сто 91

Лишь легким волнением на море день этот отличался от восьми предыдущих – безветренных и сонных, тех, что Черепаха провела на ровной, всегда холодной спине огромного камня, когда-то сбежавшего с прибрежных скал, да так и замершего при встрече с волнами. За те дни, что Черепаха пролежала на потерявшемся сыне скалы, даже молодые сородичи её устали предпринимать безуспешные (иногда отчаянные, а иногда шумно-веселые) попытки столкнуть выжившую из ума, очень тяжелую бабку с камня, более же опытные родственники Черепахи с самого начала её добровольного одиночества старались не обращать на «старую» ни малейшего внимания. Смеялась, недоумевала, возмущалась вместе со всей молодежью и внучка Черепахи, не понимая причин, не находя оправданий столь странному поступку своей бабушки – юная Черепаха стала первой из предположивших, что «старость всегда надменна, она не считает нужным быть рядом с молодостью, она выше всех», внучка первой начала с брезгливостью поглядывать в сторону камня, не стесняясь своего ворчания: «Какая бабушка теперь страшная и сухая», она первой решила убеждать всех черепах, что «от одиночки надо отвернуться», и она первой расплакалась, когда бабушка на девятый день умерла.
...Минуло много лет, и юная Черепаха давно перестала быть юной, у неё самой уже появились и дети, и внуки, в её жизни было много бед и волнений, иногда вспыхивали и радости, многое она поняла за прошедшие мимо годы, но вот почему старая её бабушка когда-то ушла от всех на плоский страшный камень, пожилая Черепаха догадаться всё никак не могла.
И лишь в самом конце её жизненного пути – не вырвавшегося, правда, из тихого залива Зеленых черепах ни на милю – ей стало всё понятно. Когда болезни заняли почти всю жизнь пожилой Черепахи, когда внуки и дети перестали обращать на неё внимание, когда ощущение окончания последних дней стало знобить более холодного ветра, Черепаха поползла к большому камню – так же, как и её бабушка когда-то – умирать.

Последний раз стукнув пальцем по клавише печатной машинки, Наташенька одним движением освободила зажатый дотоле лист бумаги, приблизила к подслеповатым глазам украшенную буквенными тату страницу.
- Ерж, не мешай. Посиди-ка в сторонке. Ну-ну, мне немного осталось. Пожалуй, перепечатывать не стоит. Вот тут только замажу, потом... исправлю. Как тебе мой рассказик? Ерж, твои крылья совсем высохли. Ну-ка, полезай в воду. Полезай – и без разговоров. Конечно, темка вряд ли нова, да и образ черепахи... Не такой уж необычный. Но... Мне отчего-то нравится. Пусть будет еще один рассказик. О нем я давно думаю...

Катерина потеряла сознание ранним утром – свежий ветер еще не успел разгорячиться и томно теребил цветочки на старенькой занавеске, настроение было донельзя сонным, то и дело рассеянно ронявшим предметы из скучного сновидения – зубную щетку, пустую пока еще чашку, кусочек сахара...
Очнулась Катерина на полу - шершавом из-за старого ковра – в руке был зажат угловатый, как подросток, кусок сахара, пред глазами – правда, чуть в отдалении – изумленно застыла люстра, сильно - до боли, до содрогания, стучали виски.
...Тот неловкий давний случай Катерина вспомнила только сейчас, спустя семнадцать лет молчания её памяти о юном обмороке, лишь в это жутковатое мгновенье, когда пистолет в дрогнувшей от безысходности руке, хоть и произвел бабахнувший в ухо выстрел, но послал обезумевший свинец не внутрь виска, а вдоль, и, расцарапав своим огнем кожу у лба, пуля улетела бог весть куда, в какую-то страшную сказку, забрав с собой часть Катерининой жизни – из того раннего утра, когда свежий ветер нежно трогал старенькую занавеску...

- Ерунда какая-то! Ерунда, ерунда! Всё из-за тебя, Ерж! Мешаешь только! И ты, Лик, нет, чтоб...
Наташенька в отчаяньи скомкала только что избитый печатной машинкой лист бумаги, забросила пятнистый шуршащий колобок в угол.
Когда тебе уже тридцать два, и заботой твоей вот уже шесть лет является не любимое дитя и обожаемый муж, а больной, извечно молчащий, невпопад роняющий одно-два слова в день отец, когда твой рост выше среднего роста среднего мужчины, а тебя по-прежнему зовут Наташенькой, когда ты всё увеличиваешься и увеличиваешься – и в ширину, и в толщину, когда твое внимание постоянно отвлекают водный дракон Ерж, больной отец и неизвестное науке существо Лик, впору перестать считать, что в твоей жизни все не так уж и плохо.
Порой в голову Наташеньки закрадывались, конечно, сомнения в правдивости и подлинности происходящего вокруг, ведь дракон и Лик не вечно были её сотоварищами, да и голоса по ночам не с детства потчевали её нелепыми историями о «том, как облака стали единственным, что осталось от ушедших, выкипевших дней» или «как камни однажды начали отдавать обратно услышанное и увиденное ими за тысячелетия». Но окружающий мир оставался неизменным, даже на мгновенья сна не отпуская Наташеньку из своего нелепого чрева, и ей трудно было продолжать сомневаться в его реальности, каким бы чудаковатым этот самый мир не был.

...Толстую, невероятно высоченную тетку, ежедневно ковыряющуюся в помойке, перебирающую какие-то старые бумаги – обычно покрывшиеся сальными пятнами газетные листы, разговаривающую лишь с самой собой да еще с умершим несколько лет назад отцом, одетую в порванные, вонючие, много меньше надобного ей размера лохмотья, окрестные ребятишки звали добро - Наташенькой – не за ласковую улыбку, что никогда не сходила с её лица, и не за пирожки с брусникой, невесть откуда у неё берущиеся - которыми не брезговали даже взрослые, а потому что так её звал маленький дракончик, всегда сидящий на её поникшем широком плече.