Партиец Бичико

       Где-то в середине восьмидесятых, после беспечно проведенного отпуска в одном из сухумских пансионатов, мы с женой возвращались домой. Поезд шёл мимо моря, гор, щедрот буйной зелени, часто останавливаясь на станциях, названия которых звучали непривычно для уха: Ешера, Ахали, Санапиро. Вагон был полупустой, в четырёхместном купе мы оказались вдвоём.
       На станции Шавцкала дверь купе открылась, вошёл мужчина лет сорока кавказской наружности.
       - У вас свободно? – голос был гортанным, с лёгким акцентом.
       - Свободно.
       Мужчина сел напротив нас, уставился в окно и застыл в такой позе. Некоторое время мы ехали молча. Вдруг мужчина повернулся к нам лицом, резко выбросил вперёд правую руку и сказал:
       - Бичико Габуния.
       Мы поняли, что это он так знакомится, и в свою очередь назвали себя. Сосед тут же потерял к нам интерес и опять прильнул к окну.
       Снова мы ехали молча. За окном, сменяя друг друга, мелькали кустарники чая и лавра, мандариновые, гранатовые, инжирные деревья.
       - Шени мама дзахли! (отец твой собака – груз.) - вдруг ни с того ни с сего выкрикнул сосед и демонстративно отвернулся от окна.
       Мы с недоумением впились в него глазами.
       - Не могу смотреть на этот бардак, - пояснил он.
       - Что вы имеете в виду?
       - Разве вы не видите? Деревья стоят мёртвые. Пропал урожай. Ни мандарин, ни апельсин в этом году уже не будет.
       - Почему?
       - Потому что наступили ранние холода, и погибли все завязи.
       - Природа, - посочувствовали мы.
       - Не природа, а головотяпство, - он постучал себя пальцем по лбу.
       - Что же – их можно было спасти?
       - Конечно. Все наши деревья – очень нежные существа. Чувствуют буквально каждый градус температуры. Первыми умирают лимоны. При нуле. При минус два погибает апельсин. Мандарин минус два ещё выдержит. При минус пять и ему конец. – Речь Бичико становилась всё более нервной, взволнованной, южный его темперамент проявлялся теперь и в жестах, и в интонациях, и в блеске выразительных чёрных глаз. – Вот, говорят, грузины – спекулянты, бешеные деньги гребут, на цитрусовых обогащаются, - и дачи у них свои, и машины. Да, зарабатываем. Ишмак мацаги гце! (Чёрт подери - груз.) Попробуй ты заработай. Когда грузин на базаре торгует, - это все видят, а когда он вкалывает по-чёрному, этого не видит никто. «Па-чэму дэсять рублей килограмм? Па-чэму так дорого?». А ты попробуй вырастить этот мандарин – нэ будет казаться дорого. Его же, как ребёнка, выхаживать надо. Он же такого ухода требует. Напоить его вовремя, подкормить, согреть. А в этом году – за одну ночь всё вымерзло. Не успели плёнкой накрыть. Погиб урожай, умер.
       - А если бы плёнкой накрыли?
       - Тогда бы спасли.
       - Чего ж не накрыли?
       - А кто? Кто будет этим заниматься? У нас же хозяина нет. Всё колхозное, общее, а раз общее, значит ничьё.
       - Но ведь на личных участках, наверное, тоже всё погибло?
       - Нэ-эт! У меня нэ погибло! Я ночей не спал. Чуть ли не дыханием своим каждое дерево согревал, каждое плёнкой укутал. У меня урожай будет приличный. Я с доходом. Я с прибылью.
       - И хорошая, если не секрет, прибыль?
       - Конечно, хорошая. Я бы вообще в колхозе мог не работать. Жить с приусадебного участка.
       - А кем вы работаете?
       - Шофёром.
       - Ну, и что вам мешает уйти из колхоза?
       Бичико не ответил, отвернулся к окну и долго смотрел в него. Видимо, вопрос показался ему бестактным, и он решил его проигнорировать, как говорится, замять для ясности. Вдруг, когда мы уже и не надеялись на ответ, он оторвался от окна, тяжело вздохнул и сказал:
       - Мне нельзя. Я партийный.
       - А-а, - понимающе согласились мы. – Тогда другое дело. Тогда конечно.
       - Дурак! – Бичико покрутил пальцем у виска. – Идиот! Связался. Теперь отвязаться не могу.
       - С кем связался?
       - С партией. С кем же ещё.
       - Ого! А зачем же вы тогда вступали в неё?
       - Зачем, зачем. Друга выручал.
       - Как это?
       - А вот так. Был у меня друг Арчил. И задумал он переехать в другой район. Там ему должность хорошую предлагали, зарплату высокую, в общем,подал он заявление на увольнение.
А его из колхоза не отпускают.
       - Как не отпускают? – удивился я. – Кто это в наше время такое право имеет?
       - Парторганизация. Не даёт секретарь парторганизации открепительный талон – и всё. Ты, говорит, как коммунист, нам здесь нужен, и хочешь не хочешь, подчиняйся партийной дисциплине. И оказался мой друг меж двух огней: оттуда – с нового места – торопят: давай переходи скорей, а то у нас ещё кандидаты на эту работу есть, а здесь, секретарь парторганизации упёрся рогом – не отпущу.
       - Что же у вас секретарь такой несговорчивый?
       - Да и секретаря тоже понять можно. У него парторганизация – раз-два и обчёлся, каждый человек на учёте. Того и гляди, меньше трёх человек останется, тогда и парторганизацию расформируют. Секретарь наш без портфеля останется. А для него это трагедия. Потому что он уже к чину партийного функционера привык, в роль свою вжился. Без него ни одно решение не принимается. Он с председателем на одной ноге, тот с ним постоянно советуется. Чуть что: а как партия на это посмотрит? А что на это партия скажет? В общем, хоть он в колхозе на какой-то мелкой конторской должности числился, благодаря секретарству, стал как бы вровень с председателем. А как же: комиссар,политрук, хоть,повторяю, сам из себя ничего особенного не представлял: серый, ограниченный, скользкий.
       - Надо было сменить, – вырвалось у меня. – Другого секретаря избрать.
       - Так я ж говорю – не из кого. Один не может, он бригадир, мотается целый день, как проклятый, не до секретарства ему, другой бы мог, да не хочет, - не лежит у него душа к такой работе. А этот, хоть и не подходит, но хочет, и не просто хочет, а рвётся, любит давать цеу. Натура такая.
       Воцарилась пауза. Постукивали колёса, отбивая какой-то мудрёный музыкальный ритм: тук-тук-так, тук-тук-так.
       Погружённый в свои мысли Бичико смотрел впереди себя невидящим взглядом. Заговорил как бы сам с собой, предавая гласности свои раздумья:
       - Человек – это большая проблема. Иногда читаешь в газете: «Давайте заменим глупых работников умными, ленивых трудолюбивыми, бездарных талантливыми, в общем, плохих хорошими, и дела наши пойдут как нельзя лучше». Вот, оказывается, как всё просто. Заменим – и всё. А где их взять – этих умных, трудолюбивых, талантливых, хороших. Это и есть самый главный дефицит. Не из кого выбирать, хотя мы вроде и выбираем – и председателей, и депутатов, и секретарей.
       - Ну, зачем же так мрачно, - попробовал заступиться я.
       Бичико лишь махнул рукой, давая понять, что не желает дискутировать на эту тему.
       - Так чем же кончилась история с вашим другом? – вернул я его к прерванному разговору.
       - Ну чем. Прибегает ко мне Арчил: «Выручай, Бичико, я договорился с секретарём, он меня отпустит из колхоза, если я на своё место замену найду».
       - По работе, что ли?
       - По партии.
       - Как это – замену по партии?
       - А так. Арчил из партячейки выйдет, но на его место кто-то в партию должен вступить. Вот Арчил и попросил, чтобы я его заменил, заявление в партию подал. Я вначале возмутился: «Зачем мне твоя партия? Я и без неё прекрасно живу». Арчил настаивает: «Прошу тебя, как друга, - вступи в партию, замени меня, я тебе за это двух баранов подарю». Ладно, говорю, Арчил, не надо мне двух баранов, у меня свои есть, я тебя, как старого друга, выручу. Только я ведь неподготовлен. Чтобы в партию поступить, нужно, я слышал, какой-то комиссии вступительный экзамен сдать. «Спасибо, друг, - обрадовался Арчил, - ты не представляешь себе какую услугу мне оказал. А в партию поступить – раз плюнуть, легче, чем в любой вуз. Тем более, что ты шофёр – представитель рабочего класса, они за такими только и гоняются».
       -Что значит, гоняются? – спрашиваю Арчила.
       -Ну, понимаешь, в партию трудно вступить представителю интеллигенции – инженеру, врачу, педагогу, а рабочему, такому как ты, пожалуйста, дверь настежь открыта.
       - А почему инженерам или врачам тяжело, если это их убеждения? Я думал, в партию вступают по убеждениям, а не по должности, национальности или классовой принадлежности.
       - Да, я тоже вначале так думал. Но мне разъяснили, что я неправ. Дай волю, и в партию пойдёт каждый, кто захочет. А партия у нас считается рабоче-крестьянской. Рабочий класс и трудовое крестьянство должны составлять в ней основу, фундамент, костяк. Но естественным путём это не получается. Рабочие и крестьяне в партию идут неохотно, их приходится за уши тянуть, обхаживать, уговаривать, зато всякая шушера из гнилой мягкотелой интеллигенции, наоборот, лезет в партию, как пчёлы на мёд, все райкомы своими заявлениями завалила.
       - Послушай, Арчил, видимо, интеллигенция более сознательный элемент, более образованный, до неё идеи Маркса и Ленина скорей дошли, она партийной убеждённостью быстрее пропиталась.
       - Какая там к чёрту убеждённость. Для карьеры им это нужно. Рабочему или крестьянину один хрен – они как держали в руках серп и молот, так и будут держать. Что с партией, что без неё. А у служащего, интеллигента, вся карьера от членства в партии зависит, без партбилета нет ему ходу вверх – не назначат, не утвердят, вычеркнут из списка. Вот партаппарат и регулирует искусственным путём кого принимать, кого нет. А уж регулировщики там – артисты, асы своего дела, большие мастера камуфляжа. Работа у них ювелирная, тонкая, ведь надо показать всему миру, что наша партия – подлинно народная, лучшая партия из всех существующих.
       - Так и не брали бы туда интеллигенцию совсем. Официально бы объявили: партия для рабочих и крестьян, других в неё не записываем.
       - Совсем не брать тоже нельзя. Это уже будет перебор. Перегиб. Двадцать два. Так что их принимают, но с большим скрипом. Квота на них установлена, пропорция. Приняли, скажем, десяток пролетариев, можно пропустить одного из прослойки. Интеллигенция считается в партии чем-то вроде довеска, примеси, инородного тела. А такие как ты – украшение партии, просто находка. Ты им процент охвата подымешь, а уж как меня выручишь, я навек твоим должником буду.
       - Странная партия, - говорю я Арчилу. – Если рабочих и крестьян приходится туда заманивать или в спину толкать, а интеллигенцию туда влекут карьеристские соображения, то из кого ж она тогда состоит? Чья это партия?
       - Как чья? Партия Маркса-Энгельса-Ленина. Это они её сообразили на троих.
       - Всё понятно, Арчил. Ты меня уговорил. Что, скажи, делать надо?
       - Пиши заявление. Вот тебе лист бумаги.
       - А что писать?
       - Я продиктую. «Секретарю партийной организации. От рабочего Бичико Габуния. Прошу принять в ряды коммунистической партии, запятая, хочу быть в передовых рядах строителей коммунизма, точка. Подписывай. Дату ставь. Спасибо».
       Отдал я ему это заявление и думать о нём забыл. Прошло какое-то время, опять приходит Арчил, приносит тоненькую брошюрку и говорит: «Завтра пойдём в райком. Так ты прочти, пожалуйста, эту книжечку – устав называется – из неё что-нибудь спросить могут».
       Ну, отправились мы на следующий день в райком, заглядываем в какой-то кабинет – там незнакомые пожилые люди плечом к плечу сидят.
       - Что за люди? – спрашиваю тихонько Арчила.
       - Районная парткомиссия.
       - А-а, знаю, слышал. Тройка называется.
       Один из «тройки» берёт моё заявление, зачитывает его вслух, потом читает рекомендации – одну Арчил написал, две он где-то раздобыл, и спрашивает:
       - Как вы оцениваете международное положение СССР?
       Все молчат. Я тоже молчу.
       Он говорит:
       - Повторяю вопрос. Как вы оцениваете международное положение СССР?
       Опять все молчат. Я тоже молчу. А чего мне высовываться, я по сравнению с ними, человек ещё молодой, мы, грузины, народ к старикам уважительный, некрасиво говорить, когда старшие молчат.
       Тогда он снял очки со лба, пристально посмотрел на меня и говорит:
       - Вы что – не слышите?
       - Почему. Очень хорошо слышу.
       - Чего ж молчите, когда вас спрашивают?
       - Откуда я знаю, что вы ко мне обращаетесь. Я думал, вы между собой этот вопрос решаете.
       - Нет, – говорит, - не между собой, а между нами. Извольте отвечать: как вы оцениваете международное положение СССР?
       - Дорого оцениваю. По цене мандарин на иркутском базаре.
       - Молодец, - смеются, - остроумный ответ. Не теряется в сложных ситуациях. Ну, тогда вот тебе ещё вопрос на засыпку: какая цель коммунистической партии?
       - Ай-ай-ай, что вы сами, аксакалы, не знаете? Построение коммунизма.
       - А что такое коммунизм? Какие пути его построения?
       - Ну откуда я знаю, что это такое. Я его никогда не видел, в руках не держал. Хотите, расскажу как козий сыр делать, как из винограда вино давить, как на склоне горы
дом построить. А как построить коммунизм – это у Карла Маркса спрашивать надо.
       - Ладно, - смеются, - рекомендуем тебя в ряды. Только надо работать над собой.
       - Работать над собой, - отвечаю, - каждому надо. Без работы – всему конец.
       - Правильно, – самый старший из них говорит. – Наш человек Габуния. Такие люди – надёжный резерв партии, её золотой фонд.
       Ушёл я домой, работаю себе как ни в чём не бывало, кручу баранку. Снова Арчил приходит.
       - Пойдём, Бичико, со мной, тебе сегодня партбилет вручать будут.
       Я вскипел:
       - Слушай, а не могут они мне этот билет по почте прислать или курьером передать? Что, ещё ходить за ним надо?
       - Не стоит нервничать, - успокаивает Арчил. – Давай уж дожмём это дело. Доведём его до конца. За билетом надо самому пойти. Так у них заведено. Что-то вроде традиции. А на обратном пути ко мне заглянем, шашлыков покушаем, хорошего вина выпьем.
       В общем, получили мы каждый своё. Я – партийный билет, Арчил – открепительный талон. И уехал он в другой район. А через месяц примерно подходит ко мне секретарь парторганизации и говорит:
       - Давай взносы.
       - Какие ещё взносы?
       - Партийные.
       - Как? – удивляюсь. – За это ещё платить надо?
       - Ну да. Каждый месяц.
       - А мне Арчил про взносы ничего не говорил.
       - Я тебе говорю.
       - Да,– отвечаю, - плохой Арчил друг оказался. Какую мне свинью подложил. И много надо платить?
       - Как с тебя – два рубля в месяц.
       - Хорошо, - говорю, – завтра заплачу.
       Пришёл я к нему назавтра, даю пятьдесят рублей и партийный билет.
       Он говорит: «У меня сдачи нет».
       А я ему: «Мне и не нужна сдача. Это я тебе за два года вперёд плачу. А заодно и партийный билет сдаю, держи его где-нибудь у себя, а то я его ещё потерять могу».
       У него прямо глаза на лоб полезли: «Что ты такое говоришь?! Да ты знаешь, что такое партбилет?! Его надо хранить, как зеницу ока!»
       - Вот и храни, - отвечаю. – У тебя сейф железный, там гораздо надёжней будет.
       Он в бутылку полез:
       - Да как ты смеешь! Да что ты себе позволяешь! Я не дам надсмехаться над партией!
       - Ну, как хочешь, - я ему отвечаю. – Но, если я его потеряю, тебе же хуже будет. Неприятностей не оберёшься. Пятно на всю парторганизацию. Тебя с секретарей могут турнуть. Так что подумай хорошенько.
       Подумал он, подумал и говорит: «Ладно. Давай билет. Я его у себя хранить буду».
       Бичико замолчал. Выжидательно посмотрел на нас, любуясь произведенным от рассказа эффектом.
       - И где сейчас ваш партбилет? - нарушила молчание супруга.
       - А чёрт его знает где. В сейфе, наверное, у секретаря. Он же и взносы, очевидно, за меня платит. Я не интересуюсь. Это его дела.
       - Ну, а на партийные собрания вы ходите?
       - Собрания? Было как-то один раз. Сидим мы с друзьями в саду, пьём вино, кушаем шашлык. Вдруг секретарь прибегает:
       - Бичико, ты почему не на собрании? Сейчас ведь отчётно-перевыборное собрание идёт. Секретарь райкома приехал.
       Я ему отвечаю:
       - Ты что – сумасшедший? Не видишь, что ли? Какое может быть собрание, когда я с друзьями сижу?
       - Ну, я тебя прошу, Бичико, - секретарь чуть не плачет, - отвлекись всего на часок. Пожалей моих детей, у нас же кворума нет. А собрание будет короткое. Вот такое – ма-аленькое будет собрание.
       Друзья мои, подвыпившие немного, тоже секретаря поддержали:
       - Сходи, Бичико. У него дети маленькие. А мы тебя в беде не бросим – вместе с тобой на собрание пойдём.
       Ну, пошли всей компанией. Пришли в клуб, заняли последний ряд. Сидим, курим. Вдруг объявляет кто-то: «Слово имеет первый секретарь райкома».
       Поднялся на сцену мужчина и стал доклад делать. Говорил, говорил, я не выдержал, перебил его:
       - Можно мне вопрос с места?
       Он, как споткнулся, остановился на полуслове, смотрит на меня, ничего не понимает. Мои друзья зашумели: «Пусть задаст свой вопрос!»
       - Ну, - разрешил секретарь райома.
       - Товарищ секретарь, - я ему говорю, - у меня дома радио есть. Я его каждый день слушаю. Так не мог бы ты нам сказать чего-нибудь новенького, чего я по радио не слышал.
       Друзья мои бурно зааплодировали, а докладчик насупился, покраснел, спрашивает у секретаря парторганизации:
       - Это кто такой?
       - Это шофёр наш, Бичико Габуния.
       - По-моему, он не совсем трезвый. Вам не кажется?
       Наш секретарь мнётся, мямлет что-то невнятное. Я тогда с места вскочил:
       - Что ты такое говоришь – нетрезвый! Мы на пятерых всего десять бутылок «Чхавери» выпили. Больше не успели. И это по-твоему нетрезвый? Вот ты как в людях разбираешься – трезвого от нетрезвого отличить не можешь. А ещё секретарь райкома.Стыдно! Пошли отсюда, генацвале!
       И мы ушли. Меня с тех пор больше на собрания не звали.
       Поезд стал замедлять ход. Бичико поднялся с места.
       - Вот и моя станция. Спасибо за компанию. Будете в наших местах, – заезжайте. Вон мой дом – с красной черепичной крышей.
       - Спасибо, Бичико, мы б заехали, но вы дорого за постой берёте.
       - Это с чужих дорого. А вы – свои. Я вам душу раскрыл. С вас не возьму ничего.
       Бичико протянул нам руку, попрощался и вышел из купе. Поезд постоял ещё с минуту, лязгнул прицепами и стал медленно набирать скорость.