Осеннее

Пришла осень, мой мальчик. Та самая осень, которую так любят художники за длинные пальто на изящных женщинах и элегантных мужчинах, за грациозные зонты-трости в руках у артистической молодежи и, конечно же, за вечный контраст серых улиц и желтых листьев. Пришла осень, и вновь стало немыслимо существовать без горячего глинтвейна и уютных кофеен, без долгих прогулок по паркам и столь же долгих разговоров о вечном. Как всегда осенью, снова стало неуютно – да словно бы и не принято - гулять в одиночестве, эстетика переплетенных пальцев, стучащие в унисон каблуки, молчание-на-двоих. Ранние сумерки, долгие вечера, пропитавшиеся запахом падающих листьев, поздних хризантем и особенной осенней сырости. Шляпы, длинные шарфы, Цветаева в мыслях у романтиков, Пелевин – у современников, и общая серебристая неторопливая печаль, которую смакуют внутри и вовне. Из нее – и небо, и река, и люди вокруг. Это ритуал Осени.
У меня есть только серебристый – да что там, просто светло-серый – плащ, и зонт-трость. Я по-прежнему люблю гулять в одиночестве, и все еще рано, на мой вкус, для длинного шарфа и шляпы. Впрочем, я забросил и то, и другое еще позапрошлой весной, и отчего-то у меня никак не получается вернуть эти совершенно необходимые (и во всех отношениях достойные) предметы в свою жизнь. Мне хватает этой осени в людях вокруг, я пью ее-отраженную-в-них, и не знаю, могу ли я лучше почувствовать и ее, и людей.


Я знаю, чего я хочу. Гулять с тобой и с твоим золотистым ретривером по парку, с самого утра – и насколько хватит сил. Идти сначала по дорожкам, а можно и как придется, разбрасывая плоды трудов дворников – взмах ноги – и ворох листьев к небу, и беспорядочная желто-красно-коричневая мозаика позади. Твой Рыжик еще молодой, он, я знаю, будет носиться среди этого великолепия одним большим хвостатым листом, и звать тебя – да и меня тоже – к себе. Я-то уже староват, а вот ты – в самый раз, так что чуть позже мы с Рыжиком обязательно изваляем тебя в какой-нибудь особенно понравившейся нам куче. Ты будешь взлохмачен не хуже пса, но вряд ли, конечно, к твоему носу прилипнет небольшой кленовый листок. Хотя, может быть и такое. В любом случае, мы оба с удовольствием пронаблюдаем, как Рыжик будет фыркать и лаять на несчастный лист, смешно взмахивать передними лапами, носиться вокруг уже порядком разворошенной кучи, и, наконец, упадет туда же, давно уже избавившись от постороннего предмета на носу. Мы засмеемся, я замечу, что ты слегка замерз, и отдам тебе свои перчатки – мне-то они без надобности. Мы покружим еще полчаса в тягучих сумерках, выйдем из парка кружным путем, и по пути заглянем в какое-нибудь заведение – отогреть твой нос и уши, съесть что-нибудь – впервые с утра, и просто – потому что тебе так захочется. Мы сядем у окна, Рыжик уляжется у моих ног и будет ласково грызть мои шнурки, равномерно стуча хвостом по твоим ногам. Ты возьмешь кофе себе и какой-нибудь съедобной ерунды к нему, я – зеленый чай с лимонником, а на твое «а пожевать?» невозмутимо отвечу, что ты перечитал Фрая. Ты скажешь, что не читал его вовсе, и через секунду мы оба будем от души смеяться над тем, что перечитал его, оказывается, я. Завяжется разговор о литературе, искусстве вообще и постмодернизме в частности, ты раздавишь меня своей излюбленной терминологией, а я озадачу тебя своими излюбленными метафорами, мы оба обвиним друг друга в стереотипичности мышления, ни черта не понимая в человеческих стереотипах, и отчаянно споря по этому поводу. Твой кофе и мой чай либо остынут, либо уже давно закончатся к чертям, мы посидим еще немного, Рыжик, сжевав шнурки, перейдет к мыскам моих ботинок, и мы, продолжая спорить, пойдем домой, по пути решая, к тебе или ко мне. Мы так ничего и не решим, я провожу тебя, потом ты – меня, до половины дороги «чтоб никому не было обидно». Мы еще десять минут простоим, заканчивая все сегодняшние разговоры и начиная завтрашние, я потреплю левое ухо Рыжика, и пожелаю тебе хорошей ночи. Ты посмотришь мне в глаза, и мы разойдемся, каждый в свою сторону. Я приду домой и заварю чай, пахнущий какой-нибудь летней травой.
Через полчаса в дверь позвонишь ты – и скажешь, что забыл отдать мне перчатки, отчаянно смущаясь и разглядывая свои ботинки. Я приглашу тебя войти, ты будешь отказываться, мы еще минуты две попрепираемся на пороге, но ты уступишь – и войдешь. Еще через пять минут от смущения твоего не останется и следа, ты нахально займешь мое любимое кресло, завернешься в мой любимый халат и скажешь, что не будешь мне мешать. Я хмыкну, налью тебе чаю, найду что-нибудь к нему, и через полминуты ты же будешь дуть на янтарную жидкость и хрустеть предложенным «чем-нибудь». Я выключу верхний свет, оставив только настольную лампу, и сяду отвечать на письма, иногда украдкой поглядывая на тебя. Ты будешь ерзать в слишком большом для тебя кресле, потом переберешься на диван, где займешь ровно столько же места. Ближе к полуночи ты потребуешь разложить диван – и немедленно уснешь, не позволяя мне даже попытаться выполнить твою просьбу. Часа через полтора ты проснешься – я знаю это так же давно, как тебя, - и пойдешь на кухню – варить кофе. Варить кофе у меня на кухне – совершеннейшее мучение, по твоим словам, но ты достойно справляешься с этой непростой задачей, и через некоторое время передо мной дымится чашка этого дивного напитка, конечно, совершенно необходимого в два часа ночи человеку, собравшемуся спать. Но, тем не менее, мы пьем этот кофе, ты заставляешь меня бросить «эту нудятину» и сесть рядом с тобой на диване, я в ответ сгоняю тебя с дивана, и разбираю его, наконец. Ты извлекаешь из недр шкафа свой любимый плед – ума не приложу, каким образом ты умудряешься его находить каждый раз, куда бы я его не запихивал? – и заворачиваешься в него, вместе с чашкой кофе и очередной благоприобретенной на моем стеллаже книжкой. Я отбираю у тебя свой халат и иду в душ, провожаемый брошенной подушкой. Забирая подушку с собой, чтобы ты поискал еще одну, размышляю, что слишком много тебе позволяю. Пятнадцать минут
стою под душем, обдумывая эту мысль, и выхожу с твердым намерением заняться твоим воспитанием. Выходя, получаю второй подушкой по голове и понимаю, что это бесполезно. Вытаскиваю тебя из пледа, отбираю кофе и книжку и запираю в ванной. Дождавшись, пока стихнут проклятия индейцев племени майя и раздастся звук льющейся воды, отодвигаю задвижку и ложусь на софу, оставляя диван с пледом в
твое распоряжение. Почти мгновенно проваливаюсь в сон, но нервный, неровный, слишком чуткий, то ли от кофе, то ли от чего-то еще. Сквозь сон слышу, как ты плещешься в душе, что-то роняешь с полки под зеркалом и шепотом ругаешься на своем любимом испанском – ты учишь его, кажется, уже второй год, но дальше ругательств дело пока не пошло, хотя ты очарован ими настолько, что плевать. Через какое-то время плеск воды стихает, хлопает дверь ванной, ты шлепаешь босыми ногами через коридор, неся с собой забытую мной подушку. Я слушаю, как ты устраиваешься на диване – ворочаешься, укладываешься, шумно сопишь, и вообще очень напоминаешь твоего Рыжика в детстве. Наконец ты успокаиваешься, и я, кажется, могу уснуть, но что-то не дает, мешает, держит на грани сна и полудремы, словно еще что-то не сделано. И точно – через минуту ты настойчиво влезаешь под мое одеяло и прижимаешься ко мне, горячий после душа, от тебя словно идет пар. Ты замираешь, я тоже, и в этой ожидающей тишине ты тихонько шепчешь: «Слушай… Я, кажется, забыл твои перчатки дома». Так и не пришедший сон улетучивается окончательно, мы смеемся и молотим друг друга подушками, щекоча и спихивая с полуразвалившейся софы. Засыпаем мы, как водится, через три часа, обнявшись, на полу в гнезде из одеяла, двух подушек и пледа. В мыслях проносится «надо бы заняться твоим воспитанием». Я улыбаюсь: ты немного старше меня, и мы ужасно давно знакомы, какое уж тут воспитание. Просто мы знаем друг про друга все.