Элегии детства

Петрова Ирина

Ах, сколько утекло с той поры дней, великое множество событий произошло, более ярких и впечатляющих, но хранит память детства милые истории, каковые и представляю на суд моего снисходительного Читателя.

Над древним Городом отшумели годы военного лихолетья. Послевоенные голод, холод, разруха постепенно отступали, восставал из руин и горя, хорошел Город. Оттаивали и людские души, утихала боль потерь, высыхали слезы.

И вот на дворе 60-е. Оттепель… Звенящее слово весны и свободы, свежего воздуха и брызнувшего солнца. И даже внезапная нехватка хлеба, очереди на углу у булочной, после еще не забытых голодных лет, не так уж и страшны.

Так прекрасен был восстановленный Город. Из всех городов мира он отличался каким-то особенным уютом, самая главная его площадь была вся в цветах, клумбах, газонах. Весной тюльпаны и гиацинты заливали её красно-белой пеной, а летом строгие канны и розы всех цветов радовали глаз и сердце горожан. Это уже потом её изуродуют правители-временщики и архитекторы-вандалы, а в те годы бегали по площади аппетитные краснобокие троллейбусы и стояли будки с бравыми регулировщиками в белоснежных кителях.

В самом сердце прекрасного города жила маленькая, тихая улочка с причудливым для здешних краёв названием – Меринговская (с ударением на «о»). Иногда произносили с ударение на «е» и в моем детском воображении несся табун меринов с горящими глазами и капающей с удил пеной. Так было в фильме, который я увидела по чуду тех лет – телевизору, но об этом позже.

В названии улочки остался на земле след от бывшего владельца большой усадьбы профессора Ф.Ф. Меринга. Задолго до бурных лет начала всеобщего счастья, равенства и братства, построил он много добротных и удобных домов с красивыми лепными фасадами. Квартиры в домах сдавали внаем, назывались дома – доходными. Множество разного люда нашли здесь кров и пристанище. Царственную величавость Анны Горенко, вулканический темперамент Эренбурга, вековую печаль древнего народа в глазах Мандельштама - чего только не повидали на своем веку белокипящие каштаны и золотые липы тихой улочки. Как-то, решив отдать дань нерушимой дружбе всех народов-братьев великой Страны, присвоили улочке имя великого сына Востока Фирдоуси. Но чуждое для здешнего уха, оно не прижилось, и вновь стала улочка Меринговской.

Во время войны дома тут пострадали крепко, разруха Крещатика костлявой рукой коснулась и нашей улочки. Некоторые дома исчезли с лица земли, а несколько оставшихся коробок стен решили возродить. На восстановление пригнали пленных немецких солдат. Они работали старательно, с кровноврожденной тщательностью, украсть мешок цемента или десяток-другой кирпичей не могли из-за генного неприятия воровства и богобоязненности. Да, если бы, и поступились принципами, зачем в лагере для военнопленных цемент и кирпич? Пребывание там временное, недвижимостью обзаводиться неразумно. Вот и приобрели крепость, аккуратность и красоту возрожденные дома с ампирной лепкой, цветочными орнаментами, головами дев и драконов. Вновь же построенные были уже по-современному скучны, «без архитектурных излишеств».

 Дом под номером 7 (счастливое число!) был прекрасен расстрелиевской покраской – бирюзовый с белоснежной отделкой, изящен снаружи, уютен внутри. Предназначался он для семей генералов и офицеров железнодорожного корпуса. Генералы и полковник получали квартиры на «престижных» третьих, четвертых и пятых этажах, а первые, вторые и шестые этажи были коммунальным пристанищем семей офицеров в чинах майоров и капитанов. веселые, большие семьи дворников, сантехников и прочего рабочего люда обживали полуподвалы, или, как принято было их называть, цокольные помещения. О, сколько разных, забавных и печальных историй мог бы поведать этот дом-красавец со свежеблестевшими по весне, отмытыми и натертыми газетами до блеска, окнами. Впрочем, сотни таких историй может рассказать каждое людское жильё, но сейчас о другом…

Теперешние толкователи истории называют те года застоем, тоталитаризмом, засилием идеологии и разными мудреными терминами. Так оно, возможно, и было. Но память рисует весьма милые картинки того времени. Запах мастики, ёлки и мандаринов, сугробы ростом с маму с протоптанными дорожками, веселые ручьи, несшиеся с крутой улицы-соседки, ванильный аромат куличей, прянный запах пасхальной буженины, дирижабль на школьной спортплощадке, милицейские заслоны в майские и ноябрьские праздники, обойдя которые, прорваться проходными дворами и подъездами, на Крещатик в дни парадов, было делом чести местных мальчишек. Память детства не может хранить политический и идеологический дух того времени, да это и не к чему. Об этом написаны сотни умных томов. Здесь же речь идет о дорогом сердцу, домашнем укладе старого дома на зеленой киевской улочке.

В большой четырехкомнатной квартире на втором этаже судьба соединила жизнь трех семей. Супружеская чета дикторов украинского радио с редко звучавшей тогда в быту прекрасной украинской речью. Семья была большая – муж и жена, две дочери, мать жены, две незамужние сестры жены, занимали они две комнаты, бывшие гостиную и столовую. Капитан железнодорожных войск с женой и двумя сыновьями ютились в небольшой комнатке, служившей когда-то спальней. Самую маленькую комнатушку, давешний кабинет, занимали экономист нефтебазы Наум Львович с супругой. Они были немолоды и бездетны.

Много людей – много отношений. Особо мирно в квартире не жили, все время кто-то с кем-то против кого-то дружил. Мужчины в «кастрюлькины распри» старались не вникать, на крики и жалобы женушек особо не реагировать, мол, покричат, поскандалят и уймутся. Общались мужики дружно за кружечкой пивка или рюмочкой красной бормотухи в угловом «гадюшничке». Обычная жизнь миллионов коммуналок послевоенного времени.

Наум Львович был из многодетной небогатой еврейской семьи. Но замашки и привычки имел барские. Да и должность обязывала – экономист нефтебазы был уважаемым человеком. Жену звал ласково Иринушкой, но держал в ортодоксальной строгости. Их комнатушка окнами и крохотным балкончиком выходила во двор. На этом балкончике была сооружена голубятня, но не ради удовольствия погонять заливистым свистом умных птиц в весеннем небе, держал с десяток сизарей в клетке Наум Львович. Нет, в запоздалом мальчишестве его не упрекнешь. Он очень любил голубей, нежно и трепетно любил, но… в виде рагу. Несчастная Иринушка, содрогаясь от жалости и отвращения, лишала жизни невинных посланцев мира, тушила с овощами и приправами нежное мясо, скрывая невидимые миру слезы. Соседи возмущались, чертыхались, плевались. С антисемитской ненавистью вспыхивали, за спиной Иринушки, слова, что, дескать, «… и Христа распяли!» Особым гневом полнилась жена капитана, фамилия которого, по странному капризу судьбы, была … Голубятников!

Не взирая на это, Иринушка исправно трудилась над тушкой очередной жертвы гастрономической привязанности Наумчика. Ибо, если к положенному часу в подогретой тарелке не было бы представлено нежное рагу с гарниром из кабачков, все злобные шпыняния соседок показались бы райским пением в сравнении с гневными воплями мужа. Ровно в 17-30 по московскому времени, о чем извещал голос соседа-диктора из черной тарелки репродуктора на стене, на круглом столе, покрытом скатертью тяжелого шелка с китайскими фазанами и драконами, должны были находиться: жесткокрахмальная льняная салфетка в начищенном бронзовом кольце, серебряная стопочка и хрустальный графинчик-лафитничек с водочкой, две закусочные и одна хлебная тарелочки, два мельхиоровых столовых прибора – вилка и нож для мяса, и то же для рыбы, отдельная вилочка с ножичком для десерта. Где приобрел знания о такой сервировке сын многодетной еврейской семьи из местечка под Бердичевом, сказать невозможно. Итак, ровно в 17-30 на пороге возникал, возвратившийся с работы, Наумчик. Пробок тогда в Киеве не было, ходили много пешком, время рассчитывать было несложно. В 17-40 с чистовымытыми руками он восседал за стол, для аппетита (как-будто он страдал его отсутствием!) выпивал первую рюмочку, а в 17-43 в двери комнаты появлялась Иринушка, неся в заранее подогретой тарелке вышеописанное рагу. Начиналась Трапеза. Во время оной Иринушкино место было определено на полшага позади правого локтя Наумчика. И если все было по чину – мясо протушено до искомой мягкости, специй добавлено до надлежащей душистости и кабачки чуть похрустывали, то Иринушка представлялась к награде долькой от десерта, состоявшего из сочного яблока или благоухающей груши. Но, если в гастрономическую рапсодию вкрадывалась фальшивая нотка пересола или недоперченности, тарелки летели наземь и гнев Наумчика был слышен даже в кухне, к вящему удовольствию злорадствующих соседушек.

На соседней улице находился, хорошо известный в Киеве, колбасный магазин. Об этом заведении можно написать много томов, он держался несокрушимым оплотом дефицита все годы генсеков, партсъездов, застоя и прочих социалистических изысков. И, увы, бесславно пал в борьбе неравной с капиталистической действительностью 90-х.

Теперь в зеркальных витринах стоят тупые манекены в костюмчиках с ценниками, количество циферок в которых, в аккурат равно количеству цифр в телефонном номере бывшего колбасного рая. Но все это будет очень потом, а в благодатные 60-е по дороге с нефтебазы в «Колбасный на Карла Маркса» заходил Наумчик и покупал 200 граммов розовой, как ушко эльфа, «Докторской». Здесь не место гимнам «тем» колбасам, но, поверьте, это было ВКУСНО.

И, завернутая в пергаментную бумажку, колбаска волновала воображение нашего экономиста всю недолгую дорогу домой. В строго определенное время, а точнее – в 17-40 бумажка разворачивалась на закусочной тарелочке, мельхиоровое совершенство фирмы «SOLINGEN» резало нежную плоть на аккуратные брусочки, кои служили отличной закуской под кошерную водочку. Верная Иринушка, стоя на обычном месте, взирала на эту картинку с тоской. И, однажды, случилось неслыханное! Брусочек розового волшебства уже плыл ко рту хозяина, и вдруг раздался тихий вопль души: «Наумчик, а можно мне кусочек?» Оторопев от небывалой дерзости, чуть не подавившись колбаской, Наумчик воззрился на нарушительницу устоев трапезы. Прошли долгие секунды и обалдевший муж гневно взрыкнул: «Ну, ты… на ВСЁ компаньон!!!»

 Справедливости ради заметим, что колбаски Иринушке так и не досталось.

Эту вопиющую историю обиженная Иринушка поведала Валюше, соседке из квартиры напротив, и своей сестрице Нюре, гуляя с ними в скверике около театра Франко.

Нюра была несколько глуховата, говорить с ней надо было громко, вот поэтому история стала достоянием гуляющей там же общественности. Фраза «Ну, ты на всё компаньон!» долгие годы была в нашем микрорайоне фольклорным оборотом, обозначавшем вопиющее нахальство.

Тихая семейная жизнь, с четким распорядком трапез и снов, не спасла Наума Львовича от тяжелого инсульта. Болел он недолго, ушел, оставив Иринушку вдовой. Туго приходилось без зарплаты Наумчика, тем более, что толком Иринушка нигде и никогда не работала. Ощутимым подспорьем для маленькой, чудом выхлопотанной пенсии, стала выручка от продажи множества дефицитных хрустальных вещиц, ковров, отрезов габардина и шевиота, нажитых запасливым тружеником нефтебазы. Когда запасы истощились, Иринушка устроилась вахтершей в министерство просвещения по соседству, гордо именуя свою должность «ночным диспетчером». Возвращалась некая стабильность быта, утихло неглубокое горе от утраты, шестидесятилетняя вдова вновь окунулась в Жизнь. А что за Жизнь у Женщины без Мужчины?

Особо светскую жизнь Иринушка не вела, компаний развеселых не посещала, сайтов знакомств не было еще и в зародыше. Что делать? И вновь банальнейшая история – сосед по квартире стал предметом женского обожания. А у него тяжело болела жена, мужчина он был еще не пожилой, природа требовала своё, на стороне знакомств искать было некогда – работа, дом, дети, больная жена, тёща, да что там говорить… А рядом, в соседней комнате, душа, ищущая тепла и участия, и их же предлагающая взамен за некоторые нехитрые знаки внимания. Вот так всё и началось.

Роман потек по неписаным, многолетним правилам подобных взаимоотношений. Встречи украдкой, тщательная предосторожность, холодный обмен приветствиями на кухне в присутствии соседей. Когда угомонились первые восторги, стала возникать привычка и обыденность. Мужчина, немного насытившись, стал утрачивать интерес. Да и слишком грузная ноша для хрупких мужских плеч: шесть дам в семье, творческая работа, дача, соседка – устал… Становился невнимательным, манкировал обязанностями. А что делать Ей? Скандал не устроишь, громко кричать нельзя, ибо подумают, не тронулась ли соседка умом – кричит одинокая женщина неведомо на кого. А без крика, что за скандал? Душу не облегчит. И вот пришла на ум Иринушке древнейшая женская уловка – вызвать ревность. Но как? Объект мужского пола найти нереально, звонки мужским голосом на общеквартирный телефон в коридоре тоже невозможны. Озарением возникла гениальная, по своей простоте, мысль. Теперь это назвали бы виртуальным партнером. Но в те годы такие слова еще не были в ходу, а уж фантазии Иринушки хватило бы на двоих.

 Уже упомянутая семья соседки по лестничной клетке Валюши, была большая. Муж-майор, боевой офицер, сын и дочка, мама Валюши Антонина Эдуардовна жили в двух больших светлых, как говорила сама Валюша, «царских» комнатах. Валюшу Иринушка считала подружкой, поверяя ей все перипетии нехитрого романа, жалуясь на обиды и хвастаясь маленькими победами. Беседовали они в огромной, тридцатишестиметровой комнате Валюши в уголочке, полушепотом, но у дочки, учившей уроки в другом углу, уши разворачивались на полный оборот, как локаторы боевого корабля. Может, потому и сохранились эти эпизоды для истории.

Вот гардеробом мужа Володи и было придумано воспользоваться для пробуждения дикой ревности.

В первом акте у Валюши одалживался макинтош Володи, его велюровая шляпа цвета горького шоколада, завершенность этому наряду придавали зонт и галоши покойного Наумчика. Вы спросите, почему не использовалась одежда безвременно ушедшего? Ответ прост – вся более-менее приличная мужнина одежда уже была продана на толкучке в Беличах. Зонт и галоши не продались из-за необходимости в домашнем хозяйстве первого, и абсолютной никомуненужности вторых.

Итак, сцена первая. Дождливым вечером, тихонько выйдя на лестницу, Иринушка звонит в свой же звонок два раза (это сигнал для её семьи, к соседям – один звонок). Быстро и тихо входит в квартиру, а уж теперь, пошаркав перед дверью, звеня дверной цепочкой и скрипя дверьми создаётся иллюзия Прихода Его. Потом в коридор, на вешалку вывешиваются макинтош и шляпа соседа Володи, ставится открытый зонт, щедро политый в комнате водой из кружки, и, намоченные таким же способом, галоши. Все, кто проходит по коридору, видят эту картину, убеждающую в совершенно порочном поведении соседки. Видит Он, ему эта картинка и так душу царапает, да еще и теща с дочерьми обсуждают, негодуют, злорадствуют – действуют ему на нервы. Спать тогда ложились рано, телевидение было недолгим, диктору на работу вставать рано, чтобы выйти в утренний радиоэфир. Выждав, пока все утолкутся, Иринушка пару раз тяжело шаркнув в коридоре, громко открывала и закрывала входную дверь, иногда, для вящего убеждения, чмокнув воздух. Затем маскарад до утра убирался с вешалки, за ночь макинтош и шляпа высыхали и возвращались Валюше. Отсутствие одежды Володей не могло быть замечено, так как на службу майор ходил в форме.

Однако, постоянные визиты одного и того же мужчины должны были бы, по целомудренной логике тех времен, привести к законному браку. Поэтому было решено «сменить партнера». Как раз в это время соседу Володе удачно выделили санаторную путевку в Судак почти на месяц. Шинель, в которой он ходил на службу, одиноко повисла на вешалке в коридоре, поджидая хозяина. Чего же простаивать нужной вещи?

Действие второе: после двукратного звонка, скрипения двери, шарканья шагов, на вешалке в коридоре появлялась майорская шинель. Осень стояла дождливая, военному человеку с зонтиком ходить не пристало. Теперь вся вода из кружки выливалась на многострадальные шинель и форменную фуражку. Галоши и зонт в спектакле не участвовали, покорно ожидая своего выхода за кулисами.

Ближе к концу отпуска, непросыхающую шинель и фуражку пришлось вернуть Валюше, дабы вещи высохли к встрече хозяина. А к Иринушке зачастил «Некий Штатский» в коричневом габардиновом пальто и серой фетровой шляпе. Догадываетесь, в чьих? Сосед, выбитый из психологической колеи, по степени накала эмоций приблизился к лучшим образам ревнивцев мировой литературы. Теперь уже он устроил ночной скандал грозным шепотом, все «соперники» были изгнаны, роман продолжался…

Пальто, макинтош, шинель, фуражка и шляпы дремали в коридоре Валюши. Им снились свет рампы, гром оваций, как всем тщеславным актерам, сошедшим с подмостков.

А вот третья соседка этой квартиры, Зоя, была несклонна к творческому полету мысли, фантазиям и прочей восторженной дребедени. Её ум был рассудителен, практичен и расчетлив.

Несколько лет после окончания Великой войны Зоин муж прослужил в освобожденной Германии. Возвращались оттуда служивые люди кто с чем – роялями, мебелью, шубами. Но не все. Володя, муж Валюши, пройдя инженером заграждений и разминирования в составе 1-й железнодорожной бригады 3-го Балтийского фронта, расчищая пути от фашистских мин наступающим на запад советским войскам, поседев в неполные двадцать пять лет, привез домой, в город детства на Волге, три пузырька цветной туши, несколько наборов карандашей фирмы «Pelikan», да качественную готовальню. Всё это пригодилось молодому офицеру-слушателю Военно-Транспортной Академии в Ленинграде. Его отец написал сыну: «Притащишь фашистское барахло – ты мне не сын.»

Но, мы немного отвлеклись от описываемых событий.

В те годы бытовая техника была из разряда диковинок.

Радиоприемник и телефон были, пожалуй, единственными представителями технического прогресса в сфере быта. В конце 50-х забелели круглыми боками холодильники «Днепр». Автомобиль считался роскошью, уж телевизоры и вовсе были экзотической диковинкой. Счастливыми обладателями ящичка с экраном, величиной с сигаретную пачку и огромной, похожей на аквариум, линзой, были и Зоя с супругом. Ящичек стоял на почетном возвышении в четырнадцатиметровой комнате. Семья Голубятниковых – муж, Зоя, два сына, гордилась им, как личной заслугой. Линза стояла перед телевизором на изогнутой специальной подставке, и на день плотно упаковывалась в шикарный китайский чехол из плотного черного шелка, расшитый яркими павлинами и драконами.

Вечерами все домочадцы усаживались за круглым столом, глава семьи начинал священнодействие. Со словами: «Ну-ка, ну-ка, что у нас там?», чехол снимался, мягкой фланелькой протирались линза и крохотный экранчик. Включали телевизор, потом долго крутили и переставляли с места на место рожки настольной антены. Наконец исчезали хрипение, свист, снежные хлопья и мутные волны на экране, в голубом мерцающем свете появлялись знакомые, почти родные, Ниночка, Валечка, Анечка и красавец Игорь, молодые и элегантные. «Добрый вечер, товарищи! Начинаем программу передач Центрального телевидения.» Это были, ставшие потом легендой телевидения, Нина Кондратова, Валентина Леонтьева, Анна Шилова и Игорь Кириллов.

Всё было интересно, обсудить увиденное Зое надо было с кем-нибудь немедленно, во время просмотра. А Ваня, после третьей ежевечерней рюмочки, начинал сладко дремать. Сыновья, немного послушав новости, отвлекались игрой с деревянными солдатиками, и Зое становилось скучно. Вот тогда она и приняла решение приглашать соседей на просмотр вечерних телепередач.

Много лет спустя, в пронзительном фильме Никиты Михалкова «Пять вечеров» я увижу картинку из детства – неловко, стесняясь, в комнату Тамары просачивается пожилая супружеская пара и замирают перед голубым мерцающим окошечком.

Зоинька приглашала в гости Валюшу с дочкой, соседку с мужем и приятельницу, имевшую взрослого сына, живших на первом этаже - за круглым столом усаживались человек семь. И на этом сходство с фильмом заканчивается, ибо практичный Зоинькин ум подсказывал : соседи - соседями, дружба – дружбой, но телевизор электроэнергию мотает, детальки разные потихоньку изнашиваются, лапочки всякие накаляются, проще говоря, расходы по эксплуатации аппарата налицо. Кто же их компенсировать-то будет? А зрители на что? На тумбочке с газетами, около двери, была поставлена коробка из-под духов «Красный мак». Зоя объявила – отныне все по гривенничку платят, а с маленькой Иришки – пятачок. Поворчали, поосуждали Зоину скаредность соседушки, но – деваться некуда, телевидение уже начинало свой засасывающий марафон. Тихо звякали монетки в душистой коробочке, несколько пар счастливых глаз вглядывались в голубой полумрак заэкранной жизни. Я не помню практически ничего из тех передач, но одно событие осталось в памяти. Потом, годы спустя, я увидела фильм «Старые друзья» и вспомнила, что сцена с бешено несущимся табуном произвела на маленькую девочку такое впечатление, что несколько ночей я плакала и кричала, оказываясь во сне под копытами страшных лошадей.

Пройдет почти четыре десятка лет и Зоино ноу-хау вернется к нам в образе «видеосалонов» – полутемных подвальчиков, бывших колясочных, дворницких, мусорных дворовых павильонов с отвратительно показывающими телевизорами, набором пошлых и глупых фильмов, гнусавым из-за бельевой прищепки на носу, голосом переводчика. Детям тоже предоставлялась скидка…

Праздники в 60-е очень любили. Люди оттаивали душой от стылого ужаса войны, хотелось жить, радоваться, веселиться. Первомай и 7 ноября отмечали наряду с днями рождений и новогодними праздниками. Накрывали столы, приглашали гостей, тосты были извечно-человеческие: за здоровье, за любовь, за детей, и, с несколько может и политическим подтекстом, но такой воистину мудрый – за Мир во всем мире!

Запахи праздников – восковой дух мастики для паркета, чесночно-мускатный бабуниного холодца, ванильно-сладостный маминого наполеона. Раздвигался большой круглый стол, хрустела скатерть крахмально-острыми складками, появлялись «кобальтовый» столовый, на 12 персон, сервиз и хрустальные фужеры с дочками-рюмочками. Проигрыватель «Серенада» и черные, еще бьющиеся, пластинки с мелодиями танго, фокстротов, вальсов ожидали гостей.

И пусть всё, кроме хлеба и воды в сифоне, надо было «достать по блату» или получить «в пайке» – майонез и шпроты, копченую колбасу и лимоны, баночку зеленого горошка и хорошую селедочку, баночку хрена и апельсины, но…

Такие ощущения веселья и праздника в последующие, всё более сытные и бездефицитные, времена, почувствовать становилось все сложнее и реже.

Закуски, горячее, тосты, потом танцы – мама с папой скользят в ритме «Рио-Риты», танцуют гости вальсы и танго, кавалеры кружат дам, дети завистливо вздыхают. Шейков еще не придумали, а уж современная трясучка обернулась бы вызовом кареты «психиатрички». Все это было вечером, а днем отправлялись в парк. Теперь он Мариинский, а тогда был даже названием праздничен – Первомайский.

Выездные «буфеты», где отпускали воды и ситро, пиво в бумажных стаканчиках, в таких же стаканчиках – мороженное с деревянной палочкой-ложечкой, павильон с играющими в шахматы и духовой оркестр на летней эстраде – атмосфера радости и счастья. И как тут удержаться от флирта, романчика, ухаживаний? Вот такие знаки внимания и начал оказывать нашей знакомой даме-коммерсанту Зоиньке сосед Сергей Федорович. С женой Лидой, дочкой и сыном жили они этажом ниже Зои. Квартира такого же расположения, те же четыре семьи в четырех комнатах, коммунальная кухня с четырьмя хозяйками, двумя плитами и тремя кошками. Служил Сергей Федорович на железной дороге, а значит, носил форменную тужурку с блестевшими пуговицами и фуражку с кокардой.

Ах, что творит форма (не беда, что и не военная) с пылким женским сердцем! Добавьте высокую, статную фигуру, темные глаза цвета чая и бархатный бас. Был Сергей Федорович «щирым козаком», пел украинские песни и говорил «спiвучою мовою». Зоинька была взята в плен быстро и бесповоротно, этакий блиц-криг Амура. Об этом сладостном пленении тут же было сообщено подруге Валюше, обсуждались стратегия и тактика ведения действий, наряды, украшения и конспирация. Проще всего было с нарядами. Вспомните, что Зоинька с мужем несколько послевоенных лет жили в Германии. Оттуда было привезено немало бархатных и шелковых платьиц, ажурное белье и шифоновые блузочки, замшевые и кожаные лодочки на, невиданных еще в те годы, шпильках, бусы «под жемчуг», клипсы, браслеты и множество другого крама и бижутерии. Большая часть этих богатств постепенно уплывали на «толкучку» (вещевой рынок по-теперешнему) в Беличах, на выручку покупались другие нужные вещи, в частности, телевизор. Но самые красивые платья Зоинька берегла, одевала по праздникам. Она была дамочкой аккуратненькой, миниатюрной, росту и полутора метров не было, личиком походила на молоденькую хорошенькую обезьянку, но Голос… Голос был громок и пронзителен, речь – образная, с цветистыми оборотами, эмоции непосредственны и, порой, несдержанны.

После нескольких праздничных вечеров с многозначительными переглядываниями, волнующими танго, незаметными пожатиями локотка и коленочки под скатертью, было решено активизировать действия. СВИДАНИЕ! От этого слова сладко трепетало Зоинькино сердечко. Вот посудите сами – семья, дети, кухонные баталии с соседками, «видеосалон» – быт, быт, быт засасывал. А тут – ОНО, свидание.

Наитщательнейшим образом обсуждался с подружкой Валюшей наряд. Выбрано было черное панбархатное платье с глубоким декольте на груди и спине, замшевые лодочки с пряжечкой в виде подковки, низка жемчуга, лаковая сумочка и кружевные перчатки. Какие-то диковинные духи были срочно приобретены у знакомой спекулянтки. К бою готова! Завораживающе красива, нарядна, благоуханна, блистательна! Вот только одно уточнение. Всё это было уместно в обстановке праздника, а с обычным вечером, посреди рабочей недели, как-то резко диссонировало. Но, что поделаешь? Ведь выходные и праздничные дни семейные люди проводят у родимых очагов. Назначено было на среду, на шесть часов, чудным майским вечером у булочной, что была на углу соседнего дома. Многие обитатели улочки жили здесь подолгу, квартиры не разменивались, все держались за центр, и, практически все, были знакомы друг с другом. Поэтому у спешащих домой, после обычного трудового дня, сограждан фигурка Зоиньки в обворожительном облачении вызывала некоторое недоумение. «Наши люди в таком виде в булочную не

ходят» – перефразируем мы известное выражение. Ох, как же неуютно ощущала себя Зоинька на углу, в закатных лучах солнца, раскланиваясь направо и налево с вопрошающе глядящими жителями улочки. «А Германа всё нет!» Промаявшись почти час, вызвав нездоровый интерес у полутора десятков соседей, пунцовая, возбужденная, злющая Зоинька смачно выругалась про себя, плюнула, едва не попав на замшевую лодочку, и… направилась к своему парадному. А в тот самый момент с другой стороны к этому же парадному молодцевато подшагал наш Сергей Федорович. Настроение у него было отличное, только что в «гадюшничке» соседнего дома он опрокинул пару рюмочек красненького, был весел и игрив. Конечно, бедолага и думать забыл о том, вскользь оброненным за праздничным столом, приглашении-полушутке. При виде расфуфыренной красавицы-соседки с, так шедшим ей, гневным румянцем, реакция его была стара, как подлунный мир. «Зоя! А куды це вы, така нарАдна?» – пророкотал бархатный бас…

Среди наших читателей могут оказаться дети до 16-ти, поэтому дословно изложить суть Зоинькиного ответа на поставленный вопрос, не представляется возможным. Но, даю вам честное пионерское, одесские биндюжники почерпнули бы для себя много новых словообразований.

Давно нет в живых почти всех героев этих забавных историй, нет коммунальных квартир, телевизоров с линзами и «докторской» пристойного вкуса. Есть память сердца, память детства, а, значит, живы и все эти люди. Ибо человек жив до тех пор, пока его помнят.