Ночь - амфора

Ночь-истеричка стремглав бросилась в мир, безжалостно разорвав тихие засаленные сумерки, всего лишь мирно дожидавшиеся ее прихода… Пересменок дня завершился, гнойники вскрылись, бесы вырвались на волю, визжа, изрыгая пламя, клубы зловония, по сравнению с которыми сера – просто белая амбра. Ночь давила их как клопов, как жуков-древоточцев; они все равно вгрызались в ее нежную, вязкую, полупрозрачную плоть.
Затем, когда они наконец разорвали ее трепетную, бархатистую шкурку, она безмолвно излилась черным, тяжким ливнем, крупными, частыми слезами пробудившейся от сна, перепуганной визгами и вонью Астарты…

***
 Балерина.
Сошла со сцены.
И с ума.
То она бежала, неумело ставя ножки в неприспособленных для бегства пуантах, то она шла, пританцовывая, порхая, едва касаясь носочками пола.
Она вышла под черный, горько ревущий ливень, вся белая, вся в блестках, нежная и жеманная.
Потоки воды хлестали ее бичами, пронизывая насквозь белую тюль ее ауры, прожирая восковую плоть и сахарные косточки маленькой балеринки. Она таяла, обретая сначала точеную аристократичность, затем – анорексичную жуткость, а в конце всего, в своем крохотном апокалипсисе, она шлепнулась на мостовую жидким, сырым каучуком. С блестками.
Растаяла.
Не увидели…

***
Где-то в море плавал мертвец.
Бултыхался, плюхался в соленых волнах, тараща в безмерно далекое и глухо-темное дно свои все еще удивленно-распахнутые глаза. Он многое мог бы рассказать о чудесностях и интересах мира холодной жуткой соли, который он наблюдал, пока тонул, пока всплывал, пока плыл, плыл, плыл, плыл…
Его рот был приоткрыт, словно для стона – быть может он и правда стонал? Плыл и стонал так, как умеют и могут лишь мертвецы, как не могут, не умеют и не слышат живые – так тихо-тихо, одной только маленькой косточкой в глубине сизой глотки.
Зато его слышали маленькие, сонные рыбки, которые впрочем, не понимали по-человечески и надменно булькали, расплываясь, растворяясь в черных каньонах…
Тихое море.
Уснувшая ночь…

05.06.08.