Мой город

Мой город. Иногда мне кажется, что он живет своей отдельной от меня, жизнью. А иногда мы становимся с ним одним целым. Я иду по улице и растворяюсь в шорохе автомобильных шин, шелесте деревьев, непрекращающихся и неразборчивых голосах прохожих. Иногда мой город прячется в лабиринтах улиц, лениво позвякивающих трамваях и сутулых, обветренных домах, и тогда мы играем в прятки. Я ищу его долго, я устаю, но никогда не показываю этого, и – меня не проведешь! – неизменно нахожу его: то плещущимся в фонтане белокурым ребенком, то памятником, то желтой дорожкой уходящего солнца на ижевском пруду.
А иногда мы играем в классики. Это такая детская игра, когда нужно на одной ножке по клеточкам допрыгнуть до "Неба". В каком-нибудь маленьком, уютном дворе, одном из тех немногих, где все соседи знают друг друга в лицо и не ставят на подъезды железных дверей, непременно найдется таблица для классиков, неровно начерченная на асфальте детской рукой. Я прыгаю на одной ноге до тех пор, пока не собьюсь или не наступлю на черту. Тогда наступает его очередь. И уж он-то точно теперь долго не проиграет. Он хлещет по асфальту дождем, асфальт становится мокрым, в воздухе пахнет мокрыми тополями. Я не успеваю и глазом моргнуть, а он уже прошел все клеточки и вот стоит теперь передо мной, виновато улыбаясь, неумело скрывая свое торжество.
Иногда мы с ним бегаем наперегонки или долго и задумчиво бродим по улицам. Но бывают дни, когда моему городу не здоровится. Тогда он становится хмурым и пасмурным. Чаще это бывает в ноябре. Тогда он плачет украдкой долго-долго, и можно даже не спрашивать, что с ним. Он не ответит, только тяжело вздохнет и медленно, словно с немым укором, покачает тоненькими, зябкими веточками облетевших деревьев. Тогда я грущу вместе с ним, прижавшись носом к холодному окну., закрыв глаза и прислушиваясь к его ровному дыханию.
А если он вдруг загрустит летом, тогда я знаю, что делать. Если у вас был когда-нибудь друг, вы, конечно, тоже знаете, что нет более верного способа поддержать его, чем просто коснуться рукой его руки. У меня есть друг, и я тоже знаю, как ему помочь. Я снимаю босоножки и долго-долго хожу по улицам босиком, как по тоненьким венкам, чувствую, как пульсирует под босыми ногами его живое, теплое тело, и всю его боль я делю на двоих.
Мы встречаем вместе рассветы, а по вечерам вместе провожаем солнце. Мы рассказываем друг другу самые сокровенные тайны. Иногда он становится серьезным и важным, как, например, в августе, и тогда к нему даже не подступиться! Но уже в сентябре он непременно раздобреет, станет приветливым и гостеприимным. Зимой он выгибает спину, как пушистая, белая кошка, долго любуется падающим снегом, а потом зарывается в него носом, как в меховые варежки. Зимой он тоже придумывает игры. И даже тогда, когда я тороплюсь домой, и вовсе не собираюсь с ним играть, он, озорной, обязательно постелит мне под ноги лед или, того хуже, сорвет с меня шарф или шапку. Тогда я, конечно, пытаюсь его воспитывать и даже иногда с ним ссорюсь, но он знай себе смеется, он ведь понимает, что я никогда не рассержусь на него всерьез.
Весной он самозабвенно плещется в лужах, и я постоянно боюсь, что он может простудиться. Ведь если он простудится, весь май придется ходить в теплых свитерах и его отогревать. Он ужасно не любит принимать лекарства, поэтому выращивает такое количество трав, что сам потом не может в них разобраться. Капризно надувает губы и смотрит исподлобья, как эти травы горожане косят для тех, кто уж точно знает в них толк.
Каждый день он успевает в тысячу мест, делает тысячу дел, а к вечеру так устает, что сворачивается клубочком у моих ног, не умывшись и не поужинав. Тогда мне приходится делать это за него. И взглянув перед сном в окно, я вижу, как уютно он устроился в тополях. Дома, как лошади, сбились в кучу, уложив свои головы на ночь друг другу на спины. Последние одинокие маячки бессонных окон можно сосчитать по пальцам. Теперь я могу спокойно выключить свет и тоже отправиться спать. До нового – вместе! – рассвета.