Ниточки

Солнце протискивалось в больничное окошко. Постепенно, украдкой, тонкими щупальцами лучиков. А затем, не схлопотав по носу, обдало комнату золотом, заискрившись крупинками в пепельно-льняных волосах девочки. Крошка вскочила и подбежала к окну. Искрящееся личико потянулось вверх.
- Мама, откуда такое солнце? – с акцентом выговорила девочка.
- Какое такое, Энни? Всегда одно и то же, – женщина присела на койке.
- Нет. Ну, Разве ты не видишь? Оно же совсем другое! - что-то таинственное звучало в словах малышки.
- И что же с ним?
- Тёплое и …. нежное! Как ты!
- Родимое, – прошелестела из угла старушка.
- Что такое «родимое», бабулюшка? – девочка вскинула бровки.
- Родное, Анюта, это то, что близко тебе. Очень. Как будто твоё уж оно, отродясь и до самой смертушки, всегда помнишь об том и любишь. Когда туточки греет, – та похлопала себя рукой по кофтёнке.
- Родное – это мама?
- Мама. И я тож. Как и солнышко.

Женщина на кровати помрачнела.
- Ну зачем голову забивать ребенку? И так вон…, - на глазах выступили слезы, – Пропадет же…
Руки ее прильнули к лицу.
Девочка было потянулась к ней, да осеклась.
- Пойдем, милая! Маме время побыть одной – бабушка коснулась её ладошки, потянув за собой.
Шли молча. Санитары кричали, больные стонали. Но в Энни отдавалось одно – как в палате, удаляясь, рыдает мама. Одна-одинешенька. Потому что не может плакать вместе. Потому что никогда не могла вместе.


Солнце заполонило улицу, играя в капельках дождя.
- Бабу! (так называла она бабушку, когда никого не было рядом) Бабу, а «родина» - это от “родимое”?
Присев на лавочке, они невольно прижались, словно озябли под палящими лучами.
- Родина, Анюта, земля твоя, где ты родилась. Там, где предки похоронены. Где, что ни тронь – всё, милая, твоё, родное, вот и “родина”.
- Родное? – глаза распахнулись, – А разве так бывает?
- Конечно, – бабушка вновь улыбнулась, – Вот наша с тобой туточки, в Расее. Я – с Урала, ты – с Москвы.
- А мама?
- И мама с Москвы.
- А Даллас-сити? Мама говорит, что там наш настоящий дом.
Бабушка вздохнула.
- Можешь жить где те взбредет. А родина всегда в тебе бьётся, памятью бередит. Как забудешь, шибко плохо на душе станется. Можешь потеряться. Как вода из речки утечь. Когда бежит вся слившись - жива, едина. А коль капелька выбьется с потоку, упадет на землю, да и высохнет. То и люди.
- Мама тоже… высохла? – слёзы подступили совсем близко.
- Не ведаю, милая. Знаю токмо, что не лечиться приехала сюды (у вас-то ведь там и своих дохтуров хватает), а воротилася воздухом родным надышаться. Хоть и сама не уразумела ещё, – голова девочки лежала на коленях, от нее пахло сеном и детством.
– Да вот только не припозднилась ли, боюсь.


Она срослась с больничной койкой. Уже месяц не вставала. Смотрела большими своими глазами, так внимательно, как будто хотела запомнить навсегда вот этот миг, и следующий, и тот, что будет после следующего. Запомнить всё. И её, маленькую девочку, её ладонь в своей руке, её улыбку в своем сердце..
- Энни ! Энни, звонил Сэм. Помнишь дядю Сэма? – Анечка кивнула. – Он сказал, что устроит тебя в пансион для девочек, в Далласе. Будешь там жить, пока… Будешь там жить, – белым укором блестнули зубы на желтоватом лице.
И Анечка поняла, вот сейчас поняла, что мама больше не встанет.
- Мам, а вчера приходил дядя, твой друг, с фотографии. Помнишь?
- Нет.
- Ну, с той фотографии, которую ты сожгла. Помнишь?
- Нет, - её лицо окаменело.
- Очень-очень хотел тебя увидеть. Цветы принес. Но его не пустили. Он цветы тогда выбросил и ушел. Но я один цветочек оторвала и принесла тебе. Ты всегда такие любила. Тюльпаны, беленькие. Вот, – она протянула привядший цветок.
- Белые тюльпаны, – по выражению лица казалось, что для неё нет приятней этих простых слов.
- Да. Ты знаешь, он так посмотрел на меня… Хорошо-холошо. И я подумала, что вот бы он ещё пришёл.
- Он не придет больше, – она устало закрыла воспалённые глаза.
- Бабушка тоже так сказала. Но я знаю, он обязательно ещё придет. У него взгляд был такой…



В утренних сумерках солнце едва проглянулось из-за горизонта. Она лежала… Она лежала. А рядом на диванчике спала девочка - её девочка. И больно тикали часы, отдаваясь в каждой жилке тела, напоминая, что время идёт вперёд, всё идёт вперёд. А она лежит. И холод. Ей давно стало холодно. Словно тепло в ней самой иссякло, а тот, новый, заграничный мир затаил своё тепло внутри, не делясь. Сэм, ее мужчина в Далласе, он любил её, наверное. Но его любовь тоже не грела, а лишь саднила порою болью непонимания. Но всё это неважно.
Чуть слышно отворилась дверь. Возник человек в белом халате. Она одернула ночную рубашку, скорее по привычке, чем от стеснения. Но он не подходил ближе. Стоял себе в темноте у двери и не подходил.
- Доктор! – позвала она, – Водички можно?
Человек в халате шагнул вперёд, но остановился. Первые лучики солнца пробежали по белоснежным складкам. Только сейчас она увидела, что в его руках белели тюльпаны.
- Мариш..., – этот голос хлестнул её электрическим разрядом. Его голос. Марина прикрыла лицо простынёй.
- Уйди , – хрипнула она.
Человек в халате подошёл ближе и присел на краешке простыни.
- Я не уйду, – он склонился к ней и обнял. Как тогда. Было больно, каждой клеточке её тела, измождённого болезнью. Она не вскрикнула, потому что без этого было бы в тысячу, в миллион раз больнее.
- Почему пришел? Ты… ты ещё … любишь…?
- Не знаю. Не знаю. Как будто ниточками к тебе привязан.
- Порвала я тогда все ниточки. За мужика заграничного тебя бросила. Ради жизни сладкой. А я, знаешь, Володь, и не любила его вовсе-то…
- Знаю. Это ничего. Ты вот поправишься и … и все как прежде станется. Вот увидишь. Ниточки такие ..., хрен порвёшь! – он улыбнулся.
- А я вот порвала…, - Марина заплакала.
- Ты знаешь, я тут девочку одну видел, головку льняную такую, как ты! И вот подумал, а если бы у нас была такая же девочка, ниточка… Все сшила б заново. И никуда бы ты не уехала тогда, глядишь…
Марина разрыдалась, в голове застучало.
- Прости – прошептала она. – простите… меня оба...и ты и она...
- Мариша, кровь! – он с испугом вскочил. Марина прикоснулась к лицу – из носу и впрямь ливанула кровь. – Мариша! Врача! Врача! – его голос сорвался в хрип.
Резанул свет. В комнату вбежали люди. Руки тряслись. Он плохо понимал происходящего.
- Ребёнка примите! – крикнул кто-то. Только сейчас Володя заметил, что в углу дивана свернулась калачиком белесая девочка, разбуженная переполохом. Он лишь прикоснулся к ней, а она уткнулась ему в живот, который скоро стал мокрым.

Марина кричала. Долго. Часа три. Потом стало тихо.

На похороны прилетел Сэм... Он стоял в стороне, постоянно промокая платком мокрое то ли от слёз, то ли от пота лицо. Он подошел к Аннушке, взял ее за руку:
- Энн, не переживай, я все устроил. В пансионе тебя ждёт комната, – голос вибрировал добрым гортанным английским, но каким-то невероятно далёким, как будто отдавалось эхо, – Я буду приезжать.
- Спасибо, – Аннушка вынула руку из его влажных ладоней. – Я остаюсь здесь, Сэм.
- Почему?
- Здесь Родина. Солнце – мое! Небо – мое! И бабушка – моя! И мама – моя! – она присела на корточки и упёрлась ладошками в землю, – И … Папа!
Присутствующие обернулись. Бабушка заплакала. У Володи кольнуло изнутри, как будто кто-то рванул трос, влеплённый в сердце. Он подошел к девчушке.
- И ты тоже – мой! Да? Правда? – она смотрела на него синими бездонными глазами.
- Правда. Ты-то откуда узнала?
- Разве сам не чувствуешь? " `Родное"...,- она глянула на старушку, все еще с акцентом, делая ударение на первом слоге.
- Ниточка моя..., – прошептал он, крепко сграбастав дочурку, за себя и за Маришу.

Когда потом уже в русской школе на уроке Аннушку спрашивали, что же такое Родина, она тихонько отвечала: Родина – это такие ниточки из тебя, которых никому не порвать.



Иллюстрация к рассказу:

http://img111.imageshack.us/img111/5231/picturear8.jpg