Маки

Наталья Баклина (Никифорова)

– Всё, поехали обратно!
Голос матери дрожал от обиды. Ещё когда водитель отказался сворачивать в городок – «С первого июня не заезжаем» – можно было понять, что дело пахнет керосином. И Анна почуяла что-то такое, а мать – нет. И, ругаясь на дурацкие порядки, заспешила в туалет, бодрой рысью припустив с обочины, где их ссадили, в сторону автовокзала, до которого было десять минут быстрого хода.
Возле автовокзала они сбросили на скамейку сумки – каждая кило по три – уже успевшие слегка оттянуть плечи. Мать заспешила в кирпичную избушку сортира, обёрнутую к ним стороной с синей буквой «М». Анна же присела рядом с сумками, вяло наблюдая за тремя особами: бабкой в жилете, платке, тёмной юбке и синих хэбэшных трениках, цеплявшихся хлястиком за ступни ног, обутых в зелёные шлёпанцы; блондинистой женщиной в кирпичной вытянутой кофте и джинсовой юбке и девчонкой лет десятый, тоже светловолосой, как мама. Четвёртой в их компании была меланхоличная дворняга средних размеров со свалявшейся шерстью и симпатичной острой мордой. Они вышли из-за угла автовокзального домика. Бабка громко посылала кого-то по матери – мат совсем не вязался с её простым и, не смотря на колоритность остального образа, вовсе не отталкивающим лицом. Остальные молчали.
– Чёрт те что! – сказала мать, возвращаясь. – Кто-то взял и проломил дыру в перегородке между мужским и женским! Кому надо было? Что за страсть – подсматривать?
– Мам, когда хотят подсматривать, маленькую дырочку делают. А тут показать хотели, – хмыкнула Анна.
Мать кивнула, заспешила в кассу, а через пару минут и вернулась с дрожащими от обиды губами. Рейс автобуса, что ходил всего дважды в неделю, и к которому мать подгадывала выезд из дому (так, чтобы довезли до крыльца, от крыльца забрали, пусть через час, она согласна была ждать этот час, и везли пять километров до деревни, где у них был домик) с сегодняшнего дня отменили. Совсем. Возможно, что навсегда. А если даже и нет, то какая им теперь разница – до деревни надо было как-то добираться. Или возвращаться к обочине автострады, чтобы сесть на обратный автобус.
– Всё, поехали обратно!
– Мам, да ладно тебе. Пошли, может, попутку поймаем, – поднялась со скамейки Анна, поняв, отчего материлась бабка. Мать бы тоже выругалась, наверное, если бы не её табу на мат. Вон как в лице переменилась!
Мать подхватила со скамейки свою поклажу. Анна сгребла свои сумки, взвесила на руке, примериваясь. Да ладно, не так уж тяжело, по три кило в руку. Или по четыре. Понесут потихоньку, а там, глядишь, и подберёт кто-нибудь по дороге.
Машины, легковушки, проезжали мимо, игнорируя вытянутую руку Анны. Чтобы голосовать, приходилось останавливаться, перекладывать оба пакета в одну руку, и так их держать уже было тяжело. «Надо настроиться на ситуацию» – решила Анна примерно на пятой даже и не подумавшей притормозить машине, и попыталась припомнить все техники исполнения желаний, что вычитывала в многочисленных книжках и усваивала на семинарах, которые нет-нет, да и посещала, пытаясь понять, почему в её жизни всё не так, как хочется. А в итоге поняла, что она на самом деле и не знает, как ей хочется. Все эти мысленные конструкции картин, где она вся из себя счастливая, красивая, живёт в особняке в компании любящего её блондина (брюнета, шатена, лысого – с шевелюрой мужчины своей мечты она так толком и не определилась) рассыпались в момент, стоило ей начать себя в них ощущать. Из ощущений там была тоска и усталость. А ещё – подленький такой вопрос «А зачем мне это геморрой?». А вот радости и счастья, на котором настаивали авторы и тренеры, она не ощущала. И даже советы вспомнить себя в детстве не помогали. В детстве ей было радостно не от мужчин и особняков, а от совсем других, простых и понятных вещей, которые жизнь дарила просто так, не требуя строить карту целей и осваивать техники их достижений.
Но вот сейчас желание было понятным и конкретным: она хотела поймать попутку до Студенца, их деревни. С ним уже можно было потренироваться: настроиться соответствующим образом, подключиться к общему информационному полю, Вселенная откликнется на призыв и так далее. «Так, что там нужно сделать? Расслабиться… Увидеть образ досады от этой всей фигни с автобусами»… Досада получилась похожей на рыжую заполошную курицу, совсем как одна из тех, что ковырялись в траве возле домишек, вытянувшихся вдоль дороги. «Так… Понять, что этой курице хочется и позволить ей сделать это, попутно трансформируя образ»… Курице хотелось стать лебедью и полетать на просторе.
– И вообще, я не понимаю, как так можно! – сказала мать, забегая вперёд Анны. – Ладно, наша деревня, три двора живых осталось. Но там дальше сколько ещё посёлков! И больших! И сколько людей там живёт! Как они теперь будут до райцентра добираться?
– Мам, перестань фонтанировать, – Анна постаралась остаться спокойной, хотя спина матери, маячившая прямо перед глазами, мешала – обзор закрывала и простор перегораживала. Лебедь с курицей, потеряв всякую надежду полетать, сгинули в небытиё. – Всё уже произошло и случилось. Автобуса нет. От того, что ты возмущаешься, он не появится. Успокойся и перестань нагнетать напряжение.
– Ладно, буду читать дорожную молитву, – согласилась мать и замедлила ход. Анна чуть не наступила ей на пятки и сошла с края асфальта на песчаную обочину. Услышала приближающийся рык мотора, голоснула показавшейся иномарке – безрезультатно. Через затемнённые стёкла было видно, что в салоне – только водитель.
– Если стёкла тонированные, можешь даже и не пытаться – всё равно не остановится, – сообщила мать. – Вот если бы какой-нибудь пенсионер на «Жигулях», взял бы обязательно.
Анна посмотрела вслед не остановившейся иномарке. Ну что ему, жалко было подсадить двух тёток в салон? Не грязные ведь чумазейки – обыкновенные женщины. И сумки у них не такие чтобы очень уж громоздкие – на коленях уместятся. Машина как-то издевательски дрыгнула задними фонарями, подпрыгнув на ухабе, и Анна разозлилась. Вот козёл! Сидит в своей консервной банке, автомобильном секонд хенде зачуханном, от собственной крутизны пальцы врастопырку. А так чтобы по-человечески людей подвезти… Деревенские, блин! Или это москвич из тех что «понаехали, всё тут скупили!», как ей рассказывал водитель камаза прошлым летом? Анна тогда так же доехала до городка и голосовала на обочине. И этот водитель – молодой, простецкий общительный мужик – охотно согласился подбросить до Студенца. По дороге начал выяснять, чья она будет. «Я всех оттудова знаю, сам я Гореловский, мы пацанами в вашу деревню бегали яблоки воровать!» Пришлось признаваться – именно признаваться, Анна почему-то почувствовала себя неловко, будто пробралась в машину на не совсем законных основаниях, как бы втёрлась в доверие – что она не местная. Что родители пару лет как купили в дом в этой деревне. Но водителя абсолютно не расстроил её ответ, он даже деньги, два червонца, которые Анна положила ему на сиденье, отказался брать – со своих, мол, не беру. Но сегодня воскресенье, грузовики не ходят. А эти Шумахеры – она проводила очередную просвистевшую иномарку – их в упор не замечают.
– Всё, – сказала мать, опуская сумки на землю, – никто нас всё равно не возьмёт, давай сумки связывать. На плече тащить легче.
И принялась подвязывать ручки носовым платком. «Из-за тебя и не берут!» – в раздражении подумалось Анне. Ей казалось, будь она одна, непременно бы поймала попутку. Одного пассажира берут охотнее. А так… Ладно, фиг с ним. Пару километров из пяти они протопали. Дойдут не торопясь, будет им фитнесс. Погода подходящая – прохладно, но не холодно, а с сумками идти – и вовсе жарко. Анна достала из пакета платок, который прихватила в последний момент, буквально выходя из дому, следуя мгновенной смутной мысли «пригодиться». Например, на случай похолодания, на голову повязать. А вышло – взяла, чтобы сумки связать, как будто предчувствовала, что таскать придётся.
Сумки удобно уместились на плече перемётной торбой. «Что-то у меня эти два дня проходят под знаком перетаскивания тяжестей» – подумала Анна, проверяя, как чувствуют себя плечи. «Вчера с чемоданом таскалась, сегодня – с торбами».
Вчерашний чемодан был тот ещё гроб. Одна радость, что на колёсиках. Из-за него пришлось ехать до самого автовокзала – на промежуточной остановке, близкой к дому, водитель багаж не выдавал. Тогда Анна ещё держалась. На остановке, пропуская маршрутки, в которые влезть с таким довеском было не реально, тоже как-то уминала подспудное раздражение. Но вот когда влезла в большой автобус, и он увёз её дальше, чем она рассчитывала, потому что там, где автобус обычно останавливался по требованию, теперь ему останавливаться запретили, её терпение лопнуло. Именно так – всё, что Анна уминала-упихивала, помня, что негативные эмоции лучше не транслировать (а в идеале – и не испытывать), вдруг лопнуло нарывом, вскипело близкими слезами и почти детской обидой. («Ну почему, почему мне сегодня все так стараются усложнить жизнь? Им запретили, а мне с этим чемоданом таскайся! А он – тяжёлый!») Она даже, сойдя, билет зашвырнула в сторону салона, злым, но абсолютно детским жестом. И осознавала, что, наверное, выглядит со стороны смешно. Но ей было плевать.
На этом нерве Анна перешла дорогу, как-то ловко вписавшись своим колёсным средством между оголтелых, с трёх сторон несущихся машин – из-за дороги она и не любила ходить домой с этой стороны. А потом успокоилась, поняв, что так, на самом деле, даже ближе. И вообще, никто её не заставлял грузить полный чемодан барахла. Приехала бы с маленькой сумочкой – всё было бы намного проще. Но вот не до простоты ей – скарб потихоньку из Москвы перетаскивает. Книжки, с которыми не в силах расстаться. А с остальным - в силах? Так вот, чтобы бросить всё и начать жизнь с чистого листа? Ох-хо-хо, сколько у неё уже этих чистых листов… Скоро блокнот наберётся.
– Левой, левой, раз-два-три! – подбадривала себя мать, опять заступая Анне дорогу. Анна сместилась правее. На обочине показался столбик с перечёркнутым названием городка. Вот только когда они из него вышли! Длинная улица, однако, наверное, с полдороги до их Студенца. Там ещё по пути какая-то деревня должна быть, что-то такое с прошлого лета вспоминается…
Та прошлогодняя поездка у неё славной получилась. Было первая неделя июля, началась малина и только-только поспевала луговая клубника. Её вокруг деревеньки было – море. И Анна набирая горстями мелкую душистую ягоду, ссыпая горсть то в решето, а то – в рот, который тут же наполнялся потрясающим, сродни цветочному, запахом, погрузилась в своеобразный транс. Она тогда, видимо, слилась с природой, отключив в голове всякое мельтешение и полностью перейдя на ощущение красоты момента. А может быть, просто пропахла клубникой, но на неё вдруг стали садиться маленькие белые бабочки.
За три дня, что выделила на " пожить в деревне", Анна смогла полностью расслабиться и отключиться от всех этих бесконечных «должна» и «надо», с которыми смирялась весь прошлый год. Так уж получилось, что с подачи Шишкина ввязалась в проект, а он оказался гораздо более долгим и сложным, чем представлялось. И даже те деньги, что ей посулил Шишкин не окупали тех душевных и мозговых затрат, которые от неё потребовались.
Надеялась она отключиться и на этот раз. Нет не так, не отключиться – достичь ясности. Да. Именно так. Достичь ясности и увидеть, наконец, что ей дальше делать со своей сорокадвухлетней жизнью. Потому что то, как она жила сейчас, её в который раз не устраивало. И Шишкин, с которым живёт вот уже шестой год, не устраивал. Свободы хотелось. И чистоты. А не этих разборок с деньгами, в которые он её втянул, даже сейчас, через три месяца после окончания проекта так и не выплатив Анне всю сумму. Прикармливал обещаниями, что обязательно отдаст, прокручивая их тем временем уже в другом проекте. И ей так опостылело это всё, а в первую очередь - шитая белыми нитками пройдошистость Шишкина, который по своему обыкновению раздавал виртуальные авансы, требуя взамен вполне реальных вложений сил, что желание перемен стало почти болезненным.
На этом чувстве «не устройства» она, в принципе, и двигала по жизни, сумев из небольшого северного посёлка, куда её завёз первый муж, добраться до Москвы. Из которой ей пока не хотелось уезжать. И жить с Шишкиным, всё время быть начеку – стоило расслабиться, и он втягивал её в какие-то обязательства и навешивал на неё всякие свои дела – тоже не хотелось. Но оставаться в Москве означало снимать квартиру. А цены хозяева ломили такие, что – прощай свобода, творческое самовыражение и поиски своего пути, пожалуйте вкалывать за гарантированную зарплату, чтобы львиную долю отдать за жильё. Ну и что она в таком случае выигрывает, поменяв бессмысленную жизнь с Шишкиным на тупое зарабатывание денег для дяди в чужом офисе? В том проекте они всё-таки на себя работали. И результат получился душевный. Но каких сил ей эта душевность стоила! А Шишкин присвоил себе все результаты и чувствует себя замечательно, в том числе и за её счёт.
Анна не хотела себя жалеть. Да и не жалела. Она понимала, что нужно действовать. Но как? Как ей действовать, чтобы без суеты и напрасной траты денег и сил? В этих вопросах и поисках ответов она барахталась последние полгода, всё выжидая, когда же обстоятельства сложатся так, чтобы она перешла в новую жизнь легко и непринуждённо. А они всё не складывались. То проект затянулся. То Шишкин деньги придержал. То цены на жильё скакнули так, что полсуммы на квартиру, которую она и рассчитывала получить в начале проекта, мигом превратились в треть. И она уже смирилась, что у неё в обозримом будущем не будет своего отдельного жилья. А вчера вечером, уже дотащив чемодан, напившись чаю и посмотрев с матерью три мелодрамы подряд ¬– как-то в охотку пошли, с год подобного не смотрела – Анна, засыпая, вдруг ощутила приступ острой тоски. Увиделось, что зря она барахтается. Что ей в жизни не заработать денег на своё жильё. Что Шишкин – последний мужчина в её сорокадвухлетней жизни. И альтернатива их постылому союзу – её одиночество в съёмной квартире. Или старушечья жизнь в компании матери. Ведь дочь уже совсем взрослая, и у неё - своя жизнь.
– Спой хоть что-нибудь! – вклинилась в её размышления мать, которая так и болтала всю дорогу обо всём подряд, поминая и оставшиеся без автобуса деревни; и частников, которые теперь непременно пустят свои маршрутки, вопрос только, в какие втридорога обойдётся дорога; и семейство младшего брата Анны, которое так удачно купило билеты на поезд и теперь уже устраивается на сочинском пляже. Как, интересно, четырёхлетний Ванечка, младший внучок, отреагирует на море? Вот она, а ей тогда было пять лет, когда впервые увидела море, правда, не Чёрное, а Азовское…
Болтовня матери не требовала большого участия Анны и служила фоном её мыслям. Но той захотелось большего.
– Спой мне русскую народную, давай, зря, что ли, ходишь песнями своими занимаешься!
Просьба царапнула каким-то небрежением – типа, давай, развлеки меня. Посмотрим, на что ты способна! И Анна тут же перевела разговор.
– Там, что ли, наша деревня? – кивнула она в сторону ряда деревьев, видневшихся средь полей примерно в полукилометре от них.
– Не, до нашей ещё идти, это другая. Не знаю, как называется. Там несколько лет мужчина жил. Представляешь, совсем один, на всю деревню! Как он мог? Я бы не смогла, страшно ведь.
«А я бы, наверное, смогла, – подумала Анна. – Никого нет, никто не пристаёт, сама себе хозяйка».
– Жил, пока провода электрические не украли. Никто ведь чинить не станет из-за одного человека, – продолжала мать. – В нашей деревне, Шура рассказывала, тоже провода воровали. Так Борис Анатольевич… Помнишь, собака у него брехливая, Глашка эта дурацкая? Он какой-то крутой, наверное, военный пенсионер, что ли. Он всё районное начальство на уши поставил, чтобы они электричество починили. Вот что будем делать, если он уедет, старый ведь уже…
Мать переключилась на рассуждения про печальные перспективы Студенца, и вправду вымирающего с уходом стариков-старожилов – за три года, что они держали этот домик, к шести пустующим избам прибавилось ещё две. А Анна, от которой никто уже не требовал пения, огляделась и подумала: а с чего бы и не спеть? Дорога пустая, кроме них двоих никого нет. И завела негромко песню из протяжных, чтобы успеть переводить дыхание. Мать затихла и вежливо прислушалась, и Анна перебрала весь набор песен, который успела запомнить за год занятий. А потом так и напевала в полголоса, уже что-то своё, навеянное местом и дорогой. Идти ей нравилось всё больше. И она уже не жалела, что отменили автобус, и что пришлось идти пешком.
В этом настроении они дошли до поворота к деревне, прошли по высохшим колеям, в дождь расползавшимся глиной, свернули на деревенскую улицу, где им встретились рыжий тявкавший пекинес и незнакомый Анне дядька в кепке. Вошли в свой двор, обойдя дом со стороны цветочных посадок – пионы набирали малиновые бутоны, бледно-лиловая ромашка распустилась нежным кустом, нецветущие маки качали крепкими стеблями с зелёными яйцевидными колотушками на концах.
Дом, небольшой, комната и пристройка-веранда, встретил их промозглой сыростью и беспорядком. Брат накануне отъезда успел привезти в деревню вещи, уже не нужные в городе – старое кресло, тумбочку, пару матрасов и несколько коробок с банками для солений – да так и свалил кучей у входа комнаты-веранды. Анна поёжилась. Как-то она не ожидала такой картины – с прошлого июля дом оставался в памяти солнечным и тёплым. Солнце тогда просачивалось сквозь стёкла веранды, ложилось косыми лучами на круглый стол и диванчик. Сейчас же оно в окна не попадало – пряталось за облака, наваленные по небу кучами.
– Как-то неуютно здесь, – сказала она, меняя дорожную юбку и куртку на деревенские штаны и тёплую кофту. – Холодно.
– А сейчас порядок наведу, и печку затопим! – отозвалась мать, тоже переодеваясь. – Хотя мне тоже после того, как эти поганцы здесь напакостили, душа к дому не лежит.
Поганцами были трое парней тринадцати, пятнадцати и двадцати лет. Деревня, где последние несколько лет зимовали трое стариков, последней зимой впервые осталась без жителей. Девяностолетняя баба Настя, родившаяся здесь и отказывавшаяся уезжать, умерла прошлой осенью. Семидесятисемилетнего дядю Мишу сын увёз в Москву ещё прошлой весной. Семидесятилетняя баба Шура одна забоялась жить в пустой деревне и уехала к дочери в райцентр. Вот криминальная троица поганцев из соседней, пока ещё более живой деревни, и смародёрничала, выбирая из пустых домов всё, что показалось им стоящим и промышляя цветной металл. Перечень того, что украли у них, Анна знала почти наизусть, мать пересказывала ей в прошлый приезд неоднократно: ножи от культиватора, алюминиевую чудо-печку, хорошую сковородку, старый велосипед, старую радиолу с неработающим магнитофоном (потом бросили за ненадобностью, соседский Мишка нашёл, починил, а как узнал, чьё это – вернул), пустой газовый баллон. Пацаны зачем-то выломали чугунную плиту из печки, тут же её и бросив (брату потом пришлось ставить на место и замазывать), разбросали вещи по дому и, в общем-то, нанесли не столько материального, сколько морального вреда.
Милиция нашла их быстро – в соседней полупустой деревне. Горе-домушники в очередной избе нашли запасы самогона, нахлебались, стали песни петь. На звуки заглянули соседи, ну и вызвали наряд. Старший успел удрать, теперь скрывался, младшие по возрасту под статью не попадали. Баба Шура их узнала – они ещё по осени ходили по деревне, к домам присматривались.
Готовить с дороги не хотелось, и Анна с матерью наскоро поели запасённых из дому бутербродов. Хлеб, брынза, пластик огурца. Анна их настрогала для завтрака с избытком, а мать запасливо собрала «Чтобы перекусить, пока автобуса будем дожидаться».
– Чуть больше часа шли. На автобусе как раз сейчас бы и приехали, – бутерброды запустили у матери те же самые мысли. – Знаешь, а мне понравилось идти. Вот так, вдвоём и под горку, и когда дорога пустая!
– Ты не устала? – спросила Анна, собирая посуду.
– Нет, плечо только побаливает. Оставь, я сама, ты будешь воду зря тратить. Иди, лучше в сад сходи, а я тут приберусь.
Сад, стоявший отдельно через дорогу от дома, вовсю зеленел буйной травой и робкими всходами картошки на грядках, устроенных возле забора. Мать не понимала этой деревенской «моды» огород держать у дома, а сад – на отшибе и потихоньку переселяла грядки, а землю возле дома засаживала цветами и планировала устроить там зону отдыха. Анна потопталась у картофельных ростков, потом села на лавку под яблоней и задрала лицо, ловя выглянувшее из-за облаков солнце. С соседнего участка вкусно тянуло шашлычным дымком, доносились мужской и детский голоса. На какое-то время ей стало почти хорошо и бездумно… Но тут на солнце наползло грузное облако, серое, похожее на тучу. Ветер, который при солнце был почти ласковым, вдруг посуровел по-осеннему. Анна замёрзла и вернулась в дом.
Там было чисто, но так же холодно.
– Что здесь, что на улице! – пожаловалась она, снимая с вешалки куртку и кутаясь.
– Сейчас затопим, – сказала мать. – Дрова принеси! Они в гараже, в углу.
Гараж тоже был пристроен к дому. Мать первое время мечтала сделать из него ещё одну спальню, но брат забраковал её идею: стены были сложены из старых шпал и пропитаны каким-то антигнилостным составом. Состав был не то чтобы сильно ядовит, но достаточно токсичен, чтобы не жить в таких стенах. Поэтому гараж постепенно превратился в хоздвор, где держали инструменты, дрова, лопаты и прятали всё то, что нужно было укрыть от дождя, не занося в дом. Войти в гараж можно было с веранды или с улицы. Анна пошла с веранды, набрала несколько полешков, выбирая и тонкие, и потолще. Передала матери:
– Надо каких-нибудь палочек на растопку…
– А там сухая трава в мешке, принеси, – попросила та, и Анна вернулась в гараж за пучком жёлтой сухой травы, утолканной в пыльный мешок.
Мать сбросила дрова возле узкой белёной печки и теперь просовывала их по одному сквозь маленькую чугунную дверцу. Анна в жизни своей ещё ни разу печи не топила. А вот костры разводить доводилось, и она точно знала, что сначала нужно уложить мелкие веточки, потом покрупнее. И только когда всё разгорится, пристраивать крупные дровины. Мать же заталкивала дрова в печь вне этой логике. Затолкав, сунула туда же пучок сухих стеблей, подожгла. Запахло дымком.
– Блин, погасло! Дрова, что ли, отсырели?
– Давай, я коры с поленьев надеру, – предложила Анна.
– Не надо, у меня тут картонки всякие есть, сейчас разожгу.
Картонки помогли – через какое-то время дрова начали потрескивать. И минут через десять от печки потекло сухое тепло, замешанное на лёгком запахе дыма.
Анне, расположившейся с вязанием на кровати в своей коронной позе – полулёжа, ноги согнуты в коленях, спицы на уровне живота – вдруг стало спокойно-спокойно. И уютно. И тепло не просто физически – она словно оттаивала изнутри, как будто звуки и запахи, которые издавала печка, расшатывали, отковыривали, размягчали какую-то коросту. И из-под неё сочилось тепло.
Потом мать сообразила сварить борщ назавтра, пока печь топится. И они его сварили, споро и весело, как-то между делом. Потом, задвинув вьюшку, чтобы не ушло тепло, смотрели новости недели по телевизору. И они оказались на удивление хорошими, без катастроф и террактов – видимо, за то время, что Анна перестала смотреть новости, тележурналисты научились замечать и хорошие события. И засыпала она на широком старом диване с ощущением почти детского покоя, когда жизнь – штука удивительная, а каждый грядущий день полон приятных сюрпризов.
Снилось ей что-то хорошее и цветное. А утром, выскочив во двор, она ахнула от чистоты и голубизны неба. Ни одного облака. Чистая синь. Лето. Сразу захотелось сделать комплекс упражнений, который она что-то подзабросила в последнее время. Считалось, что упражнения заряжают тело особой энергией. И на занятиях, где она разучивала комплекс, с телом что-то такое действительно происходило. Но в квартире Шишкина как-то тоскливо было махать руками, стоя на коврике посреди облезлой комнаты. Казалось, что квартира, отчаянно требовавшая ремонта, напирала на неё всеми своими стенами, всем своим хаосом старых чужих вещей, которые Анна с удовольствием бы выкинула, но – не смела. И она во время занятий отгораживалась от всего этого своим собственным коконом и была внутри него, в то время как душа просила простора. Здесь же этот простор был. И Анна, встав босыми ногами на прохладную росистую траву, повернулась лицом к солнцу и начала плавно двигать руками, как бы вбирая в себя окружающую чистоту и омывая себя от макушки до пяток. Очень скоро цвет в закрытых глазах из красного сделался бледно-зеленоватым, почти белым, Анна почувствовала как оживают руки, ноги, спина и поняла, что у неё получилось. Пошла энергия.
– А я думаю, куда ты пропала? – мать вышла из гаража, позёвывая. – За столько времени уже и в туалете все дела можно сделать. А ты, оказывается, занимаешься!
– Сейчас закончу и плечи тебе разомну, – пообещала Анна.
– Потом плечи. Давай сначала капусту польём, пока жары нет, – попросила мать, и Анна согласно кивнула. Капусту, так капусту. В это замечательное солнечное летнее утро её все радовало.
Капусту они полили довольно быстро – Анна приноровилась топить лейку в бочке с водой и зачёрпывать, так получалось быстрее, чем наливать из крана. Потом поливали помидоры – спасая их от холодного мая, мать окутала каждый кустик плёнкой, устроив нечто вроде вигвама. И теперь она раздвигала верхушки «вигвамов», а Анна лила в отверстия из лейки, стараясь попадать не на плёнку, а на растения. Так дошли до края грядки и отсюда, подняв голову, Анна зацепилась взглядом за алый пламень у дальнего угла дома.
– Маки расцвели!
– Ну надо же, – подняла голову мать. – Они всегда так – раз, и готово.
Анна оставила лейку и пошла к макам.
Маки, ещё вчера стоявшие тугими зелёными мохнатенькими колотушками, были великолепны. Они только что вылупились и показались Анне эдакими новорожденными алыми цыплятами. Один цветок, размером с её ладонь, уже раскрылся полностью и в его недрах жужжал деловитый шмель. Он сосредоточенно копошился в чёрной бахроме тычинок, окружавшей крепкий зеленоватый пятачок пестика. Сочетание алой глянцевости лепестков, чёрной лохматости тычинок и бесстыдной наготы пестика показалось Анне эротичным. Цветок словно источал своеобразный призыв всеми лепестками своей зазывно распахнутой чаши, каждой бархатистой лохмушкой-тычинкой, а особенно – крепким пестиком, который не оставлял сомнений: он – то самое главное, ради чего и затеяно это красочное великолепие. Ещё один шмель откликнулся на призыв и, спикировав в чашу цветка, зарылся в тычиночную «шёрстку». Анне вспомнился анекдот про урок ботаники: «Цветы – это органы размножения растений». «Фу, Марь Ивана, я же их нюхал!».
Анна понаблюдала, как оба шмеля копошатся в маке, каждый со своей стороны, и перевела взгляд на второй цветок. Этот пока ещё не пламенел бесстыдным зовом – алел юной девственницей. Он только-только проклюнулся, толком даже ещё не раскрылся, сохраняя на кончиках лепестков зелёную мохнатую скорлупку. Анна поддела её осторожно, заглянула в белое лаковое нутро. А освобождённый цветок начал расправлять лепестки, глянцевые и гофрированные. Каждая их складка ещё хранила память «внутриутробной» жизни в бутоне, когда цветок был сложен в плотный алый кокон. При всех тех же деталях, что и у его более старшего собрата – пламень лепестков, чёрная бархатистость тычинок, крепкий пятачок пестика – «младший» мак, нежный, беззащитный и очень девственный, вовсе не казался органом размножения.
Шмели, самозабвенно копавшиеся в недрах другого цветка, наткнулись друг на друга и зажужжали. Один из них взлетел – Анна подождала, не переберётся ли на второй цветок – сделал круг над маками и исчез. «Фу, я же их нюхал!». Анна потянулась к своему цветку – убирая скорлупки, она словно приняла роды и теперь чувствовала с ним какое-то родство – понюхала. Мак пах слабо, но приятно. Желтоватых основания лепестков под тычинками были присыпаны чёрными точками пыльцы.
Анна подняла голову, ещё раз посмотрела на весь маковый куст. На зазывно распахнутый «старший» цветок, на расправлявший складчатые лепестки «младший», на полдесятка зелёных мохнатых колотушек, качавшихся на соседних стеблях и обещавших сегодня-завтра вспыхнуть новыми пригоршнями алого. И почувствовала себя абсолютно счастливой.

июнь 2008 г. Москва-Рязань