Кто стрелял?

В тот далёкий уже год, когда прежняя эпоха уже почернела, а новая пребывала в утробе в сгорбленном состоянии, на летних армейских учениях неизвестная пуля серьёзно ранила старшего лейтенанта Шершунова, командира взвода мотострелковой роты, в которой я проходил службу.
И вот теперь мой случайный попутчик в электричке, летящей прочь от Москвы в декабрьский закат, в котором не сразу я узнал сослуживца Гришу, сообщил удивительную вещь. Он имел устойчивый человеческий облик и совсем не был похож на доведённого до отчаяния солдата с вечно растрескавшимися, чуть шевелящимися губами и заметно округлился.
Закатные блики сулили просветлённость и всепрощение, и я удивлённо переспросил:
- Так это ты в него пальнул тогда?..
Давно уже не было той страны, а часть, носившая почётное имя Гвардейской Крымской, расформирована, но я явственно помню тот случай на учениях, который лишил Шершавого, вечно цеплявшего солдат, блистательной карьеры строевого офицера. Случайная – или нет – пуля угодила ему сзади в бедро, разворошив ткани и выйдя ниже, у колена. Счастливо отделался! Помню и те учения в страшную жару в приволжских степях, и разбирательства, и облегчение, которое все испытали, наверное, не только солдаты, оттого, что офицер-фанатик с садистскими замашками навсегда исчез из их жизни…
- Я его чпокнул в ножку чуть ниже спины.
- Ладно! Знаем, какой ты фантазёр! - поддержал я улыбчивый тон. – Может, ты ещё кого-то собирался продырявить? Ротного? – Мне вспомнилась трогательная навязчивая американская песенка: я выстрелил в шерифа, но не стрелял в депутата.
- На ротного зла не держал.
- Вот и я удивляюсь, - вступила его миловидная супруга, - как Гриня мой мог в кого-то выстрелить, даже в такого плохого человека? Я его с детсада знаю – он и муху не убьёт… Через пять лет после свадьбы он рассказал мне свой грех, вот в храм хожу, отмаливаю его.
На плутоватом лице моего армейского товарища просияла радость – он так долго оставался неразгаданной личностью! Простодушие и лукавство мирно соседствовали в одном человеке.
Однажды ему в прямом смысле довелось рыть носом землю и асфальт, подгоняемому пинками офицерского сапога. Его застукал прапорщик-старшина у магазина в поселке, куда мы его снарядили за снедью. Результат – строевая подготовка, ползанье и перебежки по пересеченной местности с туго набитым рюкзаком за спиной, содержимого которого мы так и не дождались.

Мне всегда казалось странным обращение: «вы - товарищ солдат». Называли бы прямо – «ты, скотина».

В том году ждали больших побед, как написал бы Хемингуэй. Огромные портреты членов политбюро висели на панно по краям гигантского асфальтового озера строевого плаца с размеченными квадратами для муштры. Лица руководителей партии и страны, выполненные в приглушённых тонах, были моложе, но суровы. Это не были увеличенные цветные подретушированные портреты живых мертвецов. Они казались почти настоящими, проведенные как бы сетью темных штрихов, соответствуя современной, но со вкусом, приглушённой архитектуре почти достроенной части, внешне не отличавшейся от жилого комплекса. Выделялись лишь губы, получившиеся чуть преувеличенно крупные из-за розоватой краски. В углах, где линии пересеклись и краски оказалось больше, мне мерещились частицы запёкшейся крови. Словно молодая кровь вела их к омоложению. Почти все механики-водители из нашей роты, командированные в Афган, не вернулись оттуда. Офицеры как бы между делом сообщали, что наш товарищ, которого мы хорошо помнили (ездил из армии на свадьбу), погиб от несчастного случая – чистил пистолет, и на тебе, приставил вдруг к голове и в шутку нажал курок. Сами понимаете, насмерть. И со всеми случалось что-то подобное, по глупости или неосторожности.
Потом кто-то из них, случайно уцелевший, поведал, что их упрямо бросали в какие-то прорывы через море огня – это сулило звездопад командующим чинам, и жены их не успевали протыкать погоны для новых звёзд, сыпавшихся с южного неба. БТРы насквозь пробивались снарядами, выжигающими живое внутри, и становились братскими могилами. Тесть Валентина Шершунова, генерал, служил в главном штабе сухопутных войск. Говорят, и зять просился в Афган, хотя бы сосем ненадолго. Но берегли его не только от душманской пули.
Наша часть считалась отличной, и по праву гордилась этим. Командира ожидало скорое повышение.

Лишённым сна явь представлялась сновидениями.

Нельзя сказать, что подобного инцидента не ждали и не пытались предупредить. Что-то ведь вызревало следом за бессмысленными приступами жестокости и многое было на виду, не в пример стройбату где-нибудь на БАМе, где молодые солдаты умирали от дистрофии и гангрены после умышленного членовредительства. Так, одного солдата, похожего на маленького медведя и мало годного для строевой, вечно волочившего ноги на кроссе в отдалении роты, перевели в помощники повара, и он находился километров за тридцать от полигона. Кто не слышал его полуобморочные стенания: «Дайте мне один патрон, и я убью Шершавого!» Тот не был его командиром взвода. Припадочного Солонко, то валившегося якобы от сердечных судорог, то пытавшегося повеситься над очком на ремне, перевели в нестроевую часть. Наконец, нам не дали настоящие гранаты. Надо было просто махнуть рукой в сторону вражеских позиций – от греха подальше. Да, что-то назрело именно тогда, хотя стрельбы у нас были регулярны, и, автомат кажется стал моей биологической неотъемлемой частью. Я и сейчас ощущаю его широкий ремень на правом плече, ожидающий мгновенной команды.

- Гриш, ты ведь наряде тот день был, а? Тебя в лагере оставляли с нарядом – траву за палатками выравнивать, как у части внутренних войск, они рядом стояли, с вечно застёгнутыми воротничками, и не поймёшь, кто дед, а кто молодой.
- Да меня эта тварь Зверь опять в наряд засунул. Помнишь сержанта, замковзвода Шершавого? Такую же скотину из него готовил. Воспитаю, говорит, человека. У, как тот меня ненавидел.
- Не только тебя. – Наверное, не только я запомнил сержанта, маленький, сухой горбоносый помощник с сильным кавказским акцентом и вековой злобой в желтых зрачках.
- Ну, я и не спал всю ночь. А утром послали меня Зверь до вечера мыкаться с оружием по полям, как и всех. Ему и сержант мой говорит: кто в лагере останется, порядок наводить? Я бы вздремнул хоть часок в лесу.

Всего один тонкий острый патрон для автомата, изобретенного самым знаменитым русским в мире. С гильзой тёмно-зелёного благородного отлива, капсюлем в кружочке снизу и тусклым желтоватым наконечником – пулей.

Следующей весной, звенящей, солнечно-капельной, предвещавшей близкое высвобождение, я случайно забрёл в ленинскую комнату, и мне почудилось, что наш замполит, посвящавший оформлению любимого помещения и свои ночи, тронулся разумом. Капитан, начавший неспортивно полнеть и комплекцией напоминать пьяницу-старшину, давно уставший ждать повышения, то ли из-за старшего лейтенанта Шершунова, уже не существовавшего, которого он не смог отвадить от рукоприкладства, то ли от не сложившихся отношений с политуправлением части, которое он устал ненавидеть. «Меня так долго продвигают, потому что я с Дальнего Востока» - говорил он. Неприкаянность и одиночество сквозили за холостяком, неприлично сильно для советского офицера пахнущего о`женом. Но тут он вдруг помолодел. Под его сапогами с выточенными зауженными каблуками валялись растерзанная «Малая Земля», фото с трибунами партсъездов, красные отодранные корки основополагающих документов. Ленин был нетронут. «Всё это надо срочно собрать в плащ-палатку, вынести и сжечь на пустыре, чтобы никто не видел» - сдержанно отдал он проникновенную команду. Портреты Черненко изъяли из кубриков, висевших там подобно иконам. Появился новый одутловатый человек, как бы несколько удивлённый нескромным возвышением, с лиловым растекающимся пятном на черепе, будто кто-то всадил ему перьевую ручку и от этого пошла невольная наколка. «А теперь - Горбатый! Я сказал – Гар-рба-тый!!» – неистовствовал Высоцкий в образе Глеба Жеглова, словно напророчив пришествие последнего красного монарха-лицедея (жена которого воспринимала окружающий карнавал вполне серьёзно). Портреты членов политбюро в полтора человеческих роста с неестественно розоватыми припухлостями сменились полуабстрактными панно с видами вооружений. Впрочем, на жизни роты все это никак почти не сказалось.

Население подмосковного поселка дивилось сквозь ажурную решётку части на бесконечную муштру карикатурных солдатиков в негнущихся юфтевых сапогах, задиравших прямые носки до подбородка. Вся округа вынуждена была жить под живую музыку военного оркестрика, иногда исполнявшего Семь Сорок, и строевые песни. Среди них была потрясающая «Серая шинель». Но пели и муру, нацарапанную по следам брежневских мемуаров.

Учения в приволжских степях проходили крупнейшие. Офицеры ожидали наград и продвижения по службе. Две недели рытья окопов, маршей, строевого смотра. В лесу поспела черника. Только писарям иногда безнаказанно удавалось есть её. По предлогом того, что они испачкались чернилами. Из-за этого ягодного сока, предательски несмываемого, Гриша загремел во внеочередной наряд.
Жара накалялась с утра. Уже гудели в небе вертолёты, десантные БМП на гусеницах поднимали хвосты пыли в отдалении, словно выказывая презрение, как и вся эта небесная рать, ходившая с распахнутым воротом и сплёвывавшая, не глядя, в сторону пехоты при встрече. Могли и нашего офицера послать куда подальше, сделавшего замечание за не отдание части на общем земляном плацу.
Седой генерал торжественно напутствовал никого не ранить и обойтись без нечастных случаев – как всегда. Кажется, проверяющих генералов было больше, чем офицеров в нашем полку.
Сухие нервные автоматные трески доносились из-за леса.

- Ты понимаешь, Миш, такая злость меня взяла – две ночи не спал, и тут погнали меня. Ноги не идут, перед глазами круги, – он совсем растворился в том времени. Воспаленное солнце почти село. Людские лики, просвётлённые вишнёвым солнцем, тускнели и превращали в обычные утомлённые лица людей, мотающихся на работу в Москву. Уже не было колбасных развесёлых электричек. Люди в вагоне перестали обращаться к друг другу на «ты». Козьма продолжал: – Расстрелял я стразу четыре магазина с патронами, чтобы не таскать. Так, только прицеливаюсь. Всё равно никто не видит. И тут газовая атака и стрельба в противогазах. Ну, поотстал я и нырнул в ложбинку за кустиками. Перекурить. И ты представляешь, у меня даже солнце стало в глазах двоиться – одно стоит, другое плывёт куда-то. А это урод, фашист, как будто командует «Шнель, Шнель!» - фриц недобитый, и вдруг оглянул и как учуял меня, за двести метров. Маленький такой, ручкой машет. Сумка у него болтается сбоку. И глаза ненавидяще. Ну, думаю, получил бы ты у меня гад, все надевают противогазы, и я ему в голову как бы прицелился, не в задницу. И – хлоп! Выстрелил вдруг сам собой. А я-то думал патроны кончились! Магазин не отцеплял, чтобы думали, что я ещё стреляю. Попал в ногу. Ну, он и нырнул сразу. Спохватились только, когда противогазы сняли. А я уже подскочил в строй. Уже дали команду бежать в атаку к мельнице, без стрельбы. Ура, ура! Пронесло. – Он вздохнул с облегчением. А на построении сержант подскакивает: «Молчи, гад! Тебя здесь нет». И ротный говорит: «А вы как здесь оказались, товарищ сержант? Сразу в свой наряд по прибытии!» Меня даже не называли на перекличке. Во как испугались.
- Да, стрелял ты не очень. Помню, как у Шершавого мотал круги вокруг здания стрельбища в противогазе после промахов.

В облике Шершавого его сжатые нервны, собранность, напряжённость в струну всегда были важным элементом. Он не был ни мал, ни хлипок, но ему не хватало спокойной мужественности и ровного командного голоса. Что в избытке имелось у других офицеров. Он завидовал своему однокурснику, также женившемуся на дочери крупного чина и уже ставшему командиром роты. Ему казалось, что тот даже будучи сильно пьяным и расслабленным, напоминает римского патриция, одним существованием держащим в кулаке подразделение. А ему нужно было сначала собирать в кулак свою волю. И голос внезапно срывался на фальцет, становясь почти писклявым. Он внезапно не выдерживал, вымещая непонятную злобу на солдатах. Обычно это выливало в тычки костяшками согнутых побелевших пальцев в основание затылочной кости, с каким-то людоедским сопением из побелевших ноздрей, от страха перед которым солдаты еще больше деревенели, изо всех сил старясь втянуть череп внутрь. «Не понимаю, - жаловался замполит ротному, - чего ему так неймется скорее стать генералом. Он им станет. С таким тестем. Это не я, стареющий комиссар. Ещё должен постоянные замечания выслушивать от начполитотдела. Какая-то сука всё время жалобы пишет, надо выяснить. Хоть ты с ним поговори». «Да уж сто раз говорил. Молодой, горячий, вот и нервы не выдерживают. Все твердит в ответ о каких-то традициях русского офицерства, будто он служил при царе Горохе. Помнишь, как его старослужащие отделали? Хм».

Его отмутузили на парадной площадке, чему я, молодой солдат, был свидетелем. Это было в октябре. Он только что получил квартиру с женой и новорожденным в новом сияющем доме. Обычно молодые офицеры с семьями толкались в склочном общежитии неопределенный период времени, а некоторые успевали выстариться – как замполит. Большая часть роты готовилась к увольнению, и новые три звёздочки командира взвода воодушевили его. В нем окреп и командный голос, и уверенность в будущем. Не то, что у его товарища, командира второго взвода, который до сих пор казался курсантиком на практике. Вместо него командовали сержанты. Третий взвод, куда влили несколько совсем молодых солдат, находился под опекой самого опытного офицера, вскоре принявшего роту. С «ветеранами» у него были почти дружеские отношения.

На бывшем огромном аэродроме была площадка, где готовились к параду – проезду по красной площади на бронетранспортёрах - БТРах (оставили бы слово броневик, – и корявая аббревиатура не нужна, и преемственность с картавым вождем подмечена), и офицеры, по пояс высунувшиеся из люков, как коты в фуражках, напряжённо отдавали честь пирамидальному захоронению выпотрошенного гения.
Подготовка до и после обеда состояла из строевой с автоматами, которая на самом параде была бессмысленна – все сидели по машинам, и никого просто не было видно. Но эта малость никого не смущала.
Так было нужно для дисциплины. Там, кстати, замполит и позволил себе опрометчивое замечание, ставшее пророческим, – он был моложе – а жизнь в армии течёт очень быстро. «Кто-то из вас может затаить патрон и выстрелить во время парада из бойницы брони. Мы будем заранее выявить таких людей». Это было глупо и бестактно, упрекать в предательстве. Тем более замполит тыкнул в чью-то сторону ладонью. Один ефрейтор расплакался.
Вечером Валентин Шершунов слегка принял и зашёл в палатку. Дембеля валялись на кроватях. И я тоже. Это ему не понравилось. Кадык его побелел, маленькие глаза позеленели. «Па-че-му молодой солдат лежит на кровати? Где замкомвода Юрзенко?» Я вскочил. «Найти мне замковзвода!» - взвизгнул он в мою сторону. Тот играл в карты в соседней роте. Надо поискать подольше. Я стоял за палаткой. «Всем встать! Строиться на занятия по строевой подготовке!» И это все из-за меня! Я услышал, как несколько человек выбираются из-под тента. У них дуэль там, что ли? Послышалась короткая возня, шарканье сапог, и через минуту кто-то приглушенно звал медика.
Для многих «дедов», прошедших ад неуставных взаимоотношений (маленького Потапенко подвешивали за воротник гимнастерки на крюк в сушилке), молоденький офицер, не служивший в армии, был жалок и нахален. «Всем строиться! До вечерней проверки будем заниматься строевой подготовкой!» – закричал в московских сумерках бабьим голосом замполит. Это была катастрофа. Я жил распрекрасно – меня не трогали, на ночь я рассказывал детективные и приключенческие истории о затерянном мире птеродактилей. Дембелям это нравилось (почти они все были их так называемых трудовых семей, и книжек почти не читали). И больше ничего, кроме мелких поручений сходить в магазин и что-то принести. Воины не опускались, чтобы мстить мне: я не умел приближаться к начальству, и это было оценено. Мой товарищ выслуживался перед ротным и разделил участь Шершавого на этих сборах.

Не думаю, что потом он мстил мне за случайное свидетельство. Но повод докопаться у него был всегда.
Шершавый мужественно встал в строй и проехал по морозной брусчатке, ощущая, наверное, себя не только в броне, но и принимающим парад. Жене и тёще он мягко объяснил, что упал с БТРа, который внезапно затормозил неопытный водитель. Но все водители были опытные. И лиловое пятно на скуле, показалось тогда, он закрасил кремом и пудрой.
Как бы между делом он рассказывал нам об Афганистане – почти как очевидец. Якобы и он писал заявление туда заявление. Но его не отправили. Он сумел наладить отношения с «ветеранами», затаив недобрую ухмылку до следующего призыва.

Единственное, что меня по-настоящему занимало в части, вылизываемой денно и нощно – это громадная ленинская голова. Шершаво-серая, металлическая, на постаменте, в центре малого плаца, сбоку от столовой, в лучах клонящего солнца, она всегда была разной. Прищур сменялся на гнев, мягкие абрикосовые отблески внезапно озаряли слегка наклоненный лоб и скулы мыслителя, пророка и защитника отечества.
Я разглядывал на лица сослуживцев, перематывающих в перерыве портянки или докуривавших шедшую по рукам сигарету. Ничего, кроме рабьего отупения, в оловянности их глаз не проступало. «Не рассуждай, не хлопочи!.. Безумство учит, глупость судит; Дневные раны сном лечи, А завтра быть чему – то будет. Живя, умей все пережить: Печаль, и радость, и тревогу. Чего желать? О чем тужить? День пережит – и слава Богу!»
Голова будто тщательно осматривала маршировавших вокруг нее, сбоку растянувшегося строя казалось, что у одного солдата мелькает несколько ног. Она же будто сообщала замполиту мысли для политзанятий, где его воображение распалялось сверх меры. Ночью, когда я писал Шершавому рефераты для вступления в КПСС, голова бодрствовала, и блики белесых фонарей мнились собственным ее свечением.

Часть располагалась километрах в шести от Москвы, отделённая огромным кладбищем за бетонным забором. Там часто хоронили военных, и солдат, надевших парадную форму и белые ремни, отправляли отдавать последний воинский салют. Если смотреть с дороги, которую то подметали, то сгребали с нее лопатами снег, мерцание огоньков в бесчисленных московских домах становилась наваждением.
Рядом с частью располагались старые казармы, занятые под складские помещения. Говорят, крупная крыса проходила в полночь межу рядами двухэтажных кроватей. Её подкармливали и прозвали старшиной.
Местный заводик выпускал что-то вредное, связанное с химией или радиацией. Население их бывших урок презрительно дышало перегаром в лица офицером и нагло создавало очереди в офицерском городке. У нескольких ребят, ходивших за ограду, шпана отобрала «гвардию» и другие значки.
- Да как они могли. Вообще. Отдать их! – я стоял на тумбочке и слышал напряженный разговор в комнате ротного – Шершавый жаловался замполиту. – Где понятие о воинской чести, личное достоинство, наконец!
- А ты вспомни прошлую роту, Валентин. Такие бы не отдали, даже когда были молодыми, без боя. Не слишком ли ты их прижал? Солдат должен быть замотан, но не стоит доводить его до озлобления. Это порождает наплевательство на всех и вся. Их таких и вырастают власовцы. – Чувствовалась, что тема крайне неприятна Шершавому. Замполит смягчился. – Да и вообще с тем призывом легче было, помнишь? Ребята были лучше, более открыты. А эти… Словно камень за пазухой держат. Помнишь, мне родители присылали письма, когда я просил их рассказать о сыновьях? Тогда почти все ответили. А сейчас меньше половины. Одни общие слова. Боятся, что их в Афган погонят, что ли?

Учения подходили к главному фейерверку. Намотавшись в раскаленной броне, где можно только полулежать внутри консервной коробке и мечтать о глотке воздуха, мы подъехали к главному полигону. БТРы разъехались веером, и нас наконец выпустили наружу под ослепительное солнце. Сзади прикрывал танк, и развернутая цепь с офицерами во главе двинулась на противника, в глубь многокилометровой обороны с мишенями на рельсах и без всех мыслимых видов и огневыми рубежами. Сейчас стрелкам внутри машин было не легче. Наш взвод шёл на правом фланге, мы уже успешно выпустили по падавшим мишеням больше половины патрон и гранат из ручных гранатометов. Наш молодой лейтенант был воодушевлён. Почти ничего не было слышно в грохоте и реве. Впереди был последний рубеж, маячила фанерная мельница с лопастями почти в натуральную величину. Спекшееся солнце странно двоилось, норовя откатиться все дальше от своего двойника.
Пошла дымовая завеса из нескольких шашек. Наверное, это было эффектно для наблюдателей, смотревших в бинокли и перескопы с высокого холма, который был многоэтажным подземным бункером. Потом противогаз был сорван, и очистив глаза от едкого пота, я увидел, что наш лейтенант помчался на своих кривоватых ногах, придерживая каску, на противоположный фланг, до которого с полкилометра. БТРы слегка замедлили ход по цепочке. «Вперед! Не останавливаться! Сержант, берите командование на себя!» - орал ротный, вылезая из командирской брони. Мы недоуменно косились в сторону.
- Шершавого ранило! – я не сразу понял неожиданную новость, донёсшуюся за рёвом танка, поразившую не только меня. Но надо было двигаться вперёд, через траншеи и огневые рубежи. Неужели то, о чём многие тайком переговаривались, совершилось? Но кто это избавитель?

На больших учениях, где было так много начальства и так хотелось ему понравиться, царил большой хаос. Сброшенная с парашютом машина десанта завязла в трясине, и её вызволяла инженерная рота. Молодой лейтенант потерял план боевых действий, его искали в лесу всем полком. Сгорела палатка, спаленная вспыхнувшими брызгами солярки, которую небрежно выплеснули наружу. Но наш случай был самый вопиющий.
Строю приказали раздеться. Признаков побоев на обнаружилось. Ничего, кроме обычного гниения, в основном у деревенских (у нас, выросших среди радиоактивных свалок и впитавших химические выбросы с молоком матери, как ни странно, царапины и порезы заживали быстрее, не превращаясь в вечно гноящие рубцы), пятен фурункулёза, обострявшегося зимой, и чесоточных осыпей от пищевых консервантов.
Дознавающих было двое. Военный юрист со стороны, человек подчеркнуто нестроевой, нескладный и будто замороженный. Живчик особист, напротив, старался выглядеть строевым офицером.
- А кто это у вас всё время говорил: «Если начнётся война, то первым от нашей пули упадёт Шершавый?» Что с ним будет сведение счётов? – по-свойски, даже весело начинал он.
- Не слышал ничего такого, товарищ капитан.
- Ладно, это у вас часто повторяли. А вспомните, Михаил, - он доверительно обратился ко мне по имени, - кто у вас рассказывал антиправительственные анекдоты или слушал Розенбаума?

Имя твоё неизвестно, подвиг твой не забудем, – кощунственно повторяли после случайного выстрела некоторые.

Слова тестя были витиеваты и прямолинейны одновременно. При одобрительном молчании тёщи он продолжал:
- Дался тебе этот Афган. Чего туда лезть. И в Германии, и в Африке делать нечего. Там не служба, а один разврат. Я сам как ты начинал. Ничего у нас не было. Мотались двадцать лет. Знаю, что службу ты любишь, и рвение твое мне… - тесть никак не мог начать неприятную тему. Всё у зятя хорошо по службе. В партию наконец вступил. Но… слишком он нервный. И в штабе стали доноситься еле слышимые шепотки. Но тот все понял:
- Я требую только то, что по уставу. Солдат везде должен выполнять положенное. Многие офицеры относятся к службе спустя рукава. А для мня это недопустимо. Пошёл в баню – иди строевым шагом, мойся, как положено. Служи - как положено.
- Ну, ладно, - согласился старший: в голосе Шершавого слышались уже тонко позвякивающие командирские нотки, что при генеральской должности тестя было недопустимо. – Будь осторожен, вот что мать тебе советует – он кивнул на всё так же молчаливую женщину. Мало ли чего.
Она уговорила дочь перебраться в Москву на время – разрываться было трудно, она боялась, что муж начнёт пить; кроме того, она остро чувствовала, что её приезды в часть зятя на казённой волге вызывают неодобрительные кривотолки у вечно прилипших к оконному стеклу офицерских жён. Некоторым из них, знала она, суждено тихое помешательство, о котором не всегда ставят отметку в паспорте.

Валентин не сразу решил стать офицером. Летом приезжал к соседу брат, военный лётчик, увешенный планками. Сзывали соседей, в саду накрывался стол. Мошкара кружилась под лампой. Представительный мужчина с голубыми погонами подполковника рассказывал случаи. Правда, был он как-то странно белёс и пил нещадно много.
- Да ты слушай его, слушай! – сплюнул отец как-то. – Разевай рот. Никакой он не лётчик. Летал сто лет назад. Потом его списали. Теперь он вещевик.
- Как это?
- А часть у него Валька, эта… кастрированная, ну, или кадрированная, свёрнутая. Они на складах, при технике. Обслуга - три солдата. Квасят и больше ничего не делают. Деньги хорошие получают, всегда занять можно. Если война начнётся, в такую часть призовут запасников, меня, не дай бог… - Отец трижды сплюнул. Он был инженером, но почти всегда работал мастером. Вопрос о будущем сына волновал его. То, что он станет командиром, Валентин неожиданно решил после девятого класса – не от хорошей жизни. Во всем ему нравился порядок. Но порядка и поступательности не было нигде. Вода из старого поступала плохо, огород зарастал сорняками, джинсы «Монтана», купленные из-под тёмного прилавка, висели на тощих коленях и вскоре протёрлись посередине, раз в полгода у отца был долгий запой, когда исчезали отложенные деньги. Соседская девчонка не смотрела в его сторону. Порядок был только в математике. Но с жизнью это никак не было связано.
- Давай, Валька, шагай в офицеры. Ты упорный пацан, – сказал отец тонкошеему подростку. - Не вечно гнить среди заводов. И матери будет помощь.

В обычном разговоре с солдатами на него постепенно находило беснование. И дембеля признавались, что им становилось не по себе, когда начинал выкрикивать, словно едва сдерживая себя. Уткнувшись ненавидящим взглядом в синий институтский ромбик. Особенно прилипчив, как шершень, он был к солдату Павлинову, служившему полтора года после тамбовского института вместе теми, кто помоложе. На гражданке он носил длиннющий хаер и был душой многочисленной компании, судя по фотографиям. У Шершавого он стал похож на старую подстреленную ворону, ждущую последнего удара.
- Вы… считаете себя умным? Я умнее вас! Я научу вас понимать армию, в которой вы не хотите понять ни грамма, несмотря на ваше образование! – Павлинов хлопал от ужаса слезящимися красноватыми веками.
Фатально не любил он ещё и Гришу, загадочным образом не утратившим своего любимого жирка в карантине, когда большинство походит на высохшую воблу. Еще – одного зоотехника, не потерявшего внушительности солидности, но чересчур медлительного. «По тревоге вы должны одеться за то время, пока у меня догорит спичка». Несчастный трясся, едва успев влезть в штаны.

Девчонка, с которой он однажды ходил в кино, и которой подарил букет цветов из палисадника, неожиданно повадилась, стала ходить с подругами на танцы в воинскую часть. Вихрастые солдаты в тяжелых сапогах сплевывали шелуху семечек на пол клуба. Белобрысые, приземистые офицеры-танкисты выбирали самых представительных из девчонок. А среди них была и она.
Купаясь на карьере, вырытом местным комбинатом, он встретил взрослых парней, уже работавших на железобетонном. Те зло подшутили над ним. Драки не было - его избили нечестно – несколько против одного, брезгливо пиная ногами с грязными ногтями, не вынимая папирос изо рта. Девчонки, среди которых были и одноклассницы, наблюдали в стороне, не вмешиваясь. Правда, потом он узнал, что они вмешались, и очень вовремя. Его как бы в шутку просто хотели оттащить в кусты и там обидеть мосластого веснушчатого чистоплюя. Слишком заносчивым казался он местным верховодилам.

В лучшее училище удалось поступить без блата, почти (у матери был дальний родственник, который служил не то что в армии, а в какой-то надстройке, и его хлопоты вроде бы помогли; потом в течение полугода ему отсылались регулярные посылки с консервированием). Он понятия не имел, что армия не только дисциплина. На первом курсе пришлось бегать за сигаретами выпускникам и домывать за них посуду на кухне – когда дежурный офицер засыпал. Но всё это было не так страшно. Уж он-то не допустит никакого неуставника. В основном у них учились дети крупных чинов. Они не очень старались. Но ему постоянно надо было доказывать, добирать мышечную массу, оттачивать строевой шаг, ставить голос – последнее было самое трудное.
Шершавый не выделялся ни силой, ни знаниями. А каким-то ожесточённым животным почти нечеловеческим упорством, которое тускло просвечивало в остеклевших рыбьих глазах. И маниакальной страстью к порядку. Преподаватели удивлённо косились на него. Товарищи за спиной хмыкали.

К вечеру все немного успокоились. Когда стало ясно, что рана не столь опасна. Шершавый был в сознании. Но он не видел, кто в него стрелял. Сзади и в стороне никого не было. Все шли цепью, развёрнутым строем. И он постоянно как бы мысленно и волевым усилием равнял роту – чтобы никто нее отклонялся.
Командиры взводов, сержанты и рядовые клялись, что никто не отставал от развёрнутого строя.
Ему повезло, что пуля прошла бедро насквозь и сбоку, вынырнув в сторону колена. Страшно подумать, если бы она отправилась вверх. Пули со смещённым центром тяжести были почти обречены на то, чтобы переворачиваясь и вихляясь, производить в организме самые непредсказуемые разрушения. Выше находили тазовые кости, почки, кишечник и т.д. И не стало бы нашего сероглазого короля бесед с солдатиками.

- А может стрелял этот… клоун из наряда, которого мы скрыли? - спросил замполит у ротного вечером в палатке.
- Козмин? Да нет. Он далеко был. На противоположном фланге. Да ты сам знаешь, как он стреляет. Девять из десяти пуль в молоко. А здесь был умысел. Ранить, но не убить.
- А мне представляется, что выстрел был случайным. Ну, да не мы ведём это дело, будь оно неладно.
- А я так не думаю. Кто-то готовился, чтобы именно там и в это время под завесой дыма спустить курок. Я уверен. Если бы хотели убить – стреляли бы в голову. А тут… нище спины.
- На что ты намекаешь? – оживился простоватый ротный.
- На энто самое. Помнишь ефрейтора, такого рыженького, у него его голубой такой ромбик сельскохозяйственного техникума был?
- Ну. У него ещё взгляд такой был печально, вечно ждущий. Помню, как мы его припугнули. - Ефрейтор неожиданно взялся почти дружески опекать молодого солдата. Думали, что паренёк из провинции просто хочет завести связи в Москве – у того родители были администраторами известного спортивного общества. Но оказалось совсем иначе – солдат в панике и даже со слезами пожаловался замполиту на робкие и жалостливые просьбы о близкой мужской дружбе, ефрейтора-гранотометчика напугали дисбатом и колонией, и после этого тот рыдал сам. Солдата перевели на немыслимую халяву – поливать огурцы и помидоры в парниках за частью – до конца службы. – Ну, и как это связано с выстрелом?
- А кто тогда ни с того ни сего вроде как вступился за рыжего, которого хотели проучить? Помнишь? Юрзенко, сержант, заместитель Шершунова. Зачем эму этот… И я ещё удивился после – откуда он знает все подробности? А этот громила Юрзенко тогда, кстати, и вступился за Шершавого – после избиения, как бы в шутку: ну, чего вы на него? Молодой лейтенант, необученный, давайте, сделаем из него мужчину, поможем узнать службу. И заметь, все по своей инициативе. Так вот: Юрзенко очень близко общался с нашим ефрейтором. Понял? Но я тебе не докладывал, потому что не был уверен.
- Вот дела! – удивился ротный. – Ну и при чём тут Валентин?
- Да он такой же странный. С чего он так ко всем цепляется? Это уже не устав, а что-то большее. Почему он, например, в большинстве случаев ходит с солдатами в баню? Чуть ли не через неделю. Ведь есть ещё два командира взвода и старшина, который и должен это делать. – Задумались. Старшина, оставленный в казармах, наверное, пропивал в эти минуты имущество из каптёрки. – Он что их, разглядывает там по вечерам, вместо того чтобы к жене с маленьким ребёнком идти?.. Жена его, кстати, к матери уехала жить, из новой квартиры.
- Не знал! Ну и к чему ты клонишь? Кто-то из ревности стрелял? Из-за неразделённого чувства? Или Шершавый попользовался и не оценил? В баню так часто водит, потому что ему нравится отрабатывать строевой шаг. Ты что ли с ними будешь ходт? Особисту говоришь о подозрениях?
- Я что, сумасшедший? Он из этого знаешь, что раздует? И мне, и тебе надо поскорее выбираться из этой роты. – Замполит взъерошил высокую каштановую копну.
- Согласен!

Не уверен, что такая подоплёка имела место. Как обычно, замполиту хотелось выглядеть проницательным и загадочным. Сквитаться, в уме, хотели многие. Например, зимой и мне выпал случай – я был старшим стрелком (комичная ефрейторская должность пулемётчика в БТРе, я слетел с неё по случайной провинности, так и не успев быть представленным к лычке на плечо, которую в силу какой-то забытой традиции избегали), мог просунуть автомат в амбразуру брони и незаметно для водителя отправить Шершавому пулю, что-то оравшему метров в пятидесяти сбоку. Идеальное место. Это надо было делать в начале марша – через полчаса я стал цепенеть от холода, завидуя идущим на лыжах, выпускавшим красивые трассеры, прямые искры которых словно зависали в черно-синей ночи.

Кому рассказать про странно двоившее солнце? Замполиту? Юристу? Ротному? У тех неузколобых солдат, с кем можно было посудачить на странную тему, до поры были «отбиты» внутренности под алыми погонами. Назначат медицинское освидетельствование, дадут несколько нарядов. Наверное, это от жары. Или испытывали какое-то оружие. Армии не нужны блестящие умы, ей нужны блестящие сапоги.

Не стрелял же он сам себя, выбрав для этого самое неважное место. Как тот капитан-отличник, покончивший с собой из пистолета на дежурстве по части. Командир так и сказал потом про этого несчастного: дурак. Пятно на армии, на боевых офицерах. Это же надо: пройти Афган, в пяти минутах быть от Академии. Шершунов бы так не оступился.

Как неискренне признался мне по секрету замполит, я попал в список подозреваемых. Кажется, так говорил он многим – чтоб человек раскрылся, вспомнил, что видел нечто, или дал следствию наводку.

Там, где ковали недолгое счастье кузнечики и прерывисто звенели жаворонки, пошли в атаку стальные насекомые. Бронированные стрекозы контролировали воздух по сторонам огромного полигона.
Шершунов вёл роту. Так казалось ему. Хотя, конечно, командовал ротный в головном БМП, высунувшись по пояс, как на параде. Его взвод был слева. Лучшее подразделение лучшей роты лучшего полка. Он никогда не устанет от армии – так, как ротный и замполит, как устал тесть. Слева, ближе к его отделению, был наблюдательный командный пункт. Его четкие действия не скрывались от осиных зрачков проверяющих. Время от времени он отдавал резкие команды, оборачиваясь влево, на свой взвод. Почти все приказания пропадали в грохоте стрельбы, реве машин и прикрывающего сзади танка, палившего холостыми. Оставался один огневой рубеж. А там – вывести роту к высоте, помеченной мельницей, где будет построение и подведение итогов. Роту он чувствовал как подвластный живой организм. Через год он тоже будет командовать ротой, неважно, этой или другой. Кто-то вдалеке, справа, будто отстал, мелькнув за кустиком. Он полуобернулся, подняв вверх руку с автоматом и крикнув: «Не отставать!» Ему казалось, что в такой позе он похож на командира роты времён Великой Отечественной, поднимавших солдат в атаку. Вот бы сфотографировать его сейчас на обложку журнала «Военнослужащий»! Он еще раз раздраженно оглянулся, вглядываясь в чахлые кустики над ложбинкой. Никого. «Газы!» - завыла сирена. Он стал вытаскивать противогаз, сняв каску. По-прежнему казалось, что издали кто-то неприятно следит за ним. Внезапно раскаленный прут проткнул ногу в левом бедре, сзади и сбоку. Боль была столь резкой и неожиданной, что он успел только машинально отбросить пальцами низ противогаза, не надетого до конца, перед тем как повалиться, утратив опору. Небо почернело – это оттуда спустилась стрела или пуля – он почти ясно видел лицо стрелявшего – вон у того, другого, внезапно потемневшего солнца… Кажется, тот был в шлеме или каске.
Земля крепко прижала его к себе, не отпуская. Боль была такая, словно у него сзади на левом бедре вырвали кусок мяса до кости. Он видел зарябившие лица подбежавших к нему, не успевая их различать.

В броне затормозившего БТРа нашли гимнастёрку, разорвали и перетянули ногу в штанах в полевой форме с расплывающимся вишнёвым пятном. Сбоку от полигона, поднимая шлейф пыли, уже мчалась кургузая «таблетка» с красным крестиком. На командном пункте, кажется, обо всём догадались.

Помню совершенно черно-серые лица выбиравшихся их душегогубок брони под вечер, когда солнце уже почти сжалилось и скатывалось в лес. Глаза у солдат и офицеров слезоточили, оставив тёмные борозды на покрытых жирной пылью щеках. Мы пили тёпловатую воду, как слоны. По возвращении оружие было сдано и опечатано. Замполит в ярости сорвал с зеленого стенда боевой листок – ватман с докладом о том, что взвод Шершавого, как всегда, был лучший. Приезд командования, теперь, надо думать, в ином составе, был отложен до утра. Подъём предстоял в пять - с зарёй. Приведение себя в порядок. Новая стенгазета, текст которой на скорую руку нужно было писать мне. И заготовки были – вырезанные из плакатов и журналов воины с автоматами, в зимней или летней одежде, смотря по времени учений.

В тот год что-то не заладилось у Шершавого. На зимних стрельбах, когда офицеры стреляли перед солдатами, из положения стоя он послал ни одной пули в сердцевину мишени. «Что вы мне дали, товарищ сержант! Автомат не пристрелян!» – визгливо крикнул он. Но и другой был не лучше. За промахи сам он строго наказывал. Даже прапорщик-запойник, которого ох как непросто было выманить на стрельбы, проявил себя молодцом. Впрочем, комбат грубо пошутил, и об этом забыли. Переполнялась чаша терпения и начполитотдела – пожилого, казалось, человека со старомодным лицом, вызывающим доверие. Кто-то опять нажаловался. Голову одеревеневшего от гипнотического страха на политзанятиях и не знающего, что сказать про врагов из НАТО, Шершавый макал брезгливо костистыми пальцами головой в ведро с грязной водой. То вдруг повадился драть за уши – пока не надорвал одному ухо и солдат ходил с перебинтованной головой, – и это в части, где всё время бывают проверки. И почему солдат не должен спать? С недосыпу сознание отслаивалось и служило какому-то другому человеку, находившемуся вне. Однажды кто-то внутри меня нажал на курок, когда я сдавал калаш с подсумком после бессонного караула с зубрением двоящего перед глазами устава и топтанием по складской базе, когда болтающиеся от ветра фонари мнились головами гигантов-лазутчиков. Надо было отсоединить магазин и передёрнуть затвор, произведя мнимый контрольный выстрел перед доской с инструкцией. Я поступил наоборот, и доска разлетелась в щепки. Пуля взмыла дальше, в терпеливое небо. Наши офицеры кушали неподалеку в столовой, и аппетит к солдатской еде пропал у них мгновенно.

- А теперь уже многие могут начать отдыхать, – помню его скрипучий визг в выходной день, когда уже многие собирались в кино, а он по обыкновению проводил вечер в роте. Какой уж тут отдых

Теперь я думаю, что и замполит, относившийся к непростому взводному с мягкостью старшего товарища, обязательно докладывал о нем в политотдел, а возможно и ещё куда. Неожиданно замаячила должность в соседском полку. Что он, из-за мальчишки должен ставить крест на карьере?

Я пришёл в палатку ротного и замполита делать газету и получать указания. Писарь ротного, полагавшийся по штату, подшивал свежую полоску белой материи на офицерскую гимнастерку. Я был у замполита вместо писаря, недавно разжалованного им с халявной должности. Замполит не просил не о чём личном и не хотел сближаться. Нервно бурный разрыв с солдатом, который то и дело ездил домой в отпуск, был на слуху не только в роте. Тот привозил хрусталь.
– А вы не слыхали, товарищ солдат? – ротный доверительно обратился ко мне. - Кто бы мог выстрелить?
- Никак нет!
- Так… - ротный подумал. – Ну вырвался из цепи, шальная пуля. Плохая видимость... Автомат заклинило. В прошлом году вторая рота залетела на учениях, когда у них дембеля автомат украли, а теперь мы залетели, - посетовал он.
- Ну, чего тут добавишь, - мудро поддержал замполит. - Пуля – дура. Всё спешил куда-то. Эх-мать. В общем, всё в нейтральных тонах, – он обратился в мою сторону. - Командиров взводов вообще не выделяйте. Заготовки есть?
Замполит выдвинул из-под настила заветный ящик для патронов к гранотомету. В нём находилась необходимая дребедень, которую вешали на плащ-палатку для походных политзанятий: материалы съезда, фотографии отличников боевой и политической, брошюры, перья, тушь и краски. И главное – великолепные, лилово отсвечивающие листы ватмана. Операция по изъятию ватмана с дембелями со складов Воениздата была непреходящей гордостью замполита. Наверно, он жалел, что за это нельзя получить поощрение. Под страхом смерти он запрещал делиться пересчитываемыми листами с писарями других рот, довольствовавшихся желтоватыми листами из Военторга. И почему смекалистый смекалистый замполит так засиделся в девках, на низовой должности?
- Вот, возьмите, товарищ солдат, – он с торжественностью протянул выдернутый из рулона лист. - Это - на вес золота. Смотрите не запорите!
Я быстро заполнил листок бравурными каракулями о новом ратном свершении нашего отличного подразделения на полях родины, ведомого мудрой заботой нашей коммунистической партии под красным знаменем. Приклеил картинку с солдатом в летней форме на фоне черного леса и острых ракет, зорко вглядывающихся в небо. Отметив фамилии тех, кто обычно хорошо стрелял.
- А ракеты тут на хрена? – ткнул ротный в картинку.
- Один хрен, – ответил замполит. – Среди проверяющих есть и ракетчики.
Кое-как отмывшиеся солдаты, с красными с недосыпу глазами, корчевали двухметровую полосу дёрна сбоку от палаток, рядком с леском. Зимой, встречая самое высокое начальство, отмыли тряпками корку льда с огромного плаца, снег на дорогах вокруг части срезали под 45 градусов и где-то наносили недостающий. Министр обороны был неприятно удивлён. В натопленном клубе уснули не только солдаты. Но тяга к выравниванию окружающего пространства у военных неистребима.
Сержант, старший по наряду, попытался было привлечь меня к облагораживанию земли за палатками. Я послал его, – то, что я не церемонился с сержантами своего призыва, придавало мне уважения в глазах молодняка, уже начинавшего борзеть. Некоторых пришибленных сержантов, ещё сохранявших лычки после учебки, вытесняли бойкие рядовые помоложе.

Земляк, попавший в штаб и почитывавший документы с лиловым грифом (приняв стакан, солдат-секретчик в воскресенье, в отсутствие прапорщика, впускал в свою потайную комнату с сейфами), поведал удивительное. В подразделениях, перебрасываемых в Афган, менялся командный состав. Специальным секретным распоряжением – дабы не было удобного случая для сведения счетов. И еще – часть-то наша хреновая. Официально - отличная, а в тайных донесениях – едва на троечку. Офицера штаба не упевают прибыть по тревоге. Солдат не обучают тому, что есть в расписании. Рукопашному бою, например. «Вы что, хотите прибить нас с ротным? – как бы в шутка обмолвился после чьего-то вопроса. Помню, после ухода старослужащих серенький командир второго взвода, глотнув воздуха отчаянной свободы, распрямил плечики и сильно избил механика-водителя, прослужившего год. Тот пытался присвоить маленький магнитофон, привезенный родственниками молодых солдат на присягу. Вместе с десятками мешков продуктов, одежды и вещей его следовало оттащить после отбоя командиру роты через заднюю калитку.

Почему-то всё никак не могли достроить последний корпус пятиэтажных казарм нового типа. Невысокие стройбатовцы неславянской наружности, у которых всегда можно было купить водку (почти открыто они осуждали войну против единоверцев) рассказали, с трудом подбирая русские слова, что часть облицовочной плитки, правда красивой, которой были облицованы холл и лестницы, уходит, не доезжая, по дачам генералам. Половину тырит командир их части. Оставшееся уходит через начальника нашей вещевой службы.
Мелкая кража – значков на погонах, одежды, продуктов была обыденным явлением. Воровали ночами плитку из соседней казармы. Обобранный тут же шел к соседу, и так по цепочке. Помню, уже в институте меня и товарищей удивило, что кофейник из подаренного нашему куратору сервиза оказался в тумбочке у одного из студентов. «А понимаете, никаких проблем, - бодро оправдывался тот. - Я ведь прошёл армию, как и вы».
Старая истина, повторяемая солдатами, прапорщиками, офицерами, а возможно, и более высокими чинами («Кто стащил мои фломастеры?!» - услышал я однажды истошный вопль из генеральской палатки): укради у ближнего, иначе дальний обворует тебя.

Батальон задержался на полтора дня. Мы выстроились цепочкой на поляне, готовые к очередному выяснению подробностей, с палками вместо автоматов, а полк уезжал на погрузку. Бронетранспортеры, машины с солдатами, командирская теплушка с трубой. Тем не менее, в постаревшем лице комбата угадывалось облегчение. Кто знает, что натворил бы Шершунов, став командиром роты. Как бы тогда с ним расправились?
Комбат перед строем рад был осадить ротного, метившего впоследствии на его место, с матерком обвинив его в том, что личный состав не обучен обращению с военной техникой и вооружением, из-за чего и происходят несчастные случаи. Но главным образом потому, что не уделяется должного внимания строевой подготовке.
В последний утро собирали грибы и уже отходившие ягоды – домой семье ротного и немного замполиту. Сержанты пытались выслужиться, отбирая грибы у рядовых и с нежной улыбкой подбегая к ротному. Каменные души.

Если солдат существует в бою меньше минуты, кто в конце концов победит? Пусть он откликнется.

В общем да, несчастный случай. Он приходил с палочкой, усилием воли стараясь не хромать, дождливой осенью. Постоял на входе, пожал кому-то руку, помолчал, оглядывая коридоры казармы, где просматривался беспорядок, когда-то немыслимый. На мгновение кадык его дернулся и знакомо побелел. Валентин был уверен в себе по-прежнему. В дальнейшем вернулся на службу в нестроевую часть, жить без армии уже не мог.

…- И мне его, тогда, Миш, жалко стало. – Внезапно мой круглолицый попутчик погрустнел. - Выслуживался человек, не курил, не пил, ночами не спал, чужие жизни насиловал, чтобы стать генералом, и вот на тебе – случай на охоте. – Я вспомнил, что мой товарищ играл в народном драматическом театре. – И главное я ведь ни грамма не хотел его подстрелить… - Жена в голубой пушистой шубе преданно смотрела в глаза мужу. – «Салтыковская». Пора. Ну, мы выходим. – Они засобирались на заснеженную дачную платформу. Не здесь ли обитала печально знаменитая Салтычиха? – Ха! Ротный тоже говорил: убью, если скажешь, что тебя сняли с наряда. Будто он не знал…
- Ну, удачи. Ты кем теперь?
- Да я на поприще электричества. В домах и коттеджах. Не жалуюсь! В театре по прежнему, - он нахмурил брови и выпучил губы, сделав зверски смешно и встав, – играю мавра, хе-хе! До скорого!
Я часто видел армию во сне, в кошмарных снах. Там же, по-моему, встречал и его, из посадского городка, с вечно кровоточащими уголками губ, что-то невнятно бормочущих, получающего тумаки за неуклюжесть, и его золотое вечное стремление сорваться в какой-нибудь ларек, который он чуял за десяток километров и принести что-то другим. Не утратившего тёплого человеческого я.

С Шершавым я стыкнулся на зимних учениях. Как-то рьяно он вдруг заорал, чтобы заканчивали обедать, хотя оставалось ещё десять минут. Крышка котелка с неостывшей ячкой, в которую повар добавлял рыбные консервы и чай с нарубленными топором кусками хлеба, дымились на морозе на досках. - И вас не меньше касается! – заорал он неожиданно подскочив ко мне. Первый раз я увидел вблизи безумно расширенный зрачок, как у выловленной щуки. В нем словно собралась вся злоба лагерного пространства. Чем-то сегодня он был особенно раздражён. Это после офицерского обеда с выбором салатов в теплой палатке, сидя на стуле. Ну и свинья. Мне словно передалась неведомая, неконтролируемая ярость от его взгляда.
- Да пошёл ты! – невольно вырвалось у меня, до сих пор не знаю почему. Тот тоже неожиданно оцепенел. Потом ткнул меня в грудь, и я невольно дёрнул за ручку зеленого котелка на досках на высоких столбиках, расплескав щи. Я тоже толкнул его. Через мгновение ко мне подлетел Зверь, пихая меня куда-то и страшно крича почти не по-русски. Все мёртвенно молчали. Словно приземлилось НЛО.

Ночью с тремя провинившимися копали прямоугольную яму, в тридцатиградусный мороз. Собрали хворост, залили соляркой. Полыхнуло. Ковыряли ледяную корку сапёрными лопатами на четвереньках. Бесстрастная слепящая луна помогала бессмысленному делу. Поводом послужил моя свеженеподшитый подворотничок. Как и у остальных. Зачем копать яму, там где не копается и заведомо не нужно – мало кому известно. На этом держалась советская армия. Утром нас ждал очередной марш-бросок и стрельбы. Мой командир взвода, хитрый крестьянский паренёк, решил не вмешиваться.
- Вырыть бы патрон, - заметил кто-то.
- Уж лучше атомную бомбу и скинуть на эту армию.
- Ты погоди, будем ещё в окопах ночью в снегу окапываться, в конце учений.
Тебе ухо-то не оторвали?
- Нет еще кажись.
Лопаты быстро сломались. До утра мы топтались рысцой и пытались спать стоя, прислонившись к деревьям.
Наутро ротный и замполит батальона замполит в лучах ледяного солнца о чём-то ожесточённо говорили на повышенных тонах в светлых свиных полушубках в шапках с приспущенными и завёрнутыми ушами на окраине лагеря. С другой стороны долетало недовольное взвизгивание Шершавого, отчитывавшего строй с лыжами и химическими комплектами. Солдаты в валенках, замызганных до черноты зеленых ватниках и чёрными лицами от печной копоти – печь топили по очереди, ночью готовя дрова, вместе поворачиваясь на тесном дощатом помосте с накинутым на него лапником и синими одеялами – походили на пингвинов с приспущенными варежками и помороженными пальцами. В розоватый морозной воздух уходили вертикальные дымки от палаток, слабея на глазах. Всех копавших оставили лагере – чистить территорию от нечистот на притоптанном снегу сразу за местом построения – редко кто ночью и с утра добегал до леса.
Через день Шершунов сильно обжёг руку – разметался на офицерской месте, и неожиданно застонав, набросил ладонь на металлическую печку.
Тогда и был некий знак. Командир взвода на стрельбах испугал окриком неумелого солдата, идя за ним по лыжне. И тот, оглянувшись, оступился, и случайно нажал на курок, прострелив офицеру носок лыжи.

Собственно, многим он казался сделанным не из человеческого материала. А собранным из костей и хрящей в лаборатории, с электрическим разрядом внутри. Ему следовало родиться позже, век человекомашин. «Я сделаю из вас человека!»

У всех фанатичных людей есть барьер, когда шестерёнки их волевого механизма начинают ворочаться в пустоте.

Странно. Как будто армия для того и нужна, чтобы напоминать о вечной несвободе, окружающей нас.

Мелькали замерзшие станции. Вагон пустел. Поезд вёз меня до Петушков. Там мы уже не один десяток лет снимали часть дома у знакомых. Знаменитый маршрут легендарного Венечки Ерофеева. Вот уж кого нельзя представить в нашей части! Он ничего не наврал – отлично помню эти пьяные вагоны того времени, хотя был совсем мал. Лица людей тускнели, становясь почти жёлтыми при зажжённым лампах электрички. Солнце унесло с собой в бездну очередной день и внезапные воспоминания.

Артист! Наверняка все выдумал, чтобы в мечтах расквитаться с командиром взвода. Любой мог запутаться в дыму, в противогазе с запотевшими стёклами. А там и…