Perversion of a really sick mind

Много раз ранним утром – перед самым рассветом – когда уже слишком поздно ложиться спать и слишком бессмысленно начинать что-то делать, я с бутылкой любимого травяного ликёра вылезала через чердачное окно на узкую площадку под крышей и убивала время. Убивала его методично и беспощадно, будто мне за это платили. И хотя ценить минуты было особенностью моего характера и профессии, я ненавидела этот период суток. Время заставляло думать о неприятных вещах, а я не терпела, когда меня принуждали к чему-то. Оно, будто едкий газ, наполняло лёгкие и отравляло организм, опустошало всё, где бы ни появлялось. А ещё оно не давало заснуть. Сколько раз, подавляя в себе безмерное отвращение, я пыталась соблазнить время и переспать с ним. Тщетно. Оно упиралось, показывало неприличные жесты и нагло усмехалось. Я считала это омерзительным, потому и убивала. Почти каждое утро.

В один такой день я и заметила его – моего гения, мою неизбежность. Он стоял в окне дома напротив, такого же старого и малоэтажного, как мой, и курил трубку, выпуская на улицу дымные кольца с искрящимися частичками. Рядом стояли какие-то люди, активно жестикулировали, наклонялись к нему, говорили что-то на ухо, а он, не поворачиваясь ни к одному из них лицом, лишь широко улыбался. Я не видела его глаз, я вообще плохо различала черты, но эта улыбка… Никогда не замечала ничего подобного. Словно её нарисовали забавному карикатурному персонажу, вырезали и приклеили тому, за кем я наблюдала. У него были красивые кисти, плавные жесты, движения, которыми он подносил трубку к губам и огромный перстень на левой руке, который нескромно выделялся и блестел в сизом предрассветном свете.

Когда он перегнулся через окно, вытянувшись вперёд, и принялся крутить запонку на рубашке, время от времени убирая вьющиеся волосы со лба, мне показалось, что делает он это в точности как я. Забавно конечно, но мало ли у людей похожих жестов. В трубке давно погасли угольки, а он, полулёжа на подоконнике, всё теребил запонку и смотрел вниз. Потом он резко поднял голову, оглянулся, будто кто-то окликнул его, и на лице вновь появилась эта бумажная улыбка. Он что-то сказал, в последний раз повернулся к окну, вытряхнул пепел из трубки и исчез.

Молодой человек ни разу не посмотрел в мою сторону, хотя нас разделяли каких-то 15-20 метров. Тогда мне показалось, что это специально, и он знал, что я за ним наблюдаю. Но сейчас это уже неважно. Единственное, что имеет значение, это то, что я не могу от него избавиться до сих пор. Чем бы я ни занималась, о чём бы ни думала - он меня не отпускает.
 
Я придумала ему целую жизнь – имя, детство, склад характера, увлечения и интересы, дурацкие привычки, особенности поведения, набор аллергий и лекарственные зависимости; часто мысленно с ним разговаривала, и чем больше проходило времени с того момента, как я его увидела, тем очевиднее мне становилось, что мы давно знакомы. Было невозможно избавиться от ощущения, что он следил за каждым моим поступком, наблюдал со стороны и искусственно улыбался. Часто, оглядываясь, я надеялась увидеть его за спиной, но, разумеется, там никого не оказывалось.

Я никому не рассказывала об этом странном «друге», о том, что постоянно о нём думаю, т.к. понимала, ЧТО мне на это возразят: мания преследования, недостаток общения, отдыха и сна, паранойя, аутизм. И это было отчасти правдой, но… После того, как он появился однажды рядом, всё резко изменилось.

Это произошло в одно из очередных предрассветных бдений. Солнце уже наполовину взошло, и я, по привычке выкурив напоследок сигарету, отправилась немного поспать. Я влезла через окно на чердак, сделала несколько шагов по направлению к двери, но шорох в углу заставил меня остановиться. Внезапный щелчок в голове, на миг потемнело в глазах, и отчего-то стало жутко.

- Подойди, пожалуйста. Помоги мне.

Я оглянулась на голос. Это был тот самый молодой человек. Он сидел на грязной тумбочке без одной дверцы и держал в руках странную конструкцию из толстых разноцветных верёвок, металлических прутьев и гвоздей.

- Подержи вот здесь. Да, правильно. Мне одному неудобно.

Я взяла верёвки так, как меня просили, а он перевязал ещё пару гвоздей ярко-салатовой нитью, после чего критически оглядел всё со стороны и по-своему заулыбался. Штука, которую мы держали в руках, напоминала облезлый хвост кислотного дикобраза, пережившего бомбёжку в болотных катакомбах. В целом – полная чушь. Ещё немного полюбовавшись на творение и отложив в сторону, он принялся оглядывать меня. По лицу скользнула тень насмешки, но тотчас же сменилась на более привычную бумажную улыбку. Он не смотрел в глаза, а я, будто заколдованная, стояла, не шевелясь, молчала и не могла оторваться от его лица. Это были МОИ черты, только по-мужски жёстче и крупнее. Даже узкий шрам на носу был похож, а шёлковый шейный платок… завязан так же, как у меня, – на бант сбоку. Весьма по-женски. Невероятно…

Вдруг он грубо схватил меня за запястье и резко притянул к себе, так что я запнулась и упала на одно колено прямо перед ним. От неожиданности я не успела среагировать и, чтобы окончательно не потерять равновесие, схватила второй рукой его за колено. Он вздрогнул, брезгливо стряхнул мою ладонь и выше поднял руку, в которой стискивал мою. Окончательно растерявшись и испугавшись его силы, я повисла, как провинившийся щенок, которого схватили за шкирку.

- Мне больно… мне больно! Отпустите, - только и могла промямлить я.

Находясь в полном оцепенении, глядя на него широко раскрытыми глазами, я чувствовала себя глупо и унизительно, но ничего не могла сделать. Мгновение – и он схватил ржавый, погнутый гвоздь с тумбочки и с силой воткнул мне в мизинец. Снова эта улыбка…

- Сумасшедший! – закричала я и, с силой вырвав пораненную руку, прижалась к стене, машинально слизывая брызнувшую кровь.

Оглядывая чердак, я искала куда бы убежать, а он, не спеша, отряхивал брюки от пыли. Захватив с собой колючее произведение искусства, парень ловко перескочил через окно и, так и не посмотрев в мою сторону, пропал из виду, оставив еле уловимый аромат моей любимой марки мужской туалетной воды, которой я и сама нередко пользовалась.

С этого дня всё сплелось для меня в мутную полуявь. Я постоянно видела его поблизости, где бы ни находилась – в клубе, на работе, на улице, дома. Вот он стоит рядом с моим приятелем около барной стойки, а вот спешит куда-то с папкой бумаг мимо моего кабинета, сидит в парке на лавочке с книжкой на коленях, выходит из магазина… или курит на МОЁМ балконе свою чёртову трубку и всё время улыбается. Мне было впервые в жизни страшно. Я надеялась, что всё не по-настоящему. Жестокий эксперимент. А может, кто-то на дружеской вечеринке подсыпал мне ЛСД в бокал и меня просто «кроет»? Я понимала, что начинаю медленно терять самообладание: мне не удавалось сосредоточиться, расслабиться, окончательно пропал аппетит и сон. Приходилось пачками пить снотворное, чтобы хоть на немного отключаться и не терять сознание от слабости. Мозг превращался в кашу, а жизнь трескалась… А примерно через две недели после встречи на чердаке он заговорил со мной.

Я сидела у себя на кухне и лениво наблюдала за тем, как пил из миски кот. Мне хотелось крепкого чёрного кофе, но не было сил встать и сварить. Накрыв холодной ладонью лоб, я откинулась на спинку стула и задумалась о завтрашнем дне…
Важная встреча. Надо выспаться.
Важно выспаться. Нужная встреча.
Выспаться на встрече - нужная важность.

Чертовщина! Вздохнув, я не глядя, потянулась за пепельницей на столе, но наткнулась на чашку с желанным кофе. Опешив и подняв глаза, я увидела напротив… его. Ледяное спокойствие, отсутствующий взгляд сквозь меня, натянутая полуулыбка – всё как обычно. Словно от судороги, я сжалась и, вскочив с места, бросилась вон из кухни. Но мой непрошеный гость был быстрее. Схватив меня невероятно длинными и будто бы проволочными пальцами за шею, он заставил вернуться и усадил к себе на колени. Я ещё раз поразилась его силе, ведь ей даже не хотелось сопротивляться – бесполезно. Вцепившись за отвороты его пиджака, я уткнулась лицом в грудь. Я боялась на него смотреть, боялась шевелиться. Казалось, сейчас он вытащит из кармана целую дюжину гвоздей и будет колоть, царапать, вгонять их под кожу, и проделает всё это с присущим ему холодным любопытством и клоунской улыбкой. Но он не стал делать мне больно, напротив – гладил по голове и качал на коленках, как ребёнка, но от этого делалось только тревожнее. Потом он засмеялся, на удивление громко и несколько жеманно, и заговорил.

Не помню с чего он начал беседу, но мы обсудили многое: великих утопленников и их зубные щётки, свадьбы под океаном и декольтированные фиолетовые платья, богоизбранный народ и чешские деревеньки, политику просвещённого абсолютизма, геморрой, клофелиновых ежей, бомбы в банках, гомосексуалистов и налогообложение операций с нефтепродуктами. Я так и не оторвалась от его пиджака, слушала его тихую речь с закрытыми глазами и коротко отвечала… иногда. Его мало интересовало моё мнение, он предпочитал говорить сам, причём с его точками зрения я была в корне не согласна. Здесь он говорил «нет», а я думала «да», что-то он ненавидел, а я в тайне любила, от этого открещивался, а я стремилась всеми силами. Разговор был в большей степени монологом, нежели диалогом, и мне стало казаться, что он нарочно его так строит, чтобы я что-то поняла и не задавала ненужных вопросов. Впрочем, я вообще их не задавала.

Наша беседа закончилась так же неожиданно, как и началась. Он за волосы оттянул меня от груди и медленно поднялся. Не отпуская, довёл до спальни, положил на кровать и сказал, что мне нужно больше спать. Он произнёс это очень тихо и даже нежно, а прозвучало, как приказ, который беспрекословно надо исполнить. С этого вечера вернулся сон, но изменила воля.

Я выполняла всё, что он говорил, даже когда его не было поблизости. Он жил у меня в мозгу и отдавал распоряжения по любому поводу. Отправиться мне с приятелями на концерт или остаться дома, нагрубить коллеге или тактично промолчать, потратиться на новую сумку или отложить деньги, ценить музыканта или считать его посредственностью, даже какой дорогой идти в магазин решал теперь он. Иногда он появлялся передо мной прямо на улице, тащил за угол или в какую-нибудь подворотню и делал со мной всё, что позволяла обстановка... Его изобретательности можно было позавидовать.

Но любимым развлечением всё же было схватить меня за волосы, опрокинуть назад голову, а потом старательно и аккуратно выцарапывать маникюрными ножницами на коже чуть выше левой ключицы моё собственное имя. Он чертил его каждый раз по одному и тому же месту, поэтому ранки оставались открытыми и саднили, а ещё я не могла появляться в открытой одежде, необходимо было скрывать многочисленные царапины, синяки и ссадины. Он покупал мне шейные платки, красивые «глухие» платья с высоким воротом, рубашки со «стойкой» в огромных количествах, и все они были примерно в одной и той же чёрно-бело-фиолетовой гамме, его любимой. Приносил их в красивых фирменных коробках или пакетах, вытаскивал и, не желая, чтобы я взглянула и примерила, по-хозяйски убирал в ящики или вешал в шкаф, даже не срезав ярлыки.

Я разлюбила возвращаться домой, мне ничего не хотелось там делать. Не переодевшись, я могла часами сидеть в кресле в углу и смотреть в одну точку, неизбежно ожидая своего «гостя». И это, наверное, было наиболее мучительным. Когда он приходил, я вздыхала с облегчением, сначала неосознанно, но потом я смогла объяснить себе: у меня просто появлялся смысл, назначение в каком-то роде - быть жертвой. Он готовил ужин, варил кофе, причём именно так, как бы я это делала для себя, раздевал меня и относил в ванную, где ожесточённо тёр кожу грубой мочалкой, заворачивал в полотенце и нёс обратно в комнату. Он мог подолгу сидеть напротив, крутя запонку, и наблюдать за тем, как я пью, глажу кота, расчёсываю волосы. Но до сих пор я не могла с точностью сказать, какие у него глаза - цвет, разрез, выражение. Он никогда не смотрел прямо и постоянно прятал их под длинной чёлкой-волной.

Часто перед рассветом он хватал меня своими колючими пальцами и насиловал, скорее морально, нежели физически. Всё, что он делал, было достаточно приятно, но бесстрастно и как-то очень последовательно. А после он заводил для меня будильник и уходил. Обессилев и измучившись, я тут же засыпала, и мне снилась ядерная война, в которой я так или иначе погибала. Раньше я проводила свои первые утренние часы, убивая время, теперь же убивали меня. Это я понимала. Не понимала я другое – кто он, откуда взялся и что делает рядом со мной?

Одним вечером я решилась и задала эти вопросы. Тогда он улыбнулся и подсел ко мне.

- Я с тобой, потому что люблю. Ты тоже меня любишь, так же как себя.

- Я себя уже не люблю.

- Неправда. Ты – это я, а мы – целое. Две дольки одного зёрнышка кофе. Я хочу тебя, а ты хочешь меня, так же как хочешь курить сейчас. Ты же хочешь курить?

- Да.

Он взял с журнального столика пачку, вытащил из неё все сигареты и любезно поднёс мне на ладони. Едва я потянулась за одной, как он с силой приложил ладонь к моему рту, «размазывая» сигареты по лицу. Я отбивалась и кричала, а кусочки табака попадали в нос и хотелось чихать.

Вдоволь наигравшись со мной, он отстранился и, вытирая руку о подлокотник кресла, наблюдая за тем, как я сплёвываю обрывки фильтра и смахиваю с себя коричневые частички, отрывисто сказал:

- Никогда. Ни о чём. Больше. Меня. Не спрашивай.

Поцеловал меня в лоб, как покойницу, и ушёл.

Так я и живу. Ночь за ночью. Утро за утром. Плохо понимая с какой целью, а самое главное – с кем. Но я знаю наверняка, что однажды вылезу через чердак на площадку под крышей полюбоваться на рассвет, как прежде бывало. И вдруг услышу свой смех, оглянусь и наткнусь взглядом на моего улыбчивого друга. Он будет смотреть моими глазами и я пойму, наконец, какого они цвета и формы. Он прищурится, а потом внезапно ударит меня по лицу с неимоверной силой. От этой пощёчины, я потеряю равновесие и полечу с крыши вниз, а лёжа на рыхлой жирной земле, которая, будто трясина, мягко станет затягивать меня, я увижу себя в красиво обставленном помещении; на мне будет шикарный наряд в чёрно-бело-фиолетовых тонах, я буду лениво курить трубку, крутить запонку на рубашке и бумажно улыбаться.