Твари бессловесные

После ухода немцев стала постепенно налаживаться прежняя жизнь. Горожане, которые прятались в Майорате, вернулись домой и многие окончательно перебрались из подвалов в квартиры - "землетрусы" не случались уже давно, да и страх перед ними как-то ослабел по сравнению с только что пережитой войной, которая далеко не для всех оказалась игрушечной. Как для военной игры, устроенной Аборигенами неизвестно для каких целей, в ней было немало жертв: погибло много бойцов Еврейской самообороны, были потери и у гусар; в перестрелках с отрядами Майората и Самообороны было убито несколько местных фашистов, осмелевших с приходом немцев; были жертвы и среди мирных горожан.

После войны Рудаки переехали в свою старую квартиру на дальнем Печерске. Аврам сначала с опаской ходил по квартире и плохо спал по ночам, опасаясь своего двойника в итальянском галстуке, но потом как-то привык и забыл о нем, тем более, что появились новые заботы - почти все продукты, накопленные в ивановском подвале запасливыми женами Иванова и Рудаки, во время оккупации исчезли - то ли немцы их реквизировали, то ли просто побывали в подвале грабители, но осталась лишь овсяная крупа и немного тушенки, сохранившейся в квартире у Иванова.

Мамед жаловался на трудности послевоенного периода и кормил плохо, а скоро и совсем отказал от стола, говоря, что содержание кота ему дорого обходится и что кот мышей больше не ловит, потому что ловить стало некого. Хорошо еще, что удалось уговорить его оставить все-таки кота на неопределенное время, пока "Аврам-бей паек не получит." Поэтому завтраки в семье Рудаки проходили невесело, впрочем, как и обеды. Не способствовала бодрому настроению и унылая погода позднего октября, необычно в этом году холодного.

- Надоела каша - сил нет, - Рудаки отложил ложку и уставился в окно. За окном было пасмурно и шел дождь со снегом.
- Больше ничего нет, - сказала Ива, тоже перестала есть и спросила без особой надежды в голосе, - А на кафедре ничего не обещали? Может, стоит тебе сходить, узнать - ведь давно уже не был?
Рудаки довольно долго молчал, наблюдая за вороной, старательно обклевывавшей сморщенное, почерневшее от заморозков яблоко на яблоне за окном их квартиры.
- Рано холода установились в этом году. - лениво подумал он и, наконец, ответил Иве, - Ладно, схожу. Чаю вот выпью и пойду. Может быть, действительно что-нибудь давали. Хотя вряд ли - с этими немцами все по домам сидели.

Они молча стали пить чай, глядя на унылый осенний пейзаж за окном. Снег шел уже который день, перемежаясь дождем, и асфальт на дорожке перед домом покрывала смесь опавших листьев и мокрого снега, холодная и противная даже на вид. Дом Нации, стоявший напротив, с обвалившейся после "землетруса" крышей-парусом и разбитыми окнами, выглядел при такой погоде, как классический "дом с привидениями".

- Хмурое утро, - усмехнулся Рудаки. Ива улыбнулась в ответ и сказала, - Там у Толстого третья часть как-то оптимистично называлась, а у нас едва ли оптимистическое продолжение будет.
- Это и есть третья часть. - уверенно заявил Рудаки, - "Сестры", что-то там еще - не помню названия - и "Хмурое утро", то есть надо понимать так, что хотя и хмурое, но все же утро.
- Ты думаешь? - усомнилась Ива и, увидев, что Рудаки уже пошел в прихожую одеваться, крикнула ему вслед, - Куртку надень, а то опять в плаще выскочишь, пижон.
- Ладно, - ответил Рудаки из прихожей, надел теплую куртку, замотал шарф и натянул на голову черную вязаную шапочку, которую называл "уголовкой".
- Ну я пошел, - крикнул он из прихожей, - к обеду постараюсь вернуться.
- На обед та же каша, - крикнула ему в ответ Ива, он покачал головой, сказал "Пока!" и вышел из квартиры.

На улице было еще противнее, чем казалось из дома. Сильный ветер швырял в лицо снег с дождем. Такая погода стояла уже почти месяц - ни одно из четырех солнц не могло пробиться сквозь тяжелые черные тучи, висевшие над городом, и некоторые оптимисты уже стали говорить, что, может быть, солнце уже одно, как прежде, а не четыре, и вот рассеются тучи и все в этом убедятся.

Рудаки сомневался, что за тучами одно солнце, точнее, был уверен, что их четыре, как и раньше, но в то же время не мог не признать, что после ухода немцев в окружающем их мире действительно произошли кое-какие изменения, например, не случались больше "зелетрусы", но самым заметным событием, последовавшим за "немецкой оккупацией" был, конечно, "исход" Аборигенов. Вслед за немцами из города в одночасье исчезли и Аборигены, и Аборигенки.

Больше, чем за два года, прошедшие после их появления, горожане уже привыкли к тому, что Аборигены сидели кружком почти на каждом перекрестке, глядя прямо перед собой и никак не реагируя на редких прохожих. Некоторые разжигали костры и сидели, пристально глядя на огонь, и казалось тогда, что в городе стала табором орда полуголых дикарей. Особенно напоминали они диких туземцев с экзотических островов, когда вдруг заводили свои бессмысленные песни или пускались в пляс под слышную только им музыку. Устраивались они и в помещениях, главным образом, в покинутых домах и некоторых учреждениях.

По непонятной причине ни Аборигенов, ни Аборигенок не было только в Майорате. Штельвельд утверждал, что им мешает проникнуть на его территорию ток высокого напряжения, будто бы пропущенный через проволочное заграждение на его границах. Рудаки с ним не соглашался, правда, сам никакого объяснения предложить не мог.

И вот теперь Аборигенов нигде не было видно: исчезли "классические" полуголые экземпляры - все одинаковые, похожие на туземцев какой-нибудь Полинезии; исчезли "мутанты" одетые в современные костюмы и с разными лицами, а Иванов говорил, что из институтского коридора исчез и воскресший академик Панченко.

- Наверно, и мой двойник исчез, и лже-капитан Нема, - думал Рудаки, прыгая через лужи и отворачивая лицо от мокрого снега, - Кстати, и настоящий Нема тоже испарился. Никто тогда как-то не заметил, куда он делся, когда нас патруль привез в Майорат. И потом, пока мы в Майорате жили, его никто не встречал.

- Объявится ли опять легендарный капитан? Нашел ли он своих посредников? Хорошо бы повидать его, а то что-то скучно жить стало - никакой цели. - Рудаки спрятался в подъезде какого-то дома и закурил. - Вот и Аборигенок нет. Не показывают нам больше свои картинки прошлого и будущего, не катают на машине времени, не конвоируют куда-то бомжей и бандитов. - Сигарета отсырела и курение не доставляло обычного удовольствия, он ее выбросил и опять запрыгал через лужи.
 

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

ИСХОД АБОРИГЕНОВ .

На третий год катастрофы, сразу после "немецкой оккупации" из города в одночасье исчезли так называемые Аборигены, возникшие в городе неизвестно откуда вскоре после появления на небе четырех солнц. Эти загадочные существа сначала вызвали в городе переполох, а затем горожане к ним постепенно привыкли и перестали замечать, тем более что в жизнь города и горожан они никак не вмешивались и никому своим присутствием не мешали. Они исчезли внезапно и одновременно: исчезли "классические" полуголые экземпляры - все одинаковые, похожие на туземцев какой-нибудь Полинезии; исчезли и "мутанты", одетые в современные костюмы и с разными лицами, в которых горожане часто признавали своих знакомых, главным образом, умерших. В городе считали, что они исчезли, устыдившись своей последней и единственной акции - так называемой немецкой оккупации, однако многие сомневались в том, что они к этому были причастны. Одновременно с Аборигенами исчезли и Аборигенки - существа внешне похожие на женщин, активно вмешивающиеся в жизнь города после вселенской катастрофы..

- И Аборигенки куда-то делись, - Рудаки с трудом переправился через огромную лужу возле станции метро, о котором напоминала теперь лишь ржавая и покосившаяся огромная буква "М" у входа, - Где-то теперь эти серебристые амазонки? Все куда-то подевались. Устроили нам представление и исчезли, как будто сами испугались своего последнего спектакля.

А спектакль и правда получился нелепый и трагический. Страшным памятником этим двум неделям стала братская могила бойцов Самообороны на еврейском кладбище. Под треск ружейных залпов похоронили в Майорате погибших гусар. На Красноармейской остался обгоревший остов большого жилого дома, неизвестно зачем расстрелянного прямой наводкой из полупрозрачного "немецкого" танка.

- Какая все-таки тупость! - думал Рудаки, - Конечно, моральные всякие критерии к Аборигенам применять глупо - гуманность там и прочее, но это же попросту нелепо - устроить для нас такой страшный спектакль. Для чего? Какой в этом может быть смысл?

Он вдруг вспомнил разговор, который случился у него с одним батюшкой в поезде. Выпили они тогда прилично - ехали вдвоем в купе на юг зимой, народу в вагоне было немного. Разговаривали обо всем, но как только Рудаки пытался завести разговор о боге, поп всячески уклонялся, а когда он прямо его спросил: мол, чего вы, отче, избегаете беседы о боге - это ведь, вроде, профессия ваша, тот серьезно так ответил: - Это не профессия, а крест мой, потому что понять, чего он хочет (он показал пальцем вверх), я не могу и никто не может.

- Наверно и с Аборигенами только так и можно - так сказать, "неисповедимы пути аборигенские"... - он уже прошел порядочное расстояние и шел теперь вверх по бульвару Шевченко, приближаясь к университету, выделявшемуся на общем сером фоне поздней осени своими освященными историей стенами и колоннами "цвета мясных помоев".

Городская легенда гласила, что один из русских царей будто бы повелел покрасить здание университета в красный цвет в назидание мятежным студентам, бунт которых когда-то подавили по его приказу. Легенда эта не имела под собой абсолютно никакой исторической основы, но при всех властях - а их город повидал немало - университет неизменно красили в разные оттенки красного цвета, отчего его тяжеловесное, казарменное здание становилось еще уродливее.

Рудаки университет не любил, не любил ни красный его корпус - собственно университетское здание, ни стоявший напротив "желтый дом", как его называли из-за цвета и буйных обитателей - превращенное в университет здание бывшей классической гимназии, по коридорам которого бродили тени когда-то окончивших эту гимназию великих. Не любил за казенный дух, за самодовольные рожи профессоров и не профессоров и запах мокрых тряпок и мела, который не выветривался даже в погожие весенние дни, когда по коридорам гуляли сквозняки. В общем, не любил за все в целом, может быть, и незаслуженно, но искренне.

Ходил он сюда читать лекции уже десять лет, если считать и последние два с лишним года, когда никаких лекций, конечно, уже никто не читал, а просто немногие оставшиеся в городе преподаватели забредали иногда на свои кафедры, чтобы обменяться новостями и при случае получить пайки, которые привозили из Майората - университет, как и другие сохранившиеся в городе научные и культурные учреждения находился под покровительством Гувернер-Майора.

Кафедра Рудаки находилась в "желтом доме". Он осторожно поднялся по скользким железным ступеням исторической лестницы, помнившей подкованные сапоги воспетых Булгаковым "белых" юнкеров, прошел по длинному полутемному коридору и открыл дверь своей кафедры.

За столом заведующего сидел его аспирант Сергей и ел из банки тушенку кинжалом с орлом на рукояти. Кинжал был явно немецкий - рядом на столе лежали ножны со свастикой.
- Сабах-аль-хейр* , - поздоровался Рудаки.
- Сабах-аль-нур** , - ответил Сергей, положил кинжал, встал и поклонился, приложив ладонь к сердцу - Сергей был арабистом и высоко ценил восточный этикет.
- Кинжал у вас выше всяческих похвал, - Рудаки сел возле стола, взял ножны и повертел в руках, - Где взяли?
- А тут на столе и лежал, - ответил Сергей, сел и поддел кинжалом кусок тушенки, - Прихожу - лежит. Оккупанты, наверно, оставили. Тушенки хотите? Только есть нечем - один вот кинжал.
- Вообще-то хочу, - признался Рудаки и поинтересовался, - А откуда продукт?
- Паек, - коротко ответил Сергей, положил в рот тушенку и показал кинжалом в угол, где были свалены коробки, - Там ваш ящик, я все сюда перенес - Павловна совсем расклеилась, склад бросила.
Павловна была секретарем кафедры и занималась пайками.
- А что с ней? Заболела? - забеспокоился Рудаки.
- Заболеешь тут, - сказал Сергей, - Михаил Сергеич заговорил, - Сергей нервно хихикнул, - Я ее тут целый час водой отпаивал и валерианкой - хорошо еще, что валерианка на кафедре нашлась - потом домой отправил. Меня и самого сначала чуть удар не хватил. Представляете? Михаил Сергеич?!
- И что сказал? - усмехнувшись, поинтересовался Рудаки, который хорошо знал склонность своего аспиранта к разного рода мистификациям и розыгрышам.
- Сказал, что мышей мало стало и что он тоже имеет право на паек как заслуженный сотрудник и ветеран. Внушительно так сказал: "Заслуженный сотрудник и ветеран!", а хвост так и ходит ходуном. Павловна - в обморок, я за водой бросился, а он хвостом машет и возмущается: "Ветерану двойной паек положен!" - Сергей опять хихикнул.
- Хватит шутить, - сказал Рудаки, - скажите лучше, как Павловна. Вы уверены, что она одна домой дойдет?
- А никто и не шутит, - обиделся Сергей, - он где-то здесь в коридоре - я его выгнал, когда Павловна сомлела. Придет - сами услышите.

Михаил Сергеич был университетский кот - всеобщий любимец и баловень университетских старушек, крупный такой котище, весь белый с черным пятном на лбу, из-за которого он и был назван в честь первого и последнего Президента СССР. Он любил первым встречать часто навещавших университет высокопоставленных особ, усаживаясь на специально расстеленной для них ковровой дорожке, и своим торжественным видом очень напоминал в этот момент своего незадачливого тезку.

- Да бросьте вы! - Рудаки не любил, когда его разыгрывали, - А ну-ка дыхните.
- Чем угодно клянусь! - воскликнул Сергей, - Вот я его сейчас притащу, сами с ним поговорите. - и выскочил в коридор.

Рудаки слышал, как он бегал по коридору и звал: - Кис-кис, Михаил Сергеич, кис-кис!
- Сергей! - крикнул он в коридор, - Бросьте вы его. Ну заговорил и заговорил. Подумаешь, кот заговорил - бывает, время такое.

Сергей возник откуда-то из глубин темного коридора и сказал, переводя дыхание: - Не нашел, спрятался куда-то. Зря вы мне не верите - он правда заговорил. Если бы Павловна не сомлела, не известно, как бы я сам на это прореагировал, а тут пришлось ею заниматься.
- Ладно, - Рудаки решил не спорить, - Время, действительно, такое, что все могло быть. Вот немецкая оккупация повторилась, почему бы и животным не заговорить. Он спросил Сергея:
- А вы уверены, что это был кот?
- Конечно, кот. А кто же? - опешил Сергей.
- Ну не знаю. - ответил Рудаки, - может быть, среди животных тоже Аборигены есть.
- А что? - задумался Сергей, - Это мысль. Может быть.
- Выяснится со временем, - сказал Рудаки, - Вы мне лучше покажите мой паек и помогите в рюкзак перегрузить.

Сергей достал из груды коробок паек Рудаки и они стали перекладывать содержимое коробки в рюкзак. Там была, в основном, тушенка и крупа (Опять каша! - мысленно вздохнул Рудаки), паек был большой, первый после долгого перерыва и в рюкзак все не влезло.

- Ладно, - Рудаки с помощью Сергея надел на себя тяжеленный рюкзак, - ладно, Сергей, я пошел. На днях зайду еще, а вы кафедру обязательно закройте на замок, а то, если кошки говорить научились, то, может быть, они и консервы теперь открывать умеют. Или мыши. Мыши тут ничего не говорили?

- Не верите... - надулся Сергей, - никто не верит. Тут перед вами еще несколько наших заходило за пайком - никто не верит. Я думал, хоть вы... - Сергей махнул рукой.
- Да верю я, верю - не расстраивайтесь. Я пошел. Пока.
- До свидания, - сказал Сергей и в его голосе все еще чувствовалась обида.

Рудаки закрыл за собой дверь кафедры, прошел по темному коридору на лестничную площадку, осторожно спустился по скользкой металлической лестнице и скоро за ним с грохотом захлопнулась тяжелая входная дверь.

На улице было по-прежнему мерзко. Идти приходилось вниз по бульвару, ноги скользили по мокрому снегу и, если бы не тяжелый рюкзак, придававший ему устойчивость, он наверняка упал бы.

После Бессарабской площади дорога пошла вверх на Печерск и идти с полным рюкзаком стало тяжелее. Зато идти вверх было не так скользко, хотя все равно приходилось все время смотреть под ноги, чтобы не упасть.

Так он дошел до своего бульварчика и уже сворачивал к дому, как вдруг кто-то позвал его тонким голосом:
- Господин Рудаки!

Рудаки поднял голову - на улице никого не было, кроме маленькой замерзшей собачки, принадлежавшей старушке-соседке. Черный, не очень, должно быть, породистый и немолодой пинчер с седой бородкой китайского мандарина шел немного позади и дрожал всем своим маленьким тельцем.
- Господин Рудаки! - опять сказал тот же тонкий голос, - Вы должны меня знать, я живу у вашей соседки. Вы должны были нас видеть, мы гуляли втроем: соседка, я и еще одна госпожа, по вашему - собака. Мы вас знаем - ваша жена помогала нам: давала еду. Теперь эта соседка пропала - ушла вместе с другой госпожой, по вашему собакой, и они пропали.

Говорила собака, в этом Рудаки уже не сомневался, говорила, как чревовещатель, не раскрывая рта. Однако это не были хриплые, похожие на рычание звуки, какие по представлению людей (и Рудаки в их числе) должна издавать говорящая собака - это была правильная русская речь образованного человека с каким-то даже петербургским изяществом произношения. Может быть, поэтому Рудаки не испугался и даже, пожалуй, и удивился не очень. С мокрой заострившейся от холода и голода мордочки на него смотрели умные выпуклые глаза немолодого, страдающего, но сохраняющего достоинство человека и он неожиданно для себя самого спросил в том же старомодном петербургском стиле:
- Чем могу?
- Если можно, пустите меня в ваш подъезд погреться, а то дверь тяжелая - я сам никак не могу открыть, - ответил пинчер.
- Конечно. О чем речь?! - они уже подошли к двери подъезда и Рудаки, придержав дверь, пропустил пинчера в подъезд.
- Огромное вам спасибо, - пинчер прижался боком к батарее отопления, - а то я совсем заледенел.
- Не за что, - ответил Рудаки, - вы уж извините, что я вас домой не приглашаю, но боюсь, жена испугается. Я сначала с ней поговорю и вынесу вам чего-нибудь поесть.
- Вы очень добры, - пинчер прижался к батарее другим боком. - А насчет вашей жены вы несомненно правы - надо ее подготовить, люди привыкли, что мы умеем только лаять, и пугаются, когда мы произносим свои мысли на вашем языке, особенно женщины. Только дети не боятся - они не знают этого мира и спокойно воспринимают все как должное. Только сейчас детей почти нет в городе. - грустно закончил он.
- Я сейчас вернусь, - сказал Рудаки пинчеру и стал подниматься к себе на второй этаж.
- Как же это я не испугался? - думал он, - Да и удивился не очень - привыкли мы должно быть к разным чудесам за это время. Ива тоже не должна испугаться, она так любит собак.

Он открыл дверь своей квартиры и сразу увидел, что у них гости - на вешалке висели зеленые "натовские" куртки и Рудаки узнал "стиль милитэр" семейства Штельвельдов. Тут же в прихожей возник и сам Штельвельд, как-то смущенно сказал: - Привет! - и поспешно принялся помогать Рудаки снять рюкзак. Что-то в этой поспешности было неестественное, нетипичное для "пса-рыцаря", славящегося своей невозмутимостью и умением не терять голову в критических ситуациях.
- Случилось что? - спросил Рудаки.
- Да нет. Ничего особенного - тут, самое, кот заговорил, а так ничего не случилось. - Штельвельд взял рюкзак Рудаки и потащил его в комнату.
- Подумаешь, кот заговорил. У нас в университете тоже коты вовсю болтают, - сказал Рудаки и пошел за ним.

На диване сидела заплаканная Ира Штельвельд и в комнате сильно пахло валерианкой. Из кухни выглянула Ива, увидела рюкзак и радостно воскликнула:
- О! Паек дали - сейчас будем обедать.
- Привет, - сказал Рудаки, - Дали, как видишь. Здравствуйте, Ирочка. Я слышал, у вас кот заговорил. Какой кот? У вас же нет кота - его же Иванов выпустил. Он нашелся что ли?
- Я убью Иванова! - решительно заявила Ира Штельвельд, - Это все из-за него. Из-за него Люс погиб! - и она опять заплакала. Ива принялась ее утешать, а Рудаки пошел на кухню, куда Штельвельд утащил рюкзак, и спросил его:
- Так что там у вас случилось?
- Ира пошла мусор выносить, а там возле баков кот. - ответил мрачный Штельвельд, - Так он, самое, ей вдруг и говорит: - Я видел, как вашего кота собаки разорвали. Он был мужественным котом - дрался как лев. Но что поделать? Силы были не равны. - Ира пришла домой - на ней лица нет. Я пошел к бакам, нашел этого кота и он мне про Люса все повторил. Такие вот дела. Решил вот Иру отвлечь - к вам приехали, потом, может, к Ивановым сходим.
- Ну и что вы об этом думаете? - Рудаки начал распаковывать рюкзак: вынимал из него продукты и ставил на стол.
- А что тут думать? - Штельвельд был, как всегда, категоричен, - Опять нам представление устраивают. Все об этом только теперь и говорят. Мы в трамвае на Подол ехали, так только и разговоров об этом: у кого собака заговорила, у кого кот, а у Гальченки - шофера нашего институтского - так у того свинья заговорила. Расстроился он страшно, говорит: Два года кормил, как теперь его резать, если он меня по имени-отчеству называет. - Штельвельд засмеялся.
- А у нас в университете кот местный заговорил - паек себе требует как ветерану, - Рудаки тоже хмыкнул и вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул, - Вот дурья башка! У меня ж собака в подъезде сидит голодная. Тоже, между прочим, говорящая.

- Ива! - позвал он, - Помнишь того пинчера, что со старушкой гулял и еще одна собака. Помнишь? Ты же их подкармливала. Так вот старушка с одной собакой пропала, а пинчер у меня в подъезде погреться попросил. Покормить его надо. Я сейчас его приведу, только не пугайтесь - он очень воспитанный песик, вежливо так разговаривает и все время извиняется. - и он выбежал из квартиры.

Пинчер и правда оказался на редкость воспитанным и вежливым. Как-то неудобно было называть его собачьей кличкой, каким-нибудь бобиком или тобиком, поэтому Рудаки стали звать его Анатолий Александрович Собчак, как звали в далекие полузабытые времена известного петербургского демократа.

Анатолий Александрович оказался очень интересным собеседником. Рассказал им, например, что собаки ( он говорил "господа собаки") всегда понимали речь людей, только не хотели с ними говорить, чтобы не потерять свою самобытность и независимость, общаясь с этим суетным и агрессивным племенем, мол, достаточно печального примера Валаамовой ослицы.

Не был он лишен и своеобразного чувства юмора - говорил, например, что никогда не читал ничего смешнее книги Константинова и Мовчана "Звуки в жизни зверей" - какого-то исследования о языке животных.

Рудаки привязался к говорящему пинчеру и с удовольствием гулял с ним, беседуя о разных вещах. Пинчер рассказал много интересного. Например, сказал, что "господа собаки" используют для общения между собой язык запахов, что язык этот очень богатый, со сложной грамматикой и что после родного языка все человеческие языки кажутся "господам собакам" убогими и примитивными. Письменность у них тоже оказалась основанной на запахах: некоторые деревья и столбы служили им чем-то вроде библиотек, а нестойкие запахи на земле заменяли газеты с последними новостями.

Рудаки поинтересовался их отношениями с котами - Балтасар не мог оставаться у Мамеда вечно и надо было его знакомить с Анатолием Александровичем. Пинчер сообщил, что у них с котами все конфликты на языковой почве: коты, мол, говорят на уродливом диалекте, считая его языком, причем языком ничем не хуже собачьего, а "господ собак" страшно раздражает кошачье произношение.

- Если для наглядности перевести это на ваш язык, то кошки, например, говорили бы "пыво", а не "пиво". - возмущался Анатолий Александрович, - А какой образованный человек станет терпеть такое вопиющие издевательство над своим родным языком?!

- Вы правы, наверно, - задумчиво сказал Рудаки без особой уверенности в голосе и тут же поинтересовался, - А вот интересно, зачем вы тогда лаете, или зачем кошки мяукают, если у вас есть язык?
- Ну как зачем? Неужели не понятно? - удивился Анатолий Александрович, - А зачем вы руками разводите? Брови поднимаете, если удивлены? Лай и мяуканье - это то же, что ваши жесты и мимика. У нас ведь рук нет, и мимика не выразительная. - и брезгливо добавил, - Особенно у котов.

Интересным собеседником был Анатолий Александрович и Рудаки к нему искренне привязались. И вообще горожанам заговорившие вдруг животные пришлись по душе - после первых обмороков и истерик, которые случались в основном с женщинами, горожане привыкли к тому, что животные говорят на их языке, и для многих говорящие четвероногие стали настоящими друзьями.

       

ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ

ГОВОРЯЩИЕ ЖИВОТНЫЕ .

Период конца света был знаменателен еще и тем, что на третий, самый богатый событиями год после катастрофы вдруг заговорили на человеческом языке животные. В основном, это были собаки, кошки и лошади, так как других животных в городе почти не было. Сначала говорящие "братья меньшие" вызвали в городе панику. Появились пророки, предвещавшие немедленный конец света. Священники разных религий грозили прихожанам карами божьими за грехи, ссылаясь на библейскую притчу о Валаамовой ослице. Однако проходило время и ничего нового не случалось. Люди постепенно привыкли к говорящим животным, а для многих они стали настоящими друзьями. Постепенно возвращались к людям бездомные собаки и кошки, которым удалось тронуть сердца людей рассказами о своей нелегкой судьбе. .

Только Гувернер-Майора заговорившие вдруг животные едва не погубили. Гувернер-Майор принимал ежегодный парад Конногвардейского полка Св. Архистратига Михаила. Едва он выехал на дворцовую площадь на своем любимом аргамаке и поднял руку, собираясь приветствовать своих гвардейцев, как благородный конь сказал ему внушительным баском:
- Простите, майор, вы не могли бы чуть-чуть сдвинуться назад, а то мне седло холку натирает.
Могущественный властелин Печерского майората потерял сознание и грохнулся на булыжники площади, сильно ударившись затылком. Мало того, и помощь ему тоже оказать смогли не сразу, так как конь счел необходимым извиниться перед подбежавшим адъютантом и тот тоже хлопнулся в обморок.

Все же могучий организм майора Ржевского осилил недуг и уже меньше чем через месяц Гувернер-Майор подписал указ о присоединении Подольского раввината в качестве автономного национального образования и Печерский майорат стал называться Объединенным Майоратом.