ему Тихий Лис, черным было сердце Жирного Барсука, и не был бы он никогда вождем, если бы не китайцы.
Рассказал Жирный Барсук о золоте китайцам, ожидая от них похвалы и подачек. Страшной пыткой пытали китайцы молодого шамана, но ничего не сказал им Тихий Лис.
И отрубили они ему голову и выставили на длинном шесте на обозрение народа.
Слышащий Небо умер на далеком острове в тот же день, и душа его нашла покой у Великих Духов. А душа Тихого Лиса, не передавшего свое Знание, по-прежнему хранила золото предков.
Штабс-капитан сунул руки в карманы, прошелся несколько раз по камере от двери до противоположной стены и обратно, переступая каждый раз через храпящего Давыдова. Остановился, посмотрел на Степанова:
– Только достойному откроется?
– Так гласит легенда…
– Ясно. Любопытно было бы проверить. Прапорщик, хотите, я дарую вам жизнь?
– Это интересно, – ответил Степанов. – Поведем десятикилометровый подкоп? Перебьем охрану? Улетим на аэроплане?
– Нет, все гораздо проще. Надевайте мои погоны, забирайте Давыдова и уходите. Продолжим цепь. Охране наплевать на людей, для них главное – вошли два офицера, штабс-капитан и лейтенант, и вышли тоже двое таких же офицеров. Я остаюсь.
– Тогда я продолжу эту цепь. Даже если сейчас мы вас свяжем для виду, чтобы вы смогли имитировать нападение на вас и бегство приговоренного, ничего не выйдет. Вас просто расстреляют вместо меня, потому как нужно расстрелять прапорщика и им будете вы. Главное, чтобы бухгалтерия сходилась.
– Я это предвижу. И тем не менее, идите. Буду надеяться выпутаться. А нет, так нет. Пусть будет, как будет.
– Я не могу принять такой жертвы.
– Идите, идите. У вас впереди целая жизнь, хорошая и красивая, вы сможете ее сделать такой. У меня все позади, впереди только бесплодная пустыня. Мою Лакшми я погубил. Шива воскресил Каму на радость его жене Рати, а Кама взял, да и спрятался на всякий случай. Мой дух не уничтожается. Кшатрий умирает от руки врага – такова его варна. И убивающий, и убиваемый, и самый ход убийства, и орудия убийства – все это лишь легкое волнение на поверхности недвижимого, вечного и всеобъемлющего Океана-Духа. Атман лишь меняет телесные оболочки – как человек меняет одежды; как, надевая новое платье, не следует жалеть об обветшавшем старом, так не следует и скорбеть в случае чьей-то смерти. "Умерший" означает и "возрожденный". Может быть, в следующей жизни мне повезет больше. Идите. Смелее! Ну!
Они обменялись погонами. Валид-Хан поднял с пола Давыдова, усадил его на скамью. Давыдов моргал, морщился, как ребенок, которого рано подняли в школу, но в себя пришел.
– Ну-с, господа, присядем на дорожку, – предложил Валид-Хан. Посидели, помолчали. Встали, Валид-Хан со Степановым обнялись.
– Вы кто, Степанов? – зачем – то глупо спросил Валид – Хан.
– Я просто сон. Сон кошмарный и вместе с тем избавление от кошмарного сна.
Степанов с Давыдовым постучали, покричали в дверь. Дверь открылась, Степанов и Давыдов вышли, дверь закрылась снова, Валид-Хан остался в камере один.
Сразу стало темно. Из узкого окна камеры виден только бескрайний, погруженный во тьму лес, и небо над ним, обожженное закатом, выглядит бледно-розовой стеной, а выше – далекое сероватое небо. Слышны мат, крики и какая-то возня за дверью, топот и гомон. Краски леса линяют. Весь лес выцветшего темно-сиреневатого цвета колеблется. За дверью слышен чей-то взволнованный шепот: "Офицер, а офицер, махнем сапогами? Тебе-то один хрен завтра в расход..."
Здесь ты укрыт от посторонних взоров, только суровый подгляд постового унтера; крики и топот за дверью стихают, теперь они слышны под окном камеры; какова карма, такова и варна, или как говорят на Руси, назвался груздем – полезай в кузовок; страдающая Россия – наедине с Богом; с каким? их так много – этих богов; что там за окном за погода? трудно сказать, погода здесь всегда неустойчивая, она подвержена переменчивому воздействию противоборствующих сил; за наглым сияньем солнца может прийти беспардонный тайфун и ливень вымочит новейший наряднейший сюртук; черт бы побрал этих ученых метеорологов, вооруженных хитроумными приборами, предсказавших чистое небо, штиль и благотворные лучи яркого солнца; ты идешь к стене поближе и знакомишься с наскальной письменностью твоих предшественников; здесь темно и похабно, слова беспорядочно убегают прочь, а ты, глупец, пытаешься поймать их за хвост: фаллические изображения во всевозможных вариантах, схематически обрисованные женские формы, которые положено скрывать от мужских взоров; в большинстве случаев рисунки снабжены подписями, в них тоска и неутоленный телесный голод больного душой человечества; это послание всему человечеству; ищу темпераментную женщину по рублю за ночь; или – знаю шлюху на Светланской; или – хочу любую от десяти до семидесяти лет; есть и эпические и даже программные заявления: выйду отсюда – дам унтеру Федькину в ухо; или – плохо кормят; или – долой ротмистра Канарейкина – наймита мировой буржуазии; ты читаешь и перечитываешь эти надписи, но своего оставить не хочешь – зачем? снова темпераментный шепот за дверью: "Офицер, а офицер, махнем шинелями?" много лет назад ты самым страшным наказанием считал изгнание с родной земли и необходимость всю жизнь прожить в одном городе; ты неспешно осматриваешься, производя реестр своего последнего прибежища в этой жизни; две скамьи, стол, на столе потертая, захватанная Библия, половина листов вырвано, на скамье шинель; все? нет, еще полотенце, серое от грязи; ты снова и снова вспоминаешь все унижения и оскорбления, пытаясь вызвать в себе ненависть и злобу, но ничего не получается – только бессилие и растерянность; выпить еще самогоночки; за дверью кто-то наяривает на гармошке и пьяным голосом орет: "Раскинулось море широко"; идиотская плебейская песня, рифмованное сообщение; заткнись, дурак; черт, не умолкает, он что, все куплеты знает? слава богу, умолк; жизнь состоит из последовательности изо дня в день повторяемых действий; закуриваешь папиросу и с наслаждением затягиваешься; твое время сейчас никто не считает; ты остался в блаженном забвении: а завтра? приговоренный, застегните верхнюю пуговицу и поправьте головной убор; одну минуту, господин палач; позади остаются утехи, не спетые любовные песни, не созданное философское учение и не рожденные дети; начнем писать жалобу и прошение: слова идут тяжело, мысли путаются; ну вот, теперь невидимый певец завел "Варяга"; еще самогоночки, потом опять сигаретку: вообще-то пить и курить вредно, надо бы бросить; после стаканчика становишься вдруг оптимистом, как человек, который полагает, что вся жизнь у него еще впереди; пахнет сивухой и хлоркой; не забыть забрать у Чухлова долг, Мысков может и подождать; ты вспоминаешь, что случится завтра и усмехаешься: Мыскову будет обидно, Чухлову и здесь повезло; что там в бутылке: есть еще? старый раб берет тебя за руку и ведет в комнату к небольшой металлической коробке; в коробке две голодные крысы, пойманные несколько дней назад; дно коробки устлано крысиным пометом, крысы щерятся и бросаются друг на друга, безобразный визг и удары двух омерзительных тел о стенки коробки; ты инстинктивно отводишь взгляд, не в силах вынести ужаса и отвращения, но раб твердо кладет тебе руку на затылок и заставляет смотреть, как, наконец, одна крыса поедает другую; побеждает сильнейший; слабому жить незачем; будь сильным, малыш; папа, а девочек можно бить? нужно, сынок; грубые ласки рабынь, жесткие ложа; еще сигарету; закрыть глаза и проснуться в Ливерпуле; шум большой судоверфи, сумбур множества языков; твои руки черны и сбиты до ссадин тяжелой физической работой, после работы ты идешь в паршивый кабак и напиваешься до бесчувствия, ссоришься из-за проститутки с русским матросом с английского парохода, бьешь его ножом в живот и попадаешь в ливерпульскую тюрьму; жизнь идет по кругу; открываешь глаза, и оказываешься в тюрьме русской; в коридоре гул голосов, идет проверка; ты читаешь вслух по памяти непревзойденный сонет: кифара и арфа, сладкая музыка; открывается дверь, тебе забрасывают матрас, подушку и одеяло; "Осужденный на месте?" – "Так точно, ваш благородь!"; да пошли вы все!! еще стаканчик; первая и самая сильная любовь; безумно красивая барышня по имени Виолетта: фи, говорят твои товарищи юнкера, жидовка; сногсшибательное юнкерское лето, тебя ждет в Бухаре мать, а ты фланируешь по Петербурге с Виолеттой; Хан, голубчик, говорит тебе твой друг, старый еврей Яша Бергер, темный делец и художник, у вас будут очень красивые дети, от поцелуев детей не бывает, думаешь ты, но не расстраиваешься, у вас все впереди; Валид-Хан, в нашем полку не принято представлять жидовку; где-то я ошибся: можно было жить красиво, сколько возможностей упущено из-за лени, из-за дурацкой добропорядочности; что-то сердцебиение никак не затихает; все еще можно изменить, начать сначала; и вдруг с особой ясностью понимаешь, что ничего не изменить; можно, можно, завтра мой дух примет другую телесную оболочку и начнется новое бытие; да пошел ты со своими сказками об атмане и брахмане; бежать, я начну новую жизнь – чистую, возвышенную; что же я наделал?! тоже мне исусик; козел вонючий! часовой, а позови ко мне капеллана; дам ему по башке, сниму рясу и бежать; эй, осужденный, капеллан велел сказать, что если ты хочешь ему по ряшке настучать, дык ты не надейся; часовой пусти в уборную; в камере параша, туда и ходи; ты ищешь утешения в том, что напеваешь “Strawberry Fields Forever”, но утешение, конечно, слабое; ты ложишься на скамью и покрываешь себя самым немыслимыми и непристойными ругательствами; ты доходишь до крайней степени отчаяния; и вдруг открывается дверь, а на пороге Степанов; он держит в руках твои штабс–капитанские погоны; я слышу ваши мысли, штабс-капитан; идите и живите себе с богом; ты хватаешь погоны и ходу, милые, ходу из этой тюрьмы; ты бежишь по темной дороге к дому; бежишь со всех ног, где-то потеряв фуражку, подальше, подальше от гиблого места; тайфун ревет и завывает, ломает верхушки деревьев и рвет провода; ты мокрый с ног до головы, ливень хлещет; ничего, ничего, это мелочь; я начну все сначала; домой, домой; сзади слышен шум самодвижущего экипажа, чудесного новомодного изделия нижегородского автомобильного завода; там в теплой кабине сидит начальник гарнизона; может, подвезет? господин штабс-капитан, застегните пуговицу и наденьте головной убор; автомобиль уезжает; ты снова один на темной дороге; бежать, бежать, бежать...
15.
«Бежать, бежать, бежать...», – думает капитан-лейтенант русского флота Андрей Попов и бежит, бежит, бежит. «Уйду от Лисы…», – проносится у него в голове.
Не ушел.
Его догнали, несколько раз хорошенько приложились, посадили в машину.
Попова привезли к какому-то сооружению Владивостокской крепости. Присмотревшись, Андрюша узнал Спортивная гавань, значит они на батарее Безымянной. Он был когда-то и здесь, вспомнил её устройство – бетонный массив на 9 орудийных барбетов и два отдельных блока, две 57-мм пушки Норденфельда, дальномерный павильон, один блок для скорострелок. Центр города – идеальное место для музея.
На входе в батарею висела вывеска «ТОО Эксплуатационная контора Владивостокской крепости». «Ну вот, и у этих легальный бизнес, – подумалось Андрюше. – Пропала батарея. Все украдут, пушки распилят, продадут…»
А потом его вели вглубь батареи в хорошо отремонтированный кабинет. Там били, выспрашивали про тетрадь, снова били, пока, наконец, они не послушались его и не включили радио. И когда они услышали про то, что «…офицер Тихоокеанского флота Попов передал в дар краевому музею ценные документы, проливающие свет на судьбу золота чурчженей», они просто утратили те немногие остатки человеческого, что наверняка в них когда-то были, набросились на Попова и стали его избивать.
– Люди! – кричал им Андрюша, корчась от боли. – Что же вы меня так?! Соотечественники! Ведь война начнется – в одних окопах лежать будем, на одних кораблях тонуть будем!..
Но соотечественники не слушали его. Они били его, упавшего, ногами все сразу.
Андрюше немного повезло – он лежал спиной к стене, и поэтому по почкам его не били. Он закрыл голову руками и прижал колени к груди, но это помогало мало, все равно было больно.
Был Андрюша уже спокоен: он сделал все, что мог, и изменить уже не мог ничего. И хоть от Лисы не ушел, но всю эту братию обманул. Фиг им, а не золото чурчженей, не для бандитов оно столько лет лежало.
И успел Андрюша простить и друга бывшего Ноткина, и Титкина, и даже всю нечисть, с которой он сталкивался весь день. И молился он всеми молитвами, хотя слов ни одной не знал, даже «Отче наш».
А потом ему все виделись встревоженные лица жены и сына – чувствует она, голубушка, что нехорошо ему, она всегда все чувствует, даже на таком огромном расстоянии; а сын заболеет немного, у сына всегда так бывает, когда Андрюша фортеля разные выкидывает, связь, видно, такая сакральная.
А потом и их лица пропали, и чудилась Андрюше только оторванная рука старшего матроса Савкина, обхватившая его шею.
16.
Валид-Хан без сил упал на лавочку возле своего дома. Он громко застучал в дверь, хриплым голосом позвал денщика. Тот не отзывался, вероятно, спал.
– Семен, скотина, туарег, верблюд, – изо всех сил заорал штабс-капитан.
Дверь отворилась, вышел недовольный заспанный Семен:
– Тута я. Чего ругаться-то…
– Дай воды, Санчо.
Семен принес в ковшике воды, Валид-Хан жадно стал пить. Напившись и успокоившись, он приказал:
– Возьми на столе книгу амбарную, перо и чернильницу. Да оденься, пойдем кое-куда. Чернильницу не опрокинь. Лампу возьми…
Через пять минут Семен вышел из дому, и они пошли по тропинке в направлении Второго Городка. Тайфун продолжал свирепствовать, ветер сбивал с ног, дождь шел непрерывной стеной, путники промокли мгновенно. Они шли довольно долго, Валид-Хан думал о своем, потом прислушался к причитаниям денщика.
– Чего по ночам шляемся? Ладно бы по бабам, а то все пустое. И ходим, и ходим…
Штабс-капитан даже не стал останавливать эти страдания, они уже пришли.
Целью их перехода был дом поручика Румянко. Валид-Хан громко постучал в дверь. В окно кто–то выглянул и почти сразу из дому вышел уже одетый поручик.
– Что случилось? – затараторил он. – Бой? Тревога?
– Не беспокойтесь, поручик, – ответил Валид-Хан. – Мы на минуту.
Штабс-капитан присел на лавочку, Румянко примостился рядом. Валид-Хан положил на колени амбарную книгу, положил на неё листы бумаги, протянул перо поручику:
– Подпишите, господин поручик. Это – прошение о помиловании, это – кассационная жалоба на формальности известного вам процесса.
Румянко стал читать, выражение патриотической готовности на его лице сменилось выражением патриотического негодования.
– Я не стану этого подписывать! – заявил он. – На прошении о помиловании не нужна моя подпись. А процесс был справедливым и честным.
Валид-Хан спрятал прошение о помиловании в амбарную книгу, жалобу оставил. Спокойно заговорил:
– Вы отвергаете мою просьбу и просьбу осужденного на казнь с таким негодованием, как будто я обвинил вас в педофилии. Чего вы боитесь? Имеете полное право на любую жалобу.
– На любую, да не на такую…
– А как жизнь ваша проистекает? Все хорошо?
– Вы мне угрожаете, штабс-капитан?
– Нет, просто интересуюсь. Какие проблемы?
Поручик пожал плечами:
– Нужны инвестиции.
– Что нужно? – переспросил Валид-Хан.
– Инвестиции. Деньги нужны. Есть альтернативный проект застройки моего дворика.
– Какой проект? Альтернативный?
– Крышу нужно перестелить и туалет переставить, а то старый у черта на куличках, пока зимой добежишь, все отморозишь. И хотя капиталовложения нужны небольшие, ни один инвестор пока не клюнул.
– Кто не клюнул?
– Денег нет, говорю.
– Может быть, я могу выступить в качестве вашего инвестора с учетом моих возможностей?
Поручик замахал руками:
– Что вы! Я просто так сказал! Еще выгонят со службы и сошлют куда-нибудь в Сибирь.
– А в Бога вы веруете? Как насчет воздаяния за дела наши?
Но поручик уже был у двери дома. Обернувшись, он строго сказал:
– Господин штабс-капитан! Вы иноверец, и тему веры христианской я попрошу вас не затрагивать.
Румянко взялся за ручку двери, и в этот момент Валид-Хан бросился к нему и, схватив за ворот, оттащил за угол дома. Там штабс-капитан сбил поручика с ног, завернул руки за спину.
– Смертельная борьба барицу, – объявил штабс-капитан. – Болевой прием на руку.
Поручик застонал, а Семен бросился в кусты, и уже оттуда донеслись его слова:
– Ничего не знаю, ничего не видел. Живот прихватило, сидел в кустах, гадил…
А штабс-капитан негромко говорил поручику на ухо:
– А я хотел бы все же поговорить о вере. Нам кажется, что Бог не контролирует нашу жизнь. А более всего, нам кажется, что он обязательно забудет нам дать то, что так важно и необходимо для нас. Причем, мы, конечно, сами решаем, что для нас наиболее необходимо. Мы привыкли думать о себе, как о верующих, раз мы верим в Бога. Но «и бесы веруют». Мы же становимся верующими, когда начинаем доверять Богу! Вам надо учиться доверять Ему. Что Он контролирует вашу жизнь. Раз Бог привел меня к вам этой ночью, значит так необходимо. Пусть эта ситуации послужит для вас уроком. А сейчас Вам нужен духовный наставник, старший товарищ, который поможет вам разобраться с собой, и своими отношениями с Богом и людьми, кто будет молиться о вас. Сейчас я ваш наставник. Подпишите документ.
Валид–Хан перешел на удушающий прием и продолжил проповедь уже более прозаически:
– А не подпишешь – удушу.
Поручик замычал.
– Семен! – крикнул в кусты штабс-капитан. – Подай их благородию господину поручику перо и документы на подпись.
Семен подал лежащему поручику амбарную книгу, сунул в свободную руку перо. Румянко подписал, и непрошеные визитеры бросились вон с его двора.
Они быстро двигались в сторону полка. Но поручик Румянко двигался быстрее – почти настоящим легкоатлетическим бегом на носках и с хорошей работой рук он обогнал их с криком: «Вы свое получите! Подам рапорт командиру!».
Валид-Хан отправил Семена домой, а сам пошел в строевую часть полка. Там находился писарь Сидорчук.
– Был здесь поручик Румянко? – спросил его штабс-капитан.
– Так точно, были. Рапорт принесли.
– Фельдъегерская почта на завтра готова?
– Так точно.
Валид-Хан протянул ему бумаги:
– Забрось туда.
– Не могу. Командир посмотреть должны… Да и опечатано уже…
Далее последовал долгий базарный торг. Собеседники божились, крестились, матерились и клялись, в результате торга стороны заключили следующее соглашение.
Первая сторона в лице писаря Сидорчука обязалась распечатать фельдъегерскую почту, заложить туда бумаги штабс-капитана и снова запечатать почту. Также первая стороны выдавала второй стороне рапорт поручика Румянко для последующего уничтожения вышеупомянутого документа. Вторая сторона в лице штабс-капитана Валид-Хана обязалась в срок до полудня следующего дня оплатить оказанные первой стороной услуги. В качестве оплаты первая сторона принимала: сапоги хромовые новые («муха не сидела»), десять рублей и книгу о похождениях знаменитого любовника Гонсалеса с картинками. Кроме того, вторая сторона обязалась в два ближайших дежурства не заметить ночное отсутствие в полку первой стороны.
В дальнейшем стороны свои обязательства исполнили.
17.
На рассвете Степанова расстреляли…
Можно было бы много рассказывать о том, как это было. Как под счет раздавали патроны, как офицеры и унтера умоляли неуклюжих матросов ничего не перепутать, нажать именно на курок, наводить оружие только на Степанова, а ни в коем случае ни на друг друга, не лезть под выстрел, не закрывать глазе при стрельбе. Дух боязни пролета витал и здесь.
Можно было бы рассказать, как тяжело, в муках умирал Степанов от множества ран, ни одна из которых не оборвала его жизнь сразу, как полковой врач, изрядно нетрезвый, пошевелил сапогом его тело, и вяло махнув рукой, произнес: "Можно вскрывать...", как плакал, упав на землю Володин, размазывая по лицу грязь и слезы, как Чухлов, глядя на Володина, заносил очередные пометочки в свой блокнот... О многих деталях можно поведать.
Но мы не станем этого делать.
Нам и так тяжело.
18.
Попов очнулся. Он лежал на спине, во рту было полно слюны, голова была в чем–то липком и страшно болела. Андрюша находился на каком-то чердаке – над головой в тусклом свете, проникавшем с улицы, виднелись чердачные перекрытия. Попов хотел повернуться, но при малейшем движении голова страшно раскалывалась, и Андрюша мысль о движении на некоторое время оставил. «Здорово они меня», – подумалось ему. Потом он стал вспоминать подробности прошедшего дня. При мысли о том, что вслед за пьянством придется оставить и случайные связи, Андрюша загрустил, но тут же ему стало легче, и он нашел в себе силы повернуться. То, что он увидел, радости ему не добавило.
У чердачного окна лежал человек, время от времени поглядывая то в окно, то в оптический прицел лежащей рядом с ним винтовки.
«Вот же влип!» – подумал Андрюша и стал потихоньку отползать, не обращая внимания на состояние головы, рук и единственного приличного костюма.
Человек заметил его и спокойно, даже как бы нехотя, подошел к нему. Снизу он казался просто огромным. Его заляпанные грязью кроссовки уперлись прямо Попову в лицо. Человек навел на Андрюшу пистолет с глушителем и прошипел:
– Лежи, падла, как лежал, а то пришибу!
Андрюша замер, но когда человек снова занял свое место у окна, он снова пополз неизвестно куда, подальше от страшного человека. Тот снова подошел к нему, но на этот раз очень больно ударил Попова ногой в живот, и снова занял свою позицию. Андрюша снова пополз, и снова получил удар. Так продолжалось несколько раз, и снайпера это даже развлекло и развеселило. А когда Андрюша отполз по его мнению слишком далеко, он с легкостью подтащил Андрюшу за ногу на прежнее место и снова уставился в окно.
– Мужик, отпустил бы ты меня, я знать ничего не знаю, я тут случайно... – заканючил Попов, но мужик дотянулся до него на этот раз рукой, и Андрюша замолчал.
Сколько было времени, где Попов находился, было неясно. Много было и другого неясного, особенно туманными были ближайшие перспективы. Андрюша неудобно лежал на каких-то камнях. Он зажал камень в кулаке и стал ждать. Ждал он долго, и когда снайпер на какое-то мгновенье отвлекся, Андрюша собрал все свои силы и решимость и обрушил камень на голову врага. Он снова и снова лупил врага по голове, то страшно крича что–то нечленораздельное, то приговаривая: «Вот тебе власть сильного, вот тебе индивидуальный террор, вот тебе партизанщина! Патриа о муэрте!». Снайпер затих. Попов пощупал его пульс, пульс был. Андрюша, покачиваясь, куда-то побрел, нашел выход и стал спускаться по лестнице вниз. Когда Попов услышал наверху отдаленный выстрел, он, как мог, ускорился, но все равно двигался очень медленно. Андрюша очень устал, ему было очень плохо.
На улице он осмотрелся. Попов стоял у девятиэтажного здания, неподалеку светились огни «Роял Парка».
Остаток ночи Андрюша пробирался к 36 причалу, умываясь у колонок, прячась во дворах и подворотнях, избегая освещенных улиц, и все это время он клял себя за безволие, за авантюризм, за потакание страстям и просто глупость.
19.
Тайфун потихоньку–полегоньку затих, уснул, ярче засветило солнышко; небо по–прежнему дарило свою голубизну, море больше не сердилось, не грозило – оно улыбалось спокойно и необычайно по–доброму. О тайфуне забыли.
О Степанове тоже. Вернее, просто не вспоминали, пытались не вспоминать. Его просто не было. Не было шепотка в курилке, не было громких верноподданических восторгов, призывов искоренить, уничтожить, выжечь каленым железом, четвертовать и тому подобных воззваний к применению столь сильных мер воздействия на умы людей, выработанной долгой человеческой историей. Была тихая радость. Жизнь вошла в свою колею. Уже Мысков заколол очередную свинью и снес на базар сотенку-другую яиц, покряхтывая, утирая нос рукавом и приговаривая: «Рынок-то нынче каков!»; уже капеллан третьей роты выступил с очередной проповедью о долге и всепрощении; уже старший лейтенант Бирюков выпил очередной ящик смирновской; прапорщик Чухлов написал очередной донос, водя по бумаге раскаленным пером, сдувая капли из носа и тихонько приговаривая: "За государя жизнь положу... Мать вашу... Я вам еще покажу ... Инородцы…"
Ночи стали темные. Луна никого не тревожила, все спали спокойно. Не спали спокойно лишь три человека: командир флотского экипажа – он тихонько сбрасывал пухлые ножки с кровати и в течение долгих часов шлепал ими по полу и напевал "Догорай моя лучинушка"; полковой капеллан – ночами он жадно глядел на Богородицу, истово крестился и, воровато оглядываясь, доставал из-под половицы книгу Иммануила Канта и, пробираясь между кухней и уборной сквозь дебри философских концепций, пытался понять всю прелесть категорического императива; не спал и Заки Валид-Хан – ему было тяжело.
Что их волновало? Повседневные заботы, финансовые трудности? Светлые идеалы? Осенние грезы, муки творчества?
Пришла суббота. Все шло своим чередом. Бирюков собственноручно чинил упряжь и задавал лошадям овса, запивая водкой, Поконин вязал очередной шерстяной носок, Мысков с нежностью и участием щупал пятачок любимого йоркшира, Фон Лер с Давыдовым, опустошив пару штофчиков, стреляли из рогаток в окна мирных обывателей, дико хохоча и изрыгая непристойные ругательства.
В 13 часов был объявлен сбор господ офицеров. И здесь не произошло ничего необычного.
Поконин бодрым голосом начал читать приказы командира экипажа, постепенно его голос терял звонкость, становился глуше, до той поры, пока его обладатель, запнувшись на фразе "Настоящим довожу до господ офицеров...", не уснул стоя с открытыми глазами. Как обычно, полковой командир разбудил Поконина, вылив ему на голову воды из графина и неодобрительно отозвавшись о матери, родившей такого идиота. Как обычно, по столам ходила очередная фотография, изготовленная штабс-капитаном Граве, на которой была изображена милая селяночка, скинувшая все одежды, и пытавшаяся заменить их отсутствие какой-то медалькой бравого штабс-капитана. Как и всегда, Мысков старательно вычерчивал план очередного хранилища для овощей, а Фон Лер с Давыдовым играли в "очко" на будущее жалованье. Но не успел еще капеллан второй роты выразить свое негодование по поводу изысканий фототехники Граве, не успел еще Мысков решить, где будет храниться сельдерей и морковка, не успел Давыдов просадить все жалованье, как произошло нечто неожиданное, если не сказать необычайное.
Валид-Хан встал, выбросил в окно фуражку, сюртук и медленно двинулся к выходу. Полковой капеллан закрыл лицо руками. Ужас охватил всех. Но не разверзлись хляби небесные, не повергла в прах дерзкого молния.
– What can you do, old man? – тихо спросил Валид-Хан полкового командира.
– Nothing, – тихо ответил командир экипажа и сам удивился своему ответу. Он никогда не знал английского, всегда довольствовался своим малоярославским, с изрядной примесыо русского матерного, говором. И теперь столь внезапное овладение языком англосаксов ужаснуло его. На язык лезли цитаты из Харингтона и Китса. "Молчать!" – хотел закричать командир экипажа, но вместо этого он прокашлялся и начал:
– To be or not to be…
Хотя и в скверной манере провинциальных актеров, он дочитал монолог до конца и тихо сказал:
– Какая прелесть...
Капеллан тоже не остался в долгу и без всякой подготовки ошеломил окружающих "Нравственными письмами" Сенеки. Сказать, ошеломил, – значит пойти против истины. После первой же фразы, сказанной не по-русски, все вернулось в свою колею. Капеллан второй роты сообщил Граве со всем негодованием, на которое был способен, что грудь у малютки слаба. Мысков решил, что с сельдереем больше связываться не будет. Фон Лер содрал расписку на 100 рублей с Давыдова, а Поконин, которому никто не лил воду на голову и не сулил невзгод, тихо уснул, свернувшись калачиком под столом.
С необычайной грустью, тихой печалью в голосе Романовский сказал капеллану:
– Нас не понимают.
– Идем отсюда, брат, – сказал капеллан, вынимая из-под рясы потрепанный томик Шопенгауэра.
Полковой командир сорвал с себя вицмундир, с неизъяснимой русской тоской швырнул его на пол и стал топтать ногами. Отец Федор разорвал на груди рясу и остался в исподнем. После этого они вышли и тихонько прикрыли за собой дверь.
Непредубежденный наблюдатель был бы удивлен, если бы увидел через несколько минут поднимавшихся в сопку блестящего командира экипажа и грозного полкового капеллана.
Романовский был босиком, в домотканой рубахе на выпуск, в холщовых штанах, с холщовой сумой через плечо. В руках он держал связку воздушных шаров. На его голове была бурлацкая шапка, и только бритые щеки, непомерная упитанность и ухоженные ногти выдавали в нем выходца из дворянской семьи, которому только отцовские долги закрыли дорогу в гвардию. Он беспрестанно цитировал Рембо, говорил по-французски с легким марсельским акцентом и прерывался только для того, чтобы крикнуть "Бог мой, какая прелесть…"
Отец Федор тоже принарядился. Он был одет в костюм кочующего цыгана и толкал перед собой тяжелую тачку, груженную щебнем и булыжниками. Булыжник срывался, тележка не хотела подниматься в сопку, но сравнение с Сизифом не приходило в голову полковому капеллану, и не хулы и молитвы срывались с его языка; отец Федор цитировал нравственные законы Канта, периодически произнося фразу "Страдание очищает..."
Они поднимались по узкой тропинке. По обочинам стояли статуи, присмотревшись к которым отец Федор воскликнул:
– Смотрите, это же Мишка Волк. А это – купчина из городского лабаза… А это – контрабандист Прохор…
Романовский тоже присмотрелся к статуям:
– Да нет. Это статуи из московского музея изобразительных искусств. Эпоха Рима, статуи римских императоров.
– А что же у них рожи такие бандитско-купеческие?
– Такова диалектика жизни, отец Федор. К власти приходят люди как раз с такими лицами.
Отец Федор бросил свою тачку, остановился и, подбоченившись, стал очень пристально смотреть на командира экипажа.
– Может, и государя императора лицо вам не нравится? – спросил он и, не дожидаясь ответа, бросился на Романовского. Отец Федор схватил командира экипажа обеими руками за бурлацкую шапку, отчего она налезла Романовскому на глаза и уши, и стал сильно трясти, приговаривая: «Я тебе покажу, как о Государе без почтения…». Романовский от неожиданности выпустил из рук шарики, и они полетели вверх. Потом командир экипажа изловчился и сильно ударил капеллана под дых, соперники крепко схватились и упали на землю. Некоторое время они еще барахтались в жаркой схватке, а потом успокоились и снова стали подниматься по тропинке.
Они остановились только на небольшой полянке на вершине сопки Сибирской. Уставших путников не удивил небольшой костерок, заботливо поддерживаемый штабс-капитаном Валид-Ханом. Штабс-капитан был в полосатом купальном трико и грубых матросских ботинках.
– Это где-то здесь, – задумчиво произнес Романовский.
– Да, наверное. Вон и Валид-Хан, – поддержал его полковой капеллан. – Мясо, наверное, жарит.
При этих словах Романовский и отец Федор почувствовали голод и подошли к костру.
– Мясо жарите? – спросил отец Федор.
Штабс-капитан отрицательно покачал головой.
– А костер зачем? – поинтересовался Романовский.
Валид-Хан молча пожал плечами. Полковые начальники уселись на поваленное дерево и замолчали. Они сильно устали.
Первым заговорил Романовский:
– Что-то сегодня день как-то не так идет. Тревожно мне что-то. Да и вы, господа, странные фортели выкидываете. Что это было на совещании? Вы чего так вырядились?
«На себя посмотри», – хотел сказать Валид-Хан, но промолчал.
– Вера меня позвала, – ответил полковой капеллан. – А вы зачем?
– Что–то праздника захотелось, такое дело сделали важное…
– Будет нам праздник! – злобно вмешался Валид-Хан.
– О чем это вы? – испуганно спросил отец Федор. – Не надо нас пугать, нам и так очень тревожно.
– А вы прислушайтесь, – предложил штабс-капитан.
Капеллан весь напрягся:
– Я ничего не слышу…
– Я тоже. Птицы не поют.
– Ну и что?
– Ничего. Не поют.
Воцарилась тишина. Потом офицеры услышали заунывные звуки маяка – на бухту Новик лег туман. Туман медленно поднимался.
– Туман идет, надо бежать отсюда, а то заблудимся, назад тропу не найдем, – заволновался Романовский.
Но никто не успел последовать его совету. Туман лег внезапно и плотно. Собеседники почти не видели друг друга. И тут внезапно и страшно стемнело.
– «Мгла падет на города ваши…», – запричитал отец Федор.
– Заткнитесь, отец Федор. Сядьте и успокойтесь, – попытался успокоить его командир.
– Будет нам праздник, – снова злобно сказал Валид-Хан.
Звук маяка приближался, это тоже было непонятно и страшно. Офицеры сели на землю и прижались спинами друг к другу.
– Молитесь! Молитесь! – кричал капеллан.
– Да уймись ты, инквизитор, – уже грубо одернул его полковой командир.
– Тогда я за вас помолюсь, – сказал отец Федор и стал шепотом молиться.
А звук маяка в темноте все приближался, а потов перешел в какие–то ритмичные гулкие удары. Послышалась незнакомая речь.
– Японцы пришли, – ахнул Романовский.
– Нет, японский бы я узнал, – возразил капеллан.
Голос и ритмичные удары все приближались. Отец Федор молился.
Внезапно стало как–то светлее, а туман стал сжиматься, и через несколько минут офицеры увидели белое плотное облако, которое перемещалось по поляне. Они бросились за поваленное дерево и спрятались там, а когда высунулись посмотреть на облако, увидели очень странного человека. Он был одет в восточного покроя одежду, в руках держал бубен. Человек приплясывал, бил в бубен и что–то выкрикивал на незнакомом языке.
А потом человек повернулся к офицерам лицом, и они еще сильнее вжались носами в землю.
Это был Степанов.
– Не оставит нас в покое, – зашептал Романовский. – Колдун чертов.
– Не поминайте дьявола, – зашипел на него капеллан.
– Отомстить пришел, – продолжал полковник, не обращая внимания на капеллана. – Сейчас наведет порчу, и все – здоровье псу под хвост. Или бомбу бросит. И все – погиб при исполнении.
– Тихо, тихо, – снова зашипел отец Федор. – Может быть, не заметит?
Но Степанов уже заметил. Он присел на упавшее дерево, за которым скрывались испуганные офицеры, и спросил:
– Что это вы, господа, так неудобно устроились?
Засмущавшиеся офицеры вышли из своего укрытия, а Романовский спросил:
– Что это на вас наряд туземный?
– А я и есть туземец. Тихий Лис меня когда–то звали.
Все замолчали.
Молчание нарушил Романовский. Тихо и нерешительно он произнес:
– Все это кажется дурно написанной пьесой, в которой я должен играть... По–моему это действительно выглядит так. Вам не кажется, господа?
Степанов рассмеялся и сказал:
– Простите, господа, за этот маскарад. Каюсь, похулиганил немного. Не смог удержаться.
Все промолчали, Тогда снова заговорил Степанов:
– Пьеса, говорите. Давайте сыграем. Начнем со зрителей. Один из них перед вами. Прапорщик Чухлов, ваш выход!
Никто не появился.
– Господин, штабс-капитан, пригласите его,
Валид-Хан поднялся, исчез в темноте и через несколько минут появился, ведя за пояс прапорщика Чухлова. Тот был несколько бледен, с гадливой улыбкой на лице; под носом, переливаясь всеми цветами радуги, висела большущая капля, руки прапорщик держал за спиной.
– Чудесный вечер, не правда ли, господа? – игриво начал он, но почему-то осекся и замолчал. Вероятно, его остановило выражение лица Романовского, неприятно пораженного присутствием здесь своего любимца.
"Все видел, – молнией пронеслось в голове командира экипажа. – Вложит...» И, не в силах сдержаться, Романовский завопил:
– Как стоишь, сучья лапа! Руки по швам!
Чухлов от неожиданности вздрогнул, принял строевую стойку; из его перемазанных чернилами рук выпал листок бумаги и ручка.
– Зачитайте, штабс-капитан, – попросил Степанов. Валид-Хан двумя пальцами осторожно взял бумагу и прочитал:
– Начальнику контрразведки флота. Рапорт. Настоящим довожу, что командир флотского экипажа тайно в лесу в ночное время встретился ... сентября 19.. года с прапорщиком Степановым, накануне подвергнутым расстрелянию. Говорили о театрах, клоунах и свержении власти. А еще были преподобный отец Федор, штабс-капитан Валид-Хан (иноверец, давно подозреваю в измене). А еще полковой командир был в холщовых штанах и не нашего покроя шапке (подозреваю в связях с пугачевцами). А еще был расстрелянный Степанов. Подозреваю всех в связях с иноверцами и инородцами. Молю Господа за здоровье Государя нашего. Всегда подозреваю, зачеркнуто, всегда готов услужить. Прапорщик Чухлов. Ниже приписка: Веду дальнейшее наблюдение.
Все время, пока штабс-капитан читал это произведение, прапорщик стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, в наиболее удачных местах он улыбался и смахивал с носа каплю, но она снова упрямо вырастала до невероятных размеров.
– За Государя жизнь положу, – застенчиво пояснил он. – А за здоровье ваше, господин полковник, молю Господа ежечасно.
– Вон!! – закричал, багровея, полковник, и Чухлов побежал, неловко по-козлиному выбрасывая ноги, нащупывая в кармане ручку и чистый лист бумаги.
"Напишу новый, еще больше, – думал он на бегу. – Иноверцы..." В голове его рождались новые сильные концепции, и Чухлов торопился выплеснуть всю их сложность и полноту на все переносящую бумагу.
Они молчали, глядя в темноту, слыша треск ломаемых сучьев, пока молчание не нарушил Степанов:
– Вот такая пьесочка, вот такие идеалы. А вот новый образ – штабс–капитан Граве. Прошу...
Перед присутствующими предстал штабс-капитан Граве. Он был пьян, из-под распахнутого кителя виднелась волосатая грудь, которую штабс-капитан время от времени жестоко расчесывал неухоженными ногтями.
– Не, ангел ты мой, – заговорил он хриплым голосом, обращаясь к Степанову, на котором почему–то появился голубой жандармский мундир, – не было насилия, девчонка сама пришла. "Хочу", – говорит. А триппером это уже она меня наделила. Да и грудь у нее так себе, сам видел, тьфу, а не грудь. Ты это дело давай того, закрывай. Денег я ей дал.
Степанов призвал штабс-капитана к порядку и нудным козлиным голосом, путаясь в терминах "вышеупомянутый" и "нижеуказанный", пояснил, что допрос проводится с целью выяснения истины во имя безопасности, чьей безопасности он не сказал. Граве присмирел.
– Отвечать только на вопросы, – приказал Степанов.
Граве хотел возразить, но неожиданно для себя встал, прокашлялся и снова сел.
– Политические взгляды? – продолжил допрос Степанов.
– Приказ начальника – закон для подчиненного. А за Государя жизнь положу.
– Каким образом?
Здесь Граве замешкался, стал что–то судорожно соображать, закатывая глаза к небу, проводя языком по пересохшим губам, но так ничего и не надумал, а только повторил, что в случае необходимости непременно за государя жизнь положит.
– Перечисли психические качества личностей твоих нынешних нижних чинов.
– Скоты.
– Что, простите?
– Скоты, вот и все их качества.
– Воспитывать, развивать, сеять разумное, доброе, вечное будешь?
Граве поднял над головой свой здоровенный кулак и, страшно ругаясь, сообщил присутствующим, что это, по его мнению, главный инструмент в воспитательном процессе. Степанов мельком взглянул на кулак и снова уткнулся в свой опросный лист:
– Законы воспитания и обучения славных русских воинов знаешь?
Граве не знал. Не знал он, как выяснилось из дальнейших жандармских вопросов, еще многого. Не знал песен, не знал Толстого и Чайковского, не знал, как надо воевать, зачем живет, зачем в молодости женился. И многого другого. Зато и знал он многое. Знал, сколько жалованья с выслугами будет получать через пять лет, где ночью достать бутылку водки, как зажарить мясо на костре и как написать рапорт на отпуск.
Степанов взмахнул рукой, Граве исчез.
– Ну и что? – вдруг дерзко спросил Романовский. – Се человек – поганый, вонючий, живучий. Каков уж есть. На таком уж этапе эволюции находится. Сам творит свое счастье.
– А как насчет личной ответственности за происходящее? – прервал его Степанов. – Слишком глобально? Продолжим. Пошли следующие персонажи.
И пошли персонажи. Промелькнули фон Лер с Давыдовым, Кудреватов; прошел целый строй кондукторов во главе с Мысковым; промелькнул Поконин и прочее и прочее. Но это уже было скучно, ничего нового Романовский и отец Федор для себя не открыли. Наконец Степанов прекратил этот хэпеннинг и присел.
– Ну и что? – снова дерзко спросил Романовский. – Вы что думаете, я этого не вижу и не знаю? Вы что, как Гапон, глаза мне открыть пытаетесь? Глупость какая! Да я побольше вашего знаю: кто ворует, кто берет, кто мне отстегивает и сколько. Знаю, кто нижних чинов истязает и в отношении местного населения бесчинствует. Знаю, кто доносы на меня строчит – не проживет он здесь долго. И что делать?
– Меня, между прочим, расстреляли, – сказал Степанов. – Следовательно, сентиментальных жалости и нерешительности у вас нет. Расстреляли-то вы.
– Я выполнял свой долг. Я должен был спасать полк. Вы – дурная овца. Я все сделал по закону. Не я вас судил.
– В этом-то и беда – в вашем понимании долга. Оно почему-то поощряет жадность, тупость и жестокость.
Потом Степанов сказал:
– Я ухожу, господа, Вряд ли мы когда увидимся, в этом нет особой необходимости. Но вы влипли. Будете обо мне вспоминать, а совесть будет мучить очень сильно. От этого вам уже никуда не деться. А теперь финал.
Тут же на полянке возникли бюсты Фрейда, Бетховена, Аристофана, Рафаэля, Вергилия...
– Не сотвори себе кумира – гласит известная мудрость. Но попробуйте все же прислушаться к ним, не отмахивайтесь от них под предлогом, что они не ходят строем.
Романовский, пожав плечами, двинулся к ближайшему бюсту, за ним засеменил полковой капеллан. Валид-Хан и Степанов остались у огня.
–Скоро полночь, – сказал Степанов, – мне пора идти.
– Куда? – спросил штабс-капитан.
– Дальше… Здесь я уже помог всем, кому еще можно было.
– Что-то изменилось?
– Да.
– К лучшему?
– А вот уж этого я не знаю. Это уж кому как. Прощайте, Валид-Хан. Может быть, я ещё вернусь.
Внезапно Степанов наклонился к уху Валид-Хана и прошептал:
– Под нами развалины старой церкви. Сходите туда, возьмите лопату, не пожалеете…
Степанов пошел вниз в темноту. Валид-Хан помахал ему рукой, но Степанов этого уже не видел.
Вернулся Романовский и отец Федор, оживленно переговариваясь и жестикулируя.
– Степанов ушел, – сообщил им Валид-Хан.
– Ушел... – задумчиво повторил Романовский. – Это хорошо…
Три жалких полуночника оглядели себя, смутились, разбрелись по разным сторонам поляны. Пробираться по своим квартирам в таком нелепом наряде, хотя и ночью, было обидно и унизительно. Что делать дальше, никто не знал.
Снизу раздалась разухабистая песня:
– С веселым криком идиота
Мы побеждаем города…
Далее следовал весьма непечатный текст, полный задорного солдатского юмора. Голоса приближались. Наконец на поляне появились, нетвердо ступая, три денщика присутствующих господ офицеров.
Сенька, стараясь дышать в сторону, подошел к Валид-Хану и, путая падежи и наклонения, произнес длиннющий монолог, суть которого сводилась к вычищенному мундиру командира, доставленной в данный боевой район с риском поломать ноги, руки и кое-что еще.
– Пьян! – закричал Валид-Хан, набросив мундир на плечи. – Сгною в камере, заставлю Беркли наизусть учить.
Но, немного успокоившись, сказал:
– Что-бы в последний раз. Помни, пьянство разрушает и губит лучшие человеческие качества. Ступай.
Сенька убежал. К штабс–капитану подошли господа полковые командиры. Романовский был уже в мундире, застегнутом на все пуговицы, отец Федор любовно оглядывал и оглаживал рясу.
– Штабс-капитан, объявляю вам строгий выговор, – торжественно произнес командир экипажа.
– За что? – удивился Валид-Хан, пораженный столь бесцеремонным возвращением к постылой будничности.
– За пререкание объявляю еще один, – поставил его на место Романовский, но до объяснений снизошел: – Ваш денщик пьян.
– Так точно, – щелкнул каблуками штабс-капитан. – Виноват. Устраню ваши замечания.
– Вы знаете, какие требования предъявляет истинная вера в этом вопросе? – вмешался "Органчик"…
Здесь Валид-Хан привычно отключился и вернулся к действительности точно к концу речи отца Федора. Видно, к действительности он вернулся в не совсем здравом уме, потому что схватил отца Федора за грудки, притянул к себе и негромко, но страшно заговорил:
– Как вы могли?! Мальчишку, дитя неразумное… Не прощу! Убью! Убью!
Отец Федор вырвался и, глядя прямо в глаза штабс-капитана, спокойно сказал:
– Я, Заки Амирович, смерти не боюсь. Я за попадью свою боюсь и за детишек. А за себя – нет. Я с Балтийской эскадрой в Цусиме был и оторванные головы отпевал. Я погибших отпеваю, а матросики из шланга их за борт, за борт, по морскому обычаю. Грехи мои мне Господь простит. А вот мальчишку-колдуна этого я боюсь, значит, вера моя не так сильна, как нужно.
– Не бойтесь – из света он, не из тьмы…
Романовский уже спускался, осторожно нащупывая тропинку. За ним, ступая след в след – полковой капеллан.
"Вот и все, – подумалось Валид–Хану. – Праздник окончен, солнце ушло. Дворники убирают смятые карнавальные маски, бумажные кульки, оторванные в драке пуговицы, матери тащат уставших детей домой, полицмейстер, зевая, запирает в кутузку пьяных... Завтра обычный серый день. Пойдем и мы..."
Неожиданно на поляне появился отец Федор. Тяжелыми скачками он подбежал к бюсту Фрейда и мощно ударил в скуластое лицо великого психиатра. Бюст свалился с пьедестала и покатился вниз. Капеллан извлек из-под рясы топор и стал методично, по-мужицки утирая пот рукавом, ломать, крушить, уничтожать единственное свидетельство присутствия Степанова во флотском экипаже Сибирской флотилии.
«Вот и последний штрих клоунады», – подумал Валид-Хан и стал спускаться с сопки.
Через двадцать минут он уже был в кабинете командира экипажа и решительно открывал все сейфы, не тронув только сейф с боевыми секретами. Он выбросил на пол кипу доносов, толстые тетради с многолетним компроматом на офицеров и подсчетами поборов, методические рекомендации по патриотической и религиозной работе, заявки заводчиков с просьбой прислать для работы матросов.
Потом он залез в другой сейф и достал оттуда гербовую печать, бланки документов и стал методично штамповать печати на бланки. После этого штабс-капитан заложил печать и неиспользованные бланки обратно и все сейфы аккуратно закрыл. Он любовно оглядел проштампованные бланки предписаний и аттестатов. «Печать – ошибка, подпись – преступление», – вспомнились ему любимые слова командира экипажа. Штабс-капитан выглянул в коридор и позвал дневального.
Прибежал дневальный. Валид-Хан приказал ему вынести всю кипу бумаги в курилку перед управлением, и когда матрос это исполнил, погасил в кабинете свет, вышел и закрыл дверь.
В курилке он прикурил папиросу, этой же спичкой поджег образовавшуюся кучу бумаги. Глядя на огонь, штабс-капитан спокойно курил и думал с теплом и нежностью о своей уютной квартирке, о книгах, о своем счете в банке, о банкнотах в ящике стола, о маленькой шкатулочке с золотом. Жаль, что все так нелепо перевернулось.
Когда бумага сгорела, Валид–Хан направился в городок. У дома Лигунова он остановился и постучал в окно.
В окно высунулся ротмистр.
– Простите, что поздно, – сказал ему штабс-капитан, – но у меня важное сообщение для Виолетты Анатольевны.
На крыльцо вышла заспанная Виолетта, босая, кутаясь в пуховый платок:
– Что стряслось?
– Виолетта, я уезжаю, у меня новое назначение. Ты едешь со мной?
– Нет, Заки. Поздно уже. Я замужем. Беременная я…
– Я ничего из вещей не беру. Зайди завтра же ко мне, забери все, что захочешь – книги, ковры, картины, утварь…
Говорить было больше не о чем. Валид-Хан погладил женщину по животу и поцеловал.
– Прощай, – сказал он, повернулся и пошел.
– Заки! – окликнула его женщина.
– Что?
– Я буду ставить за тебя свечку.
– А мы имеем какое–то отношение к православию?
– Я покрестилась. Ты тоже покрестись, легче жить будет.
– Я подумаю. Иди, не мерзни…
Дома он в течение часа он читал Гельдерлина, потом достал из шкафа толстую тетрадь и около получаса что-то в ней писал, потом писал какое-то письмо, потом спустился с тетрадью в подвал. Вернувшись, он быстро собрал объемный кожаный саквояж, а потом отыскал в сарае лопату, керосиновый фонарь.
Вернувшись в дом, Валид-Хан разбудил денщика. Дождавшись, когда тот окончательно придет в сознание, сказал:
– Придет завтра Виолетта Анатольевна, заберет из дома все, что ей необходимо. Не препятствовать. Письмо отнесешь лейтенанту Володину. После того, как заберет вещи Виолетта Анатольевна, отдашь оставшиеся книги Володину. Всё оставшееся заберешь себе.
Денщик кивал головой, как китайский болванчик, скорее всего, он понял все, что сказал штабс-капитан, правильно.
– Прощай, – сказал ему Валид-Хан и пошел к выходу.
– Ваше благородие! – остановил его Семен. – А лопата зачем вам?
– Окапываться, – пошутил штабс-капитан и вышел из дому.
И уже на улице сказал, ни к кому не обращаясь:
– Откроется достойному…
20.
В половине пятого Попов добрался до 36 причала. До ближайшего парома оставалось два часа. Ни пассажиров, ни персонала еще не было. Оставалось ждать.
Какой то мужчина подошел к Андрюше. «На остров поедешь?» – спросил он. Андрюша ответил, что у него нет денег, но мужчина ответил, что можно и так.
На какой то хилой барже Андрюша расположился в грязной рубке и задремал. Проснулся он оттого, что его сосед, какой то молодой «желторотый» лейтенант что-то бубнил по-английски, глядя в книжку Водсворта.
– Прелестно, вы не находите? – заговорил он. Потом представился. Звали его Степанов Юрий Николаевич. Он был назначен к ним в часть.
Попов был абсолютно не в состоянии с ним разговаривать, говорил лейтенант. Андрюша насторожился, когда услышал имена Валид-Хана и прочих, а потом он просто и безоговорочно поверил, когда тот рассказал маленький эпилог некой давней островной истории.
Окончание истории Валид–Хана и Степанова, рассказанная самим Степановым.
Валид-Хан куда–то исчез. Его поискали, поискали, не нашли; распространился слух, что его убили бандиты, закатали в бочку с цементом и сбросили в море. Правда, один офицер с миноносца "Горделивый", возвратившегося из похода, рассказал, что в ливерпульском ресторане он видел виолончелиста, как две капли воды похожего на Валид-Хана, но это, конечно, только, лишний раз подтверждает, что у каждого из нас где-то есть двойник.
Каким-то чудесным образом после той сентябрьской ночи о Степанове забыли, как будто и не было его никогда на этом замечательном острове. От него не осталось ничего – ни клочка бумаги, ни одной ненужной вещицы, даже фамилия его исчезла из старых платежных ведомостей полка.
И даже когда в полк пришла бумага из трибунала флота, в которой сообщалось, что в судебном разбирательстве по делу Степанова не обнаружилось никаких формальных нарушений, а от Командующего Флота вернулось прошение Степанова о помиловании с резолюцией «Отказать», никто не понял даже, о чем идет речь.
У Романовского после той ночи как-–то служба не пошла – от него иссяк поток взяток наверх. Его долго терпели, правда, терроризируя всевозможными проверками. «Говеный полчок» такого вынести был, конечно, не в состоянии, и Романовского обложили взысканиями.
Но чаша терпения командования переполнилась тогда, когда на остров приехала группа старших офицеров с водкой, ружьями и дамами. В обеденное время вся эта живописная группа ввалилась в экипаж с абсолютно справедливым требованием их сытно и вкусно накормить. На это командир отреагировал абсолютно по-хамски, сообщив, что всех, кто стоит у него на довольствии, он уже накормил.
Дальше терпеть этого было нельзя, и Романовского с должности командира полка убрали. Он сначала сильно переживал, но затем успокоился. Да и что в этом такого? Его перевели в штаб: нет никакого подчиненного личного состава и прочих неприятностей, сиди себе, да бумажки пиши. Чем больше напишешь, тем в большем почете будешь. Говорили, что у него все было хорошо, он даже стал очень мило шутить, и лунные ночи его больше не тревожили.
Правда, своего барыша от строительства крепости, на который он рассчитывал, Романовский так и не получил, просто уже не участвовал в этом. Но экземпляр приказа Шошина о строительстве он сохранил, иногда читал его и смеялся.
Особенно веселили Романовского слова из приказа:
«Все без исключения сооружения кроме прочности и устойчивости должны быть безупречно выполнены и с внешней стороны».
Или:
«Отсутствие тщательности работ в этом отношении, грубый и некрасивый вид постройки характеризует недостаточное внимание и любовь строителя к своим произведениям, а на постороннего наблюдателя производит впечатление небрежности. Все, до последней мелочи, должно быть сделано аккуратно, правильно и чисто».
Отец Федор вышел в отставку и получил полный пенсион. Но служение религии он продолжал. Ему дали богатый приход где–то под Благовещенском; получив приход, он сразу начал поход против инакомыслия с себя, выбросив все книги, кроме Библии, в отхожее место, к чему призвал и прихожан. Больше о нем ничего не известно.
Фон Лер и Давыдов открыли школу ниндзей. Они долго играли в свои игры уже на коммерческой основе, но потом их зачем–то потянуло на войну, там они и погибли: Давыдов – в пятнадцатом, Фон Лер – в шестнадцатом.
Виолетта родила троих детей – мальчика и двух девочек. Она как–то быстро растолстела, одомашнилась и влилась в коллектив гарнизонных дам.
У Миши Володина стали расти крылья. Это ужасно пугало его и выводило из себя. Он перестал ходить в общую баню и с друзьями на море. Он мылся дома в кадушке, а на море ходил только ночами. Миша потерял сон и аппетит, принимал в изрядных дозах таблетки, пилюли и притирания, но ничего не помогало – крылья безнадежно росли. В конце концов, он махнул на все рукой, сказался больным и перестал ходить на службу.
А потом улетел.
В один из теплых осенних дней, которые он так любил, когда еще совсем по-летнему грело солнышко, а лес уже окрасился в розовый и желтый цвета, Миша поднялся на вершину самой высокой сопки и бросился оттуда вниз. К своему удивлению, он не разбился, а полетел, взмахивая приобретенными крылами. Летать было непривычно, и пока Миша приноровился, он успел совершить сногсшибательные и довольно рискованные кульбиты, но затем его полет стал ровен и очень красив. Миша сделал несколько кругов над флотским экипажем, покружил над своим домом, и, набрав высоту, улетел. Может быть, он улетел в Одессу, может быть куда-нибудь еще – это никому неизвестно. Миша кружил над экипажем во время очередного построения полка, и народу на плацу было великое множество. Но его полет видели почему-то только три человека: Давыдов, Виолетта и пятилетний мальчик по имени Артем. Ну что же делать – "пахарь должен пахать землю, пастух пасти свое стадо, драма Икара не их драма". И поступили эти трое тоже по-разному. Давыдов сразу сделал вид, что ничего не замечает, хотя его так и подмывало задрать голову и понаблюдать полет; Виолетту эти виражи повергли в какую-то непонятную грусть, она даже немного поплакала, а Артем поступил так, как всегда поступают дети. Он следил за Мишей до тех пор, пока тот не скрылся из виду, а потом бросился к матери с криком: «Дядя Миша улетел!»
– Он нашел золото чурчженей? – почему–то шепотом спросил Попов Степанова.
Степанов пожал плечами:
– Сходите туда, узнайте сами. Судя по тому, что он играл в ливерпульском ресторане, богат он не был.
Попов дальнейшие расспросы прекратил.
На островном причале он молча ткнул пальцем в направлении части, куда и направился Степанов, и побрел к своей квартире.
Дома Попов хотел поспать, он очень хотел спать, и даже уже упал одетый на диван, но потом поднялся, переоделся в старый спортивный костюм, взял фонарь и лопату и вышел из дому.
Было еще совсем темно, но Андрюша двигался уверенно и точно к развалинам старой церкви у подножья Сибирской сопки.
Что было потом, Андрюша помнил плохо, как будто кто-то невидимый вел его по нужному маршруту: он копал, двигал какие-то камни, продвигался, словно крот, узкими подземными лазами. А потом оказался в маленьком подземном помещении, величиной не больше корабельной вентиляшки, а перед ним лежала огромная куча каких–то игрушек, статуэток и украшений. Попову стало плохо, ему показалось, что он снова сидит в артиллерийском погребе утонувшей у самого причала номерной плавбазы, он снова услышал ту страшную тишину и ощутил то самое страшное одиночество. У него закружилась голова, начался небольшой приступ удушья, и Андрюша сел на землю и закрыл глаза.
И тут он, наконец, уснул. Легким не хватало воздуха, но он все равно уснул спокойно и комфортно, как будто спал в родительском доме в самом начале курсантского отпуска.
И снился Андрюше странный сон. Будто бы он не офицер российского флота, а какой-то суперполицейский-суперинспектор. И выполняет с небольшой группой подчиненных поиск какого-то страшного суперзлодея, просто олицетворение мирового зла. И никто не может этого суперзлодея поймать, потому что тот умеет превращаться в разные предметы, а если хоть малая часть этого предмета, хоть песчинка, хоть листочек из рук выскользнет, то злодей восстанавливается и снова страшные дела вершит.
И происходило все это в темном, хмуром зимнем Ленинграде. И все никак не мог суперинспектор Андрюша этого злодея поймать, и бродили и метались они по всему хмурому Питеру, но поймали, наконец, на берегу Невы после долгих мытарств и в наручники заковали.
Вот тут и начал этот страшный злодей у всех на виду в пачку странных зеленых денег превращаться.
– Разводите костер! – закричал суперинспектор Андрюша подчиненным. – Будем его сжигать на костре.
Подчиненные не растерялись, хворосту тут же набрали и костер с одной спички развели. Ой, как жалко денег было, но бросили ту пачку денежную зловещую в костер – не горит. Стали сжигать по несколько банкнот.
Тут почему-то появился Степанов в парадной форме и с валторной. Встал он в какую-то пафосную позу, посмотрел, как деньги жгут и объявил:
– Кантабиле. На смерть злодея. Героям посвящаю. Произведение мое.
И заиграл.
А деньги все сжигали, сжигали, но тут налетел с Невы сильный ветер, и одна бумажка из рук выскочила, и унесло ее ветром, только и увидели вдалеке выросшую прямо из земли темную зловещую фигуру. Остатки денег хотели рассовать по карманам, но на всякий случай сожгли.
И возвращался после этого Попов домой ночью по пустынному Невскому проспекту, и увидел в галерее Гостиного двора темную фигуру, и понял он, что это тот самый Человек–Зло, и заметался, поняв, что один суперзлодея не возьмет.
И пошли они навстречу друг другу, и увидел Андрюша, что у суперзлодея андрюшино, лицо, и фигура его, и, вообще, это он, Андрюша и есть. И посмотрели они друг на друга, и пошли дальше. И повернулся к Попову Человек-Зло и сказал:
– Зло в нас. В себе его искоренять надо, ближе к Богу стремиться надо.
Тут Попов в ужасе проснулся. Он обнаружил себя лежащим на земле рядом с грудой золотых изделий. Его уже не трясло, удушья не было, а подземный схрон уже не казался артиллерийским погребом утонувшей плавбазы.
– Приснится же такое! – вслух сказал Попов и поглядел на часы. Половина восьмого.
Он поднялся и стал выбираться наружу, тщательно закрывая и запоминая все ходы и лазы. На поверхности Попов еще дальше забрался в лес и подальше выбросил лопату, опасаясь, что с ней его увидит городок и что-нибудь заподозрит. Конечно, можно было бы сослаться на работу в огороде, но все знали, что Попов огорода не держит. Спрятав фонарь в карман, Андрюша трусцой побежал вниз. Вот теперь все могли видеть, что офицер, тщательно следящий за своей физической формой, возвращается домой с утренней пробежки – умываться, чиститься, переодеваться в форму.
В почтовом ящике лежало письмо от жены. Андрюша судорожно вскрыл его и стал читать. «Приезжаем насовсем. Вылетаем … июня», – врезалось в его сознание и наполнило его дикой до одури радостью. Он замазал каким-то кремом ссадины и кровоподтеки, спрятал за темными очками синяки под глазами и направился на плац части, напевая для бодрости марш «Звезда Миссисипи». Родине нужны были герои, а войска ждали своих командующих.
Он успел вовремя, полк еще только строился. Как обычно, командир части говорил долго и сказал много ненужного, как обычно, замполит начал свою речь со слов «Командующий флотом сказал…». Потом на построении офицеров замполит сообщил, что «…некоторых офицеров после проверок в части не найти с собаками…», а потом оставили командиров рот, и выговор Андрюше все же влепили.
Но Андрюша всего этого не слышал, он думал о своем:
«В квартире порядок наведу, потолок побелю, обои поклею... Звание дадут вовремя, пугают превентивно… А золото в музей отдам… В конце концов, мне четверть положена… Обманут, конечно, всей цены не дадут, на то оно и государство, чтобы граждан обманывать, но что-нибудь все равно дадут… А синяки пройдут… Картошки возьмем пару мешков… Прокормимся…»
О бандитах он уже не вспоминал, о Ноткине не думал. Он представлял, как жена и сын выходят из самолета – жена с виолончелью в руках, а сын – с собакой на поводке, какое будет прекрасное лето. Как потом они утеплят окна и хорошо переживут суровую бесснежную приморскую зиму.
На душе было спокойно, лето еще только начиналось, а высоко-высоко в небе над плацем парила очень большая птица, странным образом похожая на человека.
Ангел для капитана
© Copyright: Рашид Валитов, 2008
Свидетельство о публикации №208060500202
Свидетельство о публикации №208060500202
Рецензии