Искупление

Искупление

«Когда дверь скрипнула, я вздрогнул. В этой комнате царили неестественные тишина и полумрак, так что мне было не по себе – слишком не по себе, чтобы не вздрогнуть от протяжного скрежета дверных петель. Я смотрел в окно, которое больше походило на бойницу, и теребил в руках несколько листов с печатным текстом. Там, за окном, ещё падали на дороги и тротуары косые лучи солнца, но здесь, в небольшой комнате без мебели и с грязными стенами, стояла такая темень, что вряд ли я смог бы читать. Да и читать-то мне было почти нечего – только три листа с текстом, давно выученным наизусть. Я сидел на единственном имевшемся здесь стуле и от тяжёлого безделья повторял текст вновь и вновь.
Из открывшейся двери дунуло холодом, и вошедший слегка фыркнул, нервно потирая руку одна о другую, - я слышал за спиной характерные звуки, но опасался обернуться.
- Хорошо, что ты уже тут. Тут хотя бы тепло, - произнёс приятный женский голос. Значит, вошла женщина. Вот оно что. Даже не предполагал, что мне придётся общаться в такой ситуации с женщиной.
Какое-то время она молчала и, кажется, не шевелилась – я успел даже подумать, что она ушла. Стоило мне чуть-чуть повернуть голову, чтобы проверить свою догадку, как я почувствовал острую боль в левом плече. Удара не было, была только боль, неожиданная и сковывающая, наподобие судороги, случившейся во сне: сопротивляться невозможно, но не получается и терпеть.
- Не надо. Тебе незачем сюда смотреть, - спокойно сказала она. – Тебе нужно читать.
- Темновато как-то, - заметил я, разминая всё ещё ноющее плечо.
- Здесь нет света, если ты не обратил внимания.
- А если в другом помещении?..
- Чем дольше ты будешь препираться, тем станет темнее и тем труднее будет прочесть. Раз нам сказали, что встретиться нужно здесь и сейчас, то мы должны решить всё здесь и сейчас, а не в каком-нибудь, твою мать, «другом помещении».
Хоть она и произнесла последние слова с явным сарказмом, если не презрением, я всё же почувствовал в её голосе, особенно в этом совершенно искреннем ругательстве, какое-то согласие со мной. Она как будто говорила: «Я и сама с удовольствием встретилась бы где-то ещё, но это не моя прихоть, так надо». «Так надо» - очень грустное, почти трагическое словосочетание. Нет ничего более омерзительного, чем когда нас заверяют, что нам «так надо», особенно в детстве. Мы хотим спросить: «Ну почему же именно так? Может, по-другому – лучше?» - но нас одёргивают, а то и дают подзатыльник. А ещё хуже, когда ответ «Так надо» на любой вопрос, начинающийся с «Почему…», даёт нам сама жизнь. Эти оплеухи жизни порой бывают невыносимыми…

…Когда я закончил читать и моргнул несколько раз измученными глазами, она наконец-то представилась, каким-то нарочито холодным голосом:
- Я Вита, будем знакомы. Ты молодец, что написал всё честно и полностью, без самооправданий. Немногие на это способны.
- Спасибо, Вит…
- Не смей повторять моё имя! – вдруг вскричала она. – Я не для этого его назвала!
- Но для чего же тогда?.. – с искренним удивлением воскликнул я, но не получил никакого ответа. Она вновь замолчала, и молчание её было в тягость. Невыносимо тяжело сидеть в полутьме спиной к человеку, который упорно молчит. Особенно если повернуться и бросить на него хотя бы беглый взгляд тебе нельзя.
- Ну что ж, теперь к делу, - снова заговорила она спустя минут десять, не меньше.
Я не произнёс ни слова.
- Я должна отрезать тебе всё ниже пояса: ноги, включая бёдра, а также гениталии. Так надо.
Я сглотнул слюну – вот теперь мне стало по-настоящему страшно. Я еле выцедил из себя вопрос:
- Но… Как это… Отрезать?..
- Да, мой друг, вот так: ножом, большим таким ножом. Ты только что сам признался в своих грехах, и ты должен за них расплатиться. Раз уж ты сам к нам обратился…
Да, я написал им письмо. Мне стало невыносимо жить с тем грузом на душе, тошнотворным стал взгляд в обычное зеркало, нестерпимо тяжёлым – в глаза других людей… Я боялся выходить на улицу, думая, что каждый видит меня насквозь, и поэтому запирался в своей квартире на целые сутки, на неделю и больше – на сколько хватало еды. И каждый новый день делал мою жизнь всё бессмысленнее, она всё более походила на ад. Мне нужно было избавиться от этой муки, иначе моё сердце одним ясным утром непременно лопнуло бы, прорвало грудную клетку и покрыло стены моей квартиры кровью – кровью человека, который потерял право на жизнь и не сумел его, это право, вернуть.
Я признался им во всём в письменной форме. Но я думал, я надеялся, я верил, что их организация – это что-то вроде исповедальни… Нет, я знал, что мне будет плохо, жутко, но… Лишиться нижних конечностей и собственного члена?! Я не был готов к этому, мне хотелось закричать, завыть, убежать, но едва я дёрнулся на своём стуле, как ещё более острый приступ боли в плече приковал меня к месту.
- Друг мой, сиди спокойно. Неужели ты думал, что убийство трёх девочек сойдёт тебе с рук? Или ты надеялся, что насильники и педофилы кому-то могут быть по душе? Что эти грехи можно простить?
Во мне росло желание зарыдать. Я не мог и представить, что здесь мне предложат ТАКОЙ путь, что ЭТО – лучше, чем остаться за решёткой до конца своих дней? Я мучился на свободе, презирая себя и весь мир, и искал избавления, но никогда бы я не отправился с повинной в милицию – и никогда, как я прежде думал, не отправился бы в камеру пыток… Иначе зачем вообще потом жить?!
- Запомни, друг мой, раз и навсегда, сколь долгим бы это «навсегда» для тебя ни оказалось: самая страшная кара в нашем мире – это искупление. Признаться сначала себе, а потом другому в том, что ты – ничтожное дерьмо, это уже кое-что. Однако наш мир, увы, так несовершенен, что подобного признания пока не достаточно. Христиане пытались оправдать себя, спасти свою никчёмную земную жизнь, дав людям возможность замолить грехи – но они слишком поторопились. Наш мир жил и ещё долго будет жить по принципу «око за око», и мы, друг мой, как самая передовая организация, будем этот принцип всячески поддерживать.
Я не мог поверить своим ушам. Получается, я заплатил деньги не за то, чтобы меня выслушали и что-то внушили или как-то успокоили, а за то, чтобы меня искалечили на всю оставшуюся жизнь… Меня словно парализовало, меня тошнило, мне хотелось умереть во время предстоящей процедуры – но я знал, я чувствовал, что этого-то мне не дадут. Знал, что меня оставят живым – на растерзание собственной совести, собственным мыслям и чувствам, которые и без того терзали меня самым бесчеловечным образом.
- И ещё, - продолжила Вита. – Никогда не забывай, что жизнь без разума очень быстро лишит жизни и тело. Ты пятнадцать лет, как окончил школу, жил без головы, натворил столько зла, а потом у тебя ещё хватило глупости изложить их тезисно на трёх несчастных страницах! И не говори мне, что тебе так приказали на собеседовании, что предельный объём – это именно столько. Тебе давали, давали, твою мать, шанс спасти себя – написать о своей ничтожной жизни книгу, излить всю свою грязную душу, показать всю психологию отъявленного маньяка! Но ты не сделал этого, побоявшись нарушить наше правило (о да, это намного страшнее, чем нарушить закон и все нормы морали!). И ты поступил так же цинично, как другие ублюдки, которые то и дело оказываются в этой комнате, зачитав мне три жалких листа.
Боже, как мне тяжело было слушать эти слова – и сколько же в них было правды! Я ведь даже не подумал о том, чтобы нарушить правило трёх страниц, правило, которым нужно и можно было пренебречь… Я оказался такой же марионеткой, таким же безвольным идиотом, как и все другие, кто здесь бывал.
- Ты не готов написать больше? – убивала меня дальше Вита. - Никто не готов. Никто не готов, ни один убийца и насильник не хочет долго и кропотливо излагать свои низменные мотивы и гадкие поступки на бумаге, все боятся этого… Пока не появится тот, кто совершит наконец такой подвиг, искупив свою вину таким образом, наша организация будет существовать. Я верю, мы все верим, что когда-нибудь наберётся достаточно книг, созданных тварями вроде тебя, книг, которые наконец дадут нормальным людям возможность понять: почему, почему вы так поступаете?!
По моим щекам текли слёзы, а изнутри, и самых глубин моего организма, поднималось к горлу что-то бесконечно отвратительное, какое-то непередаваемое чувство ненависти к самому себе и ко всему миру с его порядками. Я не хотел от Виты и от всей своей жизни больше ничего, в моей голове оставался только один вопрос:
- Послушай… А что бы ты сделала со мной, если бы… Если бы я всё-таки написал книгу? – мой голос дрожал, он был мне противен, становясь всё противнее с каждой минутой.
- Я бы просто убила тебя, - ледяным голосом сказала она. – Такую сволочь, которая может всю свою гнусную сущность ещё и живописать в деталях, нельзя оставлять на этом свете ни под каким предлогом. Так надо, - добавила она после короткой паузы…»

===

«Вчера утром в своей квартире 33-летний Н.Н. был найден мёртвым. Безногий инвалид принял смертельную дозу снотворного, после чего вскрыл себе вены. На столе в комнате самоубийцы была обнаружена предсмертная записка, в которой Н.Н. просил передать «огромное спасибо девушке по имени Вита из подпольной религиозной организации “Искупление”», а также опубликовать те рукописи, которые лежали в ящике его стола. Изучив указанные рукописи, оперативники выяснили, что Н.Н. был тем самым маньяком-педофилом, который держал в страхе наш город два года назад, до того, как потерял обе ноги: в тексте он не только признаётся в этом, но и подробно описывает всё, связанное с убийством трёх школьниц и другими своими злодеяниями. Подробности этого неожиданного дела читайте в следующих номерах нашей газеты…»

2008. Июнь, 4 – 6.