Гауптман Урбан

УРБАН-ШЕФ ЛАРСОН.
Майор Нейман приветливо встретил Ларсон. Из разговора с ним Астрид поняла, что доктор Оберлендер проинформировал начальника хозотдела, кто она, и даже сказал о генерале Макензене.
Ларсон стала догадываться, что доктор Оберлендер не просто советник коменданта. Вскоре она стала свидетелем того, как с доктором говорил майор Нейман. Так можно было говорить только с высоким начальником или с человеком, от которого зависишь.
Нейман сказал, что крайне в ней нуждается, но готов дать ей на устройство личных дел несколько дней. Он тут же позвонил в русское бургомистерство -- Ларсон удивилась, как быстро образовалось это бургомистерство, -- и приказал кому-то срочно прислать квартирного агента. Вскоре в хозотдел пришел молодой парень лет двадцати и представился: Скутаревский Юра. У Скутаревского был список квартир. По дороге Юра заговорил о том, что он восхищается немецкой культурой. Сказал, что любит немецкую поэзию, особенно Гейне и Гете.
Когда Астрид спросила его, знает ли он, что Гейне -- еврей и его книги запрещены в Германии, Скутаревский смутился. Сообщение о Гейне явно обескуражило парня. Он замолчал, не зная, видно, о чем говорить с женщиной, у которой на руках паспорт «Для лиц немецкой национальности».
Ларсон хотелось узнать, что заставило этого парня пойти в услужение к немцам?
-- А кого из русских поэтов вы любите? -- спросила она.
-- Пушкина, -- односложно на этот раз ответил Юра.
-- А Маяковского? -- продолжала допытываться Ларсон.
-- Маяковский -- это плакат, -- ушел Скутаревский от прямого ответа.
Первый дом, который они осмотрели, не понравился Ларсон: нет черного хода. И двор голый -- ни кустика.
-- А что бы вы хотели, фрау Ларсон?
-- Я люблю зелень. Люблю смотреть, как весной распускаются почки, как желтеют и опадают осенью листья...
Они долго ходили по улицам, прежде чем нашли следующий дом, который значился в Юрином списке. Юра плохо знал город, это чувствовалось. Но ведь он сказал, что родился и вырос в Таганроге. Значит, этот парень что-то скрывал от нее, от «лица немецкой национальности».
Дом на Греческой улице тоже не подошел. Они отправились по новому адресу.
-- А как Греческая называлась при советских? -- спросила Ларсон.
Юра не знал. Тогда Астрид сказала, что в шахматы Юра не обыграл бы ее.
-- Почему?
-- Вы говорите мне неправду, Юра. Вы не жили в Таганроге, плохо знаете город. Мне только непонятно, почему вы это от меня пытаетесь скрыть?
Скутаревский растерялся. Он тут же сознался, что приехал из Донбасса к родственникам, а в Таганрог внезапно вошли немцы. И он остался здесь. Вернуться домой не может, так как там еще Советы. Ему нужно как-то зарабатывать на жизнь, поэтому он и пошел в «квартирные агенты».
-- А вы -- немка? -- спросил Юра.
-- Почему ты решил, что я -- немка?
-- Вы хорошо говорите по-русски, но русский не скажет «шоссированная дорога».
-- Ну что ж, Юра, раз ты мне сказал правду, и я тебе скажу. Я -- не немка. Я -- шведка. А мой муж был русским. Мы жили в Ростове. Муж погиб. А теперь я должна зарабатывать на жизнь, как и ты.
-- Значит, вы приехали из Ростова. Но ведь Ростов еще не занят немцами?
-- Да, немцев там еще нет. А приехала я под культурными штыками.
Астрид намеренно сказала так. Ей хотелось увидеть реакцию Юры.
Скутаревский внимательно посмотрел на Ларсон, но ничего не сказал. Больше о немцах он не говорил. Разговор перешел на то, как жили до войны. По нескольким политическим терминам, по оборотам речи Ларсон поняла, что Юра парнишка грамотный и, по всей вероятности, комсомолец. Конечно, нельзя было исключить и того, что Скутаревский подослан к ней. Но интуиция подсказывала: это не так.
Наконец они нашли дом, который подошел Ларсон. Он находился на Ленинской, теперь эта улица называлась Петровской. Дом имел два входа -- парадный и черный. Двор был небольшим. Он соединялся с соседним, а тот в свою очередь со следующим. Таким образом, через черный ход, дворами можно было выйти в конец квартала и на улицу Фрунзе, которая теперь называлась по-дореволюционному -- Николаевской.
Квартира состояла из четырех комнат. Из прихожей -- две двери: в кабинет и в коридорчик, к туалету. Из кабинета дверь в спальную комнату, из спальной -- в столовую. Окна столовой выходили во двор. Столовая имела овальную форму. Четвертая комната была полутемной. Единственное ее окно выходило в коридор. Посреди коридора -- ляда, под ней находился погреб. По просьбе Ларсон Юра открыл ляду -- снизу пахнуло сыростью. Из коридора вела еще дверь в кладовку, где хранились дрова и уголь.
Имелась в квартире ванная. Вода для ванной нагревалась небольшим титаном.
На этой квартире Ларсон и остановила свой выбор. Прощаясь со Скутаревским, она сказала:
-- Юра, ты знаешь, где я теперь живу. Если понадобится помощь, можешь обратиться ко мне. Сейчас война, и люди должны помогать друг другу.
Юра поблагодарил.
-- А если мне понадобится твоя помощь, как тебя найти?
Скутаревский на мгновение заколебался -- это тоже не ускользнуло от внимания Астрид, -- но потом назвал адрес.
В квартире, в которой поселилась Ларсон, сохранилась мебель. Было много книг.
Ларсон решила договориться с какой-нибудь женщиной-соседкой, чтобы та топила печь и убирала комнаты. Конечно, она и сама могла убирать квартиру, как это делала в Ростове. Мария Пелагеевна -- дальняя родственница мужа -- в Ростове была просто членом их семьи, а не домработницей. Она только смотрела за Олечкой.
Но здесь, в Таганроге, Ларсон вынуждена была «держать марку». Ведь она доктору Оберлендеру сказала: не привыкла жить без удобств и заниматься черной работой.
 * * *
В понедельник Астрид приступила к работе. Ее шефом стал гауптман Матиас  Урбан. Снабжение войск, дислоцированных в Таганроге и снабжение русских, работающих на вермахт, и связь с бургомистром осуществляла команда № 5 гауптмана Урбана.
 Его худощавое лицо со смуглой кожей не портил шрам на щеке -- след давней студенческой дуэли. Астрид знала, что бывшие студенты обычно гордятся такими метами, свидетельствующими об их бурной юности. Матиас же скорее стыдился шрама, полученного в драке.
Когда Астрид как-то сказала ему об этом, он выразился в том смысле, что гордиться этим могут только глупцы. Тогда Ларсон заметила, что, конечно, шрам от ранения, полученного на фронте, больше украшает мужчину, чем в студенческой драке, Урбан посмотрел на нее как бы с сожалением и сказал: «Вы так думаете?»
С первых дней работы в хозяйственной команде Ларсон дала всем понять, что политика ей чужда, что в национал-социализме она ничего не понимает, что она просто женщина, а удел женщины не политика, а любовь и, естественно, семья.
Как-то в разговоре Ларсон обмолвилась, что в свое время, еще будучи студенткой, она охотно работала в «Квикборне»*.
Урбан сказал, что он в детстве тоже верил в Бога и его первые картины были религиозного содержания.
-- Вы художник? -- спросила Ларсон.
-- Был, -- коротко ответил он, тем самым давая понять, что об этом больше говорить не желает.
Чем чаще беседовала Астрид с Матиасом, тем больше убеждалась, что он не похож на офицеров вермахта, с которыми ей до сих пор приходилось иметь дело.
К службе относился равнодушно. Не знал ни одного русского слова и не проявлял никакого желания изучать русский язык. К русским, сотрудничавшим с немцами, был безразличен. Не любил разных просителей. Он направлял их к Астрид, и она уже разбиралась в их делах, а потом докладывала Урбану.
Служба явно тяготила Урбана. Нередко под разными предлогами он покидал помещение хозяйственного отдела и уходил в город. Однажды он положил перед Астрид серию карандашных набросков. В каждом штрихе чувствовалась не только одаренность -- талант. Особенно был хорош рисунок мальчика. Босоногий, в залатанных штанишках. На нем не по росту, видно отцовский, пиджак. Руки спрятаны в рукава, как в муфту, на голове -- кепчонка. А сбоку болталась тощая сумка. Просто замечательный рисунок. Астрид так и сказала об этом Матиасу. Он усмехнулся, но тут же сгреб со стола рисунки, скомкал и бросил их в урну для бумаг.
-- Зачем вы это сделали?! -- вскричала Астрид.
-- Я дал клятву, что никогда больше не притронусь ни к кисти, ни к карандашу. Но сегодня просто не смог преодолеть зуда в руках и стал клятвопреступником. Хотел порвать рисунки еще там, на улице, но не поборол искушения -- показал вам. Мне захотелось узнать, сумел ли я схватить «дух» русского мальчика?
-- Вы видели этого мальчика сегодня?
-- Я видел сегодня несколько мальчишек. Конечно, никто из них мне не позировал. Да и можете ли вы представить себе такую сцену: на улице оккупированного города немецкий офицер с мольбертом в руках, а ему позирует русский мальчик? Мои сослуживцы только бы надо мной посмеялись. Я и так слыву здесь в лучшем случае чудаком.

* Католический союз.

Ларсон подошла к урне и стала выбирать из нее рисунки.
-- Прошу вас, выбросьте, пожалуйста. Я нарисую вам русского мальчика, -- пообещал Урбан. -- Это был черновой набросок. Теперь, когда клятва нарушена, я чувствую, что не остановлюсь. Это как первая рюмка для алкоголика после долгого воздержания. У меня только будет одна просьба -- кроме вас мои рисунки никто не должен видеть и никто не должен знать о них. И еще у меня просьба: не могли бы вы попозировать мне?
-- Позировать? Но где?
-- А если у вас? Дома.
-- Но что скажут в отделе, если вы часто будете приходить ко мне?
-- Для вас это имеет какое-то значение?
-- Нет, но... ваше предложение все-таки так неожиданно.
-- Вы никогда не страдаете от одиночества, фрау Ларсон? -- спросил Урбан и пристально посмотрел на нее. Глаза у него были серые, но не холодные.
-- Большинство людей страдают от одиночества. Особенно теперь, когда идет война. Многие семьи разрушены, распались, и с каждым днем становится все больше вдов и сирот, -- ответила Ларсон.
-- Но иногда война и сводит людей, как свела нас с вами.
-- У вас нет семьи, Урбан?
-- Нет.
-- И не было?
-- Была жена, но я не хочу о ней вспоминать.
-- А у меня был муж, и я очень любила его. Вы понимаете, что мне было непросто взять и бросить все: дом, родителей, привычный уклад, комфорт, которым я была окружена. Презреть условности, почти бежать с возлюбленным в Россию, в советскую Россию, о которой писали столько ужасов.
-- Вы были счастливы с мужем?
-- Да, я была с ним счастлива. Собственно до тех пор, пока я не познакомилась с ним, я не знала, что это такое. Ведь под счастьем мы подразумеваем совсем иное, не само счастье как таковое, а его эрзац. Богатство, положение в обществе, успех -- вот что такое счастье, внушали мне и в семье, и в привилегированной школе, где я училась. А счастье оказалось совсем другим.
-. Я знаю, что счастье не в деньгах, не в успехе. В свое время у меня были и деньги, и успех. И казалось тогда -- была любовь. На проверку вышло не так.
- Да, я вижу, вы действительно очень одиноки.
-- Мне не хотелось, чтобы вы жалели меня.
-- Я вас не жалею.
-- Так что вы ответите мне, фрау Ларсон: вы согласитесь позировать?
-- Я отвечу вам завтра. Хорошо?
-- Я буду ждать.