Вкус хлеба

Детство моё не было обласкано достатком, возможно, это и помогло мне с малых лет реально смотреть на многие вещи. Игрушками служили обыкновенные инструменты колхозника, а моими строгими воспитателями и спортивными тренерами были братья, которые научили играть в шашки, в шахматы, читать, писать, бороться и боксировать.

Судьба послала мне бедных, но очень добрых и умных родителей, замечательных братьев и сестёр. И теперь, приезжая в отпуск на свою Родину, я с горечью смотрю на сгорбленных стариков, старух и думаю: сколько же на этой чувашской земле было страданий! Есть тут капля и моего страдания, о чём я хочу поведать читателям.

Стоял 1945 год. В деревне Вторые Ялдры полным ходом шла уборка зерновых. Я отчетливо помню все события того памятного года. Отец мой, Пётр Иванович, ещё не успел вернуться с фронта после окончания Великой Отечественной войны. В доме находились мать Васса Филипповна – 40 лет от роду; старшая сестра Катя – неполных 18 лет; старший брат Николай – 15 лет; средняя сестра Рая – 13 лет; средний брат Аркадий – 8 лет; я (мне было 4 года и семь месяцев) и полуторагодовалая Лена.

Кате, как и моей матери, выделили на колхозном поле за речкой Ураваш норму взрослого человека, так как рабочей силы в колхозе не хватало. На этом огромном ржаном поле жатва производилась полностью вручную, с помощью серпа. Времени для уборки в обрез. Благо для матери, что её дети в это время не учились в школе.

И вот эта орава, взяв с собой обед и несколько бидонов воды, двинулась на работу. Мне поручили охранять дом, видимо, уже тогда моя мать углядела во мне задатки бесстрашия.

Как и подобает настоящему охраннику, я надёжно закрыл дверь изнутри и начал играть сам с собой в шашки, в поддавки. К обеду эта забава порядком надоела, и ещё голод поразил меня внезапно как удар грома. Я быстро кинулся к столу, где мать оставила мне на обед варёную картошку, зелёный лук, кусочек чёрного хлеба и полный стакан сладкого чая.

По тем временам такое меню считалось «купеческим». Только схватился за хлеб, слышу, кто-то сильно стучит в дверь. Положил хлеб на стол и бегу скорее открывать. Ба-а! На пороге, словно призрак в лунную ночь, вырастает незнакомая тётя, согбенная под грузом огромного холщового мешка.

Признаться, чёрный мешок мне явно не понравился, к тому же у тёти были кривые ноги, лохматые волосы и большой кадык. Она свирепо глянула на меня и хриплым голосом спросила: «Где твоя мамаша, оболтус? Куда все подевались?»

Я смотрел на неё с опаской, боясь пошевелиться, и смущённый тем, что совершенно чужая противная тётя бесцеремонно прошла в избу и удобно расселась на скамейке. Её черные большие руки достали кисет из-за пазухи, ловко свернули самокрутку, чиркнули спичкой. Незнакомая тётя с жадностью начала курить махорку с видом человека, который не может терять времени даром.

– Ты слышишь или нет, я тебя спрашиваю, ублюдок! – закричала она, и по широкому лицу её прошло какое-то движение, а глаза стали такими страшными, что мне стало не по себе. Её горящие глаза косили в разные стороны: один смотрел в окно, другой – под кровать.

С перепугу я не мог говорить. По моей спине от затылка до пяток пробежал мороз. Сказки о похищениях непослушных детей, услышанные накануне из уст старших, неожиданно мелькнули передо мной страшным сном, который вот-вот может обернуться явью, и, чтобы этого не случилось, я решил её задобрить: «Скоро все они придут, подождите малость. А если Вы голодны, поешьте мой обед».

Под щербатой кожей на широких скулах женщины зло заиграли желваки. Чёрный глаз её теперь косил в мою сторону с откровенной враждой. Она резко встала со скамейки, схватила мешок и вперила в меня тяжёлый взгляд.

Я был весь внимание. В голове бушевали мысли, и одна из них была такая: «А вдруг она меня съест?» Но она направилась к обеденному столу, всё сгребла в свой мешок, залпом выпила ковш воды, зычно крякнула  и вытерла губы засаленным рукавом платья. Потом внимательно оглядела избу. Видимо, сиротская убогость жилища не могла обрадовать её, она ушла.

Тут я быстро вспомнил свои обязанности и закрыл за ней дверь.

В животе перекатывало. Обед покорно ушёл вместе с тётей, и я усиленно начал искать в доме съестное. К моему огорчению, кроме воды ничего не было в доме, и я направился в чулан. Открываю там мучной ларь, о счастье! – на дне вижу небольшую кучку ржаной муки! В нос ударил ароматный запах душистого хлеба!

Как я был рад в тот момент видеть перед собой такое богатство. Я прыгнул в ларь и с жадностью начал глотать муку, которая оказалась такой вкусной, такой сытной, что я мигом справился с ней.

В тот момент я не думал о своих братьях и сёстрах, не думал о матери, которые тоже были не менее голодны. Я вылизал дно ларя подчистую, выпил кружку воды из дубовой кадки и вышел на улицу, чтобы посмотреть, идут ли мои кормильцы.

Со стороны колхозных амбаров раздавались неистовые крики грачей, там же за линию горизонта медленно уходило небесное светило, окрашивая небо в красный цвет. Вскоре на улице появились мои братья, за ними мать с Леной на руках и старшие сёстры.

Я быстро забежал домой, залез на чердак, чтобы спрятаться, так как чувствовал за собой огромную вину, уничтожив в один присест весь дневной запас муки на всю семью. Косой луч заходящего солнца, проникавший через единственное окошко и заполненный танцующими пылинками, тянулся во всю длину чердака, едва освещая его унылую пустоту. В этом скудном свете я увидел печную трубу, выходящую на крышу, и скорее спрятался за ней.

Зайдя в избу, мать поразилась моему отсутствию и сразу же начала искать. Когда она зашла в чулан, конечно же, не преминула заглянуть в мучной ларь и всё поняла, но об этом не сообщила никому. Легко вычислив, что я скрываюсь на чердаке, она позвала:

«Митя, спускайся вниз, там пыльно, задохнёшься ещё (из-за того, что чердак каждый год мы утепляли старыми, сухими листьями, пыли там действительно хватало). Не переживай, что мука кончилась, всё равно что-нибудь придумаем на ужин. Никто тебя не тронет!»

От слов матери, скупых, но так много выражавших, волна блаженного успокоения хлынула в мою душу, смыв все те туманные тревоги и опасения, что мучили меня в последние минуты. Я жаждал услышать от Мамы эти слова, и теперь, после этих слов, я с лёгкостью спустился с чердака, крепко цепляясь за концы круглых выступающих брёвен на углу избушки. От волнения и стыда у меня горели уши.

Я не смел взглянуть на мать, и, когда шершавая ладонь знакомым теплом коснулась моего виска, у меня хлынули слёзы. Хмурое лицо матери осветилось нежной улыбкой, она привлекла меня к себе, и позволила зарыться лицом в её передник – это запечатлелось в моей памяти на всю жизнь.

Через некоторое время из разговоров старших я узнал, что какой-то мужчина, переодевшись в женское платье, ходил по деревням в рабочее время, заходил в дома и занимался грабежом.

И тогда же я впервые услышал от них нехорошее слово «дезертир», о чём позже ходила разная молва; ребятишки, наслушавшись дома материнских рассказов, в школе передавали их друг другу, накручивая небылицы. Постепенно река времени вымыла из людской памяти и эту историю.

Жизнь моя только начиналась, бой за место под солнцем ещё впереди!

20 ноября 1999 года.

Верендеев Дмитрий Петрович.