Хладнокровно

       Наверное, у каждого человека такое бывает, когда в один прекрасный день, каким-нибудь серым промозглым и ничем не примечательным утром, неожиданно понимаешь, что, пытаясь устроить свою жизнь, и доводя себя до изнеможения в бесплодных попытках что-либо изменить к лучшему, или просто сдвинуть с места какой-то опостылевший тебе предмет твоего никчёмного и обывательского быта, ты просто вертишься вокруг своей оси, создавая видимость бурной деятельности и изнуряя себя собственной неоправданной торопливостью, вечной боязнью куда-то не успеть. И, стоит тебе понять, что всё проходит как бы вне тебя, ты бежишь мимо своих стремлений, своих желаний, отношений, симпатий, лишь ненароком задевая все эти, как тебе кажется, неотъемлемые части твоей жизни, манжетой рукава, - ты приходишь в ужас, тебя охватывает паника, но ты ничего не можешь поделать, потому что ты ЗАМОРОЖЕН. Как полуфабрикат в круглосуточном супермаркете. Твои возможности ограничены настолько, что тебе остаётся только надеяться на удачу, ждать своего счастливого случая.
       В то самое утро, дышащее в чуть приоткрытую форточку сладкой сыростью, напоминающей аромат талого сливочного мороженого, я в кои-то веки проснулся в одиночестве, и, поёжившись от холода, принялся напяливать тесные джинсы, в которых я походил на подростка, и мне наотрез отказывались продавать сигареты в киосках.
       Я был счастлив, потому что в моих снах опять появился ОН. Хрупкий, нежный мальчик с длинными ресницами и тонкими запястьями. Когда-то мы вместе бегали в лес за хворостом, когда я жил в деревне у его бабки, и мы тайком целовались, укрытые густыми кронами деревьев и успокоенные щебетанием птиц. Мы ещё не решались прикоснуться друг к другу. Возможно, мы даже не хотели этого, ведь нам было всего по двенадцать лет. Мы никогда не говорили друг другу о своих чувствах, но этого и не требовалось. Мы просто ЗНАЛИ друг друга. Чувствовали. Всегда.
       Только однажды его бабка видела нас в дровяном сарае. Моя рука лежала у него на плече, и я прижимал его к себе чуть сильнее, чем обычно. Когда она обещала рассказать обо всём нашим родителям, он расплакался, сказав, что не сможет этого вынести и покончит с собой. После этого я не спал трое суток, и ни на шаг от него не отставал. Даже если он шёл в уборную, я засекал ровно три минуты на своих детских электронных часиках, и, по прошествии данного отрезка времени, бесцеремонно врывался и выволакивал его оттуда за шиворот. Мне было наплевать, будем ли мы, как прежде, вместе встречать рассвет, слушать жаворонка, лепить из глины или ходить в лес за хворостом. Но ЕГО я должен был сохранить.
       Тогда всё обошлось. Либо у его бабки был хронический склероз, либо я и, правда, её недооценил, и она оказалось женщиной весьма сердобольной и душевной.
       Спустя два года, развелись мои родители, и мама решила начать новую жизнь. Мы переехали в Лондон, где я уподобился последнему уличному торчку, целыми днями ошиваясь в пабах и закидываясь всякой дрянью со своими новоявленными приятелями, которые научили меня всему тому, чему, в силу слишком юного возраста и чрезмерной застенчивости, не смог научить когда-то он.
Однажды, я проснулся в какой-то незнакомой квартире, с очень богатой обстановкой, какими-то заморскими одуряющими ароматами. Миндаль, парфюм, живые цветы, кокосовая стружка, изделия из натуральной кожи, лак для волос, дорогой коньяк…
       Навесные потолки, репродукции великих художников в золотых рамках, изысканные канделябры, персидские ковры. И сама комната больше похожая на зал.
       Я, конечно, струсил, и поспешил поскорее убраться оттуда.
       А на следующий день внезапно обнаружил двести фунтов в заднем кармане брюк.
       В то время всё, что со мной происходило, я расценивал как вполне закономерные этапы своего взросления.
       Когда мне было семнадцать, я получил водительские права. В семнадцать с половиной у меня их забрали за вождение в состоянии наркотического опьянения. С тех пор одним удолбанным гонщиком на дороге стало меньше. Слава Аллаху.
       Всем сердцем надеюсь, что мне можно простить все шалости, которые я совершал, будучи умственно недоразвитым долговязым ребёнком, не умеющим связать и пары слов, не вставив привычное “motherfucking shit”, без которого любая моя фраза казалось бессмысленной или неоконченной.
       Я расточался. Дарил себя всем и каждому. Однако мои творческие, художественные способности почему-то упорно не желали оценивать по достоинству, постоянно таская меня по полицейским участкам за мои скромные рисуночки и надписи, которыми я щедро одарил пол города. Но поскольку в основном это были аморальные лозунги, они не могли просто закрыть на это глаза. Теперь я их понимаю. Тогда же – приходил в ярость.
       Я был очень шумным мальчиком, в позднем детстве.
       Он замыкался в себе. Страдал от своей «неправильности». Мучился чувством вины и тоже постепенно подсаживался. Однажды в письме он сообщил, что чуть не умер от передозировки каких-то колёс. Я тогда впервые попробовал кокс и две недели никого не желал видеть, заперевшись в комнате и слушая таких жизнерадостных, обдолбанных и гиперпедерастических Suede.
       Бретт Андерсон. Во времена первого альбома - легкомысленный и женственный. После ухода Батлера - депрессивный и постоянно примеряющий маски хладнокровного мачизма, употребляющий тяжёлые наркотики и собирающий в себе всё больше комплексов и унижений английского интеллигента, умеющего быть по-настоящему убедительным, как в воспевании однополой любви, так и в повествовании о тяжёлых буднях скромных провинциальных рабочих одновременно.
       Я боялся, что сам стану таким. Героем рабочего класса. Грёбаным пронырой. Изворотливым ублюдком, короче.
       А стал культовым писателем. Что вовсе странно, если учесть, что сам не так давно узнал значение слов «коммуникативный» и «софизм».
       Теперь я был вынужден летать на самолётах, которые с детства терпеть не мог, и даже побаивался, и встречаться с совершенно ненужными мне людьми, которые, собственно и возвели меня в культ, что тоже вовсе не казалось мне благоприятно сложившейся ситуацией.
       Выходит, что мы с ним оба одиноки, только по-разному. Он - один, сам в себе. Я один - в толпе жаждущих, готовых разорвать меня в клочья, людей. Наверное, всё дело в том, что мы не вместе.
       Я много раз собирался его навестить, но, то не было времени, то терзали сомнения, то меня срочно вызывали на какую-то там конференцию, на которой я всё равно сидел, словно воды в рот набрав и понимал, в лучшем случае, половину из всего того, что говорили эти напыщенные, псевдоинтеллигентные люди.
       Жалко, что на этих самых конференциях нельзя курить травку, вместо обычных сигарет. Было бы хоть повеселей.
       На самом деле, я просто боялся этой встречи. Прошло долгих пятнадцать лет, я встречался со многими мужчинами, и слова любви говорил многим. У меня потемнели волосы, по утрам проступала щетина, из-за чрезмерной худобы впали щёки и появились мешки под глазами, я стал много курить и принимать наркотики, я больше не играл на своей гитаре пронзительную и в то же время отвратительно-заунывную “Soldier of fortune”, и у меня было только два занятия в жизни – выдумывать истории и зачёркивать свою собственную.
       Второе у меня получалось всё-таки лучше.
       Я писал о неудачниках и о звёздах. Чаще – о тех и других в одном лице. Одни достигали всего, другие довольствовались немногим, третьи – ничего не достигали. И все они были либо прочно забыты, либо намертво вкопаны надгробным памятником в нашу многострадальную историю, повидавшую на своём веку столько идиотов и раздолбаев, свободных в своём нравственном и моральном падении, что, наверное, уже ничто её не удивит. Даже если я завтра объявлю о своём твёрдом и непоколебимом намерении записаться в доблестные ряды морской пехоты, или постригусь в монахи. Или женюсь на однорукой и одноногой модели. Даже если просто женюсь…
       Люди не меняются. В глобальном смысле, конечно.
       Вчера гулял по центру и наблюдал за продвинутыми детишками, которые больше не стесняются выглядеть и вести себя вызывающе. Малолетние мальчики, как яркие, психоделические картинки наводняли этот город. Они царапали меня пронзительными, горящими взглядами, из-под косых, длинных чёлок, прикрывающих один глаз. Им было чуть за двадцать, девятнадцать, семнадцать и даже пятнадцать. Я был уверен, что они хотели того же, чего и я. У них были модные сумки, узкие брюки, тоннели в покрасневших и припухших мочках ушей, клёпаные ремни, длинные крашеные волосы и пирсинг. И все они были как-то по-особенному подавлены. Я наблюдал их болезненность, их инфантильность и убийственную сексуальность, которая была припрятана у каждого из них в своём особом местечке. У кого-то под аккуратным, накрахмаленным воротничком, у кого-то в божественно-алых лепестках приоткрытых, влажно блестящих, полных губ, у кого-то в бездонных ярко-голубых глазах, или в бледных, серебристых тенях под ними. У одного были такие золотые, кучерявые волосы от природы, что он казался маленьким принцем, сошедшим со страниц Экзепюри. Другой был совсем белобрысый, но с чёрными, как уголь глазами. Я подумал, что такой контраст, несомненно, придаёт ему некоторую утончённость.
       Двое под большим чёрным зонтом. Ещё несколько парочек или просто друзей. Все они красивы настолько, что я начинаю постепенно выбирать себе жертву.
       Скучающий мальчик на автобусной остановке. На нём лёгкая белая олимпийка и чёрные, увешанные цепями и брелками, джинсы. В руке этот безобразный шуршащий пакет. Судя по всему с книгами. Интеллектуал – это хорошо. Дам ему почитать свою книжку про неудачников, написанную жутко литературным языком.
       Продолжаю издали его изучать. Вьющиеся, но не длинные волосы, скорее светлые, чем тёмные и наверняка жёсткие на ощупь. Не очень полные губы, но очень большие и красивые серые глаза, обрамлённые длинными, словно искусственно завитыми ресницами. Взгляд очень внимательный, даже когда он просто пялится на пустую выброшенную консервную банку. Это тоже ништяк. Будет внимательно слушать, пока я буду вдохновенно и профессионально втирать ему очки, что, несомненно, запомню его, такого прекрасного и невинного, и обязательно звякну ему, если будет особенно скучно и одиноко, или, если у меня заваляется бутылочка красного винца, оставшаяся с празднества в честь моего первого дефиле по красной ковровой дорожке fucking Голливуда.
       Хорошо, что на свете есть столько бесхозных, хрупких и сладких мальчиков, с чистыми помыслами и благородными деяниями, но всегда нуждающихся в той ласке и заботе, которую я так щедро дарую всем и каждому, с момента моего триумфального восхождения на известном поприще. Иначе, каким неинтересным и бессмысленным казался бы этот мир.
       Обожаю расстёгивать их бесчисленные заклёпки и крючочки. Отсоединять позвякивающие цепочки и прочие милые сердцу побрякушки. Доводить их до слёз, издеваясь над их эмо-кумирами, чьи анимэшные мордашки затравленно взирают на меня со значков, прикреплённых к их рюкзакам.
       Я тайком отстёгиваю с каждого портфельчика по одной такой безделушке, на память. Они валяются у меня в ящике стола, рядом с кремом для ног и тюбиком смазки. Однажды я даже подцепил на улице фаната девчачьей группы Tokio Hotel. Он ещё звал меня мистером Джонсом и завтракал кукурузными хлопьями с молоком. Я подарил ему автомат с жевательной резинкой, и он был на седьмом небе от счастья, дни напролёт, надувая огромные розовые пузыри и громко лопая их, сидя на заднем сидении моей машины. Потом я неделю отколупывал засохшую жвачку от дверцы.
       - Молодой человек, вы не в курсе, давно ли в ту сторону ушёл пятый автобус?
       - Пятый? Здесь не ходят… то есть… - поднимает на меня удивлённые, внимательные глаза, - я не знаю, может быть…
       Он резко замолкает, глядя на мои сведённые носки туфель. Медленно раскачиваясь, словно живой маятник, я встряхиваю волосами и издаю театральный, трагический вздох:
       - Ах, наверное, я опять что-то перепутал. В любом случае, не подскажете, как мне добраться до ближайшего отеля или гостиницы?
       - А вы не местный? – скользит по мне недоверчиво-испуганным взглядом.
       - Ну, почему же, - разнузданно улыбаюсь я, - Кстати, как вас зовут?
       - Эээ… Дэмиан, - отвечает, после некоторой заминки.
       - Классное имя, - почти отвернувшись от него, с безучастно-высокомерным и немного усталым видом, говорю я, - А меня Том Джонс. Представляешь себе, сколько на свете Томов Джонсов? Почти столько же, сколько Питов Сандерсов, не правда ли?
       Подмигиваю ему, смущённому оттого, что я так скоро перешёл на «ты». Он почёсывает затылок, переминается с ноги на ногу, затем неуверенно протягивает, с каким-то жалким подобием улыбки на лице:
       - Думаю, что Томов Джонсов всё же больше, чем Питов Сандерсов. Но вы тот человек, за которого я вас принимаю? Вы писатель? Это ваш роман – «Восход над пропастью»?
       - О, дорогой мой, - таю от удовольствия, - Ты меня знаешь? Я польщён.
       - Да, я… я читал все ваши произведения! Помните, Джером Сэлинджер говорил… то есть, Холден из «Над пропастью во ржи» говорил, что хороший писатель – это тот, с кем, после прочтения книги, непременно хочется поболтать по телефону… так вот я… - мальчишка так и светился от восторга, прыгая вокруг меня, как вокруг рождественской ёлки, - я всегда мечтал… хоть пару слов… Господи, я несу такой бред…
       - Я тоже, - равнодушно пожимаю плечами я и поясняю, - В своих книгах. Иногда самому становится стыдно, ты понимаешь… я пишу их, в основном, удолбанным в дерьмо, - произнося эту пламенную речь, не спускаю глаз с его полудетского лица, с которого постепенно стекает довольная улыбка, - Я тебя чем-то смутил?
       - Да нет, что вы, - неуверенно произносит он, постукивая носком ботинка по асфальту.
       Затянувшееся тучами небо наводит на меня странное беспокойство. Люди вокруг начинают зловеще расплываться. Они смазываются, как свеженапечатанные буквы на бумаге. Я смотрю на его милые кудряшки, чуть приоткрытый рот, худые, расправленные плечи, - и он затягивает меня, всё глубже и глубже, пока я не начинаю задыхаться.
       Его запах. Дрожь. Недоверие. Страх.
       Всё, что я так люблю, и что так не любят они, чувствуя себя безупречными жертвами.
       На самом же деле – они соблазнительны, и, если бы знали – насколько, рисковали бы остаток дней провести в обнимку с зеркальным трюмо и своими бесчисленными фотоальбомами.
       Они бы упивались своим собственным ароматом, замирали от звука своего голоса, мечтали поцеловать собственные губы, растворялись в собственном обаянии и медленно сходили с ума, нацарапывая дрожащими от волнения ручонками свои номера телефонов на гладких поверхностях зеркал по всему городу, на всех витринах, в которых отражались их лучистые, самовлюблённые, идиотически-прекрасные мордашки. «Любимому мне», «Моему величественному Эго», «Для меня»…
       Боже ты мой, какое безумие! Создавать столь прекрасных существ, по меньшей мере, неосторожность. По большей – преступление.
       Неужели и я когда-то, во времена своей мятежной, упаднически-развращённой юности, будучи длинноволосым, обжирающимся фастфудом студентом журфака с больной психикой и расстроенным воображением, вечно искромсанными венами на левом запястье и кровоточащим носом, был таким же объектом вожделения нетрезвых скучающих мужчин-гомосексуалистов? Может быть, если бы я осознал это ещё тогда, я бы нашёл более достойное применение своей бесконечно мечущейся и неумолимо расслаивающейся душе?
       - Не знаю, есть ли смысл обмениваться телефонами, чтобы потом ты мог мне позвонить и проболтать со мной всю ночь об искусстве, прекрасных душевных порывах и продажном шоу-бизнесе… Как ты думаешь?
       Смотрит на меня, чуть приоткрыв прелестный, вишнёвый ротик. Шуршит пакетом. Потирает свободной рукой правую бровь, судя по всему недавно проколотую и всё ещё чуть воспалённую.
       - О чём вы говорите?
       - Ты очень занят сегодня вечером?
       Наши глаза встречаются. Его ошпаренный, бегающий взгляд, наконец, фиксируется на моих суженных зрачках.
       Он теребит пряжку брюк и молчит. Я теряю терпение и говорю за него:
       - А что вы хотите мне предложить? – передразнивая его капризный тенорок, и сам себе отвечаю:
       - Всё, что захочешь, детка. Так как?
       В первое мгновение мне кажется, что он сейчас пошлёт меня подальше, или даже ударит, но он лишь брезгливо морщится и произносит нечто странное:
       - Вы меня просто шокируете. Мне надо подумать около десяти минут. Вы подождёте или не станете тратить время, и подыщете кого-нибудь более сговорчивого?
       Проходит несколько секунд. Кажется – целая вечность. Я неловко размахиваюсь и впечатываю ладонь в его гладкую, пухлую щёку. Его смазливое личико подтаивает смятением. Невидимые кровавые потёки шизофрении, с моих длинных, костлявых пальцев материализуются на его разбитых, дрожащих губах.
       Он прикладывает руку к ушибу, затем поднимает на меня осуждающий и в то же время полный раскаяния и вины взгляд.
       - Прости. Я сам не знаю, что на меня нашло, Дориан…
       - Дэмиан, - чуть слышно поправляет он.
       - Ага, я помню, - киваю я, дотрагиваясь до его плеча, - Помню, как тебя зовут. Дориан.
       Прекрасное, прекрасное дитя… Мой портрет Дориана Грея. Я вовсе не хотел причинить ему боль, но он был так ЗАМОРОЖЕН… Господи, спаси наши души – мы все обречены страдать. Красотой… пороком… раскаянием…
       - Тебе очень больно?
       - А вы как думаете? – дерзко вскинув на меня свои огромные, чарующие глаза.
       Мальчик мой… я давно уже не думаю… думать мне надо было раньше… когда я был таким же хлипким, горделивым молокососом, как ты. Я бы поехал к НЕМУ, в захолустную, пахнущую дешёвым пивом, провинцию, забрал бы ЕГО с собой, научил стильно одеваться и вытравил бы из него его проклятый консерватизм, дебильный манчестерский акцент и неоправданный альтруизм, всю жизнь делавший его посмешищем. Ведь я был ему нужен, несмотря на мои вечные опасения об обратном. А сейчас, наверное, он даже вряд ли пустит меня на порог своего дома. Я не отвечал на его письма с тех пор, как он семь лет назад опрометчиво признался мне, что уже три года женат на какой-то никчёмной домохозяюшке с дефектом речи и последствиями перенесённого в детстве полиомиелита. Оказалось, что у них уже даже есть сын, родившийся ровно через девять месяцев после свадьбы, и всё так идеально, что я почти представил себе двух белых голубков на их свадебном торте. Интересно, что же ему помешало рассказать обо всём раньше, если я всё равно стал для него ничем? Впрочем, у него в отличие от меня, всё-таки была хоть капля совести.
       - Дружба настоящих мужчин всегда начинается с мордобоя. Как ты думаешь? – касаясь губами его уха с маленькой позолоченной серёжкой.
       - Отойдите от меня, - пробует вырваться, - Вы сумасшедший! Что вам от меня нужно?!
       - А ты не догадываешься? – беру его руку в свою, - К чёрту отель. Поехали ко мне домой. У меня целый холодильник выпивки. Поболтаем…
       - Ну, отпустите же! – истерически вскидывает головой и резко меня толкает, так, что я на мгновение его освобождаю, - Вон идёт мой автобус. Перестаньте!
       Крепко хватаю его за талию, разворачивая лицом к себе:
       - Тише, тише, - шепчу я, периодически озираясь на изумлённых прохожих, - Я отвезу тебя, куда скажешь.
       Хлопает расширенными от удивления глазами. Я покорно отпускаю его и делаю жест, подразумевающий, что всё под контролем, и ему нечего бояться.
       - Ну? Теперь ты понимаешь, что зря поднял весь этот шум? Зачем же так паниковать? Я просто приглашаю тебя к себе, выпить вина, расслабиться…
       - Переспать? – поднимает на меня дерзкий, колючий взгляд.
       - Эээ… ну, вроде того. То есть, если ты хочешь, конечно…
       Смотрит на меня с нескрываемым презрением. Усмехается. Злобно. Искренне. Но всё равно хладнокровно.
       - Мне вас жаль, - произносит после не очень продолжительного, вязкого молчания. Затем, безбожно шурша, вынимает из пакета «Восход над пропастью» и протягивает мне на тонких, вытянутых, как перед алтарём, руках.
       - Автограф? – с лучезарной улыбкой спрашиваю я, ещё не до конца осознав, что только что лишился одного своего преданного и действительно симпатичного фаната.
       - Оставьте себе, - холодно произносит он, продолжая сверлить меня полным ненависти и разочарования взглядом.
       - Слушай, ты извини, - неуверенно произношу я, выплывая из липкого оцепенения, - Я просто думал, что ты…
       - Ох, Госсспади! – манерно закрывает лицо руками, - Ну, конечно, нет! В любом случае, вы вели себя, мягко говоря, неприлично. Теперь мне за вас стыдно. Вы моё самое большое разочарование в жизни. Ведь я… я боготворил вас, а вы оказались жалким… - его голос срывается, - жалким…
       - Кем? – одними губами шепчу я, погружённый в собственные мысли.
       Конечно… я обречён разочаровывать людей… разочаровывать себя… живя в этом вечно плачущем городе с его огнями и его простудой, с его бескрайним облачным небом… слишком большим для меня одного…
       Холод. Окостенение. Безжизненность. И даже этот заочно обманутый мной мальчик мёртв уже настолько, что, кажется, у него вот-вот посинеют губы… эти прекрасные, некогда нежные, лепестки роз…
       Здесь никто и ничто никогда никого не волнует. ПО-НАСТОЯЩЕМУ. Мимолётно касаясь, или вовсе проходя мимо. Я бы мог доказать им всем… я бы попытался… только страх… моя природная и неискоренимая трусость заковала меня в непроницаемый панцирь, спрятав от тех чувств, которые единственно способны разбить этот лёд.
       НЕПРОНИЦАЕМОСТЬ.
       Он заходит в автобус.


       * * *


       Я не сильно покривлю душой, если скажу, что именно эта встреча укоренила во мне страстное желание явиться к НЕМУ с повинной. Не долго думая, я распихал по карманам рюкзака туалетные принадлежности, взял самую необходимую одежду и отправился навёрстывать упущенное, вдали от столичных гей-плешек и прочих разнузданных развлечений предвзятого Лондона.
       Пробираясь по грязным улочкам Манчестера, я умудрился вляпаться в собачье дерьмо, и, что за изысканным, не в меру извращённым удовольствием явилась для меня перспектива вытирать фирменную, почти бесценную обувь сочным листом лопуха, сорванного возле какого-то гниющего, полуразрушенного сарая.
       Он жил в каких-то, Богом забытых, трущобах. Повсюду бегали оборванные, сопливые дети, которых хотелось обогреть и накормить, даже не из сострадания, которого во мне никто отродясь не пробуждал, - а просто потому, что не было никаких сил выносить это повсеместное убожество. Хотелось, чтобы хоть что-то радовало глаз.
       Я схватил за шиворот тощего, вертлявого, единственного из всех более или менее длинноволосого и женственного мальчика и сунул ему в измазанную землёй ладонь двадцатифунтовую бумажку:
       - Потрать их с умом, малыш. И ни с кем не делись, понял?
       Ребёнку было лет семь, и я, конечно, не представлял, на что ему могут пригодиться эти деньги.
       Он только поднял на меня свои благодарные, голубые глазки и в три прыжка очутился на безопасном от меня расстоянии.
       Люблю таких. Может, с него и будет какой-нибудь толк.
       …Мне открыла невзрачная, скрюченная женщина в переднике. По всей видимости, она готовила ужин… с тех самых пор, как закончила обед. Если это и есть та альтернатива, которую он нашёл МНЕ, то я даже боюсь думать, сколь незначительную роль я сыграл в его ничтожной, провинциальной жизни, рядом с бездомными, гадящими под каждым кустом, собаками и такими же полубеспризорными детьми.
       Грея себя последней надеждой, что я всё-таки ошибся адресом, решил уточнить:
       - Добрый вечер. Здесь живёт Дилан Хирш?
       Её глаза начинают беспрестанно бегать. Она всхлипывает и голосом, полным отчаяния и скорби, издаёт пронзительный, леденящий кровь стон.
       - Извините, что? – с видом законченного сноба переспрашиваю я.
       Тогда она начинает протяжно, почти по-волчьи завывать, напрягая горло до такой степени, что надувающиеся на нём вены и наполненные фиолетово-красной кровью капилляры, кажется, вот-вот лопнут и повиснут у неё на шее, вместо ожерелья.
       Меня начинает тошнить.
       Внезапно на крыльце появляется не по годам серьёзный, одетый в чёрную рубашку и брюки, темноволосый, курчавый мальчик. Даже в свете тусклой, матовой лампы, горевшей в прихожей, я могу разглядеть его безупречные черты лица, природный аристократизм, и… сходство. Восхитительное, грандиозное сходство с НИМ. На мгновение я лишаюсь дара речи.
       - Здравствуйте, - учтиво склонив голову, кристально-чистым дискантом говорит он, - Вам кого?
       - Мне нужен… Дилан… Хирш, - неожиданно на меня находит какая-то пугающая неуверенность, снедающее беспокойство.
       Что, если он давным-давно покинул их и переехал, скажем, в тот же Лондон, или куда-нибудь ещё? Какого чёрта он всю жизнь обязан торчать в этой дыре с явно нелюбимой женой и, может быть, даже незапланированным сыном?
       - Он умер, - неожиданно произносит мальчик и равнодушно пялится на меня пустыми, фиалковыми глазами.
       Затем смотрит поверх моей головы, и тычет пальцем в темнеющее, мёртвое небо:
       - Самолёт, - восхищённо шепчет он, и с неохотой переводит мигом поскучневший взгляд на меня, - А вы когда-нибудь летали на самолёте?
       - Никогда, - отвечаю я почти беззвучно, не глядя ему в лицо.
       - Я тоже, - удовлетворённо произносит он и добавляет, - Если вам больше ничего не нужно, мы с мамой пойдём в дом…
       - Погоди, - останавливаю его полным отчаяния и немой скорби взглядом, - Ты ведь его сын, да? Как тебя зовут?
       - Томас Дилан Хирш, - с напускной важностью, прелестно наморщив носик, отвечает он и учтиво наклоняет голову.
       На долю секунды я теряю дар речи, охваченный волной наших с НИМ общих детских переживаний. А этот мальчик… в чьём имени мы – я и ОН - слились воедино навеки, и теперь, нам обоим нечего бояться…
       Его сын… Когда он называл его этим именем, он думал обо мне. Всё это время, пока я терзался сомнениями, медленно умирал без его тепла, его прелестно-застенчивого василькового взгляда, не имея возможности прикоснуться… провести рукой по его спутанным, тёмно-русым волосам… все эти годы… он звал его мной.
       Это и мой ребёнок тоже.
       Покачиваясь, превозмогая болезненную неуверенность собственных размазанных движений, как в замедленной киносъёмке, подхожу к нему и, не говоря ни слова, крепко прижимаю к себе.
       По моим щекам двумя быстрыми потоками стекают жемчужные слёзы очищения. Я запускаю дрожащую руку в его давно не стриженую шевелюру и резким движением убираю его нелепую, жидкую чёлку со лба, в надежде лучше его разглядеть.
       - Твой отец был моим другом, - почти не разжимая губ, говорю я и отпускаю его.
       С каким-то особым интересом отмечаю, что он совсем меня не боится.
       - Он никогда ничего не рассказывал о вас…
       - Видишь ли, - стараюсь смотреть на него, как можно мягче, - О некоторых друзьях не принято распространяться.
       - Почему?
       В кромешной тьме я не вижу выражения его лица, но почему-то догадываюсь, что он мне сейчас не доверяет.
       - Это сложно, - встрепав свои замыленные с дороги волосы, говорю я, - Давай, я потом тебе объясню. Ты позволишь мне войти в дом?
       Смотрит на меня, прищурившись, затем переводит взгляд на застывшую в дверном проёме испуганную женщину. Она жестом подзывает его к себе, но он только отмахивается и смотрит на меня уже более приветливо:
       - Конечно. Ботинки можете не снимать.
       

       * * *


       Смещённый центр тяжести.
       Там, где неумолимо стучит перекачанная кровью мышца, заставляющая меня корчиться на полу их жалкой, с прогнившим потолком и пауками, уборной, в безуспешных попытках убедить себя в том, что это не моя вина.
       Это не моя вина.
       Просто в то время, когда я постепенно уродовал своё левое запястье множественными поперечными порезами, которые помогали мне чувствовать, - он полоснул себя вдоль, чтобы, напротив, - лишиться всяческих чувств.
       На всех его личных вещах были нацарапаны маленькие, нервно-неровные буковки T и J. Том Джонс. Восходящая звезда. Над пропастью.
       …- Она совсем не говорит? Как же вы общаетесь?
       - По-всякому, - просто отвечает он, когда мы, после ужина, смотрим в его маленькой, детской комнатке телевизор.
       - Я не громко? Твоя мама спит? – осторожно интересуюсь я, отрываясь от приглушённо-шипящего экрана, на котором только что закончилась последняя передача.
       - Она вас боится, - неожиданно произносит он, и передаёт мне пакет с золотящимися, пахнущими пряностями, чипсами, - Я погашу свет?
       - Конечно. Ты хочешь спать?
       Только такой идиот как я мог проболтать с ребёнком до часа ночи, а после, мило интересоваться, не устал ли тот.
       Мне кажется, что на мою заржавленную, до сих пор хранящую запах разложения, клетку, набросили чёрный, непроницаемый плед. Внезапно нахлынувший страх сковывает грудь. Трясущимися руками я нащупываю зажигалку в заднем кармане брюк и чиркаю ей, освещая лицо спящего мальчика.
       - Дилан? – произношу одними губами, не в силах сдерживать больше рвущиеся наружу рыдания, - Господи, это же ты! Мы не виделись долгих пятнадцать лет, и ты ничего мне не скажешь?
       Он только посапывает во сне. Тогда я сажусь на кровать и несмело задеваю его губы своими:
       - Они использовали меня, Дилан. Все эти годы, пока мы с тобой не виделись, они обращались со мной, как с дойной коровой. Им не нужен был тот я, которого так любил ты… Они не хотели моих поцелуев, моих объятий… моих слёз и истерик… моих депрессий и моих наркотиков… они лишь делали деньги на моём имени. Это всё, что им было нужно. Они называли сроки… назначали встречи… брали меня за шкирку, и тащили на познавательную экскурсию по этому их развращённому, жидкокристаллическому мирку высоких технологий, где я чувствовал себя последней свиньёй, потому что знал, знал, в каком захолустье ты тратишь остатки своей бесславной, искромсанной юности, в которой не было ничего, что могло бы хоть что-то значить в МОЁМ антагонистическом мире.
       Огромная, жёлтая луна, подтаявшим воском стекает на подоконник. Я подхожу к окну и говорю ему, добровольно разбившему свои последние, асбестовые мечты:
       - Они ненавидят меня, Дилан. Они хотят меня прикончить. Я знаю, они сделают это. Я даже хочу, чтобы они это сделали…
       Снова подхожу к мальчику. Он всё так же безмятежно спит, примерно вытянув ручки поверх одеяла.
       - Ты позволишь мне? Сможешь простить меня, Дилан?..
       Говорю это, уже не в силах правильно интерпретировать собственные мысли. Это болезненное, замораживающее чувство давящим комом разрастается у меня внутри.
       Я обнимаю его холодными, сухими руками, накрываю его своим телом и, в какой-то момент, он открывает глаза, и мне приходится затолкать ему в рот его собственное нижнее бельё. Вскоре, он уже не предпринимает попыток вырваться, и я даже начинаю прислушиваться к его дыханию.
       - Не плачь. Всё кончено, - шепчу я ему в спутанные, мокрые волосы, успокоено ложась рядом, - Ты хороший мальчик. Твой отец мог бы тобой гордиться…

       
       
       4-7. 06. 2008.