Джакузи

Наталья Пичугина

ДЖАКУЗИ

Рассказ

Моим уставшим соратникам

Спиннеру исполнилось 53 года, и от него только что ушла невеста. Она написала, что оставляет его, когда ещё неделю назад планировала приехать на следующий год после окончания университета.
- Сколько же ей лет?- поинтресовался гость.
- При чём тут возраст,- возразила его подруга.
Спиннер запил. Выглядел он на все 65. Сантиметровая щетина отягощала набухшие морщины, губы обметало коростой, зубы враз почернели, словно от кислого сока, и дыхание порождало в темноте спиртовое радужное сияние. Губы болели, и рот Спиннер оставлял открытым, завораживая собеседника разреженными чёрными зубами, которые, будь они белыми, являли бы собой образцовую форму.
Спиннер страдал благородно, как это получается у животных, без недостойных проявлений. Разве что безответный взгляд, временами блуждающий во время разговора, выдавал не просто опьянённое состояние, но душевную боль.
Каждое утро за ним приходил катер отвезти его на работу в пригородный офис, один из трёх, принадлежащих его компании в этой стране. Спиннер был корабельным инженером из Калифорнии, которого переманили в это корабельное гнездо из Австралийской международной корпорации. Несколько офисов и собственных домов в разных частях света составляли результат его инженерного мастерства. Правда, воспользоваться ими по своему собственному усмотрению ему не привелось, и он до сих пор работал.
- Как терпят на работе его перепойный вид?
- Корабельные инженеры настолько ценятся, что его готовы отвезти влёжку, лишь бы он исправил неполадки. А такие специалисты, как он, исправляют их даже во сне.
Как Спиннеру удалось иметь такое состояние будучи горьким пьяницей, оставалось без ответа. Всеобще известно, что в мире американского бизнеса процветают индивиды без изъянов, а красноречивый облик Спиннера вряд ли принадлежал новичку на пути к алкогольной бездне. Хотя вполне вероятно, что вопрос стоило поставить под другим углом: как ему удаётся сохранить своё состояние до сих пор.
Дом на пляже острова составлял гордость Спиннера по разным причинам. Ему продали его владельцы семьи, политически значимой в этой стране. Остров в пятнадцати километрах от столицы, с берега которого виднелась игрушечная цепь городских небоскрёбов, до сих пор привлекал туристов, хотя и пришёл в значительный упадок за последние двадцать лет. И без того небольшой пляж с золотистым крупным песком, в отличие от более мелкого белого, распространённого по всему побережью океана, сократился ещё наполовину из-за береговых поселковых построек. Причал, бывший когда-то новостройкой, выглядел, хоть и аккуратно залатанным, но захиревшим строением по сравнению с современными чудесами градостроительства. Состарившись, исчез бесследно роскошный отель, бывший центром островного курорта. Правда, шанс получил новый,  маленький, с ярко выраженной крымской архитектурой скалистого побережья, с крутой многоярусной лестницей по горному склону острова, заросшего тропическими цветами. Из окон его номеров и ресторана на террасе открывался залив, усеянный рыболовными судами и прогулочными яхтами. Хозяйка этого ностальгического интерьера, русская балерина, происходила из советской Прибалтики. Её взрослые дети, красивые, как все дети от смешанных браков с местными, уже находились в том возрасте, в котором была она, когда привезла их в эту страну к отцу.
Новых построек не планировали в ожидании правительственных инвестиций, и остров вновь превратился в мирный безлюдный посёлок, с которого начиналось курортное строительство несколько десятилетий назад, оживляющийся лишь в выходные дни, когда на пляж съезжались горожане и туристы.
Дом до покупки его Спиннером принадлежал матери бывшего вице-президента страны. Умирая, она попросила позволить ей в нём умереть, и Спиннер, всегда живший один, не имел причин отказать. Она умерла, как говорится, в постели своих родителей, на которой родилась восемьдесят с лишним лет тому назад, в чужом уже ей доме одинокого чужака.  Спиннер принимал это, как должное. Оставалось загадкой, почему безотказный и безответный Спиннер не имел семьи.
Деревянная основа дома напоминала дубовый остов корабля, выстроенного во времена Колумба с целью продремать века и укорить «одноразовых» производителей XXI века. Его сваи и перекладины едва обхватывала руками миниатюрная девушка. Их черновато-тёмный цвет, растворяющийся в темноте ночи, заставлял всерьёз подозревать, что они взяты из остатков разрушенной китобойни, выстроенной здесь пятьсот лет тому назад, на чьём историческом фундаменте стоял теперь дом.
В просторной туалетной комнате Спиннеру досталась самая большая на острове, под стать дому, ванна, с выложенными мозаикой рыбками. В неё с удобством могли сесть несколько человек. Вероятно, она предназначалась для двоих, как бывает с брачной постелью. 
Да, дом Спиннера был овеян веками. Современный остров, наполненный легкомыслием отдыхающих, хранил историю.

Влекомый душевной болью и при этом жизненным опытом, Спиннер открыл свой дом прохожим. Здесь, на пляже, они представляли собой раскованные группы в купальниках. На шезлонгах висели полотенца в количестве, явно превышающем нужды владельца. Любезность хозяина дома. Спиннер не боялся людей, что характерно для жителей Америк. Их движение рядом заменяло ему семью.
Он вводил новых гостей в собственный дом, как вводят в муниципальный музей, и, после краткой демонстрации жилища хозяином, гость понимал, что посещает одну из достопримечательностей острова. Они поднимались по крутой винтовой лестнице, выложенной ракушками, причиняющими боль их босым пляжным ногам, и оказывались на верхней террасе, где, под стать этому необычному дому, происходило первое чудо - в этом мире, полном чудес и неведомого: посреди террасы висел гамак, сплетённый самим Спиннером в его инженерных путешествиях по океанам. Плетение из белой верёвки выглядело настолько фабричным, что неровные края гамака, отмеченные узлами,  расценивались как художественное решение, а не как недостаток мастерства.
Кто бы мог подумать, что в запущенном и проспиртованном теле Спиннера обретала склонная к рукоделью душа.
Спиннер относился к собственному дому с некоторой отстранённостью, как если бы он сам был в  нём гостем, хотя от него можно было услышать много раз подряд, что он очень любит этот дом.
При входе, придавленные от ветра, лежали рисунки угольным карандашом, сделанные как будто молодым и не очень умелым рисовальщиком, но которому есть, что сказать. Рисунки на отделённых листах лежали сверху альбома, из которого их вырывали, как обычно бывает, когда рисованием занимаются постоянно.
- Чьи это рисунки?
- Мои.
Ответ Спиннера прозвучал неожиданно. Занятие рисованием, вкупе со знанием нескольких иностранных языков и гамаком собственноручного плетения, делало Спиннера в глазах гостей образованным человеком.


Спустилась ночь. Последняя стайка гостей ушла ещё до захода солнца, оставив мокрые полотенца на террасе и несколько банок пива в холодильнике.
Спиннер сидел на нижней террасе за компьютером, установленным на длинном деревянном столе из того же материала, что и сваи дома. Интернет связывал его с теми, к кому он был привязан. С годами их становилось всё меньше. Неизбежность возраста. Итог его отношений с живыми сейчас людьми представлял на сегодняшний день “бурелом”. Те немногие, с кем ему бы хотелось теперь поговорить, умерли. Невозможность поделиться с ними невысказанными мыслями и услышать на них ответ оставила в Спиннере ощущение потери, которая нет-нет да и заставляла его тосковать по ушедшим, несмотря на разделявшую их непостижимость. Где-то на далёкой родине, затерявшейся среди жизненных маршрутов Спиннера, всё ещё жила самая близкая ему душа - бесперебойно мерцающий маяк, связывающий его с мирозданием. Но жизнь увела его в открытый океан.
Теперь он сидел в собственном доме на берегу острова и смотрел в кромешную тропическую ночь. Звёзды светили внятно, но слабо, освещая лишь небесную глубину над чернотой побережья.
В жизни Спиннера было все. Даже семья. Дочь и сын, теперь взрослые, жили в Австралии вместе со своей матерью. В прошлом году они приезжали к нему на остров вместе с друзьями.
Спиннер принадлежал к спокойным и несложным людям. Он занимался работой, которая ему нравилось, путешествовал, приобрёл достаток, имел разнообразный жизненный опыт, несколько привязанностей в течение жизни. Годы, как обычно случается, закалили его психику, так что его разум постепенно высвободился из-под чувств и оценивал действительность непредвзято, а эмоции обрели защитную приглушённость, избавляющую от тяжёлых реакций. Даже его любовный опыт не отличался безумием, хотя был искренним и довольно интенсивным, и однажды привёл к браку. Только теперь Спиннер узнал, что всё это, включая незащищённое и потому самое болезненное первое чувство,  было увлечениями, а не любовью.
Для Спиннера оказывалось необъяснимым Божественное провидение, давшее ему узнать любовь не в полагающееся время, а  когда она уже не могла принести жизненных плодов.

В черноте побережья порхнул оранжевый язычок пламени. Через некоторое время к нему присоединились другие, разбив безжизненную черноту. Ещё через чёрную паузу образовался небольшой костёр. Ночь наполнилась присутствием человека, хотя и невидимого в тропической мгле, могущественной настолько, чтобы не дать слабому огню озарить его создателей, сидящих вокруг на песке.
Сегодняшний день ещё не закончился. Спиннер встал из-за стола.
   

Они медленно шли по ночному пляжу, возвращаясь после походной вылазки по острову к месту, где оставили надувную моторку - динги. Двое из них брели по воде: отец малышки и обгорелая женщина, страдающая мигренью. Прогулка по воде предназначена была ей помочь.  В темноте коса терялась, но прилив ещё не начался, и вряд ли динги затопило. Малышка задремала на руках у матери, шагающей в отдалении по песку. Их голоса тихо перелетали в темноте от одного к другому.
День прошёл полно. Они исследовали остров до самой вершины, вышли на его противоположную необжитую сторону, находились по горным тропам, увидели незнакомые тропические фрукты и растения, наснимали фотографий с высоты  смотровой площадки, полазили по скалам, понаблюдали закат с морских камней, познакомились с хозяйкой отеля крымского типа, бывшей балериной из Прибалтики, перепробовали весь ассортимент в местной лавке. Теперь оставалось сесть в динги, добраться до яхты, приготовить ужин и закончить этот день, полный тропических красот и душевных переживаний.
Их маленькая группка состояла из шести взрослых: хозяева яхты - с малышкой, молодая пара,  женщина и молодой человек.
Пара ушла вперёд, воссоединяясь после недолгого расставания на остатке горного пути, где мужчине пришлось отстать, чтобы помочь хворающей женщине догнать в темноте быстро спускающуюся группу. Теперь он вёл подругу к поваленному дереву вблизи оставленной динги, думая наломать от него высохших добела веток (он отметил их белизну ещё днём) и разжечь костёр, инстинктивно стараясь восполнить краткое вынужденное расставание и продлить очарование вечера, едва наступившего и по-тропически моментально превратившегося в ночь. Его подруга легко восстановила тот внутренний контакт, объединяющий близких людей в мелких  совместных делах, временно потеряв который, томилась и тосковала.   
Молодая мать привычно несла малышку. Всю долгую горную тропу вверх муж вёл за руку обгоревшую на солнце женщину, которая оказалась слабее всех и сильно отставала. Он был капитан и верный помощник друзьям, которыми все шестеро были, и хотя мать малышки во всех была уверена, в том числе и в нём, у неё упало настроение и тягостная печаль не сопротивлялась усилиям разума. Муж не придал этому значения, хорошо зная её и себя, но взял у неё спящую малышку, чтобы жена шла налегке и могла вполне насладиться даром тропического вечера. Он остался рядом с ней, чтобы тёмная печаль  окончательно отпустила её и пропала в глубине ночи.
Молодой человек шёл на расстоянии от женщины, но держал её в поле зрения, чтобы помочь при  первых признаках необходимости. Он старался не мешать. Настолько, что женщина чувствовала себя покинутой. На горной тропе, видя чужую помощь, молодой человек взял её за другую руку, и некоторое время мужчины вели её вместе. Ей стало очень легко идти и она снова почувствовала в себе силы, совсем было оставившие её перед этим. Через некоторое время он отпустил её руку, не зная, как себя вести: ей помогали и без него и, кроме того, её рука ничего ему не ответила. Она расстроилась, что он отпустил её руку, и кроме того, ей стало тяжелее идти. Они могли бы быть парой, но не были ей. Им приходилось контролировать себя, поэтому всплески привязанности перемежались со сдержанностью. Они не знали, как в их ситуации лучше вести себя друг с другом, и часто ошибались.

Невозможность выразить любовь ложится тяжким грузом на человеческую душу. Становится для человека испытанием, если не позволить ему выражать хотя бы часть этой любви.  Позволить любить себя или кого-то составляет часть нашей любви к ближнему. Примерно так же, как приоткрыть кипящий котёл, не дав ему разорваться.

Выйдя на косу, четверо увидели, что молодая пара уже разводит костёр.

Маленькие сучки легко загорелись, образуя небольшое аккуратное пламя. Друзья автоматически расселись вокруг него на песке, по рефлексу потомков северных стран, которую здесь, под палящим солнцем тропиков, давно забыли: тянуться к теплу в такой жаре было обременительно. Неделю назад они видели по местному телевизору автобусную аварию, в которой сгорели заживо пассажиры, и этот конец им показался самым страшным изо всех смертей в тропиках. 
Огонь притягивал, возвращая из небытия ощущения, состояния, мысли и картины далёкого прошлого, связанного с жизнью до тропиков. Огонь завладевал вниманием, снимал боль и уничтожал хандру, восстанавливая душевное равновесие. Огонь подводил итог сегодняшнему дню, организовывал мысли и намерения, чтобы через некоторое время они, уже готовые закончить  этот вечер, встали с ощущением исчерпанности дня - покинуть остров.

Минут за пять до момента, когда пламя начало угасать и кто-то из них сказал бы “ну, собираемся”, из темноты со стороны побережных домов высвободилась фигура мужчины в длинных брюках и бейсболке, плотная, устремлённая  головой вперед, но с лёгкой походкой человека лет сорока пяти. Он плавно обошёл группу, поздоровался по-английски, что в темноте прозвучало словно издали, и присел на поваленное дерево, от которого родился костёр и на котором устроилась молодая пара.
Первым откликнулся молодой человек. Он лучше всех говорил по-английски и привычно поддержал пришельца. Он сидел первым от женщины, страдающей мигренью, поэтому его голос прозвучал для неё звонче и, понимай она лучше чужестранные слова, внятнее. Разговор в темноте, поглощающей звуки, звучал слабо. Она единственная не вступала в беседу, плохо зная язык.
Постепенно втянулись все, и скоро разговор, который ни к чему не обязывал, приобрёл цель: гость приглашал к себе.

И день, который собирался закончиться, открыл новую страницу.
- Пойди со Спиннером, пока мы пригоним динги,- сказал молодой человек женщине, помогая ей найти посильное для её недомогания занятие и не чувствовать себя бесполезной в общей команде.
Всё, что составляло его человеческий потенциал, проявлялось уже сейчас. Он с честью справлялся с тем грузом, что выпал его душе. Он плакал без слёз, как настоящий воин.
Он понимал, что любит, но сопротивлялся. Нормы духовные и социальные удерживали его от ненужного шага. 
Он сделал всё, чтобы остаться возле неё.  Это он однажды отважно шагнул навстречу и пригласил её пообедать вместе. И когда она не совсем поняла с первого раза, у него хватило мужества повторить приглашение. Он прямо, хоть и осторожно, называл свои чувства, пока она не поняла и не привыкла к мысли, что он хочет видеть её постоянно. Но больше он себе не уступил ни в чём. А она не сделает ничего, что помешает ему устоять.
Оба оказались стойкими оловянными солдатиками.

Ночь окутала Спиннера с гостьей, едва они ступили несколько шагов по побережью, куда не дотягивался отблеск догорающего костра. Рассеянный свет звёзд делал темноту прозрачной, позволяя видеть ночной пейзаж.
Достигнув желаемого, Спиннер шагал в сторону своего дома целеустремлённой походкой, головой вперёд, но не быстрее дамы. Врождённая любезность не позволяла шагать молча. Его испанский имел меньше акцента, чем обычно его имеют жители США, а также больше грамматики и довольно обширный словарь. Говорил он свободно, выражая всё, что хотел.
Порывы прохлады от движения освежали пылающий мигренью висок, делая возможным разговор. Зная местную вежливость, женщина сделала необходимое усилие, чтобы поддержать его.
- Я думала, вы не говорите по-испански!
- Я говорю по-испански, по-португальски, по-итальянски...
Спиннер попутешествовал по свету.
За десять минут ночной прогулки по направлению  к дому она узнала о географии его увлечений, о том, что одна его подруга была русской, и что последняя его невеста заканчивает университет в Сиднее и собирается приехать к нему после защиты.
- Она обещала приехать?
- Ну, - Спиннер вздохнул, - знаете, как это бывает...
Да, она знала, как это бывает. Молодой человек, ушедший за лодкой, тоже принадлежал к новому поколению.
Спиннер рассказывал охотно и откровенно, но без лишних эмоций, и рассказ не удивлял и не утомлял собеседника. Временами зависающий взгляд и спиртовое дыхание частично объясняли открытость Спиннера, но не могли скрыть его стремления избавиться от неведомой гостю внутренней тяжести.

Недолгие периоды облегчения сменялись волнами жгучей боли, заставляя женщину отчаянно ждать друзей, чтобы передать им эстафету разговора. Боль заставляла её двигаться, как Спиннера разговаривать. Она охотно следовала за Спиннером, который знакомил её с расположением комнат в доме: они поднялись на второй этаж, она увидела гамак его плетения, объёмную ванну с рыбками, неизвестных стандартов необъятную кровать. Непроизвольно она подошла к барьеру террасы, всматриваясь в ночное море. Где же лодка? Её тошнило, хотелось съесть сладкого, чтобы заглушить боль, хотелось съесть солёного с той же целью, хотелось с размаху удариться головой об стену, чтобы избавиться от этой боли,  не поддающейся никаким лекарствам, хотелось лечь, обхватив руками раскалённую болью голову, и уснуть, чтобы ничего не чувствовать.
В ночи моря родилось глухое стрекотанье мотора. Наконец-то. Звук быстро приближался, и скоро в прозрачной темноте стало видно движение маленькой динги, подходящей к пологому скату у дома Спиннера, служащему пристанью.

Они проделали весь путь, полагающийся гостям в доме Спиннера. Допили оставшееся в холодильнике пиво. Выслушали историю хозяина, причём, каждому досталась своя часть, и они свели её в единую уже назавтра, делясь друг с другом поразившими их фактами. Покусились было на одинокую пачку креветок в морозильнике объёмного полуиндустриального холодильника, но так как она была заморожена, идею совместного с хозяином ужина оставили. Растерянно пошарив в настенном шкафу, Спиннер предложил гостям такую же одинокую упаковку китайского супа. Сам он, видимо, не ел. Зато из напитков в пустынном холодильнике нашли непочатую двухлитровую бутылку “спрайта”.
Гостиная, примыкающая к открытой кухне, выглядела убранной, но не чистой, чего нельзя было, строго говоря, сказать об остальной части дома. Как если бы она принадлежала другому хозяину. От мебели пахло  застаревшей затхлостью. Вызывали непроизвольное удивление её неожиданно мелкие размеры по сравнению с остальной меблировкой дома - просторными кроватями в спальных и гостевых, ваннами, столами и лавками на террасах. Возможно, хотя и удивительно, что гостиной никогда не занимались, несмотря на её главную роль в доме.   
- Хосе приходит два раза в неделю убирать и готовить, - сказал Спиннер, и вопрос прояснился: за домом следил мужчина, не женщина.  Впрочем, вопрос одновременно оставался открытым: мужской рукой всё же не объяснялось различие в чистоте разных частей дома.
Однако голова болела, и ей оказывалась не по силам разгадать житейскую мелочь. Сейчас всё откладывалось на потом, когда пройдёт боль: допонять некоторые места разговора, услышать в пересказе  не доставшиеся ей истории хозяина, обменяться впечатлениями с друзьями,  в том числе насладиться новыми впечатлениями от визита. Сейчас единственное, на чём останавливалось внимание, это задержать нарастание боли до возвращения на яхту, а там провалиться в сонный обморок.
Глубинное сожаление гнездилось в бездонной черноте боли за необратимо вычеркнутый день жизни. Сколько таких потерянных безвозвратно для счастья и возможностей дней в коротком пути человека. Жертвенных дней, даже если они и записываются на иной счёт. Насколько болезненны физически и душевно очищающие события, сколько преодолённого отчаяния несут с собой и сколько накопленной усталости оставляют. Как легко потерять горизонт в нагромождении ежедневных преодолений. Как обессиливает  нас эта непрекращающаяся борьба за жизнь.
Она прошла в ванную, закрывая на ходу глаза, и надолго подставила лицо под освежающую струю из-под крана.


Экзотические русские. Спиннер равно принимал у себя жителей любых стран и континентов. Путешествия  по свету убедили его, что, несмотря на непривычный цвет, странную внешность и непонятный язык, люди оказываются теми же, что в Калифорнии. Более того, его предпоследняя подруга была с юга России. От неё у него остались скромные знания русского языка и даже, например, одно матерное слово. Нет, конечно, он не станет его произносить. Он не так много понимает из их разговора, чтобы смущать их своим вторжением в беседу.
Более того, он встречал своего флегматичного калифорнийского соседа в облике маори, работавшего с ним на судне в Сиднее, свою подружку студенческих дней в облике перуанки, обслуживавшей их офис в Панаме, и своего собственного брата в облике японского администратора на Майорке, где они простояли несколько месяцев, - и не переставал изумляться замысловатостям природы. Он мог понять физическую схожесть людей, но как понять схожесть типов, темпераментов, характеров, повадок и привычек при столь разнообразной внешности? А что, если и марсиане похожи на калифорнийцев, пришло как-то в голову Спиннеру, и он беспомощно отступил от раздумываний. Как только чужой язык преображался в знакомые слова и обнаруживалось, что в нём не осталось загадок, его носитель терял экзотику и прозаически заземлялся, становясь ещё одним калифорнийцем. Спиннер привык к этой метаморфозе и перестал обращать внимание на внешность соседей по жизни. Он зрил сразу в корень. Правда, при этом его восприятие утеряло свежесть взгляда, загадочность новизны, экзотику  нового, романтичность неизвестного. Вселенная казалась конечной, она просматривалась насквозь, в ней не осталось таинственных непознанных пространств. Трезвость взгляда развеивала всякий ореол неизведанности мира, лишала его бесконечности, уничтожала ожидание чуда и неожиданной встречи. Спиннер иногда тосковал по своей юношеской неискушённости взгляда, по романтической дымке, скрывающей истину, по неизвестности, делающей жизнь загадочной и полной ликования перед новым путешествием. Это ощущение осталось в Спиннере, когда теперь он шёл смотреть новый фильм. Он любил новые фильмы, возможно, ещё и поэтому.
Поэтому же ему нравились молодые люди. Ограниченность их сознания возвращала ему ощущение устойчивости мироздания. Кроме того, их душа ещё не отяжелела от  греха, и они ещё не смирились с присутствием зла. Жизнь приобретала перспективу. Его последние друзья были молодыми.

Дом, наполненный молодыми людьми, возвращал Спиннера в привычную атмосферу собственной молодости, отодвинутую назад ежедневными заботами.
Жизненная привычка в отношениях с женщинами и отсутствие опыта истиной любви привели к тому, что Спиннер отдал себе отчёт в серьёзности ситуации, когда было уже поздно. Ничто в нём не предостерегло его, хотя, к своему удивлению, он сразу понял, что с ним происходит, и замер пред совершающимся чудом.
Бороться за то, чтобы кто-нибудь оставался рядом с ним, у него уже не хватало желания. Он представлял, сколько душевного труда необходимо положить на то, чтобы узнать  новую душу и ужиться с ней, духовно расти бок о бок и выстраивать общую судьбу, и у него заранее опускались руки. С удивлением узнавал он лень, которая теперь оказывалась обращена на то, что раньше вызывало азарт охоты.
В этот раз он просто отзывался душой на открыто радостный молодой взгляд. Его немного удивляло, как можно так искренно радоваться немолодому мужчине, но бесхитростная восхищённая улыбка повторялась, заставляя его безотчётно искать с ней встречи.  Пока однажды, поколебавшись немного, молодое создание не наклонилось поцеловать на прощание его, сидящего в шезлонге, и вышло, закрыв за собой дверь. “Боже мой,- застыло в голове Спиннера, между тем, как чувства беспорядочно смешались,- что это... было?..”
Всё же у него хватило ума не вообразить лишнего и не забыть дистанцию между ней, начинающей жить, и им, только что пересмотревшим результаты и цели своей сегодняшней жизни. Двое взрослых детей располагались в его доме вместе со своими парами и друзьями, составляя самый  красноречивый из этих результатов. Спиннер был дружелюбен, щедр и нетребователен к людям. Он был интересным собеседником и в компании легко удерживал внимание слушателей, не затмевая при этом чужое красноречие. Молодёжь почувствовала себя раскованно в его доме и в итоге потянулась к нему, добровольно поддалась некоторому житейскому руководству и охотно приглашала в свой круг.
Он вглядывался в свежие черты, не двигаясь и не обнаруживая себя. Такой тип никогда не привлекал Спиннера, и он впервые знакомился с ним. Всякий раз, замечая уже знакомое по другим типам поведение, он удивлялся и одновременно радовался своему новому знанию. Тонкие губы, оказалось, выражают те же самые чувства и временами выглядят такими же припухлыми, как большинство ртов привычного рисунка.
Инициатива в их отношениях принадлежала ей.

Человеческая любовь, воспеваемая в литературе всего мира, оказывается прелестью. Именно она чаще всего приводит ко всякого рода грехам. Именно она в большинстве случаев соединяет людей неподходящих друг другу, которые, по исчезновении прелести, оказываются чужими. Именно она напоминает временное умопомрачение, не поддающееся разуму. Человеческая любовь принадлежит князю мира, это его прелесть, мы утверждаем её ценность вслед за ним.

Действительно, где в Евангелии упоминается человеческая любовь? Между Марией и Иосифом? Нет. Упоминается блуд между людьми, но не любовь. Как раз косвенно указывается на её отсутствие, раз акцент делается на любви к ближнему, как краеугольном камне всего учения.

Он оказался в ловушке, как невежественный подросток. При взгляде на любимое лицо у него  захватывало дух. Он ослабевал душой настолько, что теперь, на излёте жизни, в нём, не религиозном человеке, рождалась молитва о помощи, к которой мы инстинктивно прибегаем в безвыходных ситуациях. Ему виделось в её лице её неземное продолжение, её трансцедентальная глубина, связь с Божественной бесконечностью, её иные возможности, многогранные и бесконечные. В ней воочию он постиг реальность концепции богочеловека. Понимая, что с течением жизни в ней, не подозревающей пока о таком повороте мысли, многое из потенциального постепенно заглохнет и отомрёт.  Он постиг суть религии.
Разум всё же позволял ему контролировать внешнее проявление чувств, но не внутренние переживания. Несмотря на душевное смятение, благоприобретённая рассудочность не подводила его.  Годы, оставшиеся ему до старости, ограничивали время их отношений. Нерешительность, в какой момент остановиться, измучила его.
Близость с ней оказалась следующей опасностью. Обедая за общим столом, Спиннер увидел, как её беспрепятственно обнимает рука молодого человека, одного из приглашённых друзей сына.
Спокойный Спиннер всю жизнь считал себя не ревнивым человеком,  и душевная боль, которую он пережил, испугала его. Он не мог предположить, что на этом этапе своей жизни, когда уже много лет подряд никто и ничто не вызывало в нём ни сильной любви, ни сильного гнева, он будет так тяжело и так болезненно страдать.  Он засыпал с жестокой душевной болью и просыпался с ней в течение нескольких дней, пока у него не помутился взор, не стали капать непроизвольные слёзы и не вмешался врач с лекарствами. Спиннер вспомнил про душевные муки преисподней, которые, как его учили, сильнее физических, и, впервые получив об этом представление, содрогнулся. Этот внезапный удар под солнечное сплетение измотал его и вселил в него покорный усталый страх. Он боялся повторного удара, как больные боятся приступов тяжёлой болезни. Он стал бояться самого себя, неведомого ему.

С гостями, в зависимости от страны их происхождения, пьяный Спиннер устанавливал разную степень доверия. Латиноамериканцы были хороши в весёлой компании с музыкой, подружками и даже танцами. С соотечественниками Спиннер вёл деловые беседы. С более серьёзными европейцами удавались и более волнующие темы. С русскими, помня о своей былой привязанности, Спиннер шёл напролом во всём, что беспокоило нынче его раскованную алкоголем больную душу. Эти люди все поголовно были специалистами в самых замысловатых и малопрактичных областях, вроде искусственного интеллекта или культурологии, космического программирования или сравнительного языкознания. Однако, именно с ними можно было безбоязненно обнародовать те свои интересы, которые в обыденном окружении Спиннера вызывали удивление, недоверие или даже боязнь.
Спиннер писал эротический роман. Столь утончённого творчества не ожидали от него даже русские, только что оценившие всю его художественную разносторонность. Глубина и неординарность личности хозяина мгновенно разверзлись пред их чувствами. Его упомянутая связь с юным существом приобретала в новом контексте исключительный драматизм.
Повествование в романе приближалось к концу. Сын практичной нации, Спиннер уже имел договорённость с одним издательством в своём родном городе, где до сих пор жил его брат, на издание книги.
Спиннер “разбудил” компьютер, и гости, сгрудившись над ним, одни с любопытством, другие с осторожностью, углубились в первую главу. Среди довольно сильных, в русле темы, описаний, неожиданно уравновешивая их, прошелестел короткий духовный сквознячок:

“Когда я вижу, что ты кого-то обнимаешь,
я чувствую только боль...”

Да, с виду заурядный Спиннер таил в себе, как и его дом, нежданные ипостаси.

Неизвестно, в какой момент разговора прозвучало слово “джакузи”.
- Джакузи?
- Да.
- Вы говорите, у вас есть джакузи?
- Он говорит, у него есть джакузи.
- Где же она?
- Да вот же.
Только теперь они обратили внимание на небольшую по размеру, невзрачно желтоватую округлую ванну с краю террасы, не сразу заметную за мощными сваями жилища.
- Джакузи!..

Маленькая ванна, наполненная горячей водой, оказывала магическое действие на гостей, независимо от их национального своеобразия. Как только они решались принять приглашение, их не останавливало даже отсутствие купальника, и они входили в неё в более откровенном нижнем белье. Перед тем, как ступить в горячую воду, они ещё извинялись и следили за манерами. Но едва они садились на дно этой пластмассовой посудины, погрузившись по уши в горячую воду, едва ощущали бурление больших пузырей в бок или спину, о Спиннере забывали. Впрочем, они оправдывали себя тем, что он сидел тут же, за компьютером, хоть и одиноко, но увлечённо.
Погружение в горячую ванну переносило гостей в иное измерение, незримо очерченное внутри окружающей их реальности, откуда свободно, хотя и извне, словно на киноэкране, просматривалась терраса с сидящим на лавке Спиннером. Можно было погрузиться в воду по уши, и тогда реальность отступала ещё дальше, за едва различимый купол пара, стоящий над ванной, за скудное освещение террасы, поглощаемое тропической ночью. Можно было прикрыть глаза, и действительность превращалась в мягкое поблёскивание ряби, в её мягкое колыхание от движений соседа, упругий бурлящий толчок в тело, горячий врачующий плеск в больной висок. Вода принимала в себя наподобие Божественной длани, лелеяла и лечила.

Вода высвобождала дух из-под гнёта бытия и открывала иные измерения, как тот её бескрайний простор при выходе их маленькой яхты из города на остров.
Впереди лежало открытое море чёрного цвета - они шли на заходящее солнце. Можно было сесть на самый нос, туда, где уже не было палубы, а только металлические трубы. Женщина это и сделала, прежде поколебавшись немного от стеснительности. Конечно, это была не лодка, как называли её владельцы. Разве смогла бы она так высоко взмывать вверх на волне, а затем уходить так глубоко вниз. Скорее, это был мини корабль. Хотя, конечно, именно мини, и имя этому было яхта. Парусная яхта. Маленькая лодка-корабль. 
Ухватившись крепко за трубы и свесив ноги, она взлетала вместе с носом яхты метра на полтора вверх и затем падала с этой высоты метра на два вниз, и мочила ноги в тёмной волне. Одинаково захватывало взмывание вверх и падение вниз, при котором ухало всё внутри. Море пахло крепким йодистым угаром, так что першило в носоглотке. Этого запаха она не помнила со времён путешествий в крымскую Евпаторию, без малого тому несколько жизней. Чресла болели от жёстких труб. Она поменяла положение, подложив под себя ногу. Но скоро снова пришлось его менять. Она освоилась на носу, здесь было спокойно, как в укрытии, в компании и в то же время отдельно ото всех. Она не слышала голосов сзади, только шум ветра в лицо, шорох настигающих её морских брызг, шлёпанье волн о борта.  Друзья забеспокоились, не укачает ли её. Но нет, ей было очень хорошо. Стихия принимала её к себе в собратья. Душевную боль глушил ритм взлётов и падений на пучине волн. Капли и порывы ветра ласкали, как любимая рука. Хотелось плакать от слабости и душевной усталости.
- Дельфины!.. - вскрикнул кто-то.
Он появился перед ней справа от носа яхты, тёмно-серый круглый бок со стальным блеском, и ушёл под воду.
Пока они вопили от восторга и бросали в воду еду, дельфины сопровождали яхту, появляясь то справа, то слева от неё. То один дельфин, то двое, то сразу трое рядком выныривали из воды и синхронно уходили под воду, вызывая в памяти цирковую программу. Казалось, они радовались общенью с людьми и смеялись вместе с ними. Когда первые восторги закончились, дельфины уплыли, унося с собой гармонию морских пучин.
Их маленькая яхта снова шла на остров в темнеющем море под бледным тропическим закатом.

Что  будит воображение в слове ”джакузи”, в частности, русского человека? Во всяком случае, не горячая ванна, которая есть в каждой русской квартире. Разве что экзотичное на русское ухо название более выгодно звучит на чужом языке. В таком случае, факт её общего пользования. Коллективное наслаждение теплом, элемент игры. Ну, а совместное посещение кинотеатра и бассейна? Значит, её стоимость, доступная не всякому. Или неожиданное наличие ванны в сладострастных тропиках, где ванная комната однозначно и повсеместно представляет собой столь же неожиданно аскетичную душевую. Пожалуй всё же, совместное блаженство. Расслабленность, гармонизация биополей, мокрое плечо товарища рядом, светлый счастливый глаз, улыбка возле самого лица, толкание тел под водой, близость телесная и эмоциональная, рождённая теплом, общее братство в более гармоничной, чем воздух, среде обитания.
В джакузи они устроились парами, как в жизни. Молодой человек попытался сесть между друзьями, но что-то переместило его к женщине, и ему стало спокойнее. Возле неё он чувствовал себя на месте. Оба безотчётно друг для друга создавали ощутимое единство.
Женщина снова чувствовала себя дельфином, уходящим в водные глубины, ощущение, по которому она необъяснимо тосковала. Она была абсолютно счастлива.
Если бы не боль. Она почти исчезла в момент погружения в горячую купель, но обмануть её оказалось невозможно, и она вернулась, тошнотворная и палящая. Горячая вода частично снимала её жжение, давая женщине недолгую передышку.

Не сразу, но поборов  невежливую лень, гости звали Спиннера разделить с ними его щедрость, и он, натренированный на вежливость, послушно шёл и за компанию садился в собственную джакузи, зная, что она ему не поможет.
Можно было с погруженными в воду ушами плотно закрыть глаза, и реальность сокращалась до утробного подводного гулькания в наступающем сне, сводясь к абсолютному счастью, вневременному и внепространственному, ликованию иной реальности, райской вечности.
Противоположной боли ада.
Спиннер не задерживался в бесполезной ванне. Душевная боль гнала его к компьютеру, к призрачной связи с  той, что причиняла ему боль. Он ещё не привык к себе, иному, и надеялся на свои прежние силы в этом поединке.
Гости же задерживались в джакузи надолго. Оставить её никому оказывалось не по силам. Часы проходили незаметно. Неловкость перед хозяином дома заставляла гостей в конце концов постепенно подниматься из водного мира блаженства. Холод мгновенно возвращал их к действительности и автоматически отдалял друг от друга, оставляя подспудное сожаление от недавней близости и обесценивая другие удовольствия нового знакомства.

К дому Спиннера можно было подойти со стороны пляжа, который, однако, представлял собой неожиданное и странное зрелище, как если бы веками наносимый пляжный песок скрыл, наконец, почти полностью останки разрушенного древнего корабля, осевшего на побережье, видимо, после жестокого кораблекрушения. То ли доски, то ли железные сваи, то ли кости доисторического животного лежали, размётанные по всему пляжу, и тем не менее, в определённом порядке, местами в рядок,  большинство из которых загибалось вверх по форме корабельного бока или грудной клетки, спутывая предположения и догадки насчёт того, что бы это могло быть: недавняя бесхозность местных строителей, забросивших проект, останки пиратского корабля, вынесенного на побережье острова, или скелет древнего чудовища, неведомо почему сохранившийся на поверхности цивилизации.
Витающая над странным пляжем атмосфера, порождающая разнообразные догадки, оказалась вполне оправданной: неопознаваемые конструкции, которые были, как выяснилось из рассказа Спиннера, начальной стадией причала, хранили под собой расчленённый веками скелет динозавра. Падающие из экскаватора гигантские куски костей заставили строителей сообщить о них властям. Приехавшие на место археологи установили феномен. Подобная находка в другом месте земного шара произвела бы фурор на весь свет. Здесь же, в тропическом млении, о ней не узнали даже журналисты. Не имея для подобной экспертизы снаряжения и препаратов, местные специалисты запросили их в США. В ожидании экспертизы строительство остановилось.
Единственный, кто оценил феноменальную находку в её исторической значимости, оказался Спиннер, как «представитель более развитого общества». Он наблюдал все движения на пляже, связанные с удивительными костями, знал их местоположение и в каком месте их легче всего увидеть.
Спиннер охотно включал историю о раскопках в общую канву повествований о достопримечательностях своего дома. В зависимости от времени суток, в которое посещали его гости, Спиннер демонстрировал свой клад (ибо это выглядело совершенно как детские “клады” из цветных стёклышек) при свете дня или сиянии звёзд.
Более сосредоточенный к ночи от обилия выпитого алкоголя, Спиннер неровной походкой отправлялся под стену пляжа, ведя за собой стайку гостей. Практически безмолвно он опускался на колени и разрывал песок, отбрасывая его от себя кругами. Даже пьяный Спиннер понимал, как мало можно было увидеть в кромешной тьме полуночного пляжа. Но в этот раз гости были ночные, и выбирать не приходилось. Раскопки шли до тех пор, пока не появились заветные кости.  К счастью они лежали совсем неглубоко, и их округлая выпуклость обнажилась в песке как бок цистерны.

Динозавр, погребённый в Земном шаре, и несколько представителей человеческого рода, пытающиеся увидеть его кости, составляли эту парадоксальную компанию на ночном побережье, наглядно демонстрируя, насколько относительно понятие времени. Столь экстравагантный аккорд, огласивший полночь, исчерпал отошедший день.

Отзвучала заключительная нота прощания.
Мужчины ушли за динги, оставив женщин ждать. Ночное безмолвие и неподвижность сомкнулись вокруг них, позволяя боли заново взмыть в полную силу теперь, когда ничто её не отвлекало. Женщина зашагала по дороге в попытке освободиться от огненного шара, владевшего её головой. Её неравномерное болезненое шагание напоминало метание раненого зверя, пригвождённого копьём за хвост.
Из глубины полуночной дороги по направлению к ним вышёл Спиннер, с которым они только что  расстались. Если он опять начнёт прощаться, она не выдержит. Боль дошла до той самой точки, когда ей казалось, что голова взорвётся и она уже ничего не сможет проконтролировать.
Спинер шёл туда, куда гнала его душевная боль - к людям. Видимо, он шёл сказать, что мужчины уже отплыли с его причала за женщинами. Он был ещё одним пригвождённым зверем, его прыжки на копье были нелепы и бесполезны.
Спиннер прощался с гостями по нескольку раз, ибо количество выпитого виски не позволяло ему запомнить, с кем, сколько раз и после какой фразы он уже расцеловался. Казалось, что Спиннер приглашает толпы гостей, чтобы при прощании иметь возможность обменяться объятиями, которые минимально удовлетворяли его потребность в человеческой любви. Совершал он это инстинктивно. Так же инстинктивно женщина пошла прочь от него в темноту к морю.

В кромешной тьме морской ночи динги нашла яхту. Взобравшись на борт, женщина безмолвно легла в дальний угол палубы с целью забыться сном. Ей оставили ужин, но трапеза и укладывание спать прошли без её участия.

Боль сводила с ума. Раскалённая лава сжигала голову изнутри. Ноющее  от боли тело с трудом поддавалось контролю, совершая несколько спасительных для человеческого достоинства шагов к краю яхты. Движения тяжело пульсировали в больном виске, угрожая разорвать его. Посильнее сжать голову руками и донести её до борта. Бунтующая тошнота гнала боль вверх, прочь из больного тела, сведённого судорогой. Разрывая внутренности, боль извергалась клокочущей рвотой.
Хотелось одного: умереть. Но не упасть за борт. Не бороться за жизнь.
Пусть эта жизнь выйдет из тебя. Пусть она выйдет и оставит тебя в покое.
Она так устала.

Спиннер лежал в максимально горячей воде, погрузившись по уши. Бутылку он допил лёжа в джакузи. Он находился в том состоянии, когда сон ещё не наступил, а бодрствование брезжит видениями. Даже далёкая музыка звучала в его мозгу. Та приятная мелодия, оставленная гостями.
По колыханию её ритма, как припев к оборванной песне, качались в повторе его собственые слова:

“Когда я вижу, что ты кого-то обнимаешь,
я чувствую только боль.
Это не ревность,
это просто боль,
такая боль,
что я умираю.

Это не ревность,
это просто смерть...”


Он не сопротивлялся событиям. Он беспрекословно принимал происходящее. Её любовь уходила, и он не возражал. Это жизнь. Гораздо удивительнее был тот факт, что она его полюбила. Он знал возможное развитие событий и не сопротивлялся им. Он только наслаждался тем, что есть. Столько, сколько оно длится. Он был счастлив за подарок судьбы. Неважно, что он преходящ. Он не навязывал свою любовь. Он просто любил. И проявлял её, когда его просили. Но не требовал ответной. Зачем? Он научился быть самодостаточным за всю жизнь.
Он так устал.

Всю ночь лил дождь. Уснувшие на палубе яхты при первом накрапывании перебрались в каюты и задраили люки.
Наутро стало холодно, как в Европе. День начинался с пасмурной погоды, наверное, где-нибудь шёл ураган.

Когда на рассвете за Спиннером приехал катер, он не нашёл его на причале. Спеша к началу работы, инженер с помощником покричали ему с борта, а затем побежали за ним в дом. Когда они оказались на нижней террасе, ничто не указывало на утренние сборы, напротив, вчерашний вечер всё ещё наполнял террасу. Ничто не нарушало её полуночного беспорядка: полотенца сохли на шезлонгах, дверь в комнаты оставалась приоткрытой, на деревянном столе “спал” открытый компьютер.
У джакузи лежала пустая бутылка из-под виски. Ванна, невзирая на утренние часы рабочего дня, издавала характерное булькание, и над ней таял лёгкий пар: видимо, вода была включена на максимально горячую.

Выходя из-за широкой тёмной сваи шестнадцатого века, они увидели глубоко лежащее в джакузи бледное тело Спиннера...

Панама, 2008.