Простая история

Дмитрий  Ли

ЗАПИСКИ   ИЗ   ЖЕЛТОГО   ДОМА
повесть-трилогия
часть первая

«ПРОСТАЯ   ИСТОРИЯ  (ВЫЖИВШИЙ-ВЕРНЁТСЯ)»

I

– Dominus Jesus! Осторожнее, прошу вас, не кирпичи везете! Не уроните! Осторожнее! – Пожилой немец с явным беспокойством наблюдал, как его спутники выгружали из багажного вагона большой деревянный ящик.
Привокзальные носильщики в который раз предложили ему свою помощь, но герр Отто оставался непреклонен. Он патологически не доверял русским, считал их всех пьяницами, ворами и бездельниками, и боялся, что они могут как-то повредить этот груз, который, несмотря на свой невзрачный вид, стоил ему слишком многого. Тем более что в последнее время герр Отто вообще мало кому доверял: в поезде за две недели пути он почти не отходил от этого ящика, и даже спал рядом с ним, охраняя его, словно бесценное сокровище.
Но, вопреки опасениям, через пару минут, продолговатый деревянный ящик был благополучно спущен его согражданами и поставлен на привокзальную платформу. Остальной багаж путешественников отличался меньшим объемом и выглядел куда более скромно. Несведущему человеку можно было принять их за группу из пяти иностранных туристов, решивших просто поохотиться в столь экзотичном для них месте. Если бы не этот огромный ящик.
– Ну и морозы в этой Сибири! Господа, надеюсь, вы не забыли взять ружья? Не хватало еще, чтобы нас после всего этого загрыз русский медведь в этом таежном Новониколаевске . Что это за жалкая деревушка, куда мы приехали? Я и не знал, что здесь есть железная дорога! Разве, что эта вечная мерзлота все же погубит его. Может, не такой уж он и бессмертный, а, дядя Отто? – иронично заметил молодой спутник.
Юноша был настроен куда более оптимистичнее своего пожилого дяди, находя эту поездку даже приятной. Когда ему, простому студенту из Берлина, удастся еще раз побывать в России, а тем более в таком отдаленном уголке этой Северной империи? Он протер запотевшие очки и прикинул на вес две большие походные сумки. Тяжелые. Надо будет отнести их поближе к зданию вокзала, пока там остальные вертятся у ящика. Если вдруг возникнет задержка, можно будет погреться внутри, там наверняка есть какое-нибудь кафе. Да и судя по дыму из привокзальных труб, эти русские дров на обогрев не жалеют.
– Ты слишком много болтаешь, Генрих. Забыл, что мы сюда не на прогулку приехали? Зря мы тебя взяли. Все-таки, ты еще слишком молод и не серьезен для таких дел, – недовольно сказал ему дядя.
– Послушай, Август, – продолжал герр Отто, – нужно найти хорошие сани. Погрузим на них ящик и куда-нибудь подальше, на Север. В этой глуши его никто не найдет. Коней мы сами поведем, тем более, компас и карта у нас есть. Местным нельзя доверять, и вообще, чем меньше людей об этом знает – тем лучше. Не забывайте, что обратный поезд будет завтра утром, и к вечеру мы должны уже со всем управиться. Переночуем где-нибудь у вокзала. Так что поторапливайтесь, и будем надеяться, что погода останется тихой. Сколько снега! Нам потребуются все наши лопаты и ледорубы. Main Gott, вы бы знали, какие здесь бывают метели!
– Не волнуйтесь, все будет нормально, – успокаивал его Генрих, – на самом деле, осталось уже совсем ничего. Мы все неплохо поработали, тогда, в Мюнхене, неправда ли, господа? Теперь он, по крайней мере, нас уже беспокоить не будет, – юноша улыбался и притоптывал ногами от холода.
– Опять ты болтаешь, Генрих, – оборвал его дядя, – но все же, ты прав. Мы все славно тогда потрудились. Надеюсь, этот кошмар больше никогда не повторится.
Старый седой немец получше запахнулся в свою длинную шубу. Он смотрел на деревянные домики Новониколаевска, на эти проклятые дороги, которые зимой можно было одолеть только на санях, и на лес, огромный русский лес, раскинувшийся до самого горизонта. Пока его спутники договаривались о лошадях, он молча стоял, и думал. В отличие от них, он знал, что такое страх, настоящий страх, потому как помнил Мюнхен и слишком хорошо помнил того, в чьи глаза ему пришлось тогда заглянуть. Ему одному. И именно потому он был так серьезен.
Несмотря на все еще крепкое телосложение и железный характер, ему уже не долго осталось на этом свете. 64 года – не шутка, да еще все эти события последних лет… Бедный Ганс… Прошло уже более шести лет, но он так и не мог забыть своего любимого младшего сына. Быть может, поэтому барон Отто Вильгельм фон Розенхейм так хотел умереть, умереть сам, тихо и спокойно и чтобы никто и ничто больше не потревожило его на этом безумном свете. А там дальше видно будет. По крайней мере, он сделал все, что мог…
– Святая Мария, помоги нам! – тихо сказал он.
Было раннее утро 17-го декабря 1902-го года.

II

С начала все было хорошо. Потом появился он – Игорь Геннадьевич. Потом стало еще хуже. Но это потом, только потом. А сейчас пока еще все нормально. Сейчас я сплю. Пока. Пока…

III

Что-то звенело. Интересно – что? Телефон, что же еще. Мир реальности с его жестокими законами неумолимо надвигался. Что я не дома – это я уже понял. Так неуютно бывает только на жестком диване в нашей ординаторской. Я открыл глаза. Лучше не стало. Было темно, видимо, уже давно заполночь. Кого же это черт принес? В любом случае, они ждать не любят. Я нащупал в темноте трубку.
– Александр Андреевич, врача в приемный покой.
Коротко и ясно. Как приговор. Ну почему мне всегда не везет на дежурствах? То ночью разбудят, то помрет кто-нибудь…
Ночи холодные, сплю в одежде – оно, похоже, и к лучшему – не надо будет одеваться. Нащупал туфли – уже хорошо. Главное – резко не вставать. Постепенно, распрямляясь и охая мелкими шажками подошел к окну – скоряк, что ж еще. Окончательно проснувшись, я начал действовать быстрее: нашарил в темноте выключатель, вовремя закрыл глаза – да будет свет. Теперь можно в быстром темпе осмотреть чью-то лохматую физиономию с быстро сужающимися зрачками. То ли зеркало мутное, то ли вся жизнь такая… Все равно, ничего уже не изменишь. Накинул сравнительно чистый халат, главное – не забыть «вездеход» (специальный четырехгранный ключ для дверей в психиатрических больницах), и бежать, бежать… на встречу сонно-адреналиновой неизвестности. Хотя, если знать все наперед, то и жизнь, наверное, будет неинтересной?
В общем, вниз, вниз, по ступенькам и коридорам, прочь от остатков сна, от холодного ночного призрака, прочь от себя…

IV

Я работал в этой областной психиатрической больнице уже давно, в общей сложности, около десяти лет. Больница наша, имевшая официальное название «ОГУЗ ОПБ №2», располагалась у самой городской черты, рядом с Заельцовским бором, который простирался на многие и многие километры на север от Новосибирска. Больница была небольшой, можно сказать даже маленькой, всего на 300 коек, и обслуживала ряд районов области, в том числе и непосредственно прилегающую к городу сельскую местность.
Контингент был самым обыкновенным. Например, деревенские алкаши, с регулярностью три раза в год, выдававшие белую горячку и гонявшиеся с топором по селу за Кириенко и ментом Васей Роговым. Мы их лечили, откапывали физраствором, ставили на ноги, и, получив больничный лист, они с радостью возвращались в свой родной колхоз за очередной порцией самогона.
Шизофреники, у которых с приходом первых холодов вдруг «внезапно» возобновлялись «голоса», приказывающие им срочно ехать к нам на госпитализацию. И действительно: кому охота зимовать в холодной избе, без дров и витаминов? А тут, как-никак – кормят, по сравнению с их деревенским рационом – даже вполне неплохо; горячая вода есть, и замерзнуть, опять же не дадут. Вот и тянутся в областную больницу, кто с чем, в зависимости от больной фантазии и опыта предыдущих госпитализаций.
Еще – эпилептики с цветными телевизорами, у которых после просмотра десятого канала со сверкающей и мелькающей в пол экрана «бегущей» строкой учащаются развернутые припадки, и вместо предлагаемой в рекламе поездки на Кипр – тоже отправляются к нам, в дурдом, в первое отделение.
Хулиганы олигофрены из домов интернатов, регулярно поколачивающие своих воспитателей, хулиганки истерички, не менее регулярно поколачивающие своих мужей. И еще бомжи, бомжи, бомжи, от которых, кроме вшей и четырех крестов на сифилис ничего больше приятного ждать не приходится, и, поэтому мы всеми силами старались их не принимать, а уж приняв, – при первой же возможности от них избавиться. Такие уж точно – шоколадок дарить не будут.
Все? Никого не забыли? А, ну еще Олег, ну как же без него. Прибившись к нам лет восемь назад, в совершенно опустившимся истощенном состоянии, он у нас прижился, адаптировался, прописался, и работал с тех пор санитаром, искренне наслаждаясь своей простой как валенок жизнью. Из всего богатого и могучего русского языка он, по причине недоразвития голосового аппарата, владел только двумя неологизмами: «гигимона» и «ав-ав», хотя с нецензурными выражениями его словарный запас был на порядок больше.
В общем, у нас была самая обыкновенная психиатрическая больница, ничем принципиально не отличающаяся от остальных двух городских и трех областных подобных учреждений. Четыре этажа, восемь отделений, пищеблок, приемный покой, убогий изолятор.
И длинный запутанный подвал, где проживал редкий подвид «homo santechnicus». Редкий – это потому что их вообще мало кто видел – так далеко они там находились, а уж в трезвом виде их застать было просто нереально. Чем они там жили, в этих темных коридорах, куда не всякий смельчак-то зайти отваживался; как существовали и куда прятались, когда по ночам вышестоящее восьмое отделение топило второе и первое, и дежурный врач всякий раз безрезультатно искал их с матами и фонариком – остается загадкой. А может, они уже все мутировали там от этого разведенного спирта, который они употребляли в нечеловеческих дозах…
 Само собой – решетки на окнах, сомнительной прочности забор, ну и железные ворота с проходной, где всецело командовал придурковатый Коля Леонгард. Круг обязанностей этого несчастного однофамильца великого психиатра ограничивался тем, что он должен был открывать ворота и пропускать на территорию психбольницы машину главврача, профессора, «хлеб» и некоторые другие транспортные средства и нецензурно бранить остальных.
Вот, пожалуй, и всё. Так мы и работали с 1963-го года. Все было как обычно, как всегда…

V

«Приемник», он же – санпропускник носил гордое официальное название «приемный покой» и представлял собой маленькую комнатенку на первом этаже, размером метра три на четыре. Рядом располагалась душевая и изолятор на две персоны, на случай обнаружения каких-либо инфекционных и прочих заразных заболеваний.
Бригада была уже там. Немолодой уже доктор, два санитара, и он – виновник торжества, заботливо придерживаемый двумя последними. Пациент был наш. Это было видно сразу, даже невооруженным заспанным глазом. Это был мужчина, неопределенного возраста, на вид – от 20-ти до 40-ка лет; он был одет в когда-то черное пальто, теперь почти сплошь измазанное мокрой серо-коричневой грязью. Волосы были взъерошены и наверняка скрывали в себе массу подвижных существ, которым тоже хотелось жить и чем-то питаться. Головного убора не было, равно как и документов. Бомж, короче, – встречали таких.
       – Ну что, месяц пил, сегодня взяли, прямо на Заельцовском кладбище. Сторожа говорят – кричал, ерунду нес всякую, по могилам бегал, прятался от кого-то, защиты просил. Стамеску у него отобрали. Вобщем – алкогольный психоз. К хирургу его свозили – фингал показали. Говорит – в Сузунском районе прописан. Там почитаете… Ну, мы поехали?
– Вы ему хоть руки развяжите, пусть пальто снимет.
Больной неохотно раздевался. Следов травматического воздействия, кроме пары мелких царапин, и шрама на левой кисти, на кожных покровах не оказалось. Зато оказался медный крестик на старой веревочке и нехилый слой грязи под рваной изношенной рубашкой.
Я расписывался в бланке скорой помощи, попутно вспоминая, сколько у нас осталось банок физраствора.
– Счастливо отдежурить!
– И вам того же, – безрадостно ответил я.
Бригада ушла, пожилая санитарка Марья Максимовна – тоже – дверь на замок, время позднее, борьба с терроризмом, и все такое.
Я задумался. На фиг он нам нужен. Пойдет в 8-е, ежели по прописке. А если по месту взятия? Твою мать! По месту взятия его вообще в «четверку» надо! Я присел за рабочий стол у окна. Ну-ка глянем, что там нам скоряк написал…
Опаньки! Они его уже у ментов по компьютеру «пробили». Точно – зарегистрирован – НСО, Сузунский район, улица Ленина, 18. Ранее не судим. Огородников Максим Павлович 1976 года рождения. Молодцы, всегда бы так. Значит, так и есть – в 8-е отделение. То-то «Царь» обрадуется…
– Доктор, это монстр, – бешеные глаза пациента пристально смотрели прямо на меня.
– Кто монстр? – машинально спросил я, недоумевая, откуда он знает Игоря Геннадьевича, заведующего 8-м отделением.
– Доктор, это монстр-вампир, он придет за мной в полнолуние! – больной беспокойно почесывал заскорузлыми пальцами недельную щетину.
Вот те раз. Давно я такого бреда не слышал. С тех пор как того пришельца из параллельного мира выписали – ничего интересного и не осталось. Так, мелочь всякая – мыши, Дукалисы, мыло в супе, общение с Хакамадой, – никакой романтики.
Больной, расположившись на кушетке напротив меня, начал беспокойно раскачиваться и коситься на решетки в окне.
– Вы не понимаете, он придет и прольется кровь. Покойнику снова нужна жертва, – больной явно начинал нервничать и аффектироваться.
– Пусть приходит, что я, против, что ли, – у нас гостям всегда рады, – сказал я и мысленно добавил: – Только с пяти до семи, в часы свиданий, да пусть порошок и мыло не забудет, иначе не пустят.
Не знаю, как насчет полнолуния, но если это чудище-санитар из восьмого отделения будет так долго спускаться, тогда чья-то кровь точно прольется – либо моя, либо санитара. Почему-то вспомнились слова нашего профессора: «Александр Андреевич, а вас пациенты еще не били? Странно…»
Вернулась санитарка Марья Максимовна. Мне положительно везло сегодня. Вшей у него, вопреки прогнозам, не оказалось; АД 120/80, температура 36,5. Абсолютно здоровый человек, если не считать какой-то сыпи на голенях и ягодицах. Может – аллергия, но, шутки – шутками, а с чесоткой сейчас лучше «перебдеть», чем «недобдеть». Пусть лучше пока в изоляторе посидит, от греха подальше.
Я раскрыл чистый бланк истории и приготовился писать. Единственная польза от фармпредставителей – хоть ручки хорошие дарят.
 – Максим Палыч, давно пьете-то?
– Недели две, … или три, … нет, – две…, – задумался больной, – Шесть дней осталось, потом будет уже поздно.
– Что поздно? (лечиться – никогда не поздно, – подумал я).
– Луна… Он убивает в полнолуние... Он заставит меня указать новую жертву. Он скоро будет здесь. Я уже чувствую его, он знает, где я, знает мои мысли,… Он знает все…
Ничего себе! Да тут даже не белая горячка, здесь уже шизофренией попахивает. Паралогия, бред, Кандинский-Клерамбо туда же, поди и «голосов» в голове куча. А у нас, как на грех, галоперидол инъекционный на исходе… Да и причем здесь полнолуние? Это оборотни в полнолуние приходят, а вампиры – без разницы, когда им вздумается. В общем – бред, да и только.
– Вам никогда не было по настоящему страшно, доктор? – не унимался никем не прерываемый больной, размазывая грязь по лицу, – это не просто страх, это ужас, это ни с чем не сравнимо… До 30 апреля все было по-другому. Жизнь раскололась, рассыпалась на мелкие, обжигающие осколки. Мне нет прощенья, я проклят Богом и людьми. Я уже не знаю, живу я или нет; и это гораздо хуже, когда нет, нет никакой надежды. Я был в аду и теперь не могу различить, где сон и где реальность. А может, мы все уже давно там, в аду? А, доктор? Я видел его глаза, глаза дьявола, также близко, как сейчас – ваши, и теперь, когда я закрываю веки, он всегда стоит предо мной. И этот шепот, шепот в голове. Почему я, доктор, почему он выбрал именно меня?
А почему я? Почему именно я, на дежурствах, по ночам, попадаю в такие истории? Как с его резонерскими монологами анамнез собирать? Да еще эта жажда крови… Колька, козел, опять уперся куда-то. Поди еще недобровольная госпитализация будет…
– Телефон-то у вас есть домашний? Родственники? Туберкулезом, гепатитом, сифилисом болели? За пределы НСО не выезжали? Клещ вас не кусал? – Я продолжал выяснять обязательные пункты стандартной истории болезни.
Куда там. Весь в себе. Как говорится, «загружен галлюцинаторно-бредовыми переживаниями».
– Все думают, что он не существует. Я тоже так думал. Но все оказалось иначе. Все оказалось иначе той ночью 30 апреля. А клещ меня как раз и не кусал.
– Ну, расскажите тогда, хоть где вы нашли монстра вашего, откуда он взялся-то зимой, в Заельцовском районе? Да и вы-то, как там из Сузуна оказались?
– Сгорел мой дом в Сузуне, уже сто лет в городе живу, на Ереванской. И я сказал. Мы нашли его и разбудили. И теперь он вернется, вернется за мной в полнолуние, – одно и тоже, все тем же речитативом, опять по кругу.
Я машинально посмотрел в окно – небо было темным, Луны не было. Где-то вдалеке едва различимо темнело крыло отделения неврозов… Какой уж тут год АДСМ, хоть бы под душем не сопротивлялся… Нет, все-таки пора мне в отпуск, иначе подохну с этими шизофрениками – никто и не заметит. Как говорится: наша служба и опасна и трудна, и на первый взгляд всем на хрен не нужна…
Скрипнул вездеход – пришел грузный санитар Павел из 8-го острого отделения.
Уже 21-е мая, 04 года, 2 часа, 10 минут. Согласие подписано. Первый пошел.

VI

Баширов Игорь Геннадьевич, он же «Царь», появился у нас недавно, но уже успел порядком отличиться. Он был моложе меня на три года, но в свои 31 умудрился достичь довольно многого. У него была своя собственная машина – легковая светло-серебристая BMW, квартира в центре города, и даже личная фирма, и зачем он, получая по вечерам тысячи долларов, днями работает в этой богом забытой больнице – никто не знал. Кто-то говорил, что он ошибочно искал здесь обещанный кем-то «левый» заработок, другие – что искал врачебный стаж для возможной кандидатской, а третьи говорили – что он банально хотел власти. И действительно, он с самого начала явно метил на кресло заведующего крупным отделением, и не скрывал этого. Более того, намекая всем направо и налево о своих связях в облздраве, он имел неплохие шансы и в самом деле осуществить свою мечту. Вопреки всему. Вопреки тому, что он, хоть и накупил разных корочек и специализаций, в психиатрии работал не более полугода, предпочитая гомеопатию и всякие там апитерапии, да иглоукалывания. Вопреки тому, что, например я, да, – я – был и старше, и опытнее, и с куда большим стажем работы, и тоже не скрывал своего стремления к карьерному росту. Но, тем не менее, по всей видимости, я был обречен всю жизнь проработать простым врачом. А он…
Только поступив на работу в 8-е отделение нашей психбольницы, он как клиницист сразу же показал свою полную несостоятельность. Но все ему, почему-то сходило с рук. Когда нас постоянно вызывали к главному из-за каждой написанной буквы, на его «народное творчество», за которое любой другой врач давно бы схлопотал строгий выговор, начальство почему-то смотрело, словно сквозь пальцы. Я все понимаю, все когда-то начинали, всем было трудно в первый раз, и никто не застрахован от ошибок. Но ведь все учатся! Учатся на своих «косяках», на ошибках коллег, а главное – постоянно спрашивают, уточняют, советуются с другими докторами, более опытными. Бывало, что и под диктовку писали, и вместо них другие писали – и это нормально, такова жизнь. Как говорится, психиатрами не рождаются.
Нормально, но только не для Игоря Геннадьевича. Он сам знал, что и как ему делать, и не хотел никого слушать, даже в течение своего неполного рабочего дня (на его периодические ранние исчезновения начальство тоже внимания не обращало). Плевать! Пусть больные еще больше сходили с ума от его лечения, травились азалептином, отправлялись в деревню в одних трусах – это его не беспокоило. Он считал, что прекрасно справляется со своей работой и работой заведующего, на должность которого его уже назначили месяц назад. Там уже были и деньги, правда далеко не те, на которые он почему-то надеялся, но там была и власть, власть над людьми. Людьми, которые вдвое старше его, людьми, по много лет проработавшими в психиатрии. Там же были и молодые девушки-интерны – они тоже все были «под ним» – под его руководством. И там же была Алёна Сергеевна – молодой врач, к которой он был явно небезразличен. Одно время даже поговаривали, что он и устроился в нашу больницу из-за своей тайной любви к Алёне. А теперь он, к тому же, стал у нее зав отделением. Ему это явно нравилось, и он был вполне доволен. И это было ужасно.
 Но ужаснее всего был его характер – характер обиженного нарцисса, вязкого эпилептоида и эгоцентрика, который прямо упивался собой, и не пропускал не единого повода как-нибудь подколоть, оскорбить другого, особенно своего подчиненного. С достижением власти стало еще хуже: теперь уже он «выеживался» по полной, по любому, даже малейшему поводу. Врачи и медсестры стонали от него, но им всем не хватало смелости хоть что-то предпринять. Больные его не любили, а врачам, врачам он нередко исподтишка устраивал настоящие подлянки. Например, передавал им больных, исчезнув и не объяснив сути и самого факта наличия у них тяжелой соматической патологии. Зачем все это ему было нужно – оставалось загадкой. Он был молодым, стройным, богатым, крепко сложенным мужчиной, с радужными перспективами. Что еще нужно для счастья? Но, казалось, ему просто было скучно жить, и он таким образом находит себе развлечение. Как психологический энерговампир. После общения с ним лично у меня оставалось только одно желание – или убить его, или самому застрелиться.
Но главное, самое главное было даже не в этом. В конце концов, плевать я хотел на заведование, хрен с ним, только «головняков» больше, но ведь он работал в одном отделении с той самой Алёной Сергеевной, внимания которой я и сам не прекращал добиваться в течение последних полутора лет.
Конечно, я был ей не пара. Ей было 27, все еще впереди, а мне уже почти 35. У нее была молодость, надежды, ум и красота. О Боги, как она была красива! Не той, рисованной модельной красотой, как у этих кукол-манекенщиц. Она была не похожа ни на одну из женщин на Земле, она была загадкой, как сама жизнь, и я любил ее больше жизни. Кто я для нее? Нищий и худой, обыкновенный врач, который в своей жизни ничего и не видел, кроме психбольных, да историй болезни, который и поухаживать-то за женщиной толком не умеет. Что у меня есть? Ничего и никаких перспектив. Только ночной потолок, где всегда был ее образ. И сумасшедшая работа. Иной раз – за весь день и минуты свободной нет, взглянешь – только тень ее промелькнула: – «Привет!», – «Привет!» – и дальше, бежать. Бежать…
А он… Игорь Геннадьевич почти всегда был с ней рядом. Со своей «стильной» бородкой, запахом дорогого одеколона и мелкими, глумливо-надменными глазками. И он был богат. У него было все. И иногда он даже «подкалывал» ее – этакие мелкие прилюдные шуточки «а-ля Царь». Например, какая у нее «странная» прическа, какой «отсталый» цвет платья, насколько она якобы «склонна к полноте», что делает ночами и прочий бред. В этом-то и была его главная ошибка.
Этого я простить уже не мог.

VII

Через пару дней после того дежурства я случайно заглянул в приемный покой, посмотреть графики дежурств на июнь. Поболтав немного с мед сестрами, я уже было, собирался сходить в подвал покурить, но почему-то ненадолго задержался у больничного изолятора, который вплотную примыкал к приемному покою. Из-за временно полуоткрытой по случаю влажной уборки двери на меня с невыразимой надеждой смотрели глаза моего старого знакомого.
– Как ваше здоровье, Максим Павлович?
– Доктор, мне нужно с вами поговорить. Пожалуйста, выслушайте меня, Александр Андреевич, у меня мало времени. Игорь Геннадьевич не человек, я не хочу у него лечиться. В его глазах дьявол. Он не хочет меня слушать и смеется надо мной; заколол меня всякими уколами, от которых я даже с кровати встать не могу. Крестик вон отобрал. И он совсем, совсем ничего не понимает, и даже не хочет понять. Можно мне с вами поговорить, Александр Андреевич, а?
Я взглянул на часы. Рабочий день уже почти закончился. Очень хотелось просто покурить и домой. Только бы чесоткой от него не заразиться. Надо же, и ведь имя мое запомнил!
– Можно, отчего ж нельзя? Только давай быстро, по делу и без крови!
Из изолятора вышла санитарка с ведром и шваброй, и автоматически захлопнула за собой дверь, вновь отрезав Огородникова от внешнего мира.
– Без крови не получится, доктор… – донесся из-за двери обреченный голос больного…
Я тяжело вздохнул, и снова открыл дверь изолятора.

VIII

Жизнь Огородникова Максима Павловича, 1976-го года рождения катилась под гору. Сам он предпочитал не обращать на это внимание, как говорится, закрывал глаза, но это было именно так.
Сначала было все ничего: школа, институт, лечебный факультет – это тебе не какое-нибудь речное училище. Но алкоголь и наркотики его доканали. Сложно сказать, что сыграло решающую роль в его столь стремительной деградации – то ли гены отца-алкоголика, повесившегося в деревне «по пьянке», когда Максим переходил на четвертый курс, то ли просто безнадзорная распущенность и циничность, которая была у Максима с раннего детства.
Максим стал пить, пить со случайными собутыльниками в институтских общагах, рискуя в этом увлечении не по годам обогнать своего покойного родителя. Его бросила девушка, с которой он жил два с половиной года, но ему уже было все равно. Пофигизм и наплевательское отношение ко всему стало его кредо. Потом появилась «трава». Продвинутые в этом вопросе однокурсники подсказали, что коноплю можно не только курить, а гораздо эффективнее принимать ее внутрь в виде «каши» или «манаги». Далее был калипсол, потом ЛСД, и единственное, чем ему повезло, что он не успел еще подсесть на героин. Хотя, какой смысл в этой жизни, если нельзя всего попробовать самому. Без этих развлечений жизнь казалась пустой, серой и душной как старый пыльный мешок. Пусть другие с утра до вечера изучают на чьих-то трупах топографическую анатомию, а потом новое поколение студентов возможно, уже будет учиться на их собственных трупах, трупах предыдущих заучек, – может в этом и есть пресловутое людское бессмертие? – по долгу размышлял он.
Но Максим не хотел, как другие всю жизнь просто играть в игры и ждать всем уготованного конца. Ему не нравился мир, где все было уже разложено по полочкам, по правилам и предопределено законом морали. Ему не нравилась эта рутина, серость и однообразность людского муравейника. Он решил быть выше себя, выше жизни и выше смерти. Тогда, приняв ЛСД, он вышел из общего потока жизни, жизни управляемой Богом. Он не стал против Бога и даже не стал поперек его мира, как другие с гранатой в руке и мешком гексогена в подвале. Он просто, в один миг стал словно сверху: над миром, над Богом, над людьми и над судьбой. Он сам решал, как ему жить и как умереть. Он стал свободен. Он жил как хотел. И никто не управлял им. Так он считал. Пока…
Топографическую анатомию он так и не сдал. Вместо пересдачи он пошел на тусовку одной религиозной общины, ребята из которой довольно сильно смахивали на сатанистов. Там ему было гораздо интереснее. Там он впервые и познакомился с Ромкой-Горбатым, в квартире которого, по причине отсутствия собственного постоянного места жительства, он в дальнейшем беззастенчиво проживал.
В конце концов, – размышлял Макс, – ведь сын Бога умер, едва спустившись на Землю, – это даже дети знают. А дьявол жив и будет жить вечно среди людей, и недаром он называет себя «Князь мира сего». Люди его не видят, но именно в этом и есть его сила, его уловка, – доказать что он не существует. Но это он, великий поджигатель, как тень всегда будет за твоей спиной, и за твоей дверью, и в твоей голове, и на каждое «нет» он всегда скажет «да», и на каждое «нельзя» скажет «можно». И только он даст тебе настоящую свободу.
В общем, из института Максима выгнали. После смерти отца денег у него совсем не осталось, и он стал перебиваться случайными заработками, не гнушаясь, в том числе, мелким воровством и вымогательством. Ему почему-то везло, и он, если даже и попадался, то всегда уходил от ответственности. Жил у Ромки на кухне, продолжал пить во все возрастающих дозах, курил траву, и, складывалось впечатление, что Максим сам ищет смерти, как и его отец, сам убивает себя, только медленно и изнутри, хотя сам он и не осознавал этого. Напротив, он считал, что живет как все, в свое удовольствие, не лучше и не хуже других.
К тому времени, когда он начал присматриваться к различным кладбищам города Новосибирска, пышный букет из алкоголизма, гашишизма и медленно прогрессирующей шизофрении достиг в его больной психике такого причудливого переплетения, что уже трудно было отличить одну болезнь от другой. Но он еще держался. Как говорят в народе, до полного «психа», когда «крыша едет, дом стоит», он еще не дотягивал. Но это пока...
Пока апрель только начинался, и он с энтузиазмом совершал свои почти еженощные набеги на кладбища города в поисках алюминия, бронзы, некоторых памятников, скамеек, частей оградок и всего того, что можно было потом продать перекупщикам и сборщикам цветных металлов, не вызывая слишком больших подозрений. Днем – просто ходил, присматривался, запоминал – где пройти, да что взять, а ночью – уже прямиком, к цели. Обычно – зимой из-за глубокого снега была пора «затишья» и основные кладбищенские баталии разворачивались в период с апреля по октябрь. Тогда в редких случаях он даже не гнушался самой «черной» работы – иногда, с подручными, Максим раскапывал запримеченные богато оформленные могилы, доставал гробы и забирал изнутри различные ценности, если таковые там находились. А если могила была свежей – и ценный гроб – как новенький – ребята забирали и его, не забывая впоследствии вновь засыпать могилу землей. Лишние следы им были ни к чему. Максим старался оставаться незамеченным. И ему это удавалось. Пока...
Пока 30 апреля 2004 года он полностью не сошел с ума.

IX

Это была ночь с пятницы на субботу. Было довольно прохладно, но безветренно и почти светло от многочисленных звезд, высыпавших на небе. Снега почти не осталось. На кладбище в столь поздний час не было ни души. Максим и Горбатый уже привычным бодрым шагом продвигались вдоль оградок вглубь захоронений.
Горбатый, заслужив свое прозвище благодаря сильному кифосколиозу, исправно вместе с Максом совершал мелкие кражи цветных металлов, в том числе и на кладбищах города. Посещать эти места была Ромкина идея, благо он жил на Ереванской улице, откуда до Заельцовского кладбища было рукой подать. Будучи сатанистом со стажем, Горбатый имел свои, патологические влечения к этим тихим уголкам Новосибирска, и с огромной радостью проводил там все свое свободное от сект время. С некоторых пор Максим стал даже подозревать, что Горбатого влечет к раскапыванию могил не столько его верования или жажда наживы, сколько особые сексуальные предпочтения молодого человека. Однако при Максиме он старался прямо не проявлять эти свои особые влечения к покойникам, а Максим, в свою очередь, помалкивал о некрофилии Горбатого, опасаясь лишиться своей последней жилплощади. Как говорится, у каждого – свои недостатки.
Сегодня они зашли особенно далеко, и это место было им незнакомо. Было тихо, даже птицы не пели, только полная луна лениво касалась верхушек деревьев. Это была самая дальняя, северная окраина Заельцовского кладбища, дальше уже шел один только лес.
Ромка первым заметил эту могилку. Вокруг нее было что-то вроде небольшого склепа из камней. Могилка была очень старой, неухоженной, оградка давно заржавела, а камни почернели от времени. Таблички с именем не было, а если бы она и была, то буквы на ней все равно бы уже истерлись и выцвели.
– Пойдем отсюда, нефига здесь делать, холодно уже. Одно старье сегодня, – сказал Максим.
– Подожди, давай посмотрим, в этих старых могилах иногда есть чем поживиться, быть может, там медь, или даже золото есть! – сказал Горбатый, – сегодня – вообще ночь особая – Вальпургиева, вся нечистая сила нам в помощь.
– Ага! Золото! И брильянты в придачу! Ты что, свихнулся – два метра долбить из-за твоих подозрений? Хочешь – сам раскапывай это старье, меня к такому дерьму что-то не тянет. Пусть вон твои черти тебе и помогают.
– Ну и хрен с тобой, один раскопаю. Только что найду – ни фига не получишь!
– Дохлую крысу ты раскопаешь, а не золото. Здесь почва каменистая, трудоголик.
Ромка, тем не менее, с энтузиазмом начал долбить лопатой твердую землю, периодически матерясь, когда лопата попадала на камень. Максим прохаживался вокруг, всматриваясь в темноту. Привидений он не боялся, его страхи были куда материальнее. Хотя сторожа и следили, в основном, только за центральной аллеей, и, в силу своего небольшого числа, не могли контролировать все кладбище, о них все же не стоило забывать. В связи с этим, ребята старались лишний раз громко не разговаривать, и, что хуже всего, курить было тоже не желательно. Из-за этой маленькой огненной точки, хорошо заметной в темноте, можно было надолго присесть в местах не столь отдаленных.
Минут через двадцать, устав от астматических стонов Горбатого, Максим решил немного ускорить этот процесс. Тем более, без физической работы он уже стал здорово замерзать в своей тонкой куртке и проклинать все вокруг. Дальше земля оказалась более податливой. Еще через тридцать минут, лопата Горбатого уткнулось во что-то твердое.
– Максим, там какая-то плита…
– Не плита это, а крышка твоего гребанного гроба, некрофил хренов!
– Да нет же, плита, сам посмотри!
Максим ударил лопатой. На дне глубокой могилы действительно была плита.
– Зачем кому-то закрывать гроб плитой? Не иначе – там кто-то знаменитый похоронен, и наверняка там есть что-нибудь интересное. Ну-ка, Макс, помоги мне…
– Только, чур, добычу поровну!
– Хрен тебе, доктор, поровну, я первый копать начал! Я из-за этой вылазки специально слет сатанистов пропустил!
Плита оказалась тяжеленной, и пришлось приложить немало усилий, чтобы сдвинуть ее с места; в процессе чего Ромка даже умудрился потерять напильник и одну рабочую перчатку. Наконец, плита была поднята и Макс с Горбатым спрыгнули вниз, в могилу, чтобы получше рассмотреть, что там под плитой.
Под плитой был гроб. Но какой гроб! Весь обшитый медными пластинами, а по краям были замки из металла, очень напоминающего серебро. Сверху на крышке был большой католический крест из такого же металла, как и замки. Кто-кто, а уж Максим в металлах разбирался, как говорится, жизнь заставила.
– Давай посмотрим, что там внутри! – предложил Горбатый.
– Шас, возьму стамеску.
Несколько умелых ударов и Максим сбил три из четырех замков. Последний замок он тоже сбил, но уже менее удачно, сильно порезав руку. Макс выругался и начал заматывать левую кисть шарфом, не понимая, какого черта он только что отдал свои перчатки этому раздолбаю «погреться».
Теперь гроб был открыт. С внутренней стороны крышки также был прикреплен большой серебряный крест, и были какие-то надписи на латыни и другом, незнакомом Максиму языке, еле различимые в тусклом лунном свете. Содержимое гроба скрывал когда-то белый саван, теперь превратившийся в серую грязную тряпку. По бокам савана лежали груды полусгнившего чеснока. Но удивительнее всего было не это, и даже не большая, полуистлевшая от сырости старинная библия на груди у покойника. Удивительней всего было то, что сам покойник в саване был обмотан цепями, и эти цепи тоже были из серебра.
Макс закурил и задумался. Все равно, пока они в могиле сторожа их не увидят. Но что-то здесь было явно не так, и дело было даже не в вечном чесноке и цепях, а в том, что он вдруг начал слышать мысли покойника, впервые слышать у себя в голове, и это ему очень не понравилось.
Горбатый «голосов» не слышал, в мед институте латынь не учил, а травы он курил еще больше Макса, поэтому и не привык много думать. Фонарик с севшими батарейками погас окончательно, и теперь, в слабом пламени дешевой зажигалки, он видел перед собой только деньги, много денег.
– Макс, это что – серебро? Ведь нам теперь можно год не работать!
«Как будто ты раньше работал», – подумал Максим. Ему эта затея уже не казалась столь оптимистичной. Почему так тихо вокруг, ведь в лесу всегда слышны хоть какие-то звуки, а сейчас – только бормотание этого придурка Ромки. И еще ни на что не похожий запах трупной плесени… И этот проклятый шепот: – «помоги мне, … могильщик… помоги мне…».
По-прежнему кровоточащей рукой, не совсем понимая, что делает, он схватил стамеску и начал разбивать цепи. Жаль, что не взяли ножовку, – подумал он. Кровь из руки потекла сильнее и прямо на саван. Максим торопился, ему было явно не по себе. Какая-то непонятная тревога все больше охватывала его. Вот, наконец, цепь была перерублена, и Макс с Ромкой начали распутывать труп. Тогда то и начались по настоящему странные вещи.
Под саваном лежал труп мужчины с бледно-желтой высохшей кожей и длинными пепельными волосами. Вопреки всем законам природы труп не сгнил, не разложился, а лишь слегка усох за все эти годы. На шее покойника была длинная золотая цепь с каким-то знаком в виде звезды, а на безымянном пальце правой руки – большой и тоже, по всей видимости, золотой, перстень с темно-красным драгоценным камнем. Из груди покойника, дополняя общую картину, торчал какой-то старый сучок или щепка, словно оставшиеся от сломанного деревянного копья или палки.
– Что-то мне все это очень не нравится! Давай-ка, Горбатый, серебро в зубы и ходу отседова! Потом лучше в тепле поонанируешь! – еще больше заволновался Макс.
Но Ромка уже вцепился в золотую цепочку. Он тоже торопился. Снять ее с шеи покойника мешал этот проклятый сучок, и тогда Ромка, не долго думая, выдернул его. Внезапно, сильный порыв ветра закачал деревья на кладбище. Где-то вдалеке завыли собаки. Ромка снял драгоценность, слегка приподняв голову покойника, и теперь ухватился за перстень на правой руке мертвеца. И вот тогда покойник открыл глаза.

Максим не мог видеть всех деталей дальнейших событий, так как он уже успел к тому времени вылезти из могилы и стоял вполоборота к происходящему. Когда покойник схватил Ромку за руку и потянул к себе – страшный леденящий крик заставил Макса оглянуться назад и замереть от ужаса. Покойник приподнялся в гробу, притянул Ромку к своему лицу, укусил за шею и начал пить его кровь.
Максим тут же бросил все серебряные трофеи и со всех ног побежал, куда глаза глядят, но, как назло, в темноте споткнулся, упал и сильно ударился головой. Пока он в панике пытался подняться, покойник оказался уже прямо перед ним. Леденящий первобытный ужас захлестнул Макса, парализовал волю и полностью лишил его возможности каких-либо действий. Он так и остался на коленях, увязши в грязи и мелком кустарнике. Даже сердце в груди, казалось, навсегда перестало биться.
Человек из гроба словно помолодел и уже не был похож на мертвеца. Его отличал лишь розоватый цвет глаз, длинные ногти и зубы – словно клыки какого-то дикого зверя. Но они были видны не всегда, а только когда он улыбался. Поднявшийся ветер развивал его длинные черные волосы.
Он был в одной полуистлевшей рубашке при минусовой температуре, но это, похоже, волновало его меньше всего. Его рубашка была испачкано кровью. Макса и Ромки. Он улыбнулся. Голос его оказался таким же глухим, древним и загадочным, как и он сам. Мертвец говорил медленно, словно подбирая слова, и даже иногда сбивался на другой язык, похожий на немецкий, но смысл слов все равно доходил до Максима, проникая ему прямо в мозг.
– Ты освободил меня, могильщик, освободил в лучший из дней, – сказал человек из гроба, – Твоя кровь первой оживила меня. Впервые за сто с лишним лет в меня снова вдохнули жизнь. За это я не убью тебя, но именно тебе, могильщик, выпадет честь каждое полнолуние избирать для меня лучшую жертву. И оберегать мой покой, пока я сплю. Ты можешь звать меня Князь, я уже и забыл свое прежнее имя. Этот ;ussprache – акцент скоро пройдет, я читаю твои мысли и могу говорить на всех языках мира. Прости, что убил твоего друга, но мне нужна была его кровь, и его душа. И скоро мне потребуется еще. Мои зубы отросли еще больше за все эти годы под землей, и я сильно проголодался. Но я подожду. Пока…
И тогда Максим Павлович Огородников ясно понял две вещи: первое – что следующие 28 дней лунного календаря будут для него очень нелегкими, и второе – что он наконец-то окончательно сошел с ума.

X

Мое следующее дежурство было с 26-го на 27-е мая, через пять дней после предыдущего. Большой перерыв получился. Когда кушать хочется, алименты платить надо – вот и дежуришь обычно каждые два-три дня. Вечерний обход был пройден, вроде бы все спокойно. Пара гипертонических кризов, алкоголичку из Колывани привезли, старую, часов в семь – ничего особенного. Змеи, бабочки, летучие мыши, – в общем, рутина, привык уже, дай бог памяти, за 12 лет работы. А все-таки пора бы мне в отпуск. Прошлым летом только месяц ходил, надо бы на отдел кадров надавить, поинтересоваться. Подумаешь – работать некому, я ведь тоже не железный. Устал я, надоело все, да и предчувствие какое-то нехорошее…
Туда – сходил, сюда – сходил, надо бы еще в изолятор зайти. Что они ему никак чесотку не вылечат? Давно уже пора наверх, в отделение поднимать!
– Здравствуйте, Александр Андреевич. Опять дежурите?
– Все дежурят, куда деваться. Даже твой Игорь Геннадьевич поддежуривает иногда. Жалобы на здоровье есть?
Услышав знакомое имя, Огородников скривился. За время пребывания в изоляторе его успели помыть, побрить, подстричь и переодеть в зеленую клетчатую пижаму. Максим стал явно поспокойнее, по сравнению с той первой ночью, – видимо, все же сказывалось лечение и какое никакое трехразовое питание, но зато теперь его постоянно сопровождал этот омерзительный запах бензилбензоата – мази для лечения чесотки.
– Вы хороший доктор, не то, что он. А ведь я вас предупреждал, сегодня первый день полнолуния, он вернется за мной. Ему опять нужна свежая кровь, – опять не в тему понес Максим.
– Стоп, стоп! Вот этого-то как раз и не надо. Не надо мне этих сюрпризов на дежурстве. Мне и так прошлогоднего землетрясения на всю жизнь хватило. Пусть лучше завтра приходит, завтра как раз Игорь Геннадьевич дежурит, пусть он с ним и пообщается, с этим твоим, как его, графом Дракулой, (посмотрим, кто от кого первым побежит).
Максим серьезно задумался:
– Игорь Геннадьевич? Завтра?
– Да, завтра, все завтра, дайте мне хоть раз, сегодня поспать, а то, честное слово, аминазин назначу. Завтра он последний раз дежурит, потом, как заведующего, его вообще от дежурств освободят.
Максим смотрел в одну точку и уже беззвучно шевелил обветренными губами.
– Ну что, Максим замолчал-то? Помог тебе клопиксол, а? 21-й век, современная психофармакотерапия – это тебе не шутки. Мы тебя от этих монстров быстро вылечим, не успеешь и глазом моргнуть. Максим? Не будешь больше по кладбищу-то со стамеской бегать, а?
Огородников все молчал, задумчиво уставившись на последние блики заката.
– Помог… больше не буду… – эхом повторил Максим, – спасибо, доктор… Значит, завтра… Тогда завтра он и придет…
– Завтра, Максим, все завтра, имей ты совесть, наконец! – сказал я и направился к двери.
– Александр Андреевич, извините, а иконки какой-нибудь у вас не найдется?
Мне эта болтовня уже порядком надоела, я открыл замок и в последний раз посмотрел на Максима.
– Нету у меня иконы, (ни хрена у нас нет, даже физраствор закончился), кстати, и сигарет у сестер больше не проси. Ты ж вроде неверующий, или как?
– Все мы до поры-до времени не верим, – тихо ответил Максим.
Больше я его не видел.

XI

– Доктор, вас в восьмое отделение вызывают! – голос медсестры из «приемника» догнал меня уже в коридоре.
Я только что вышел из изолятора и уже собирался вернуться к себе в ординаторскую.
– Хорошо, – без особой радости ответил я.
Через минуту-другую я вскарабкался на четвертый этаж и позвонил в искомую железную дверь. Могли бы и открыть засов-то, раз доктора вызывали. Послышались торопливые шаги медсестры, но из вредности я позвонил еще. Лязгнул засов, скрипнул вездеход, – вот я и в Царском отделении.
– Врача вызывали? – ехидно осведомился я.
– Как вы быстро…, – оправдывалась заспанная совсем юная медсестра, – Александр Андреевич, Еремееву плохо, возбудился опять.
– Еремеев? Кто такой, почему не знаю?
– Алкоголик, 13-го поступил.
– История?
– Александр Андреевич, я сейчас, из ординаторской принесу, – испугалась почему-то медсестра. Да, видать, нелегко им тут с Царем живется…
Еремеев, Антон Михайлович, 1950-го года рождения, Мошковский район, деревня Мотково, поступил 13-го мая, в 7.30 утра. Диагноз, написанный практически нечитабельным почерком Игоря Геннадьевича – психотическое расстройство, преимущественно галлюцинаторное, в результате употребления алкоголя, на резидуально органическом фоне. Проще говоря, по-русски – белая горячка. Я полистал историю болезни. Так и есть, последний дневник (запись врача) 16-го числа «немного» отставал от неумолимо текущего времени и был под конец месяца уже совсем неактуален.
И чего они его по рай принадлежности в Карпысак , в пятую больницу, к черту на кулички, сразу не отправили – пусть бы там его и лечили. Разве что алкаш, у них сроки госпитализации меньше.… Хотя, вон как отделения переполнены. Интересно…
– Ну что, пойдемте, посмотрим на вашего Еремеева, сказал я, доставая из кармана свой вездеход.
За деревянной дверью, отделяющей сами палаты от остальной части отделения, меня тут же обступила любопытная толпа психобольных. В вечерние предотбойные часы атмосфера отделений словно оживала, и большая часть пациентов свободно прогуливалась толпами взад-вперед по палатному коридору, чего в дневные часы обычно не наблюдалось. В каждом остром отделении располагалось по пять палат, без дверей, из них две – со строгим надзором и остальные три – обыкновенные, с общим режимом. В каждой палате обычно было по двенадцать человек – шесть в рядке слева и шесть справа. Итого – шестьдесят мужиков на одну медсестру и, как правило, одного санитара. Но это только по плану, а когда по весне популяция острых отделений иной раз приближалась к семидесяти – где физически располагались сверхнормативные пациенты, и как за ними всеми могли уследить – одному Богу известно. В данный момент в отделении числилось «всего» 63 пациента, благополучно миновавших традиционное апрельское обострение. Не рекорд, так что жить можно.
Узнав меня, постоянные больные-хроники поздоровались и, не сговариваясь, расступились. Другие же по-прежнему стояли с открытыми ртами и молча таращились на меня взглядом, лишенным всякого понятия о высшей нервной деятельности. Третьи ошибочно попытались попросить сигарету. Вот раздался дружный детский топот и пара сорокалетних даунят метрового роста, с еле сдерживаемой радостью полезли ко мне обниматься, дергать за халат и, роняя слюни, картавя, требовать подарков. Я был всего лишь гость в их отделении, и их любопытство в таких случаях было вполне объяснимо.
Не дожидаясь сопровождения медсестры, я не спеша, пошел вдоль коридора, к наблюдательному посту, попутно осматриваясь по сторонам. Хотя 8-е острое отделение было словно близнецом первому, все равно изнутри оно выглядело немного по-другому, и казалось для меня почти чужим.
Из палаты призывников гремела сумбурная музыка и громкий нездоровый смех. Молодые ребята веселой кучей играли в «дурака», уже успев снова расклеить стены эротическими плакатами. Делать им замечания в одиночку я благоразумно поостерегся: аминазин им на военной экспертизе не положен, а, кроме того, ведь могут и обматерить.
Идем дальше. В столовой два эпилептика с азартом играли в шахматы, остальные с завидным упорством пытались что-то разглядеть в мелькании черно-белого телевизора.
– Меня часто беспокоят голоса моих избирателей, – хрипел из ящика какой-то кандидат в губернаторы. Надо же, тоже беспокоят и тоже «голоса» , – с ехидством подумал я. Впрочем, гениальность и помешательство всегда идут рядом, параллельно, словно родные сестры.
Мне навстречу внезапно распахнулась дверь туалета, обдав меня непередаваемой смесью из ужасной вони и табачного дыма. Ловко цепляясь за косяки, оттуда выполз безногий плешивый больной и тоже попросил сигарету. Выслушав короткую лекцию из двух слов о вреде курения, он явно обиделся, и уполз к себе в палату. Эх, хоть бы сегодня опять нас канализацией не затопили, – с надеждой подумал я.
Вот, наконец, и наблюдательные палаты, в первой из которых, под неусыпным надзором немого санитара Олега был уже крепко зафиксирован больной Еремеев. Так как отделение было переполнено, его койка оказалась тринадцатой в палате, специально занесенная и поставленная между параллельными рядами других особо буйных пациентов. Рядом с ним беззвучным метрономом взад-вперед сидя раскачивался безнадежный кататоник.
– Ну что, Олег, как обстановка в отделении?
Санитар, как и полагается, в белом халате, уже вскочил из кресла, и почтительно отрапортовал:
– Гигимона! – и энергично стал запихивать любопытных больных обратно в наблюдательные палаты.
Подошел второй санитар Павел, медсестра, и мы вместе протиснулись к кровати Еремеева.

XII
 
– Что случилось, Антон Михалыч?
– Беда, беда доктор. У меня дома мертвецы жену убили, – глаза больного тревожно уставились на меня.
– Да вы что! – искренне удивился я.
– Да, доктор. Ночью, в пятницу тринадцатого, ко мне отец явился. В дверь постучал. Я в окно выглянул, а вместе с ним – еще трое, односельчан наших.
Видимо число «13», учитывая номер койки, имело для Еремеева поистине роковое значение.
– Так они, поди, вместе с вами выпить хотели, Антон Михалыч, а вы уж и испугались.
– Нет, доктор, они уже ничего не хотели. Мой отец умер этой зимой, я его сам на кладбище, рядом с нашей деревней схоронил. А он все перед смертью просил, чтобы по нему, если умрет, отпевание в церкви назначили, потому, как, говорит, слишком много грешил он в этой жизни. Когда по молодости раскулачивал – и убивал, бывало, и проклинали его, и чего там только не было. Зря я его не послушал, хотя, откуда у нас в деревне церковь-то…, – попытался махнуть привязанной рукой Еремеев.
– А тех троих я тоже узнал, они той осенью, по пьяни, на грузовике разбились. Насмерть. Я одному из них, Петровичу, полтинник должен остался.
– Сами-то перед этим, долго пили, Антон Михалыч? – как бы невзначай осведомился я, возвращая его к сути разговора.
– Пил, конечно, кто ж у нас в деревне не пьет-то. Только жена этих «зомбей» тоже видела, а она у меня вообще, не пьющая.
– И что они вам, эти покойники, говорили? – спросил я, краем глаза наблюдая, как все остальные пациенты, даже совсем дефектные, тоже с нескрываемым интересом слушают это захватывающее повествование.
– Ничего не говорили, только в двери и окна стучали. Хорошо, жена соседке «помогите» кричать стала, а у той телефон мобильный под рукой оказался. А соседка, видать, зная про мои загулы, не разобравшись, сразу бригаду и вызвала.
– До сих пор удивляюсь, как я совсем не свихнулся. Представляете – видеть в окне лицо полуразложившегося трупа, с вытекшими глазами, беззвучно шевелящего остатками губ, шипящего прогнившим горлом, и словно зовущего, зовущего куда-то. Два часа этот кошмар продолжался. Те уже стекла бить начали, в дом полезли. Но тут почему-то как никогда быстро скорая приехала. С фарами, мигалкой, – мертвецы сразу, словно испугались и расползлись кто куда. Я тут же паспорт схватил, и в машину – в дурдом, так в дурдом, еще одной такой ночи я бы точно не выдержал.
– Ну и что, Антон Михалыч, сейчас опять мертвецы появились? – осведомился я.
– Где? Здесь? – Еремеев посмотрел на меня, как на полного идиота, – Здесь-то они откуда?
Действительно, глупый вопрос.
– Тогда в чем проблема? Ведь все прошло? Или нет? Что вас сейчас-то не устраивает? – я уже устал стоять между койками, а присесть на кровать рядом с кататоником – имидж не позволял, и вообще – не принято это.
– Я же говорю, доктор! Жена моя одна в избе с этой нежитью осталась. Хотела со мной в машине поехать – не пустили, сказали мест нет. Они, оказывается, случайно мимо ехали, какого-то больного с бабкой евонной везли, когда им по рации о нас передали. Этого шизика уже давно в Карпысак переправили, а меня до сих пор здесь связанным держат.
И будут держать, пока «критика» не появится, – подумал я. Хотя, какая тут «критика», с таким стажем, тремя травмами и атеросклерозом в анамнезе?
– Ну и что, Антон Михалыч? – я уже начинал терять свое обычное терпение, – выпишут вас, не волнуйтесь, у нас еще никто здесь навечно не остался. А с женой вашей, непьющей, что случиться-то может?
– Доктор!!! Меня увезли пол пятого, до рассвета оставалось еще часа два, не меньше!!! Варвара обещала на следующий же день приехать, навестить меня!!! – больной уже рвался на вязках и почти перешел на крик. Кто-то из больных, долго и тщетно пытавшихся вздремнуть, с силой запустил в него тапком.
Еремеев, как ни странно, слегка притих и замолчал.
– И?
– Вы, правда, не понимаете, доктор? – уже безнадежно-апатичным голосом спросил больной. – Прошло уже две недели, а она даже не позвонила. Скорая уехала, а мертвецы вернулись и убили ее. Ее и соседку.

Я вернулся в сестринскую и сел за стол, задумчиво листая тонкую историю Еремеева. На стене электронные часы показывали без пяти десять.
– Как давление?
– 110 на 70, – ответила мед сестра.
Низковато, – подумал я.
– Галоперидол есть инъекционный?
– Только НЗ.
– Вот и прекрасно. Два кубика внутримышечно. И циклодол. Там он, вроде, сонники получает? Так что должно подействовать. Если в двенадцать не уснет – сотку аминазина с кордиамином, под контролем АД. Температура как?
– Сейчас измерим.
Я сел вкратце описывать его незабываемый бред, великодушно отступя полметра от предыдущей записи в истории (чтобы лечащий врач потом, задним числом мог вписать недостающие дневники). Хм, в направлении скорой помощи то же самое, за две недели актуальность совсем не изменилась, все в том же психозе. С такими рассказами мне уже книги пора писать, вроде записок из желтого дома.
Медсестра с отчаянием на лице набирала в шприц последний в отделении галоперидол, закономерно предвидя выговор от заведующего на завтрашней пятиминутке. Не уберегла…
Я уже дописывал последние назначения.
– Ну, что, успокоился немного? – спросил я вернувшуюся из отделения медсестру.
– Да, даже уколу не сопротивлялся. Александр Андреевич, а что это с ним было, может, к нему и правда зомби приходили? – полушутя спросила молодая медсестра.
– Может, и приходили, – также полушутя ответил я, – К нему после обрыва запоя кто угодно прийти мог, даже сам Путин. Знаю я этих «зомби» деревенских: как нажрутся суррогатов всяких, так и давай всем подряд морды бить, да стекла колотить. А то и прирезать могут. У меня самого дача рядом с деревней была, так что, как говорится, есть что вспомнить… Так, что, может, и не зря он за жену опасается: сейчас хулиганья везде хватает. В общем, – пить надо меньше. Ну, как там температура?
– 36 и 7, Александр Андреевич.
– Вот и славно. Если что, зовите. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Александр Андреевич.
Дверь закрыта, засов задвинут, можно идти домой, в первое, спать.

XIII

Спускаемся этажом ниже. Дверь железная, дверь деревянная, и наконец-то я один. Да здравствует родное буйное мужское отделение. Пока никто не поступает, по больным, вроде, все спокойно – самое время насладиться поздним ужином. На ужин сегодня была перловая каша, но добрые работники пищеблока, чтобы не дать умереть с голоду дежурному врачу, нажарили мне сверх того картошки, взяли честное слово, что верну пустые тарелки, и щедро, от души, поделились свежими булочками. Теперь кофе (на дежурстве, особенно по утрам – вещь просто незаменимая), и можно спокойно покурить. Наша заведующая, Тамара Алексеевна, поди уже давно крепко спит у себя дома, и я могу спокойно, без зазрения совести заполнять ординаторскую крепким «Петровским» дымом. Этой ночью я сам себе и врач, и главный врач, и зав отделением «в одном флаконе».
       
– Александр Андреевич, вам звонил кто-то, когда вас не было, – доложила медсестра.
– Кто?
– Не от нас, мужчина какой-то, сказал – перезвонит.
Ну, дай-то Бог.
Телевизора у нас в ординаторской отродясь не бывало, у больных вот раньше был один – черно-белый – как в 8-м отделении, да и тот сломался. Поэтому весь отдых и досуг дежурного врача ограничивался подремыванием в большом мягком кресле, купленном когда-то давным-давно, на платные услуги. Можно еще, правда, воспользоваться допотопным радио с одним каналом, что я, впрочем, и сделал. Немного пошипев, радиоточка передала прогноз погоды, рекламу и последние новости. Новости были традиционными. Взрывы, пожары, наводнения, террористы никак не успокоятся. И опять десятки погибших и сотни раненых. Нет, такого на дежурстве лучше не слышать, иначе – точно ночью не засну. Хорошо, у нас, за Уралом, – денег мало, зато терроризма нет, и вообще, – поспокойней как-то.
Ага, вот и местные новости пошли. Хотя, нет, у нас та же фигня: хлеб дорожает, на улицах грабят, в лесу изуродованный труп нашли, вандалы, вон, могилы оскверняют...
Стоп, где-то я это уже слышал. Так-так так… Вандалы, значит…
Зазвонил телефон. Твою мать, не минуты покоя! Видать, пока радио слушал – скоряк проворонил: обычно я слышу, когда они подъезжают, если не сплю, конечно.
– Чтоб вам всем! – сказал я, и взял трубку.
– Алло! Александр Андреевич, это вы? Это вас Егор Валерьевич из «четверки» беспокоит. Помните такого? Вы не сильно заняты?
– Нет, говори. Я уж думал, опять поступает кто-то.
Егор Валерьевич был молодой, не в меру общительный врач, с которым мы бок о бок проработали около двух лет в отделении №12 четвертой психбольницы. После того, как в 2001-м я перешел в областную, он остался там, в остром отделении, и успешно продолжал вкалывать на противоположном конце города, так и не теряя надежды защититься, где-то в сфере эпидемиологии болезни Бинсвангера. Ну и позванивал мне по работе, когда не знал, что делать, советовался по привычке со старшим товарищем.
– Вы что, каждый день дежурите? Как к вам не позвоню – все на дежурстве, – явно издевался он.
– Деньги-то надо как-то зарабатывать. Чего звонишь то?
– Да вот, посоветоваться надо. У меня там, в приемнике, мент запертый, с ним фельдшер и убийца какой-то в наручниках. Направление принесли от психиатра участкового – к нам на принуд лечение. Мало того, что из Каменки приехали, еще и определение у них на лечение в стационаре специализированного типа. Представляете?
– Так что они там, с ума все посходили что ли, с участковым в придачу? Пусть его в шестую больницу везут, «четверка» же не спецтипа!
– Так я им и говорю. А они на меня – матом, говорят, – бензин кончился, раз направление есть – к себе берите, не то оружие табельное применим, вот я их и запер в приемнике, чтоб без больного не уехали.
– Правильно сделал. Не принимай ни в коем случае. Телефон в зубы – пусть сами с «шестеркой» договариваются: Тульская 83. Куда звонить – знают? 46-34-87, – я машинально посмотрел в своей бесценной записной книжке.
– Да, под стеклом там, номера есть… Ну, да хрен с ними! Александр Андреевич, я их сейчас с боем подальше отправлю, Руслана в помощь возьму – рентгенолога, и перезвоню вам, минут через пятнадцать, можно? Сколько уже не разговаривали?
– Можно, звони, конечно.

XIV

Я положил трубку. Десять минут двенадцатого. Уже давно стемнело, и за окном, выныривая из-за туч, периодически появлялась желтоватая луна. Было тихо: радио я отключил, и только большие настенные часы оглушительно отмеряли секунды. Я налил себе еще кофе и снова закурил. Вполне возможно, что завтра молодая симпатичная врач Нина Юрьевна не досчитается доброй половины своей шоколадки. Сама виновата: зачем оставлять ее на целую ночь прямо под носом дежурного врача?
Внезапно раздался тихий шорох. Из-за сейфа, в противоположной стороне ординаторской, выбежала серая мышь, увидела меня, пискнула, и скрылась под диваном. Я с интересом наблюдал за, пожалуй, единственным, кроме меня, не спящим существом в больнице. А, может, и во всем мире.
Я отломил маленький кусочек хлеба, осторожно положил рядом с диваном, сантиметров в тридцати от него, и вернулся в кресло. Минуты две ничего не происходило. Я уже думал прекратить свое наблюдение, но, вот, мышонок появился снова. Прямо из-под дивана. Я замер. Мышонок тоже, но потом, видимо, справедливо решив, что ему ничего особо не угрожает, осторожно подбежал к заветной пище. Ничего странного, мыши были здесь почти обычным явлением. И как их не травили, опасаясь праведного гнева санэпидстанции, грызуны появлялись снова. Впрочем, как и в каждом достаточно старом здании.
Я смотрел на мышь. Мышь смотрела на меня. И тут снова оглушительно зазвонил телефон. Мышь пулей вместе с хлебом рванула в сторону мусорного ведра. Кому это еще не спится? – выругался я, совсем позабыв про обещанный звонок своего бывшего сослуживца.
– Все, выпнули их на хрен. Ну, рассказывайте, как там ваша больница поживает? – раздался радостный голос неспящего коллеги.
– Да так, ничего особенного, работаем помаленьку.
– Деньги-то хоть платят?
– Как и всем. Вот, недавно, за декабрь получили, как раз на сигареты, проездной и хватило.
– Не скучаете по четверке-то, все-таки столько времени здесь проработали?
– Да нет, привык уже.
– А слышали новость? – оживился он. – Анну Игоревну помните? Из нашего отделения? Вы ее еще застали. Уволилась она недавно.
– Как уволилась?
– А вот так, как всегда, внезапно. В фирму ушла. Фармацевтическую. У нее, кстати, скоро день рождения будет, помните, мы в 2001-м тогда еще вместе отмечали?
– Помню, как не помнить… У меня и фотки сохранились. Она еще чем-то на одного нашего врача похожа, из восьмого отделения. Жалко, конечно, что ушла… Ну, привет ей передавай, при случае, если она меня еще не забыла, конечно.
– Передам, если увижу.
Надо бы и мне в какую-нибудь фирму уйти, пока не поздно, иначе, так и с голоду подохнуть можно. А ведь впереди еще нищая старость. Да, с шестью с половиной тысячами на Алёну впечатление произвести будет трудновато. Как-то все это совсем невесело получается.
– Егор, ты лучше, вот что скажи: ты в мистику веришь? – сменил я тему разговора.
– Мистику? Это в какую такую мистику, Александр Андреевич? Из разряда – куда зарплата исчезает? – мой коллега явно развеселился.
– Егор Валерьевич, я тебя серьезно спрашиваю. Помнишь вашего призрака из 5-го отделения?
– Какого призрака?
– Ну, призрака умершего доктора из вашей больницы, который все ходит по ночам, вздыхает, ищет кого-то, не иначе – Анну Игоревну твою, а иногда – даже эпикризы писать пытается. Ты же сам про него стихотворение написал, поэт ты хренов, так ты это на реальной основе, или как?
– Ну, было дело, писал. Только, во-первых, не моя она вовсе, Анна Игоревна, а во-вторых – не было у нас в больнице ничего подобного, ерунда все это. Вы что, его видели, что ли? – насторожился он.
– Я – нет. Но ведь ты там дольше работаешь, с интернатуры, да и слухи-то ходят! Мне вон Артем Степаныч – врач ваш про него рассказывал, когда мы летом бухали вместе, а уж кто ему – не знаю.
– Зато я – знаю. Александр Тимофеич, кто ж еще. Он у нас на дежурстве как стакан примет, ему еще и не такое мерещится. Нету у нас призраков, и не было никогда.
– А зато у нас, в областной, оборотень есть! – похвастался я.
– Как это?
– Представляешь: мужик не бреется, ногти не стрижет, в каждое полнолуние на четвереньки встает, воет и на жену гавкает. Что с пола подымет – тем и живет. В лес убегает, летом грибников деревенских до инфаркта доводит. Почти каждый месяц его таким диким и привозят в рванье всяком, если поймают, конечно. Так я его в последний раз не месяц, а четыре продержал – он тогда сразу по-людски заговорил – домой охота. Я ему так прямо и сказал, при выписке: – еще раз на жену тявкнешь – на год запру, ты меня знаешь. Помогло – не поступает больше, видать, человеком стал, чтоб не сглазить.
– Так что у него было то, Александр Андреич? – наивно спросил молодой врач.
– Угадай с трех раз! Шизофрения что ж еще?
– А у нас другой, фокусник, в ЛТМ, в том году, реално сам себе в голову гвоздь вбил – голоса в голове замучили. И что вы думаете – раньше десять лет бестолку от шизы лечили – не помогало, а теперь все «голоса» от гвоздя одним махом прошли. И ничего, жив остался, зато, правда, эпиприпадки появились после этого. Такие вот чудеса в решете…
– Ладно, Егор, о работе-то, и так надоела она, больше некуда. Ты-то как, не женился еще?
– Куда мне? Времени нет, – кандидатскую дописывать надо, может хоть летом, к тридцатнику закончу. А вы, Александр Андреевич?
– Да нет, мне и первого раза вполне хватило. Да и зачем они вообще нужны, эти женщины? Одни проблемы от них. Уж куда лучше наша теплая мужская дружба.
Егор задумался: толи не знал, в каком цвете расценить мое высказывание, толи это для него вообще тема больная – совместимость женитьбы и кандидатской.
– Шучу! Ну, давай, Егор, мне тут идти надо, звони если что…
       
XV

Я положил трубку и задумался. Значит, в четвертой больнице призраков нет. Интересно. Между тем, время приближалось к полуночи. Вот такие вот чудеса в решете… – машинально повторил я. Последние слова из радиопередачи не давали мне покоя. А ведь писали в «вечерке» и по новостям показывали – несколько кровавых убийств по Новосибирску в начале этого месяца. Жертв находили изуродованными и словно растерзанными. Несколько человек пропало без вести. Ведется следствие, подозревается серийный убийца-маньяк.
Но ведь не в первый раз уже. Уж кого-кого, а убийц и сумасшедших у нас всегда хватало. Да, рассказ Максима был довольно красочным, но в современных кинофильмах и не такое увидеть можно, а уж фантазии у него – хоть отбавляй. А как насчет конфабуляций – воспоминаний ложных, да и просто шизофренического бреда, в конце концов? Ведь «каша» из конопли уже сама по себе бесследно для человека не проходит, а тут еще и ЛСД, и явно застарелая эндогенизация . Вон – Сидорову – одного косяка хватило, чтобы с марсианами в контакт вступить. Так и живет, до сих пор на Марсе, во второй палате, спасательной экспедиции ожидает.
Может, еще и в Еремееевских зомби поверить прикажете? Типа, Князь вампиров своей железной волей вызвал их из могил на короткую ночную прогулку. Хрен вам! Даже если и так, – как бы они два метра сырой земли голыми руками прокопали, а? Как? Или в деревнях глубина на кладбищах меньше? А гроб заколоченный? Как? Зубами?
Разве что Он заставил кого-нибудь из живых помочь мертвым… – вдруг почему-то подумал я.
Все, надо закругляться, по-моему, я и сам уже здесь порядком рехнулся.
Короче, бред все это. Или не бред? Ага, может, еще Игорю Геннадьевичу домой позвонить, предупредить, что завтра ночью ему предстоит свидание с самим «графом Дракулой»? Чтобы потом Царь всей больнице рассказывал, как я свихнулся и еще главному накапал, что Александр Андреевич на дежурствах «закладывает»?
Ну, уж нет. Впрочем, любого другого я бы все равно предупредил, хотя бы о том, чтобы был поосторожнее с Огородниковым. Ведь шизофреники бывают так непредсказуемы, а этот – вообще – вбил себе в голову идею про кровь и про полнолуние. И, главное, днем, собака, молчит, а бредить только к вечеру начинает. Да и санитаров у нас – раз, два и обчелся. И нападения на психиатров – не такая уж редкость. В общем, позвонить, конечно, надо. Ничего, что поздно, завтра все равно со всякими обходами и дневниками не до этого будет. Но, с другой стороны, ведь можно и не звонить, правда? А?
Я понял, что чертовски устал от всей этой суеты и размышлений. И мне вдруг самому смертельно захотелось чего-нибудь выпить. Много выпить, нажраться, напиться до невменяемости, уйти в бесконечный, тяжелый запой, чтобы хоть как-то отвлечься, забыться и послать все вокруг куда подальше. Просто забыться и забыть. Забыть про вампиров Огородникова, про зомби Еремеева, про чертей старухи из Колывани, и про этого оборотня недоделанного, Опивалова – тоже забыть. Забыть те жалкие копейки, которые платят врачам, забыть ржавую канализацию, и гнилую штукатурку. Забыть всех: главврача, Игоря Геннадьевича, и даже Алёну Сергеевну. Уйти в анабиоз, как этот «Князь», и проснуться, лет так через двести, – может, тогда в мире что-нибудь изменится.
В эту ночь никто не поступал, меня никуда не дергали, и я спокойно спал до самого утра. Утром была самая обыкновенная пятиминутка, а после нее – самый обыкновенный рабочий день. И только потом, уже дома, в следующую ночь, с 27-го на 28-е мая мне опять позвонили. Позвонил главный врач, Иван Филиппович, в четыре утра и сказал, что произошло ЧП, и я срочно должен явиться на работу, потому что больной Огородников только что убил Игоря Геннадьевича.

XVI

Это была необыкновенно тихая ночь. Уже потом, много позже, постовые медсестры с недоумением рассказывали, что и не думали тогда, что что-то может случиться, тем более такое… Ничто не предвещало беды. После ужина и вечерних инъекций вся больница словно уснула, и спала тихим, спокойным сном. Но, главное, уже после того как все это случилось, никто из больницы даже не мог ничего толком рассказать о том, что же именно произошло той ночью с 27-го на 28-е мая между часом тридцатью и двумя часами ночи. Никто ничего не мог сообщить по существу, одни только сплетни и домыслы.
Следователи были в ярости, главный врач тоже, но если записывать в протоколы то, что говорил, фактически единственный свидетель – молодая санитарка Лена, то это дело надо было сразу закрывать, а Лену – саму класть в сумасшедший дом, в наблюдательную палату. К тому же, показаниям Юрия Юрьевича вообще верить было нельзя, так как санитар 8-го отделения был в ту ночь пьян, пьян как говорится, «в сиську», да и досталось ему опять же – ЧМТ – травма головы – как-никак. А Лена, Лена – никогда особым умом, мягко говоря, не отличалась, любила на дежурствах читать всякую фантастику, а к работе своей относилась более чем халатно, за что и имела массу нареканий. Но так как третий, основной, свидетель вообще ничего сказать не мог, поскольку находился в коме, в реанимации городской больницы, с более чем неясным прогнозом, – какую никакую картину произошедшего все-таки пришлось, скрипя сердце, восстанавливать со слов дежурной санитарки приемного покоя Лены Бахтиной.

XVII

Лена уснула часов в двенадцать, расположившись в «приемнике» на кушетке, предварительно заперев дверь в приемный покой и в изолятор на ключ. Огородников с вечера вел себя тихо, поступлений не было, и ее сну ничего не мешало. Но, где-то в час тридцать ночи пациент в изоляторе вдруг начал громко кричать, что кто-то смотрит на него через прутья решетки. Лена проснулась, зашла в изолятор и увидела, что Огородников не только не спит, как полагается для столь позднего часа, но беспокойно мечется по маленькой комнатке, не находя себе места и бросая тревожные взгляды на окно.
– Он придет сюда, придет! Князь придет сегодня ночью, и прольется кровь! Спрячьте меня, я не могу больше видеть его!
Лена позвонила дежурному врачу. Игорь Геннадьевич, как обычно, обругал ее, и сказал, что сейчас придет, а пока пришлет санитара и еще кого-нибудь, чтобы те его успокоили. Через две минуты пришел санитар, Юрий Юрьевич, уже «под мухой» и больной, олигофрен, Андрюшка Званцев, обычно охотно помогавший мед персоналу. Огородников все кричал и кричал на ту же тему, что, дескать, дьявол уже говорит с ним, и ему, дьяволу, нужна какая-то жертва.
И еще кричал, что ему очень-очень страшно.
Санитар с Андрюшкой прификсировали Огородникова, и вышли из изолятора, позвонить в отделение – где там так долго дежурный врач вошкается и почему не идет.
– Уже собирается. А что там у вас внизу, помер кто-то? Всех перебудили. Заведующий злой как черт, опять ругаться будет, – недовольно ответила Лене постовая медсестра.
Тем временем, минут через пять, Максимка вроде затих. Игорь Геннадьевич все не шел, и Юрий Юрьевич отпустил Андрюшку назад, в отделение, а сам, пользуясь случаем, пошел в рядом расположенный просторный больничный туалет, чтобы отлить и покурить за одно, пока там врач собирается.
А Лена осталась одна, суетливо бегая между коридором, дверью в приемник, и изолятором.
Наконец-то появился Игорь Геннадьевич.
– Ну что там у вас? А санитар где? – настроение дежурного врача было, мягко говоря, мрачным, и он только ждал повода – на ком бы ему сорвать свою злобу.
– С Максимом плохо, Игорь Геннадьевич, не спит совсем, опять «голоса» у него.
– «Голоса» у него… Ну, давайте посмотрим, какие там «голоса»…
Тут вдруг тишину приемного покоя взорвал страшный звон, скрежет, и истошный крик. Игорь Геннадьевич к тому моменту уже успел дойти до двери изолятора, открыл шпингалет и готовился войти внутрь. Но этот нечеловеческий крик заставил его прямо-таки подпрыгнуть на месте.
– Где это алкаш, мать его, беги за ним, быстро! А Андрюшку зачем отпустили?! – закричал он, и открыл дверь в изолятор.
Это было его последней ошибкой. В лицо Игорю Геннадьевичу сразу ударило могильным холодом. Стальные решетки на окнах были погнуты, стекло разбито и из окна дуло пронзительным ночным ветром.
Огородников был там не один. Рядом с ним стоял еще кто-то, высокий и худой мужчина в черном плаще, с бледной кожей и длинными прямыми черными волосами. Он стоял спиной к доктору, но когда обернулся, Игорю Геннадьевичу все сразу стало ясно: живым ему отсюда уже не выйти. В лице ночного гостя было что-то звериное, нечеловеческое, и очень-очень древнее. В его глазах была смерть, и он улыбался, словно радуясь приходу врача. Незнакомец вновь наклонился к Максиму и одним движением разорвал удерживающие его вязки.
– Время вышло, – прошептал Князь, – могильщик, ты нашел новую жертву для меня? Кто станет ;userw;hlt – избранным? Или ты еще не решил?
Огородников застонал:
– Я… я решил!.. Он, он твоя лучшая жертва…, – в отчаянии прокричал Максим и всей рукой указал на врача.
Князь громко рассмеялся, обнажив свои длинные острые зубы.
– Да будет так, могильщик! Смотри же, раб!
Чудовище одними прыжком подскочило к врачу, нечеловеческой силой как-то смяло его, схватило за волосы, и, обнажив его жилистую шею, вонзило в нее свои крепкие зубы. Раздались чавкающие звуки. Вампир с наслаждением пил горячую кровь.
Ворвался запоздалый Юрий Юрьевич, но Князь тут же ударил его свободной рукой в грудь, и санитар отлетел, как пятилетний мальчишка, чем-то ударился о стену и затих. А острые как бритва когти вампира уже буквально разрывали Игоря Геннадьевича на части.
Неизвестно, может в отчаянии, может, в последнем рывке, но врач, словно на секунду пришел в себя и сам вслепую укусил вампира за низ предплечья. Брызнула черная кровь. Князь даже растерялся, но только на миг; в его розовых глазах мелькнула и погасла тень удивления. Он последний раз встряхнул врача, словно тряпичную куклу, и бросил его о стену. Было слышно как хрустели и ломались его кости.
И тогда Игорь Геннадьевич впервые умер.
Теперь надо было уходить. Князь был сыт, рассвет надвигался, и больше ему незачем было здесь оставаться. Он последний раз оглянулся на открытую дверь изолятора. Санитарка стояла неподвижно, как статуя, словно парализованная от страха, и, не мигая, смотрела на белые стены комнаты и две кровати, густо забрызганные кровью.
Князь подошел ближе и провел длинной бледной ладонью по лицу молодой санитарки, размазывая алую кровь по ее щекам, губам и векам. Он закрыл ей глаза и прошептал:
– Ты все забудешь, женщина…
Затем, перешагнув через Игоря Геннадьевича, вернулся к Максиму, легко поднял его, взвалил на плечи и сказал:
– Пойдем, отсюда, я помогу тебе. Возьми, ты забыл его там, в лесу. У тебя хороший нож, могильщик, он еще пригодится, – и двинулся в сторону разбитого окна.
Больше она ничего не слышала. Глаза ее были закрыты.
Только потом еще бесконечно долго звонил телефон, прибежали другие санитары, санитарки, медсестры, врачи, приехала скорая, милиция и даже сам главный врач…
Но все это было потом.… Уже потом… А пока она хотела, так хотела, чтобы слова вампира оказались правдой… Просто забыть…

XVIII

Прошло три недели. Наступило лето. Комиссия уехала, больница, естественно, после этого случая не закрылась; с размахом отшумел юбилей начмеда, все готовились к празднику дня медицинского работника, и жизнь в отделениях уже постепенно входила в обычную колею. Все шло своим чередом, и сплетни, конечно, тоже. У каждого врача, не считая мед сестер, было свое мнение о произошедшем, и каждый стремился активно поделиться с другими всеми известными «официальными данными РОВД»:
Под окном, в траве и грязи нашли следы крови и отпечатки больничных тапочек, а за оградой – острый нож, также со следами крови и отпечатками пальцев Огородникова. Он, Огородников, ранее проходил дактилоскопию, когда на него год назад заводили дело о вандализме, но так и не осудили. Это решило сразу несколько вопросов. Огородникова объявили в розыск, менты активно шарили по Сузуну и Ереванской, и РОВД уже предвкушал момент ареста «серийного маньяка-убийцы».
Игорь Геннадьевич по-прежнему лежал в реанимации, у него была большая потеря крови. Сильно повреждена шея (большие рваные раны, похожие на укусы), сломаны ребра, правая рука и позвоночник, порезана грудь, проникающие ранения в живот (как раз подходящие под ножевые), множественный перелом левой голени, тяжелые ЧМТ. Но он остался жив. С полной потерей памяти, шрамами на лице, перенеся две клинических смерти, он все же остался жив. И, придя в сознание, он первым делом, с завидным упорством, в течение двух часов дрожащим почерком, писал заявление об увольнении.
Врачи говорили, что он быстро выздоравливает, но, конечно, даже в лучшем случае, он уже не сможет работать в медицине, разве что, в архиве или статотделе. Ему, наверное, дадут вторую группу, может – еще какие льготы и выплаты, да и врачи, если надо всегда помогут. Хорошо, хоть человек он был не бедный, хотя, что уж тут хорошего…
Подумать только… А ведь этого психа я сам принимал, и беседовал с ним безо всяких там санитаров… Вот она – судьба человеческая, как в песне поется, «сегодня ты, а завтра я»… И откуда только у него нож-то взялся? Хрен его знает! А вообще, народ у нас хитрый, изобретательный. Вот вчера, призывники из форточки веревку Кольке Леонгарду протянули и таким макаром пол ящика водки на четвертый этаж подняли – никто сразу и не заметил, только потом, когда песни петь начали… У нас чего только больные не вытворяют – и замки ногтем открывают, и таблетки из пищевода достают. А уж решетки – так их толкни посильнее – они и сами выпадут, и ведь бывали же случаи…
Ленка, санитарка, вскоре совсем умом тронулась, и нам и ментам такую ерунду понарассказывала, и про вампиров, и про оборотней, и про леших-вурдалаков, что главный врач ей быстро уволиться предложил, а она и рада-радешенька. А пока главврачу самому после этого ЧП уволиться сверху не предложили, он, чтобы и я тоже обо всем этом помалкивал, меня из первого в восьмое отделение перевел и вместо Игоря Геннадьевича заведующим назначил. Сначала, конечно – только и.о., пока Баширов еще на больничном значился, но как сказал главный – этот вопрос уже решен. Так что, сбылась мечта идиота: и должность при мне, и зарплата повыше, и Алёна Сергеевна рядом. Можно налаживать отношения. Хоть и привык я в первом, но как говорится – нет худа без добра, прости господи…
А Огородникова менты в лесу повешенным нашли, говорят – совесть замучила. Знаем мы эту совесть, и процент суицида при шизофрении тоже знаем. При нем и записка подробная была, в которой он собственноручно во всех этих убийствах признавался: тех, что до его поступления к нам произошли, и в покушении на Игоря Геннадьевича – тоже. Причем, во всех деталях. Следаки обрадовались, дело его закрыли, копать сильно не стали, им не мистика, а статистика нужна, – раскрываемость, то есть. Простая история, – говорят. Зато может теперь Максим, наконец-то, обретет покой, и тут абсолютную свободу, к которой он стремился всю свою глупую и никчемную жизнь…
Вот так. Вы спросите – не раскаиваюсь ли я, что тогда не предупредил Игоря Геннадьевича? Да, иногда раскаиваюсь. Но ведь это не я его покалечил, а Максим, и, потом, кто как не его лечащий врач – Игорь Геннадьевич должен лучше всех знать своего пациента? Ну, а если уж совсем откровенно, то – да, да, я желал ему смерти. Почему? Я уже говорил об этом. Он был лишний в нашем треугольнике, и, кроме того, прости господи, но такой сволочи я давно не встречал. Он получил по заслугам, и я уверен, что многие в нашей больнице думали также.
Я никому ничего не рассказывал и не делал никаких записей о наших беседах с Огородниковым. И своими мыслями и сомнениями тоже делиться не спешил. А зачем? Он ведь больше ни перед кем так не откровенничал. Кто мне поверит? Кому охота самому быть «психом»? А мне здесь еще работать и работать, я ведь теперь как-никак – зав отделением.
 
Простая история… На этом могло бы все и закончится. Только осталась еще одна деталь, о которой я также предпочитал не распространяться.
Незадолго до самоубийства он звонил мне. Огородников. Ночью. На дежурстве. Говорил, что Князь, насытившись, уснул на месяц. И еще, что теперь их двое.
– Александр Андреевич, вы разве никогда фильмов не смотрите? – его апатично-тоскливый голос шизофреника звучал, словно из глубокой могилы.
– Кто выпьет крови вампира, тот и сам может стать вампиром. Но дело здесь даже не в крови, а в том, насколько ты сам готов стать настоящим монстром. А Игорь Геннадьевич и при жизни был порядочной мразью, но теперь… Теперь еще хуже. Теперь я слышу их обоих, их шепот и голоса. Они пока спят, неподвижно, в темноте, как ящерицы, берегут свои силы. Иначе жертв было бы гораздо больше, – без остановки резонерствовал он.
– Вампир может убивать в любую ночь, и даже день, просто им почему-то не слишком нравится солнечный свет. Но в полнолуние вампир становится наиболее сильным, и тогда им особенно нравится убивать, говорят – кровь имеет совсем другой, приятный терпкий вкус. Доктор пока еще слишком слаб, но скоро опять, опять полнолуние. Он теперь постоянно говорит о Алёне Сергеевне, и о вас тоже, Александр Андреевич… Ну, мне пора, спасибо, что выслушали меня. Прощайте. Берегите себя… И помните… Выживший – вернется.
И больше ничего. Гудки. Я так и не успел сказать ему ни слова.

XIX

Мне снился сон.
Мы были одни с Алёной, одни у нее дома. И мы занимались любовью. Сначала, мы долго целовались, и я чувствовал безумно сладкий аромат ее губ, с легким привкусом ментоловых сигарет. Мы лежали поперек кровати, поверх зеленого покрывала, и я медленно раздевал ее.
Сначала пуговицу за пуговицей расстегнул блузку, затем медленно снял ее и бросил рядом, на подушки. Я знал, что у нее красивая грудь, но и не представлял, насколько она действительно была прекрасна. Алёна сняла чулки, и теперь мы уже вместе, почти полностью обнаженными лежали на широкой кровати. Я гладил ее ноги, расстегнул бюстгальтер и поочередно достал сначала одну грудь, затем вторую, лаская языком набухшие от возбуждения соски. Я не торопился, и мне никогда еще не было так хорошо. Одновременно ее нежные руки уже сводили меня с ума. Она скользнула ниже и заставила меня кричать от удовольствия.
Затем я вошел в нее. Никогда раньше я не испытывал такого наслаждения. Я двигался быстрее. Алёна часто и громко дышала, и ее полузакрытые, слегка раскосые глаза смотрели прямо на меня. Казалось, эти минуты длились целую вечность.
 Теперь уже Алёна была сверху, на мне, и наши пальцы тесно переплелись. Мы были одно целое. Она медленно раскачивалась, и ее божественная грудь колыхалась в такт нашим движениям. Длинные черные волосы, словно волнами, разметались по ее лицу и плечам. Я чувствовал приближение оргазма. Алёна наклонилась ниже, коснулась сосками моей груди и вдруг…
Вдруг выражение ее лица стало меняться. Это была она и уже не она. Со звериным оскалом и страшным рычанием она вонзила свои зубы мне в шею. И одновременно целый водопад спермы извергся из меня. Это были мгновения ни с чем не сравнимой боли и наслаждения. Я пытался вырваться, сопротивляться, но ее нечеловечески сильные руки крепко держали мое слабеющее тело. Ее клыки были еще совсем маленькими и не такими острыми, как у более старых вампиров, и поэтому ей пришлось несколько секунд терзать мою шею, пока она не перекусила сонную артерию. Хлынула кровь. Алёна жадно пила этот горячий, алый напиток, постанывая от удовольствия.
Потом была темнота.

XX

Я с детства был законченный материалист. Не то, что это новое поколение, воспитанное на фильмах о Битл Джусе и Гарри Поттере. Я еще застал то «славное время», когда в мединституте преподавали диамат, научный атеизм и историю КПСС в придачу. Я – сын второго секретаря райкома партии, затем уже сам – комсорг потока и вот теперь – врач психиатр первой категории, и логика, трезвая медицинская логика, довольно рано вытеснила во мне все зачатки древне-генетических суеверий.
Сказки… сказки – для детей. А вера? Мои родители были атеисты, а сам я уж и забыл, когда последний раз был в церкви. Да и при чем здесь церковь? Во что мне верить? Что бог позволил умереть своему единственному, любимому сыну, чтобы именно так, он, словно жертвенный агнец, спас человечество? От чего? Я не один раз читал Библию, но так и не нашел в ней никакого ответа. А я не привык «просто верить», верить в то, чего не понимаю. Я прожил не один десяток лет, но так и не увидел ни одного проявления Его божественного вмешательства в нашем безумном мире.
В Библии не было и многой другой информации, так необходимой для меня. В чем смысл жизни? И есть ли в каждом человеке что-то необыкновенное, нечто большее, чем его мышцы, мозг, кишечник и почки. Где – то невидимое, что вдыхает душу в этот кусок жира и мяса? Что заставляет его работать, как железный ящик телевизора, который тоже мертв без какого-то внешнего сигнала, только поймав который он может удивительным образом «говорить и показывать». Где та особая волна души, со своими уникальными диапазонами и частотами? Или человек тоже, просто машина, и ему только кажется, что он живет и делает выбор, как шарик, запущенный по кругу умелым крупье, заранее знающим результат… И где та грань, отделяющая жизнь от смерти, песчинку от Вселенной, миг от вечности?
       Я был реалист. Я верил только в то, что знаю. Мне было гораздо проще считать Огородникова шизофреником, маньяком-убийцей, а его рассказы всего лишь бредом сумасшедшего. Так было удобнее. До той ночи. Тогда я проснулся в холодном поту, в смертельном ужасе еле сдерживая душераздирающий крик. Я задыхался. Мне было жарко и душно, и я еще долго ощупывал свою шею, и благодарил всех известных мне святых, что это был всего лишь сон. Нелепый детский страх, словно сковал меня, и не давал сомкнуть глаз до рассвета, до спасительного звона будильника. Это был просто ночной кошмар, но именно тогда я впервые поверил. Поверил, словно осознав, вне всякой разумной логики, каким-то шестым чувством реальную, смертельную опасность. Поверил, потому что знал: выживший – вернется.

XXI

Игорь Геннадьевич уже сутки как исчез из реанимационного отделения первой городской клинической больницы, оставив после себя только загадки и слухи. В своей квартире и на работе он так и не появился. Да еще тот несчастный случай, когда молодой студент, подрабатывая там же на «горке» санитаром, неудачно упал на стеклянную дверь опер блока и разрезал себе горло от уха до уха. Я был там вчера, вечером после работы, «интересовался здоровьем своего коллеги». Мне рассказали официальную версию, а потом уже неофициально посоветовали найти и расспросить дежурного врача Тимофея Александровича, потому что «он знает больше». Именно так я и поступил. В курилке под лестницей, дежурный хирург, освободившийся только часов в девять вечера, великодушно поделился со мной этой неофициальной информацией, предварительно взяв с меня обещание, что его не увезут после этого прямо ко мне в отделение.
– Прописка не та, – все еще пытался шутить я.
Хирург даже не улыбнулся.
– Может, это проклятые приборы… А может… Не знаю… У вашего Баширова могло часами не биться сердце, он почти не дышал, а температура опускалась почти «до нуля», – до комнатной… Мы пару раз даже отвозили его в морг. Потом – обратно. Он словно умирал, а потом снова оживал. А эта ускоренная регенерация… А анализ крови, биохимия – вообще ерунда какая-то… Мы уже хотели его в институт иммунологии везти, а вчера, как стемнело – он вообще исчез. Будто испарился. Зав отделением – тот хотел, поначалу, на нем кандидатскую писать, все наблюдал, записывал, даже на ночь с ним в палате оставался. Потом вдруг как-то резко передумал, словно испугался чего-то. Забрал все данные, ничего не сказал, и уехал куда-то из города, во внеочередной отпуск… Так что я теперь тоже, – и.о. А потом эта история с санитаром…
– Я вам вот, что скажу, – врач перешел на шепот, – но только между нами. Я вообще, чем больше думаю об этом, тем…
Дверь в курилку внезапно распахнулась, и в коморку под лестницей влетела на удивление маленькая и хрупкая мед сестра, в хирургическом костюме и маске.
– Тимофей Александрович, срочно в операционную: ножевое, в живот. Мы вас везде ищем, скорее!
– Уже иду! – ответил он, и продолжил быстрее:
– Вот, – у зав отделением на полке пылилась. Почитай, но только с возвратом, – он протянул мне какую-то старую книжонку.
– Там есть весьма интересные моменты. Зайди потом, я тебе еще кое-что расскажу, если захочешь. Ну, счастливо! – донеслось уже из коридора.
И все-таки хорошо, что я не стал хирургом, – почему-то подумал я, – у нас хоть такой беготни нет, да и крови боюсь, на пятом курсе даже в обморок шлепнулся в операционной.

Из табачной атмосферы я попал прямо на свежий июньский воздух. Вечером в парке горбольницы было еще светло, но тихо и почти совсем безлюдно. Только огромные темно-зеленые сосны неподвижно и величественно закрывали соседние корпуса. Надо было спешить. В поздний час в Новосибирске самые простые хулиганы-подростки могут оказаться гораздо страшнее всех этих вампиров, оборотней и чертей, вместе взятых. Скучающая компания этих монстров-отморозков, без всякой мистики, запросто может за пять минут сделать вас инвалидом первой группы. И даже не обязательно из-за денег, а просто так, для развлечения, после просмотра очередного боевика.
Уже выйдя через парк за ворота горбольницы, почти у самой остановки 32-го автобуса, я увидел расположившегося на отдых бомжа, уютно устроившегося между двумя мусорными кучами. На остановке никого не было, и его сну никто не мешал. Между тем, мутное солнце, укрывшееся за корпусами университета путей сообщения, уже клонилось к закату, и было довольно сумрачно. Я уже пожалел, что не взял зонт, предвидя надвигающуюся грозу.
Пока я размышлял о том, когда можно будет вернуться, дослушать того хирурга, да и книгу надо вернуть, бомж, лежавший до этого неподвижно, вдруг повернулся на бок и сел. Затем встал. И пошел прямо ко мне. Я испугался, и не только туберкулеза. Хотя это и был обычный стопроцентный бомж, которых сотни и тысячи в нашем городе, – грязный, вонючий, в рваном ватнике, мокрых штанах, с грязно-рыжими лохматыми бородой и слипшимися волосами. Его социальный уровень и крайне неопределенный возраст был заметен даже моим невооруженным близоруким взглядом. Опустив голову, он медленно и молча брел ко мне, волоча ноги по мелким лужам. Не доходя двух метров, он вдруг поднял голову и посмотрел прямо на меня. Но даже в его грязной перекошенной физиономии угадывалось что-то пугающее и до боли знакомое. Странно, но мне показалось, что его глаза, как у кошек, словно светились изнутри каким-то дьявольским светом.
И тут одновременно рядом затормозила случайная маршрутка, на мгновение ударив фарами ему прямо в лицо. Бомж вздрогнул, словно от боли, и попятился назад, в сумерки подворотни. Через секунду я уже мчался по вечерней Дуси Ковальчук, дрожащими руками передавая водителю нашаренную в карманах мелочь. Мне было плевать, куда идет эта маршрутка. Лишь бы подальше от этих розовых зрачков и теперь уже слишком знакомого лица.

XXII

Дома я сразу открыл эту старую книжку. «Медгиз», 1958-й год, «Казуистика в медицине», под общей редакцией известного психиатра, академика А.В. Снежневского, с минимальным для того времени тиражом в две тысячи экземпляров. Среди прочих глав и главок, написанных какими-то древними чехами, немцами и австрийцами я наткнулся на странный случай, описанный в 1896 году в городской клинике Мюнхена некими докторами K. Buchm;ller и G. Jentzsch.
Там было сказано, что в их клинику поступил необычный пациент, младший сын известного в округе барона O.W. von Rosenheim, 23-х летний Ганс. Юноша стал бояться солнечного света, проводил все время в темноте, и утверждал, что он «вампир» и питается людской кровью. Также Ганс уверял, что у него есть хозяин, «самый главный вампир», который «учит» его и «управляет» его мыслями и действиями. В клинике молодому барону проводилась терапия теплыми ваннами, влажным обертыванием, раскручиванием в гамаке, курсами солей брома и морфия. Но ему становилось только хуже. Он все чаще и подолгу замирал то в одной, то в другой, нередко – вычурной позе, а затем и вовсе перестал двигаться, разговаривать, и лежал, вытянувшись на койке, не реагируя на обращенную к нему речь и другие раздражители. Его мышечный тонус был повышен и, при этом, поднятая рука больного могла на долгие часы оставаться, словно подвешенной в воздухе.
Пациент совсем не принимал пищи и крепко сжимал челюсти при попытках кормления с ложки либо через зонд. Более того, отмечался интересный феномен значительного урежения частоты сердцебиений, дыхания, и понижение температуры тела больного. Доктора клиники были в недоумении, а среди суеверного населения и священнослужителей города Мюнхена уже возрастали волнения, вопросы и даже требования выдать народу «вампира» для расправы с ним. Тогда из Берлинского университета в Баварию был срочно вызван профессор, известный психиатр K. Kahlbaum, который осмотрел пациента, и, не колеблясь, выставил ему диагноз «katatonia». Профессор посоветовал использовать контрастный душ, и, разрешив все сомнения сотрудников клиники, вскоре уехал обратно в Берлин.
Далее, как свидетельствуют K. Buchm;ller и G. Jentzsch, события развивались трагически. Ночью больной внезапно вышел из ступора и напал на потерявшего бдительность санитара. Покинув клинику, юноша отправился к себе домой, где уже напал на своего родного отца, но в процессе борьбы был убит бароном Отто фон Розенхеймом и его другом, неким Августом Брумером. Подробности этих происшествий не сообщались, видимо и здесь хорошо поработала советская цензура; но то, что убили они его явно не контрастным душем, думаю, было вполне понятно.
В комментарии к этому «редкому случаю», академик Снежневский кроме прочего, подчеркивал важность своевременного распознавания кататонической формы шизофрении (особенно описанного выше ее бредового варианта), борьбы с суевериями и пережитками в сознании людей, и внедрения в жизнь решений и задач XX-го съезда КПСС в области здравоохранения.
Друга Августа у меня не было, в КПСС я вступить не успел, так что, к сожалению, в борьбе с подобной «казуистикой» придется рассчитывать только на себя. Завтра, по моим подсчетам, опять полнолуние, и к такому повороту событий я был явно не готов.

Эпилог

В июне вечерело поздно. Из-за серых облаков светило сумрачное солнце, освещавшее невысокий зеленый кустарник по периметру городского двора; изредка накрапывал мелкий дождь. Для лета было довольно прохладно – не более 16 градусов в тени, хотя по радио и предсказывали в дальнейшем существенное повышение температуры. Я предусмотрительно оделся потеплее – кто знает, сколько еще придется ждать. Я сидел на старой полусгнившей скамейке и наблюдал. Сектор для обзора был выбран удачный, и никто не мог войти в этот подъезд незамеченным. Сам же я оставался в тени, и чуть в отдалении, почти у самых гаражей. На мне была новая куртка с высоким воротом и серая кепка, которую я сразу натянул на лицо, так, что меня теперь даже вблизи узнать было довольно трудно. На шею, под куртку, я, не раздумывая, плотно намотал свой старый зимний шарф.
Вот уже начало темнеть, и время постепенно перевалило за одиннадцать ночи. Двор дома на Советской 19 почти опустел. Остались лишь одинокие собачники, да запоздалые «тинэйджеры», с громким матом тусующиеся на детской площадке. А я все ждал. Почти непрерывно курил, складывая окурки в отдельный пакет, чтобы потом менты в своих продвинутых лабораториях не вычислили бы меня, например, по прикусу, или образцам слюны. Да и ботинки потом тоже желательно было бы уничтожить – следы, и какая-нибудь трещинка на подошве могли потом запросто и надолго лишить меня воздуха свободы. Рядом со мной, как «алиби» для прохожих была открытая бутылка «балтики», а чтобы не оставлять отпечатков пальцев я был в перчатках, хотя и был почти убежден, что потом все эти шпионские меры предосторожности будут для меня совсем не актуальны.
Я знал, что она там, в квартире. Я знал это также точно, как и то, что на третий этаж дома номер 19 других путей, включая водосточные трубы, карнизы и решетки, просто не было. Только через подъезд, а он был у меня как на ладони. И я знал, что он придет, не может не прийти. Я чувствовал это. Ведь сегодня – первый день полнолуния. Сегодня он впервые ощутит полную силу и желание убивать. Именно желание, а не необходимость, как с санитаром на горбольнице. Сегодня он будет почти непобедим, хотя и не бессмертен, как Князь. Но мне все это было уже безразлично. Я понимал, чем рискую, и догадывался, насколько осторожной и изобретательной бывает эта нечисть. Умение выживать в этом враждебном для них мире, маскироваться и растворяться в толпе, исчезать и быть незаметными, всегда прятать концы в воду вырабатывалось у них веками. Но я сам сделал свой выбор. Меня, как и последние полтора года интересовал только один человек на Земле, и я не позволю этой зубастой мрази приблизиться к моей Алёне. Во что бы то ни стало.
Он появился в 11.20, не спеша, прямо со стороны Красного проспекта. За 24 часа он уже успел перевоплотиться во вполне респектабельного человека в роскошном кожаном плаще, и даже шел гораздо увереннее, лишь немного прихрамывая на левую ногу. В руках он нес большой букет ярко-красных роз. Теперь, в свете уличных фонарей я сразу узнал его. Конечно, со времени того случая на дежурстве, он сильно изменился, но, тем не менее, несомненно, это был он – бывший заведующий восьмым отделением, вчерашний «бомж» и мой вечный конкурент Игорь Геннадьевич. Откроет ли Алёна дверь своему несчастному припозднившемуся коллеге, который иногда бывает слишком убедителен, тем более – теперь? Вероятность была слишком велика, а он уже смело набирал четырехзначный код на железной двери ее подъезда. Теперь нужно было спешить. Отбросив подальше так и не тронутую бутылку, я двинулся вперед.
Крепко сжимая руками обернутый в газету осиновый кол, я быстро шел на встречу своей смерти.


Дмитрий Ли
(Старичков Дмитрий Алексеевич),
Новосибирск, 2004.