Чужие мысли

       “Ты вверг меня в глубину, в сердце моря,
       и потоки окружили меня, все воды Твои проходили надо мною”.

 Соленая и теплая как слезы волна била по щеке и Ася, не спеша, поворачивая голову, подставляла другую щеку. Под ногой шевелились, поскрипывая скользкие камешки и Ася, порой, оступалась, тогда пена вползала по лицу к волосам, сколотым в узел.
Только у самого берега, где тени деревьев неторопливо поглощали последние пятна света, глаза ее стали светлее. Во всяком случае, ей казалось, что так должно это выглядеть со стороны.
"Вот и все, что мне осталось", – резюмировала она, одевшись и глянув поверх зеркальца на последний клочок света на песке доедаемый тенью. Резюме ей не очень понравилось и, вздохнув, она накрыла клочок шляпой. Никому эта шляпа не была нужна. Чтобы не помереть со скуки, надо было срочно бросать все и уезжать от этого солнца домой.
– ... Вот и все, – заключила она уже в голос, состроив зеркалу, кислую рожу. Зеркало не ответило – было слишком темно.
Захлопнув пудреницу, Ася на ощупь сунула ее в сумку. Туфли искать было бессмысленно: единственное, что отсюда удавалось разглядеть, был грязный обрывок неба над деревьями, но ему самому не хватало света. Ася вздохнула, что бы почувствовать себя одинокой, но не почувствовала. Откуда–то издалека приближался огонек сигареты.
– Вот уж кому одиноко, – вздохнула она (на этот раз резюме получилось что надо) – так это несчастной, заброшенной... (?)… Ну, не заброшенной, но такой тонкой и слабой сигаретке (фу...у), – отметил с неизменным неодобрением ее второй голос.
– Никакое не фу...у!, – слабо возразила ему Ася. Ей стало совсем грустно (ровно настолько насколько хотелось) и она, отложив еще на день несносное желание, бросить курить, просунула руку в сумку, нащупывая пачку сигарет.
С зажигалкой оказалось труднее, та была куда меньше, и даже позволив себя найти, ни в какую не хотела зажигаться, фыркая и скрипя песком на зубах. Наконец, "ослепив окрестный мир", сигарету удалось раскурить. Свет оказался весьма кстати, – туфли тут же нашлись.
“А еще говорят о вреде курения” – возразила сама себе Ася, пряча зажигалку. В глубине темноты, сделавшейся совсем непроглядной, другая, догорающая уже сигарета дрогнула и через секунду – другую нерешительно потянулась навстречу.
"На юге знакомятся легко" – кажется, есть такая песня, или нету?.. – задумалась Ася.


– Чем зарабатываете на жизнь? – спросила Ася, воспользовавшись первой же возможностью, прервать поток ритуальных фраз, полагающихся при знакомстве.
– Притчи пишу, – сострил он, не задумываясь.
– Расскажите.
– Как пишу?
Ася глянула из–под съехавшей на глаза челки, высматривая, в самом ли деле ее не понимают или пытаются подразнить. Не разобрав до конца и нимало тем не озаботясь, положила оставить все как есть.
– Нет, притчу.
– Извольте. "Белой вороне сделалось скучно, и от скуки она выкрасилась. К презрению ближних злополучная пернатая давно приучилась, так что обструкция со стороны цветных даже льстила ее самолюбию: как–никак это было единственное бесспорное свидетельство ее исключительности. Других достоинств за нею не числилось. Потому приходилось мириться с тем, что единственное, которое появилось, было скучным до чрезвычайности. Для вороны же, как известно, скука самое нестерпимое занятие – не зря ж она и по сию пору считается среди птиц наиболее смышленой, а это, согласитесь, чего-нибудь стоит.
В первый же день птица почувствовала себя спокойней, но так как быстро ко всему привыкала, то уже через неделю совсем перестала замечать так тронувшее ее поначалу, внимание ближних и она снова стала никому не нужна. Только одно, совершенно чужое ей существо тосковало по ней: орнитолог, который кормил ее, бросая крошки в форточку. Точнее кормил он крошками всех, но ей старался подбросить самые крупные ...
Краска, однако, оказалась нестойкой и после первого дождя птицу снова перестала замечать стая, а оттого, что краска смылась не начисто, не узнал и орнитолог".
– И?
– Что – “И”?
– И в чем мораль?
– Нету.
– Значит это никакая не притча. Притча должна иметь мораль.
– Моя не должна. Она вообще ничего и никому не должна.
– Ну, а что же надо было делать несчастной вороне?
– Ничего. Притчи писаны не для ворон, – объявил он и тут же пожалел, опасаясь, что Ася может обидеться. Но жалел он совершенно напрасно – Ася пока не воспринимала его всерьез. Что и вправду ее раздражало, так это унылая перспектива заблудиться, на ночь глядя, с мало интересовавшим ее попутчиком в глухих переулках.
Наконец дорога свернула за угол и темнота сразу кончилась. “Как отрезанная” – сказала сама себе Ася. Казенное здание в сотне метров от них было столь щедро залито неприятным электрическим светом, что рука Аси машинально потянулась к сумке за расческой. Кое–как приведя волосы в порядок (точнее приведя их в обычный порядок), Ася повернула голову и впервые разглядела спутника, – (ничего особенного).
– Что это за дом, – спросила она, вытягивая голову, чтобы заглянуть в его глаза получше. Из этого ничего не вышло, но зато она рассмотрела, что глаза у него серые. В серых этих глазах, по крайней мере, если смотреть на них сбоку, то есть откуда и смотрела Ася, не читалось ничего, кроме, вялого, возможно профессионального любопытства. Ситуация, казалось, вполне могла рассчитывать хотя бы на сочувствие, но похоже, он не особенно считался с ситуациями. Впрочем, Ася не очень твердо читала по глазам.
– Больница, – не поворачивая головы, ответил на уже забытый Асей вопрос спутник.
К зданию, раздвигая задом зевак и обслугу, пятился рефрижератор. Из дверей больницы в рефрижератор можно грузить только один предмет и действительно этот предмет тот же час вынесли. Ася не питала особого уважения к смерти и глядя тусклый цинковый бок ящика, прошептала, будто себе под нос, но так чтобы было слышно:
– У гроба (здесь она вздохнула) не было ни родных, ни знакомых.
Новый знакомый не отвечал и, враждебно относившаяся к паузам Ася, не выдержав, объявила тихим патефонным голосом:
– А чужие и не знали, кого туда запаяли, – она вполне серьезно полагала, что ко всему сказанному в рифму нельзя относиться серьезно, независимо от содержания. Тем не менее, какая–то доля правды в этом содержании была: как она ни вглядывалась, нигде не могла заметить ни служителей закона, ни людей с какими–либо признаками траура, точно труп собирались не схоронить, а именно спрятать. – Покойник пожелал остаться неизвестным...
–Я знаю.
– М...м?
– Знаю, кого туда запаяли. И довольно неплохо его знал. Часа за два, перед тем как мы с вами встретились, я уже был здесь. На опознании. – Он помолчал и продолжил уже не вполне серьезно, – Как думаете, мы и вправду заблудились, или в том, что я снова здесь оказался, есть некий промысел?
Задавая вопрос, он глядел не на Асю, ни даже на рефрижератор, а в след какой–то женщине, в непомерно пестром даже для юга платье. ‘Ну а в этой, что интересного спросила себя Ася’ – засмотревшись как на левой руке, удалявшейся женщины, ярко и вульгарно вспыхивал, точно светился, браслет часов. Или просто очень большой браслет.


       “Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня;
       морскою травою была обвита голова моя”.

– Впрочем, я толком и не знал, как его зовут нынче. Не подумайте только, что это какая-нибудь криминальная история, – поспешил он добавить, бросив взгляд на Асю. Он, от скуки и от нечего делать, пытался ее заинтриговать, но по всему было видно, что на его любимые приемы она не реагирует, и не то что его истории, но даже никакие подробности ее не интересуют.
– Он, конечно, отзывался и на прежнее имя. – Новый знакомый картинно поглядел вдаль, выстукивая указательным пальцем потухающую сигарету, и зачем–то сообщил, – Мы с ним были большими друзьями, до тех самых пор, пока он “вдруг и бесповоротно” не поменял свою жизнь.
И хотя речь шла об его погибшем друге, он пытался быть по возможности ироничнее, чтоб смягчить погребальный оттенок разговора, опасаясь, что близкое соседство смерти угнетает собеседницу. Однако Ася по–прежнему не проявляла ни малейших признаков любопытства. Это его уже не только расстроило, но и слегка разозлило. Не выдумав ничего лучшего, он продолжил рассказ.
 – Не виделись мы с год, а то и больше, так что, случайно столкнувшись с ним здесь, я, признаюсь, оказался в немалом затруднении, не зная о чем говорить, и раздумывал – стоило ли вообще с ним заговаривать. – Ася подумала, что тут в рассказе надо бы сделать паузу, похоже, и рассказчик был того же мнения, но колебался. В скорости колебания эти завершились к обоюдному согласию, и пауза была совершена. Как и полагается после паузы, возобновился рассказ с интонациями еще более многозначительными.
– Был он с виду чем–то сильно и весьма удручен. Сам я в подобных случаях не выношу, когда ко мне лезут с утешительными разговорами, а потому и других избегаю беспокоить. Ну, натурально, без разговоров все же не обошлось и, хотя говорить действительно было не о чем, разговоры выходили предлинные... отсюда и до дальних камней – закончил он как настоящий старшина роты.
– ... дальних камней? – переспросила Ася, ничуть не заметив попытки ее развеселить, и он безо всякого удовольствия перестроился обратно, на серьезный лад:
– Так называют здесь место, где начинаются причалы лодок. Отменно дрянное место, – добавил он, зевнув, – из курортников там никто не купается...
– Я знаю, просто никогда там не была. Продолжайте.
Заметив, что Ася заинтересовалась, он перевел дух. Считая себя неплохим рассказчиком, он любил поговорить и говорил помногу. Когда же ему не удавалось удержать внимание собеседника, не на шутку расстраивался.
– Продолжать нечего: разговоры выходили претяжелые и ничуть не занимательные, так что я, грешным делом, иной раз избегал даже попадаться ему на глаза – куда комфортнее на него стало смотреть издали. – Ася тут же искоса глянула на собеседника, что бы рассмотреть, в самом ли деле так высоко он ценил удобство. (Так!) – безапелляционно решил второй голос. Первый предпочел нейтралитет: Ася не жила с собой в мире.
– Видел я его здесь часто, но больше именно так, с расстояния. Он почти все время был один и, оставаясь в одиночестве, вел себя как–то..., – спутник поискал слово, – романтично. Постоянно сидел у моря, и не отрываясь, смотрел непонятно куда...
– А что значит “непонятно куда”?
– Сам не знаю. В одну точку, может в одну линию, в горизонт, наконец... Вот так целыми днями сидел и смотрел, “в даль”. – Сам, не зная от чего, доктор, так назвала его про себя Ася, стал раздражаться.
– Наверно ждал золотую рыбку.
– Не исключу. Может и ждал; только вот на прошлой неделе, не дождавшись, отвязал чью–то лодку и отправился к этой самой золотой рыбке, – заключил он с вялой и неясно к кому обращенной злостью. Затем, суетливо порывшись в карманах, достал мятую папиросу, закурил, и сам стал смотреть "в даль". Море в этом городе было всюду, куда ни повернись.
 – По всему видно, ехал, пока хватило бензина... когда нашли, бак был пустой.
Подобная фраза обязана была закончиться особого рода молчанием, оно только возникло, но и затянулось. Такое молчание Ася не любила и что бы хоть как–то это молчание нарушить, воспользовалась первой банальностью пришедшей в голову:
– И что только толкает людей...
– Толкает? Притягивает...

Ася сидела в ванной и думала о смерти. Она забралась в ванную сразу как пришла, напустив столько воды, сколько помещалось: до самых краев и теперь над водою торчал один нос. “И объяли меня воды до души моей...”– с чувством бубнила она в этот нос. Мелкие волны плескались над сжатыми веками и при всяком движении беспокойно разбегались в стороны, выпуская на поверхность невыдающийся лоб. Волосы не спеша, отдавали морскую соль и становились мягче на ощупь. Она потерла в горсти мокрый локон, накрутила его на палец и вспомнила, что впервые подумала о смерти именно в ванной.
Лет десять назад, в совершенно пустой квартире, поднимая над головой кишку душа, она о чем–то задумалась. О чем–то, как теперь ей казалось, навязчиво и неотступно ее тревожащем. А может и нет. О каких таких важностях люди думают в ванной? Попросту загляделась на что-нибудь.
Ни через день, ни через месяц она не могла заставить себя вспомнить хоть что–то кроме нервных отблесков, морщившейся на изгибах воды. Для чего–то она вытянулась и даже встала на цыпочки... Вот и все. Теперь уже было никакой возможности разобраться: в самом деле, услышала она глухой стук от удара затылком или додумала это потом...
– Вполне вероятно, что сознание было утеряно несколько раньше, – заключила Ася, прерывая воспоминания, чтобы выбраться из надоевшей и порядочно уже остывшей воды.
...Так или иначе, а вернулось ее сознание лишь, после того как была выломана дверь.
– Эдак и умереть можно, – сказал брат, вертя в руках мокрую и тяжелую голову Аси, точно пытаясь поймать ее бессмысленный взгляд. Это были первые слова, которые она разобрала, и возможно, поэтому приняла их всерьез. Она поняла, что можно умереть... Другой случай был и вправду серьезным.
– (Никакой это был не случай)
– Да. В общем–то, никакой это был не случай. Была больница, анализы, потом снимки, потом убегающие в сторону глаза хирурга… – (Куда убегающие..?– с отвращением заныл второй голос) – В сторону. У него они и вправду бегали. Зыркнет в упор и сразу в сторону. А потом лучевая терапия, химия... Все шло к тому...
– (Шло, да обошлось.)
– А вот это еще не известно, – заключила Ася, доставая полотенце и отмечая, что ее внутреннему голосу недостает такта. На левой груди сохранился у нее ото всей этой истории след – бледный как штамп поцелуя у края стакана. Она так и считала, то ли в шутку то ли всерьез, что это был поцелуй. "Поцелуй смерти" – говорила она сама себе театрально, что бы не очень пугаться, но смотреть на шрам в зеркало до сих пор не решалась
Прошло уже восемь лет, а она все еще не считала себя здоровой. Мысли о смерти и на этот раз имели свой обычный результат: попререкавшись еще немного со своим отражением в зеркале (для виду), Ася отвела руку за спину, туда, где лежала, хоть ее в зеркале и не было видно, сумка, просунула в нее руку и, порывшись, извлекла со вздохом пачку сигарет.
Сейчас ее беспокоили два вопроса: есть ли жизнь после смерти и где остается боль, когда отрезают голову.

       ***
– Какой ваш любимый цвет?
– Маренго.
– Гм.
– ?
– Не угадал. Я вообразил себе нечто бесплотное, что–то из серо–стальных оттенков бирюзы. Не дорогой. Из полудрагоценных камней недорогие - самые изысканные. Особенно те, что, завалившись на дно, в углу шкатулки, долгие годы умирают без света, зато перед смертью, в невозвратно блекнущих тонах приобретают особую утонченность. – Он остановился, поморщившись от неприятной игры слов, но, решив, что Асе ее не заметить, продолжал:
– Более всего это относится именно к бирюзе. Извлеченная... – он помедлил, выпятив подбородок и подняв к небу фальшиво мечтательный взгляд, – с бабушкиного чердака ветхая, “театральная” сумочка выпускает на свет вместе с изувеченными роговыми очками и некий тусклый перстенек со щербатым камнем... – Он снова поморщился и, видя, что безнадежно запутался в этой белиберде, окончательно перешел на шутовской тон, – со щербатым камнем, что бредит цветом паруса каравеллы, добравшейся после изнуряющих штормов от Лиссабона до Калифорнии...
– Это очень близко, – ободряюще вставила Ася голосом, каким обычно разговаривают с глуповатыми куклами. Она внимательно всматривалась в его лицо, размышляя, нравится ли ему самому та чушь, которую он так вдохновенно несет.
– Что близко?
– Маренго и бирюза.
– Близко, но есть небольшая пропасть, как между вами и мной, – закончил он, думая уже о чем–то своем, и легонько прочертил прутиком границу на пересохшем песке. Из–под границы вылез помятый муравей и пополз к Асе, – И эту пропасть легко преодолеть только с одной стороны. – Договорив, он поймал себя на том, что начинает серьезно относится к собственным словам, и это его огорчило еще больше.
Предполагая у женщин неодолимую склонность к банальности, он ни в каком случае не менял ни предрассудков своих, ни предубеждений, с легким сердцем, считая, что и предрассудки и предубеждения вполне безвредны для тех, кто их не страшится, а любит. К своим он относился с нескрываемой симпатией. Позволять же себе в этих случаях серьезность мог, по его мнению, только полный идиот, каковым сейчас он себя и чувствовал. Ася отвернулась в сторону и задумалась о чем–то своем.
– .. и последнее: маренго происходит от моря, а бирюза – неизвестно от чего, – уловила Ася конец фразы.
– Какая все–таки ерунда для вас важна.
– А для вас? Воздушные замки или может настоящие?
– Гораздо проще. Чтобы любили и понимали.
Он разразился тирадой, легко и ясно доказывая, что все это пустые слова, значительные лишь благодаря небрежности дефиниций. Ася спокойно смотрела на него, ничего не возражая и думая о своем. Для нее и вправду это было всего важнее.

События развивались быстро, хотя и безо всякого их участия, неуклонно вписываясь в хрестоматийный южный роман. Они оба это понимали, и от того обоим по началу было скучновато, хотя и не противно. От того, быть может, что все в этом романе шло не по порядку: только через неделю они выяснили, что оба родились и всю жизнь прожили в одном городе и что довольно часто бывали в одном и том же доме, но то ли в разное время, то ли просто друг друга не замечали. В последнее, впрочем, трудно было поверить: новый знакомый был для того слишком шумен: балагур, “душа“ общества и оставаться в тени для него, пусть и самое непродолжительное время, было просто непосильно. Душа, к стати сказать, была постоянным предметом его острот: он был психиатр, и когда он к этому предмету обращался, жесткие завитки над его породистым лбом (скорее перья) лихо приподнимались наподобие рожек.
На эту тему ему можно было задавать любые вопросы, и Ася задавала:
– Отчего это самоубийц–неудачников забирают в клинику и именно психиатрическую?
– От того, что только псих не может справиться с таким простым делом.
– Ну а если чуть посерьезней. Если их полагают душевнобольными, может и в самом деле происходят самоубийства по той простой причине, что душа болит?
– Душа – это, моя милая, совершенно особенный орган: если здоровая – то болит, а в противном случае...
– В противном случае может ее и совсем нет.
– Именно, золотая моя. Нету. Ну, а касательно психов – есть она и у них только пользоваться ею им трудновато, как ногой, которую хорошо отсидели.

Ася быстро привыкла к нему. Ей нравилось подолгу ходить с ним безо всякой цели, или по каким–то нелепым его делам, беспечно болтать в парке на скамейке или часами разыскивать в лавках какую–то редкую ерунду, непременно и безотлагательно ему необходимую, которая тут же забывалась, после приобретения. Нравилось рыться в ящиках с пластинками или грудах книг, сваленных как попало сонными, навсегда пропитавшимися пылью букинистами. Большинство писателей или артистов, из тех, что нравились ему, да и сами раритеты, которые они вместе откапывали, ей были едва знакомы, но она так радовалась находке, что уже ей казалось, будто она любила их всегда.
Привычку к нему она не отличала от прочих своих дурных привычек, а потому, к его двусмысленным речам и бессмысленным совместным времяпровождениям, позволила себе привыкнуть безо всяких опасений. Так привыкают при безделье к семечкам. Точно так, от безделья и скуки, а по большей части оттого, что она не имела особой охоты искать других развлечений, незаметно и не спеша, доктор занял пустующую ее душу: он был хотя и не очень крупным, но вполне и, безусловно, светским львом.
В считанные дни привычка сделалась до того сильной, что когда в его неспешной и завораживающей как ворчанье фонтана, болтовне случались перерывы, ничтожные, на покупку папирос (отчего–то курить ему надо было именно папиросы), она, не шутя, омрачалась. Особенно если продавщица протягивала пачку с нестерпимо откровенной медлительностью, точно играла в какую–то игру и густо улыбалась из-под затуманенных глаз. А ему так улыбались все продавщицы.
Постепенно начало раздражать и то, что каждую ночь следовало расставаться, чтоб спать, но это ладно, это было и вправду необходимо. То же, что по три раза на день приходилось обедать, сводило ее с ума. Пищу (всякую!) она просто возненавидела. Он же поесть любил и любил не на шутку, от того у него везде были знакомые официантки, и что ни день к их столу подсаживались самые подозрительные, полуощипанные личности, всенепременно говоруны и непременно гурманы. Вид их никак не вязался с дородностью и даже некоторой сановитостью доктора.
– От чего у твоих ресторанных знакомых всегда такой затрапезный вид, – как–то не утерпев, поинтересовалась она.
– Да? – неудивился доктор. – А какой же порекомендуешь иметь вид при трапезе? Ну, а если... Если... если... если... – отвлекся он, провожая малопристойным взглядом, заслуживающую этого взгляда девицу, – если уж серьезно, всячески избегаю не только деловых людей, но и дельных. Худшие из них – увлеченные (так называемые!), эти – настоящие людоеды! В один вечер, преодолев любое сопротивление, способны по порядку рассказать обо всем, что мучило их на протяжении жизни. Живут они долго... – доктор с сожалением вздохнул. – Не будем, впрочем, строги к профессионалам, – он окончательно скатывался на вещательный тон: по–отечески произносимое "впрочем", были тому верным признаком. Ему явно не хватало аудитории, но к этому он давно привык и вполне мог довольствоваться одним слушателем – Асей. – Не будем к ним строги: настоящие профессионалы о профессии никогда не болтают. Тем не менее, профессионалы все же публика на редкость скучная, вот кого я на самом деле обожаю, так это бездельников.
– Зато бездельники не годятся в друзья...
– Именно годятся. Деловые люди, хотя и очень страдая, покидают вас в трудную минуту ради дела! Могут, конечно, денег предложить, с видом, будто отдают самое дорогое. Не удивлюсь если это и, правда.
Нет, мне на друзей грех жаловаться. Мои друзья особенные, умные друзья, с ними лучше потерять. Вот и теряем по мере сил. Лучшее, что можем сделать. Иногда кажется, что лучше с дураками. Впрочем, не знаю, не пробовал.
Если случилось бы мне, скажем, заболеть или чего похуже, они ни за что меня не оставят. И теплом и заботой... Но ведь есть вещи, о которых не расскажешь, надо просто посидеть, помолчать... Но в таких случаях печатается у них на лицах не то скука, не то что–то похуже...
Бездельнику это ни к чему, безделья везде хватает, около меня в том числе. Лишь бы ваше горе выглядело достаточно забавным, что бы о нем можно было трагично и занимательно посудачит, а главное, что бы на вашем лице не читалось просьбы выслушать что-нибудь банально–чувствительное, приличествующее случаю.
В благодарность, по крайней мере, те из них, что знакомы со мной, блюдут политес и не докучают ни наставлениями, ни умствованиями, позволяя наслаждаться их обществом, а не их проблемами. Самые обходительные молчат, а значит, умеют слушать. Я же, из признательности за такт, стараюсь и им не забивать голову вещами полезными, то есть не забавными. И никакая это не добродетель, я простая вежливость и преступать ее способен лишь подлинный враг человечества.
Асе с ним тоже было забавно, а главное неправдоподобно легко. По такой замечательной легкости она давно истосковалась, и, быть может, это и привязывало ее к доктору. Привязывало, не сильно, не пугающе, не навсегда.
Хорошо в нем было и то, что его можно было, и слушать и не слушать, можно было даже не смотреть в его сторону. Он и сам редко смотрел на собеседника в упор, то ли не желая ставить кого–то в неловкое положение, то ли опасаясь настроить этого кого–то на серьезный лад.
Все было славно, только о чем бы ни начинали они говорить, разговор помимо ее воли, хотя и всегда по ее вине непременно скатывался на одну и ту же тему, и беззаботное настроение само собой исчезало. Вот и сейчас, как это ни было неловко, Асе непременно нужно было задать вопрос, который хоть и исподволь, хотя и почти незаметно, а все же не давал ей покоя. Хуже всего было то, что задать его прямо было неловко, и все выяснения грозили перейти в выяснения отношений.
Может быть эти выяснения, а может и то, что совсем и не надо было выяснять, то, что она, казалось, давно знала, но сейчас начинала по иному понимать, что–то одновременно неуловимое и тягостное враз приглушало и цвета неба и запах близкого моря, погружало в мерлихлюндии, и тогда все вокруг, даже общение с доктором, начинало ее тяготить. Оно, пожалуй, даже в первую очередь.

Они шли по набережной, пустой и неприветливой из–за плохой погоды. Ася, не сказав ни слова, остановилась и, позабыв о спутнике, отвернулась, уставившись на зеленовато серое море, так точно видела его впервые. Доктор с неудовольствием оборвал монолог.
– А о чем вы с ним говорили, – спросила она, не оборачиваясь.
– С кем? – Доктор явно был сбит с толку.
– Ну, с тем, из рефрижератора.
– О вечном, – ответил он, не задумываясь.
Ася повернула к нему удивленное лицо, и он понял, что у нее нет настроения к шуткам, а значит, предстоит нечто непостижимо скучное и сверх всякой меры серьезное. Без малейшего интереса он напряг свою память, и та ему ничего не ответила.
 – Да так, ... – протянул он, в свою очередь, отводя глаза, чтобы разговор не вышел слишком уж задушевный, – бог его знает о чем. Он по большей части молчал. Похоже, было, что он вообще ни чем не интересовался...
– Может в этом все дело?
– Может, – тут же согласился доктор, надеясь, что на том разговор и кончится. Ася помолчала, о чем–то задумавшись, и чтобы отвязаться от какой–то недодуманной мысли протянула:
– ... мало нынче человеку надо. Раньше хоть вера удерживала...
– Ничего она не удерживала, ни тогда, ни сейчас. Церковь, та и вправду держала: нежелательно было ей, чтобы вся паства до сроку и в одночасье отправились на небеса. Да только всех церковью не удержишь. Взять хотя бы его – он ведь сам был священник. Ну а вера ... скорее подает пример.
- Разве?
- Разве. Спаситель наш не только человек был, но и Бог! Значит, наперед знал, что с ним станется, а пошел. Не только на муки, на поругание, но и на заведомую смерть. А идти на заведомую смерть – это уже не только самопожертвование, но и самоубийство. Самоубийство во спасение мира, но всё же самоубийство. Да я и не припомню, чтоб в Библии оно порицалось, может, нет там никаких порицаний, как и слов о загробной жизни. Так что можно ли осудить тех, кто лишился последней надежды?
- И это всё вы ему говорили?
- Ну, да.
- Это простительно для друга, но не простительно для врача. Тем более психиатра.
- Оставьте. В спорах мы забывали, кто я кто он.

Круг знакомых неостановимо расширялся. Даже в этом, чужом ему городе у доктора их была уйма, и он вытаскивал их как фокусник из рукава. Иных, из крошечных, в один–два столика, кофеен, иных, после очередного из заплывов, прямо “из пучины”, в гусиной коже и морской пене. Нынешние, необычайно пестро, хотя и не без элегантности одетый человек с томной и сухой, как скелет подругой были подобраны прямо на улице.
Полагая, что от сумбура всех этих встреч неотвратимо портится что–то очень важное в их отношениях. Ася не могла справиться с раздражением: она и уставала от шума, и не хотела оставаться одна. Все виделось ей, как бы, из страшной дали, куда она не в состоянии была дотянуться, а могла только наблюдать как неотвратимо и не больно рушится, что–то важное в ее жизни.
Новый знакомый, философ и портной (“на золотом крыльце сидели” – повторяла про себя Ася), был одет столь же броско сколь и небрежно, как и полагалось философу и портному. Он вообще, не смотря на значительный свой возраст, бросался в глаза, хоть нимало о том не заботился. На окружающих же, да и вообще на все и вся взирал свысока, что при незначительном его росте требовало немалого мастерства. Снисходительно–кислое выражение сдвигалось с его лица куда–то внутрь лишь в те короткие промежутки времени, когда он вещал, что он к стати сказать делал с сильным, но порою бесследно исчезавшим акцентом.
 –...а! И не важно может ли она нарисовать на стене бабочку, зарифмовать две строчки или спеть их. Что угодно, даже считать в уме... – любой из этих талантов неодолимо тянет ее из кухни, – палец штопором воткнулся в небо и за жестом, не спеша, последовала брезгливая фонограмма, – к вершинам человеческого духа...
– А как же образцовые хозяйки. Женщины так сказать уютные и посвященные в тайны... Во все! Особливо кулинарные, – радостно возражал абсолютно согласный с ним доктор.
– Вороне, я вам скажу, случается быть и белой, но только в виде исключения. – Доктор поморщился, а портной, будто и, не заметив этого, продолжал. – Впрочем, и этот талант она, я имею в виду не ворону, тоже может использовать против вас, как использует любое и каждое ваше слово. Да, сударь вы мой, это только в баснях вороны роняют сыр, подлинные “вороны” – мы с вами, нам его даже не посылают.
Все это Ася уже слышала и не раз. И дело было не в том, верно это или не верно. Это было скучно, и от скуки она присоединилась к непритязательной светской болтовне и, как остальные, стала выкладывать всё, что приходило в голову.
– Неужели никогда не хочется отдохнуть. На чем-нибудь мало интеллектуальном...
– Ни–ког–да. Интеллект никогда не утомляется. Утомляются глаза, уши и прочая, прочая, ... все, что его питает или, если хотите, отравляет. В еще большей степени органы, что его поддерживают, например седалище...
– И ничему кроме вашего седалища не хочется чего-нибудь не заумного?
– Насчет заумного могу сказать вполне уверенно: этого мне ни в целом, ни частями никогда не хотелось. Заумью мозги могут поразвлечься, но живут они не этим и не для того...
– У - у ... Еще не много и вы точно сообщите мне для чего.
– Вы меня обижаете: так далеко заходить я себе никогда не позволю...

И все же новый знакомый доктора вызывал у нее заметное любопытство особого рода независимостью: в отличие от прочих, известных ей мужчин, он до такой степени спокойно относился к постороннему мнению, что мог позволить себе любить показательно некрасивую женщину.
Некрасивая женщина, зябко и немного рисуясь, куталась в вытертый плед, то ли втягивая голову в плечи, то ли подтягивая их к ушам. Казалось, ничто не занимало её кроме сигареты, подрагивающей в угловатых пальцах, торчащей из пледа руки. Она, не отрываясь, глядела на рваный дым, точно пытаясь его заколдовать, а её рука, после каждой затяжки, неотвратимо опускалась вниз под тяжестью массивных золотых браслетов.
“Интересно, какой вид будет у черепахи, если ее медленно высушить?”, – подумала Ася, но промолчала: новая знакомая непременно приняла бы черепаху на свой счет – сходство было разительным и противным. Обидеть ее, Асе хотелось менее всего: к людям неразговорчивым она испытывала особый вид благодарности. Некрасивая женщина Ева и в самом деле весь вечер, хотя и неодобрительно, но молчала. Единственная фраза, которую она до этого произнесла, была:
– Пойдемте в концерт.
 Она только что вернулась из гастролей, с каким–то оркестром, в котором то играла на рояле, то перелистывала ноты. Через раз. Все это рассказал за нее новый знакомый, добавив, что Ева ни говорить, ни вообще чего–либо делать не умеет, если на этот случай не предусмотрено нот.
С предложением Евы все согласились и тут же его забыли. Она безразлично прождала два часа, потом медленно повернулась в кресле, изменив позу, и до предела натянув острым плечом плед, затем повторила свою первую фразу, не меняя ни слов, ни интонации.

В концерт шли парами. Доктор много болтал, жестикулировал, словом был в ударе. Ася не отрываясь, смотрела на него огромными серыми глазами, и от этого он говорил еще больше.
– Интересно, как становятся священниками, – перебила она доктора на середине так увлекшего его самого рассказа.
– Да никак, бог их знает, – опешил доктор. При всей своей светскости, он был тяжелодум и не любил неожиданных вопросов.
– А как он стал?
– Ах, он... Ну, уж это мне совершенно неизвестно. Библию читал, и помногу, но никогда о том не распространялся. Да и священником в полном смысле никогда не был. Неподалеку от его дома возвели какую–то церквушку, не больше голубятни, попа не было, вот старушки его и уговорили. А до этого... до этого кем он только не был...
– Значит, был никем,– заключила Ася безразлично и тут же спохватилась, – Нет-нет, я не осуждаю...
– Да осуждайте сколько угодно...– Доктор вяло, но покорно переходил на навязанную тему. – Просто в его случае вы ошибаетесь. Успел он побывать, к примеру, художником и довольно пристойным...
– ?
– Мне, нравилось... да пожалуй, и сейчас нравятся, некоторые вещи из тех, что он делал... – преувеличил доктор, и хотя разговор этот ему не был неприятен, беседа почему–то совершенно расстроилась.

В зале оказалось неожиданно шумно и душно, не смотря на то, что публики совсем почти не было. Начало концерта затягивалось, и потянулись опостылевшие всем “мемуарные” разговоры, от них у Аси даже заныло в затылке. Сильнее всего раздражало ее то, что, “некрасивая женщина Ева”, видимо оказавшись в привычной, концертной обстановке (сегодня она не участвовала), сразу разговорилась и начала обстоятельно и безучастно описывать собственную жизнь, которая казалась Асе не настоящей, а откуда–то вычитанной. Пальцы ее без сигареты выглядели неестественными и были они до того длинными, что кисти рук, медленно и плавно двигавшиеся во время рассказа, напоминали пауков.
– ... денег у меня совсем не было и потому жила я как в восточной сказке: под открытым небом, на веранде, благоустроенной прямо на крыше. Забираться приходилось всякий раз, приставляя к чердаку лестницу, вихлявшую без всякого повода, а если случался дождь, самой натягивать тент. Тент можно было и не убирать, но уж сильно он вонял, то ли кислым вином, то ли водорослями. Зато, уходя, натянуть его следовало непременно, чтобы дождь не намочил постель, в этом прискорбном случае, хозяева, люди мало уравновешенные и простые, меня бы просто съели. Первую неделя выдалась дождливой и наотдыхалась я по завязку, то, убирая, то, натягивая тент.
Хозяева во всех отношениях были люди недалекие, зато удивительно, и как–то даже неестественно, красивые. Она беспрерывно хлопотала по хозяйству, а он шлялся по городу, видимо, стараясь где–то пристроить свой божий дар. Мальчик их, лет семнадцати, полная им противоположность, застенчивый и невзрачный, всякий день слонялся по двору, не спуская с меня огромных влажных глаз, как две капли похожих на родительские. Единственное, впрочем, сходство. Все в доме не исключая случайных гостей относились к нему откровенно пренебрежительно и я, не задумываясь, принимала его “чрезмерные” взгляды, как своего рода благодарность, за сравнительно теплое к нему отношение. И вот как–то, ни с того ни с сего, глубокой ночью, просыпаюсь от противного скрипа обожаемой лестницы и, конечно, наперед расстраиваюсь, заподозрив, что ко мне снова ползет хозяин предлагать свои сильные и нехитрые чувства. Он уже делал это не раз и однажды я, как бы лучше выразиться... “уступила” ему, то ли поддавшись обаянию физических совершенств, то ли из простого любопытства. С тех пор прошло уже несколько дней, мы казалось, все уже выяснили, так что он, человек балованный и надменный, не возобновлял никаких притязаний, полагая, очевидно, что я вскорости сама раскаюсь.
 Я настроилась, было давать всякие там резкие отповеди, но вообразите! – В последнее слово новая знакомая вложила все свои скудные чувства, чтобы сделать очевидный для всех исход истории более драматичным, – “Печальным идальго” оказался не папаша, а сын. Для полной неотразимости, юный селадон прихватил бутылку вина и шоколадку, которую для надежности держал в зубах, подымаясь по лестнице. Увидав среди ночи влажные телячьи глаза, бутылку, а главное шоколадку во рту, я не смогла сдержаться и от души расхохоталась.
– Ах, он злодей, – бесстрастно отметил портной.
– Отчего же злодей, просто так его научили. Надо сказать, папаша начинал почти так же...
– Ну и, – поморщившись, перебил портной, желая побыстрее покончить с мемуарами подруги.
– Ну и... Восточный ребенок смертельно обиделся и полез тем же путем вниз. Что бы успокоить это несчастье пришлось его буквально силой затаскивать назад. Но хуже было потом, когда я его затащила, извинилась и теперь уже не могла взять в толк, как же отделаться от несчастного поклонника и в самом деле отправить домой.
– Ну и как, сообразила?
– Кое-чем пришлось пожертвовать...

Ко всеобщему облегчению, поднялся занавес, за которым впрочем, ничего не было, кроме покосившихся в разные стороны пюпитров. Немного погодя, так и не дождавшись пристойных аплодисментов, на сцену потянулись нарядные и слегка помятые музыканты. По какой–то накладке стулья на сцену не были вынесены, и музыкантам пришлось, одною рукой держа под мышкой инструмент, другой волочить их за собою. Виолончелист появился на сцене в два приема. Немногочисленная публика, поколебавшись, захлопала, как могла, виолончелисту даже дважды. Музыканты, не обратив на это никакого внимания, уселись на принесенную мебель и зал, под несносное завывание настраиваемых инструментов, тоже стал устраиваться поудобнее. Мало помалу все замерло, тихо погас свет, и безо всяких объявлений началась музыка.
Ася опять заскучала, но уже без раздражения. “Пиесу” эту она и знала и не любила, оттого сейчас слушала ее, разве что из уважения, краем уха, тоскливо прикидывая, чем будет "делиться" после концерта. Наконец она отыскала формулу, переставила в ней две три фразы и, от удовольствия, даже заерзала на стуле. Шедевр местного вкуса, просрочивший под седалищами меломанов свой век, тут же откликнулся на эти действия и во весь голос заскрипел. Кто–то из музыкантов гневно поднял на нее глаза, пользуясь случаем, что бы оторвать их от опостылевших нот. Ася улыбнулась в ответ давленой улыбкой, появившейся откуда–то изнутри, из недр пищеварения и в дальнейшем сидела тихо, думая о приятном и едва сдерживая зевоту.


       “Когда изнемогла во мне душа моя, я вспомнил о Господе...”

Внутри необъятной черной раковины, грузно и нестрашно–пугающе шевелилось придавленное тучами, море. Ветер, то выбивался из сил, то с новым рвением начинал трясти, грязные пестро крашенные зонты над последними посетителями приморской забегаловки. Она стояла здесь уже лет сто и за эти годы подобралась почти к самому обрыву над лодочным причалом.
Доктор был рассеян. Порой он ловил себя на том, что не может оторвать взгляд от редких, идущих мимо женщин, а когда все же отрывал, отпускал на их счет самые нелестные замечания.
– Отчего это столько желчи, поражалась Ася, – если кто–то обидел вас в юности, стоит ли винить всех?
– Да никто меня не обидел, – обижался он, – И женщин я люблю...
– Обожаете...
– Ну, положим, обожаю–то по настоящему я всего одну, – вытягивал он, обращая к ней не в меру затуманенные глаза. Она ничуть ему не верила, но слушать эти глупости было приятно. По крайней мере, еще несколько дней назад. За эти несколько дней что–то как будто надломилось. И она понимала, точнее, вынуждала себя признать, что милый доктор был тут совсем не причем. Дело было в ней самой, в неотвязных, ни минуты не дававших покоя мыслях. Все же, что бы отвлечься она попыталась продолжить разговор.
– Ну, за что вы, к примеру, так не любите Еву?
– А ее и не за что любить, поверьте мне, я знаю ее ... бог мой, сколько же я ее знаю? Не вспомнить. Бесконечно долго. И все же не без гордости отмечу, что, проникшись христианскою идеей, отношусь к ней по братски, хотя право нет в ней ничего того заслуживающего. Уверяю вас, и вы поближе ее узнав, ее не полюбите. Вас она точно невзлюбила.
– Что ж теперь, осудить всех, кто меня невзлюбил?
– Ах, не смейтесь, легкомысленная вы наша красавица. Глаз у нее нехороший, прямо скажем дурной и тайны у нее... лучше бы их вообще не знать, даже те, что она сама рассказывает...
– Вы что же, в самом деле, верите в ведьм и нечистые силы?
– Золотая вы моя, оттого, что я в них не верю, их меньше не станет, – криво усмехнулся доктор, – Взять хоть ту историю с мальчиком, что залез к ней на крышу.
– И что мальчик, с крыши свалился?
– Да нет, через три дня после случая и он и отец утонули.
– Ну, она то тут причем?
– Не причем, конечно, однако, некстати замечу, что именно она столкнула вашего пастыря на скользкий путь, под сим разумею, что много и много лет тому лишила его невинности. Да и в этом городе появилась за три дня до его смерти неспроста. Некоторые вообще почитали ее злым демоном...
– Ну вот, переименовали уже своего приятеля в мои пастыри.
– А как же? Если вы о чем заговариваете, так через минуту разговор пойдет о нем, если что спросите, так о нем же.
Ася немного помолчала, а потом, не видя смысла отпираться, и в самом деле перевела разговор на неотвязную тему.
– Так о чем он все–таки говорил?
Доктор уже не переспрашивал, он знал о ком идет речь.
– Ну, о чем может говорить священник с психиатром?
– Священник может о чем угодно.
– Ну, да! Хорош собеседник: все мысли чужие… Не было у него своих ... На любой случай по два, по три стиха из писания...
– Вы не любите длинных цитат, – голос Аси хотя и оставался спокойным, но приобрел неприятный тон, средний между допросом и интервью.
– Не люблю. Если не умеешь сказать своими словами, не мешай другим вычитывать это из книг.
– И что он цитировал?
– Не знаю, – совершенно уже озлясь, соврал психиатр, отчего ему стало и противно и совестно: он избегал врать по мелочам. – Большей частью из “Пророка Ионы”...
– Не помните?
– “ Тогда он сказал им: “возьмите меня и бросьте меня в море, – и море утихнет для вас, ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта великая буря”...
– И...
–”И взяли Иону и бросили его в море; и утихло море в ярости своей”.
– И все?
– Ну да, вроде “Садко”...
– И это все, о чем он говорил с вами?
– Говорил, что отказаться надо от нынешней, суетной радости. Страдание принять ради радости будущей – это от бога, а добиваться радости, не задумавшись о будущих страданиях – это от лукавого...
– Ну да, – деньги вперед...
– Разве можно вообразить, - не слушая её, продолжал собеседник, - чтобы высшее существо измывалось над своими созданиями, безо всякой цели, из одной только справедливости, а попроще говоря – мести за ослушание. Вздор все это...
– Вздор? А как же ад?
– Нет никакого ада? Ни в писании, ни вообще где-нибудь.
– Что же и жизни загробной нет?
– Этого тоже нет в писании и знать этого не дано. Но тут дело совсем иное, так как это духу писания не противоречит. Ну, а если и есть, так разве всем вместе хорошо будет. Надо хотя бы отделить волков от козлищ. Вы бы не очень обрадовались, вздумай кто-нибудь поселить вас к праведникам. Мне бы праведники тоже не очень обрадовались.
- О чём ещё он говорил?
– Да разве всё упомнишь? По крайности, все в этом духе... Думаю и остальные его мысли, до последней буквы тоже вычитаны были из Библии. – Доктор помолчал, потом, хмыкнув, пожал плечами и продолжил. – Никак не могу вспомнить его новое имя. К стати сказать, в миру фамилия у него была крайне невыразительной: Николаев, – закончил доктор и, повернувшись к Асе, встретил глаза, рассматривавшие его безо всякого интереса.
Весь следующий день Ася была молчалива и темы, кроме библейских, не то что бы не поддерживала, просто не замечала. Идя купаться, она ногою задела сумочку и оттуда выскользнула Библия. Ася быстро уложила её на место, но, подняв глаза на доктора, поняла, что тот заметил.
Они по–прежнему часто и помногу плавали, подолгу лежали вместе на сырой отмели, но все разговоры у них мало–помалу прекратились.
Не виделись они несколько дней. Те несколько дней, что остались до его отъезда. Погода день ото дня портилась, и ходить на пляж стало немыслимо. За этим главным поводом для свиданий сами собой отпали все остальные.
В последний день, расплатившись и распрощавшись со всеми, доктор зашел в ту же забегаловку – бросить с обрыва монетку и выпить “на посошок”. Он уселся за столик, с которого было видно не только море, но и причал – “далей” он не любил. Обычно столик бывал занят, но сейчас, к ночи в кафе не было никого.
 Причал был хорошо освещен и доктор разглядывал лодки, смешно бьющиеся бортами друг о друга. Видимо хозяева были заняты чем–то особенно важным, что в такой шторм поленились вытащить их на берег. В одной из лодок он увидел Асю. Одну. Было трудно разобрать, что она там делает, но, понаблюдав минуту–другую, он понял, что она отвязывает канат.
Поднявшись, он порылся в карманах, нащупал монетку и, как мог далеко, забросил ее в море. Взвалив на плечо нетяжелую сумку, он направился к остановке автобуса. Едва ли он сделал пять–шесть шагов как за спиной, в шуме прибоя разобрал, скорее даже почувствовал, звук кашляющего лодочного мотора. Доктор даже замедлил шаг, но потом, решив, что ему это только почудилось, направился к остановке автобуса.
Шторм на море стихал.