Волки

   Одни события в памяти человека задерживаются лишь на короткое время, другие исчезают совсем, некоторые в её анналах остаются навсегда. Одним из событий под эгидой «навсегда» видится мне тёплый сентябрьский день из далёкого, но всё ещё не забытого прошлого, погружаясь в воспоминания о котором, я вижу себя на деревенской улице с цветами в руках. Солнце в этот день дарит последние токи живительного тепла, я радуюсь им и знаю, что выгляжу замечательно, потому что на меня глазеют все, кому не лень, особенно наши парни. Один из них спрашивает:
- Свет, а по какому случаю мы такие нарядные?
Я вскидываю голову и, проходя мимо, гордо отвечаю:
- Потому что мне сегодня шестнадцать!
- А-а, - тянет он, провожая моё изящество восхищённым взглядом. - А ты придёшь сегодня в клуб?
- Не знаю, - важничаю я. - Может приду, а может и нет.

Подхожу к дому. В раскрытом окне вижу маму, она подзывает к себе и тихонько, будто выдавая страшную тайну, говорит:
- Виктор пришёл.
- Как пришёл? – спрашиваю, - он же в армии.
- В отпуск пришёл. В матросской форме, красивый такой и по-моему с медалью, в общем, не Витька, а загляденье!
- Мама, о чём ты говоришь, – какая медаль? Ты забыла, как он бросил меня в ту февральскую ночь, забыла? Где он сейчас?
- На крылечке сидит, тебя дожидается.
 
Открываю калитку и во всём великолепии предстаю перед Витькой. Окидываю взглядом его статную фигуру и отмечаю, – действительно, орёл: на кителе блистают значки, а матросская бескозырка, оттеняющая его загорелое лицо, просто обворожительна. Он пристально смотрит на меня, замечает шикарное ситцевое платье (моё изобретение), прелестную шляпку, цветы и конечно же то, как я похорошела. Какое-то время молчит, потом подходит, берёт за руку и говорит:
- Помнишь, о чём я говорил, когда уходил в армию?
- Помню, - отвечаю, - и что?
- Сегодня хочу повторить то же самое.      
Но я не слышу его, или почти не слышу, потому что мне снова и снова вспоминается та февральская ночь, когда, стоя в глубоком снегу под деревом, я протягивала к нему руки...

Наше село в те далёкие времена ничем не отличалось от множества других сибирских сёл, разбросанных среди Васюганских болот. Правда, была у нас и своя достопримечательность – полуразрушенная церковь (её колхоз приспособил под зерновой склад), и мы частенько лазили туда, чтобы поиграть в прятки. Но это так, к слову.

Школа в селе была только начальная, поэтому, начиная с пятого класса, мы оставляли родительский дом и уезжали в райцентр, где располагалась ближайшая средняя. Жили на квартирах, скучали по родителям и почти каждую субботу после окончания уроков уходили домой пешком, во второй половине следующего дня с котомкой продуктов за плечами возвращались обратно и тоже пешком. Иногда колхозное начальство выделяло для нас подводу с возницей, но это случалось крайне редко.
Осенью и весной пятнадцатикилометровый путь пробегали за три часа, зимой же, – когда замерзали Васюганские топи, – дорога сокращалась до десяти километров и преодолевалась за пару часов. Учились по сменам, и было хорошо, если кому-то попадалась первая, за световой промежуток времени ребята успевали добраться домой, а вот второсменникам везло меньше: уроки для них заканчивались тогда, когда на дворе стояла непроглядная темень.

Как-то субботним февральским вечером мы в очередной раз собрались домой, –  выяснилось, что из второй смены остались только я и Витька Лапин, остальные, сбежав с уроков, ушли с первой сменой. Мы знали, что путешествие в это время суток не безопасно: во-первых, нужно было преодолеть десять километров зимней дороги, во-вторых – и это было самое страшное, – на болоте в ту пору, да и в лесах тоже, вовсю рыскали волки. Перед нами встала дилемма – идти или остаться. Мы выбрали первое.

Вскоре село осталось позади, лишь окна последнего дома на его окраине ещё некоторое время подслеповато подмигивали нам на прощание, но и они, наконец, скрылись из виду. Мы с Лапой (это было его прозвище) ступили на зимник*.
Залитая лунным сиянием снежная равнина предстала перед нами во всей своей пугающей красоте, и та внутренняя тревога, которая острым гвоздём сверлила наш мозг, вдруг вырвалась наружу: мы остановились.
 
Пустыни сверкающего снега, отрешённо светившая луна, настороженно темнеющие рямы**, – всё было наполнено пугающим содержанием и всё предстало перед нами, как некая отстранённость, как неучастие в нашей маленькой, не защищённой судьбе. Что-то непонятное и неведомо жуткое пригвоздило нас к месту, тревога не давала покоя ни мне, ни Лапину, – мне даже показалось, что Лапа хочет вернуться. Но нет, не глядя в мою сторону, он коротко бросил:
- Пошли!
И мы пошли.

Лапа был на три года старше меня, и для своих пятнадцати выглядел богатырём. Размахивая длинными ручищами, он зашагал широко и быстро, – я же, будучи хрупкой девочкой, не шла, а бежала за ним. Леденящий страх заставлял без конца оглядываться назад, мне всё чудилось, что за нами бегут звери, правда, я надеялась, что нас кто-нибудь да нагонит, – этакий добрый путник на розвальнях с быстрой лошадкой, – надежда горела в душе и придавала силы, но увы, дорога была пуста.

Пять километров зимника мы не прошли, а пробежали. Проскочив на его границе последнюю заснеженную площадку, ступили в густой берёзовый лес, не сговариваясь, остановились, отдышались, – в полном молчании двинулись дальше, оставалось ещё пять километров. Лапа снова набрал темп, и я уже едва поспевала за ним.
- Что ты плетёшься, как не знаю кто, – давай быстрее! - покрикивал он на меня, не оглядываясь.
Ах, если бы знать, что жуткий страх всё ещё впереди!      
Он ударил точно в сердце, – больно и неожиданно, – обвил липкой холодной паутиной, клещами сдавил душу, парализовал руки и ноги.

Огоньки! Я увидела огоньки! Первый… второй… третий... Прыгая среди деревьев, они мелькали в гуще березняка беспорядочно и непонятно. Будто молния пронзила меня! Не помня себя от ужаса, выбиваясь из последних сил, в мгновение ока я преодолела разделяющее нас расстояние и, догнав Лапу, сдавленно, – почти шёпотом, – просипела:
- Витька... волки!
Но Лапин и сам заметил эти страшные огоньки. Согнувшись в трипогибели, он резко прыгнул влево и, проваливаясь в сугробах, широченными шагами рванул к ближайшему дереву. Не знаю, откуда взялись у меня силы, только я во весь дух помчалась за ним; заваливаясь в снег, стараясь попасть в его следы, кое-как осилила это рыхлое снежное расстояние и увидела, как, подобравшись к берёзе, Лапа сбросил мешок, ухватился за ветку и одним махом взлетел на неё. Приподнявшись на цыпочки, я протянула к нему руки и закричала:
- Витька, а я?..

Он наклонился и протянул было свою, но мои попытки дотянуться до неё оказались тщетными. «Всё, - промелькнуло в голове, - это конец». Я села на снег и заплакала, происходящее в моём сознании стало размываться и исчезать: я не видела леса, не слышала Лапу, не чувствовала себя. Сколько так продолжалось, не помню, но когда открыла глаза, увидела перед собой Витьку, – он тормошил меня и кричал:
- Очнись-очнись! Это не волки, это тракторы, они дорогу чистят, – слышишь, гудят? Вставай быстрее, да быстрее же!

Прыгающие снопы света высветили нас и замерли, машины остановились. Двое мужчин в полушубках и валенках направились к нам.
- Эй, ребята, чегой-то вы тут? - спросил один из них, приблизившись вплотную.
- Ёлки зелёные, да это ж наши! – сказал другой.
- Мы… ммы… - хлюпая носом, заговорила я…
- Мы увидели огоньки и подумали, что это волки, - перебил Витька, - и звука не слышали, далеко вы были, только огоньки от фар среди деревьев мелькали.
- Давай-ка назад к дому, Василь, а то этим путешественникам самим теперь не добраться.
В кабине было тепло и уютно, тракторы натружено урчали, и мне казалось, что вместе с их урчанием улетает в неведомое и мой, только что пережитый страх.

И вот, спустя четыре года, Витька снова признаётся мне в любви, как тогда, – перед уходом в армию. Но его клятвы и заверения не трогают меня, потому что волки из той февральской ночи разъединили нас навсегда, и моя любовь к Витьке окончилась, так и не начавшись.



*Зимник – дорога по замёрзшему болоту.
**Рям – лесные (сосны, ели) или кустарниковые поросли на моховом болоте.


2007 г.
Фото из открытых источников.