Пистолет на брудершафт

1.

На столе стояла полупустая бутылка коньяка. Я отпил глоток прямо из горлышка. Нет, я не пьяница. Но с тех пор, как волею судьбы и моих родителей мы расстались с Марго, спиртное успокаивает меня. Мне удалось пересилить себя - я не стал больше пить. Я достал «мобилу» и попытался позвонить. Телефон молчал, вероятно, был отключен за неуплату.
Телефон был необходим. Я взял длинный кусок полевки, стремянку, ломик, отвертку, старый телефон и потащился вниз. На лестничной площадке шестого этажа я поставил стремянку под телефонным распределительным ящиком и забрался на неё. Замочек на ящике был совсем маленьким, я без труда сломал его ломиком. Потом отыскал первую попавшуюся телефонную пару и подключил к ней полевку. Я отнес все в мансарду, потом вернулся и стал разматывать провод. Я завел провод в свое жилище и закрыл дверь.
Я подключил телефон, снял трубку и услышал отчетливые гудки. Теперь это была моя единственная и последняя связь с миром.
Город – это одиночество. Одиночество людей, смотрящих друг другу в глаза с расстояния полуметра, но которые на самом деле очень далеки друг от друга. Все равно, должна быть возможность встретиться, прикоснуться, создать что-то новое, чего не было до этой встречи. Единственная, может быть, возможность для многих на короткое время ощутить, что ты не один, что дышишь и движешься с кем-то в унисон, а главное, не только ты получаешь от этого удовольствие. Я же был совершенно одинок.
Я достал из груды строительного хлама металлическую баночку и поставил ее на стол рядом с телефоном. Потом извлек из баночки завернутый в ветошь пистолет Макарова. Я снял ветошь с пистолета, положил его на стол. Банку и ветошь зашвырнул в угол комнаты. Полюбовавшись «Макаровым» и прицелившись несколько раз в разные углы комнаты, я снова положил его на стол. Скоро мне предстояло его использовать по назначению.
Передо мной встали две серьезные проблемы.
Первая. С чего начать: сначала написать завещание, а потом уже приводить в порядок дела, или наоборот.
Вторая. Сказать ли по телефону людям все, что я о них думаю, то есть гадости, или вежливо со всеми попрощаться, чтобы они поминали меня добрым словом.
Я напрягся в размышлениях, даже еще немного выпил коньяка, но ничего не решил.
Я стал вспоминать подробности.
Вечером мы с Колей Тишковым, лидером нашей рок-банды «Красные носки трезвенника», обсуждали у меня дома положение вещей и пробовали написать новую песню. Я человек государственный, служу Отечеству за твердый, пусть и небольшой, оклад; коммерческие неудачи нашей творческой деятельности меня не особо страшат. Коле же необходимы выступления и гонорары постоянно. Мы часто собирались у меня, часто это сопровождалось пивом и водкой, но я этого не стыжусь. Именно в таких условиях, за распитием напитков, мы придумали наши лучшие песни. Но если важный коммерсант побоится сказать, что он сформулировал то или иное решение в бане с девочками, или сидя в туалете, меня эта несвоевременность проявлений человеческого таланта всегда восхищает.
Мы с Колей немного выпивали, работали, обсуждали. Но работа не шла, я не мог думать о музыке, а постоянно думал о себе, о Марго, о том, как жить дальше. В конце концов, мы решили пойти в «Бункер». Я надел джинсы и клетчатую рубашку с короткими рукавами. Туфли и часы у меня хорошие, дорогие, все остальное – не очень. На широкий поясной ремень я повесил футляр с мобилой. На шею, после некоторых размышлений, - деревянные бусы. Несмотря на все мои старания, свою военную суть мне скрыть не удалось.
В «Бункере» мы снова выпивали. Мы и выпили-то немного, но вдруг у меня наступило какое-то отупение, и я тяжело задумался, опершись головой на руку, как горькие городские пьяницы на картинах русских художников начала прошлого века.
- Не спать! – услышал я голос Николая.
Я вздрогнул. Вспомнил утонувший тральщик, ледяную воду и барахтающихся в ней людей.
- Не смей мне никогда так говорить! – сказал я ему.
– Ладно, - примирительно произнес Николай. - Есть два варианта. Либо ты делаешь перерыв, пьешь много кофе, а потом мы продолжаем. Либо мы продолжаем, потом ты идешь в туалет и немного зовешь «Ихтиандра», а потом мы опять продолжаем.
Я не хочу стоять перед унитазом и звать «Ихтиандра». Я пью кофе и смотрю, как бармен исполняет свой коронный номер, фишку «Бункера». Он вскакивает на стойку и поджигает заранее подготовленную смесь горячительных напитков. Вспыхивает бурное пламя, все аплодируют.
- Грубое нарушение мер пожарной безопасности, - бурчу я, но меня никто не слышит.
Потом я вспоминаю себя пляшущим. Я прохожу в безумном танце по всей небольшой танцевальной площадке клуба, скинув туфли. Туфли у меня в руках, и я размахиваю ими, как сигнальщик на мостике.
Опять была темная яма, и новое озарение наступило, обозначив улыбающиеся лица двух девушек, которые из особой склонности к нам, очень симпатичным ребятам, соглашались прогуляться с нами до моего дома. Они были очень милые, эти девочки.
Коля лепетал что-то и, обняв их, тянул с собой. От них приятно пахло, ножки их были длинны, а груди аппетитны. Я ничего против них не имел, но Колю в его стремлениях к плотским наслаждениям не поддержал.
Вдаваться в подробности я не хотел, но знал, что ни с какими девушками не пойду. Может, я боялся? Боялся, что они клофелинщицы, или сутенеров боялся? Знаете, мне плевать, у меня ничего нет. Не в этом дело. Я уже лишился инстинкта самосохранения и был готов умереть в любой момент. Что ж мне было бояться двух красивых созданий.
Просто с того дня, как Марго ушла от меня, я жил как монах, если не считать той медсестры во Владивостоке. Я все надеялся, что Марго ко мне вернется.
Николай вышел в туалет, а когда вернулся, долго молчал. Потом все же сказал:
- Сейчас встретил твою бывшую.
И он внимательно посмотрел на меня, ожидая эффекта. Я осмыслил его сообщение и только чуть погодя спросил:
- Где?
- В соседнем зале, под караоке поет.
Мы оставили девушек и помчались в соседний зал. Это действительно была Марго, и она действительно пела. С ней было трое мужиков. Один, я понял, был ее нынешний – толстый, коротко стриженный, старый, лет сорока пяти. У него был дорогой костюм и огромный перстень. Двое других были просто его «шестерками».
Я сразу протрезвел.
Я подошел к Марго и заговорил с ней. Я не упрекал ее ни в чем.
Я уговаривал ее вернуться.
Я говорил ей о своей любви.
Я говорил, что этот гад поматросит и бросит…
Я бы многое еще сказал, но тут подошел ее толстый и попытался ухватить меня за одежду. Ударить я успел его только один раз, и то левой, потому что правой рукой обнимал Марго за талию. А потом подскочили «шестерки», да и охранники бункера подключились. Я успел ударить еще кого-то и оборвать толстому галстук, а Николай разбил бутылку и размахивал «розочкой». Он худой, но решительный. Мы не успели навести много беспорядка, потому что нас подхватили и выбросили на Тверскую, треснув как следует Николая о входную дверь.
- Опричники! Жандармы! – кричал я, но дверь за нами уже закрылась.
Я чувствовал себя очень плохо. Как ручной член общества. Не поджег, не переломал все. Как бы вы себя чувствовали, если бы любовь вашу уводило какое-то мурло, а вам бы не дали даже сразиться за нее в честном поединке самцов?
Я шел и ругался в голос. Николай тоже.
- Ты был отвратителен, - орал Николай с каким-то злобным упоением. - Увели ее, а ты толстожопому даже рожу не начистил, интеллигент хренов! Я набью ей морду!
Он соединил указательный и средний пальцы правой руки, а большой поднял вверх. Он делал вид, что стреляет - стреляет по прохожим, по витринам, по стеклам автомобилей. Прохожие шарахались от нас. В Камергерском Николай попытался залезть на памятник Чехову, я остановил его. Не люблю митингов и демонстраций.
Коля еще что-то орал, и я его погнал. Он ушел, а я погрузился в идиотское страшное состояние. Я думал нескончаемо о Марго, о том, что мне, незачем жить на свете такому, как я есть.
А потом я брел ночью по жуткому бетонному двору в самом центре Москвы. Эти все неприятные дома носят адрес «Тверская, дом 6», я называю его кратко – ТВ-6, по имени некогда существовавшей телевизионной компании.
Нет, я не крутой функционер, олигарх или криминальный элемент; я не владелец огромной квартиры в элитном районе. Я простой флотский офицер, волею судьбы и папы-адмирала проходящий службу в Москве. Я арендую недостроенную мансарду на чердаке. Эту мансарду мне сдал один известный актер. Каким-то образом он приватизировал часть чердака под мастерскую, начал бешеную строительную деятельность, выровнял стены, вставил оконные блоки, провел воду. А потом у него что-то стало не получаться со сливом, кто-то не давал ему врезаться в канализационный стояк, и он до решения этого вопроса всю деятельность прекратил.
Теперь временно здесь живу я. Воду я сливаю в ведро, по нужде хожу в биотулет. По утрам спускаюсь в лифте с этим ведром в руке и сливаю воду на маленькую клумбу. Это неудобно, но за великолепную мансарду площадью восемьдесят квадратных метров в самом сердце страны я плачу всего сотку. И на службу, в одно из Управлений Военно-Морского Флота, на Лубянку, я хожу по утрам пешком. Мало кто в этом городе ходит на работу пешком. Люди трясутся в метро и троллейбусах. Тесно прижатые друг к другу, они люто ненавидят ближнего. Они тупо и сонно, особенно по утрам, глядят на схемы движения скоростного транспорта и рекламные плакаты. Они механически читают печатные издания в руках соседей по вагону, а, наткнувшись на текст типа «…можно прибегнуть к сюжету развития методологических принципов синергетики, отправляясь от субъект-объектно интерпретируемых принципов наблюдаемости, соответствия, дополнительности и переинтерпретируя их как интерсубъективные принципы коммуникации, посредством которой и формируется синергетическая пространственность, как человекомерная, телесно освоенная человеческая среда …», впадают в нервность и меланхолию.
Не многим лучше стоять в пробках в «мерседесах» и «вольво».
Президента страны тоже привозят на работу в автомашине.
Я хожу на службу пешком.
У меня, конечно, есть квартира, где я прописан, где живут мои папа и мама, где все уютно и знакомо с детства. Но сейчас я предпочитаю жить здесь.
Мансарда моя просторна, правда, по углам лежат строительные материалы, но я к этому привык и не обращаю внимания. На стенах висят большие плакаты Че Гевары, Мао Цзэ Дуна, Ленина, Андропова, «битлов» и Дэвида Боуи; плакат, призывающий голосовать за коммунистов; плакат, призывающий не идти работать на пароходы под «свободным флагом». Дополняют декоративное убранство две полки с компакт-дисками. У меня нет телевизора, холодильника, компьютера. У меня есть старый шкаф, старый диван, старый стол, старый музыкальный центр.
Еще у меня есть пистолет Макарова – прекрасное порождение человеческого таланта и умелых рук. Долгое время «Макаров» был спрятан в жестяную банку в нехитром тайнике, теперь пришло время извлечь его оттуда.
Я достал старый плеер и подключил его к музыкальному центру. В плеере диск, на нем ужасная каша – от “Beatles” до “Maroon 5”, но это мои любимые песни. Я поставил случайный выбор песни, включил.
Я попытался представить, какая женщина подошла бы к этой мансарде; наверное, мне следовало бы обзавестись такой женщиной. Однако я не смог сейчас представить никакую другую женщину хозяйкой в своем доме, кроме Марго. Но она меня бросила.
Я подошел к телефону и набрал номер мобилы Марго. Как я старался, используя свои связи, узнавать ее номер! Марго меняла его, а я снова узнавал. Она не знает этот мой нынешний номер и трубку возьмет.
- Алло! – сказала она. – Кто это?
От ее голоса мурашки пробежали у меня по телу, а на душе стало совсем скверно.
- Здравствуй, это я, - сказал я.
- Виделись уже. Чего ты хочешь?
- Я хочу рассказать тебе смешную историю, о мальчике, который любил девочку. Мальчик любил девочку, а девочка любила Париж…
- Саша, оставь меня в покое! – сказала она, и раздались гудки.
Вот и весь разговор. И я впал в еще большую нервность.
Я снова набрал ее номер. Я совершенно не надеялся, что снова услышу ее, но она все же ответила.
- Не смей бросать трубку! – заорал я. – Не смей спать с жирножопыми! Не смей изменять мне! Не смей рожать от подонка!
В трубке раздались гудки.
Я снова набрал ее номер, но холодный женский голос ответил мне, что абонент временно недоступен.

2.

Я познакомился с Марго в мае, в «Би-2».
Она сидела одна у стойки бара, пила коктейль и украдкой разглядывала окружающих. У нее были какого-то безумного красного цвета волосы и странная улыбка.
Я сел рядом, заказал коктейль.
- Вы знаете, - сказал я ей, - мне кажется, что кубизм есть порождение милитаризации общества, а не поиски свободы самовыражения художника…
Она испуганно глянула на меня, и я понял, что нужно немного по-другому:
- У вас очень красивое платье. Гуччи?
Я знал, что Гуччи – это какой-то дорогой портной, больше ничего, но не стыдился этого. Не обязан я знать всяких разных портных. В конце концов, Гуччи – не Шагал и не Репин. В конце концов, Гуччи – просто пидор.
Девушка посмотрела на меня помягче, а я продолжил:
- Я хочу повторить вам то, что говорили очень многие – вы очень красивы. Простите за банальность…
Мы разговорились. Звали ее Маргарита, она работала секретарем на «ресепшн» в воровской фирмочке, занимающейся продажей оффшорных компаний. Как позже выяснилось, приехала в Москву из какого-то сибирского городка.
Весь вечер мы провели вместе, я знакомил ее с являвшимися поочередно моими друзьями и знакомыми, благо военных среди них не было, а все больше были богемные и полубогемные люди. Военным был только Ваня Шеховцов, мой нынешний сослуживец по управлению. У Вани неопрятные усы и необъятное брюхо, он похож на прапора из автобата. В действительности, он большой умница, сечет в технике и прекрасно поет Пресли и «Beatles».
- А ты, правда, военный? – спросила меня Маргарита. Я был слишком непохож на сформированный у нее в сознании примитивный стереотип военного человека.
- Обладающий лишь грубой силой не достоин звания самурая, - ответил я. - Кроме изучения наук, воин должен использовать досуг для упражнений в поэзии и музыке и постижения чайной церемонии.
Когда Марго отошла в дамскую комнату, я, не сдержавшись, сказал Николаю:
- Она мне нравится. Она замечательная. Она красивая и умная.
На что Николай ответил:
- Если про девушку говорят что она не только хорошенькая, но и умная, это значит, что трахать ее не только приятно, но и интересно.
А мне стал неприятным этот наш обычный мужской грубый юмор, и я понял, что Маргарита мне очень и очень нравится.
Знакомя Марго с друзьями, я давал ей урок московской богемной испорченности, странных отношений между людьми куда более высокого полета, чем тех, с которыми она была знакома до сих пор. «Вот какие мы в нашей Москве», как бы говорю я.
Она с удовольствием участвовала в этой примитивной игре, она заинтересовала меня, и я использовал приемы обычного московского обольщения. Ненавязчиво, как бы между прочим, рассказал о своих перспективах и папе-адмирале. Важный, значит, я человек.
Около двенадцати Маргарита собралась уходить, потому что ей надо было успеть на метро. Я провожал ее до метро, и все говорил, как она мне нравится.
На следующий день я уже часов в одиннадцать позвонил ей на работу, мы договорились пойти вместе на ланч. Я отпросился у Кадочника и рванул к Марго на работу на «Павелецкую».
Мы сидели в кафе друг против друга и говорили обо всем сразу. Здесь же сидели ее сослуживцы, Марго мне их показала. Это были несколько мужчин разного возраста в дорогих мятых пиджаках и женщин в коротких юбках. Они, не скрываясь, разглядывали нас. Был там и шеф их конторы – мужик лет тридцати пяти. Он мне сразу не понравился. Судя по тому, как этот шеф на меня глядел, я тоже не вызвал у него удовольствия и радостных эмоций. А когда я пересел к Марго поближе, стал гладить ее руки и что-то говорить на ухо, мне показалось, что он сейчас выхватит пистолет и откроет по мне стрельбу.
В этот момент нам подали какие-то сосиски на блюдечке. Марго попробовала одну, а другую, взяв за палочку, на которую сосиска была наколота, сунула мне в рот. Особого рода внимание, ласка. Я расплатился, дал официанту на чай так много, что он заулыбался от удовольствия, и мы вышли.
И мы стали проводить вместе почти все свободное время. Расставшись с ней вечером, я радовался тому, что завтра снова увижу ее; утром, когда я открывал глаза после сна, мысль о том, что вечером я снова увижу Марго, наполняла счастьем все мое существо. Последний час рабочего времени я проводил в страшной маете, поминутно глядя на часы, а ровно в шесть я бежал к метро, чтобы поспеть к ней на свидание.
Даже мой начальник спросил меня, чего это я такой счастливый.
Да что ж ты, не понимаешь?
Осень… Теплый ветер, цветными листьями покрытый...
Мурашки по коже. С головой беда.
Влюблен я. Очень сильно влюблен в мою Марго.
Мне нравилось, как она выглядела, как одевалась, как улыбалась и как хмурилась, мне нравились ее голос и смех, ее запах, косметика, прическа. Я внимательно слушал все, что она говорила, даже если она посвящала меня в какие-то ненужные подробности деятельности их фирмы. Я был очень сильно в нее влюблен.
Я не мог позволить себе водить ее в фешенебельные рестораны, но во всех приличных клубах мы с ней побывали.
Мама доставала мне билеты и приглашения на самые хорошие спектакли и самые громкие премьеры, и мы мчались туда. Я любил прийти в театр пораньше и прохаживаться рядом с Марго, чтобы все могли увидеть и оценить мою девушку.
После спектакля у Дорониной «Обрыв» по Гончарову она никак не могла понять трагизма: ну, отдалась любимому человеку, что ж тут такого. Я же удивлялся известному: почему бабы выбирают таких сволочей.
Марго расплакалась на спектакле у Табакова «Вечность и один день». Я, впрочем, тоже.
Я проводил ее в мамин театр через служебный вход, и мы иногда стояли в актерской курилке, она разглядывала известных артистов, а я пыжился и здоровался с ними за руку.
На выставке московских абстракционистов она называла их картины «милыми пятнышками», я объяснял ей суть абстрактного искусства, а Марго слушала раскрыв рот.
Мы провели в Третьяковке целый день и решили, что пойдем туда еще. Из Третьяковки я всегда выхожу в тяжелом расположении духа и с больной головой – русское искусство чрезвычайно глобально, серьезно и мрачно, но вместе с Марго я ощущал его очень добрым и светлым.
Я пригласил ее на корпоративную вечеринку в наше управление, она была хороша и понравилась всем. Я был счастлив и горд.
Я перезнакомил ее со всеми друзьями и знакомыми.
Я привел Марго на наш концерт в «Точке» и все время выступления выворачивал шею, находил Марго и следил за выражением ее лица.
Мы бродили с ней в «Коломенском» и в Измайловском парке. Стояла замечательная осень, мы бродили по желтой листве, я держал ее за руку. Мы прятались в укромных уголках и целовались. У нее были удивительно вкусные губы и шаловливый язык. Она прижималась ко мне упругой грудью, и мы на полчаса застывали под одним деревом.
Странное дело, я почти не уставал от такого режима, а Маргарита нравилась мне все больше. Я даже не торопил начало наших сексуальных отношений.
А потом я пригласил ее на день рождения Николая.
Собралось с десяток гостей. У меня было хорошее настроение, его ничто не могло испортить. Нам говорили комплименты, мне было приятно, что со мной Марго, что она весела и красива.
В тот вечер продолжалось наше сближение. Мы сидели вместе на диване, потом последовали касания, потом поглаживания, наконец, мы стали обниматься. Она улыбнулась так, что мне хотелось и дальше обнимать, целовать и ласкать ее. Я шептал Марго ласкательные и уменьшительные слова, она стеснялась, улыбалась, отворачивала лицо и беспомощно говорила: «Саша, Саша, люди же», - но было видно, что ей это нравилось.
Назавтра я позвонил ей на работу. Мне сказали, что она уехала в командировку. Это меня очень расстроило. Она не предупредила меня, а я уже приучил себя к мысли, что она будет моей любимой. Я очень расстроился и успокоился в тот день не сразу.
Объявилась она через несколько дней. Извинилась, что не предупредила.
Марго рассказала, что шеф предложил ей новую работу. Она должна была трудиться над контролем всех выполняемых фирмочкой операций. Зарплата была обещана столь высокая, что я сразу подумал: "Шеф явно хочет выспаться с ней".
Надо было предпринимать решительные шаги.
Тем более в один из вечеров, когда я пришел встретить Маргариту с работы, я видел неприятную для меня картину. Я видел ее с шефом; взявшись за руки, они выходили из конторы, на их лицах играла улыбка, и это было последним толчком. Нечего ей делать с шефом, от их дурацкого держания за ручки я почувствовал себя больным. Этот сукин сын сел в свою машину и стал звать туда Марго. Она отказалась, и это меня порадовало. Но я понимал, что когда-нибудь она сядет к нему в машину, уедет с ним, и я Маргариту потеряю.
Я подошел к ней.
- Привет! – сказала Марго. – Куда идем?
- К тебе, - ответил я. – Мы идем к тебе, и будем делать то, что должны делать мужчина с женщиной.
Марго посмотрела на меня изумленно, потом вспыхнула и хотела что-то сказать, но, увидев мой взгляд, промолчала.
Я поймал такси, и мы поехали.
- Уходи, - сказала она уже у дверей квартиры, но сказала просто так, механически, я знал, что она должна это сказать, и мы оба знали, что это было сказано серьезно и в то же время просто так, механически; все уже было решено. В этом коротеньком слове было столько нежности, что я понял: Марго давно ждала этого.
- Нет, нет, - ответил я, - я не уйду...
В своей комнате она снова спросила меня:
- Может, ты все же уйдешь?
- Нет, - ответил я.
Она приготовила чай, посадила меня на стул, а сама села на кровать, было на ней то же коротенькое платье. Попив чай, я присел к ней на кровать и, говоря о чем-то смешном, обнял за талию. Я поцеловал ее в шею, от нее исходил приятный запах чистого девичьего тела и французских духов. Посмотрев на меня, она сказала, что этого не надо делать. Но меня остановить могла только пуля, я был на взводе. Я положил руку ей на колено, мы слились в страстном поцелуе. Марго пыталась меня оттолкнуть, но по ее действиям я понял, что это лишь символическое сопротивление.
Не давая ей опомниться, я подбородком опустил вырез платья, из которого показалась нежная как молоко грудь с красивым соском и бледно-розовым ореолом. Я как младенец впился в нее, страстно целуя и покусывая сосок. Потом, преодолев ее вялое сопротивление, я очень внимательно раздел ее, стал целовать и гладить.
Я положил Марго на кровать. Передо мной лежала Афродита, ее тело источало тепло, плотный живот молодой здоровой женщины, грудь представляла собой два пышных женских овала, ноги были ровными и прекрасно сложенными, все детали ее тела были прекрасно ухожены. Я, раздевшись, пристроился к ней на кровать.
Наступили минуты непередаваемого блаженства. Маргарита была счастлива и смотрела на меня преданными глазами. Я нашептывал ей, что она прекрасна, рассказывал ей, как она выглядит, от этих слов она возбуждалась, и мы продолжали. Мы повторяли все снова и снова, пока не выбились из сил.
Когда соседка Маргариты вернулась домой, мы еще не спали; было уже около одиннадцати, мы слышали, как она вошла в квартиру. Мы думали, она что-нибудь заметит. Но она ничего не заметила, ходила по квартире, пела, разговаривала сама с собой.
Мы сначала хотели одеться и выйти, но уснули.
Когда мы проснулись, было уже начало восьмого. И я опять порадовался, что сделал с Марго то, что всегда хотел сделать; я поцеловал ее и почувствовал себя счастливым, потому что она улыбалась.
Я еще какое-то время лежал в постели, наблюдая за одевающейся Маргаритой.
Она надела платье и, хотя никак не могла справиться с молнией, я не встал, чтобы ей помочь: было так славно смотреть, как она шарила рукой по спине, любоваться ею; в конце концов, она все же подошла ко мне, я привстал с кровати и застегнул молнию.
Потом мы завтракали. Мне было трудно уйти от Маргариты, она проводила меня до порога, и я поцеловал ее перед распахнутой дверью, чтобы это увидела ее подруга.
И в это утро я влюбился в Марго окончательно, страстно, бесповоротно и на всю жизнь.
Я уходил пораньше со службы и бежал встречать ее с работы. Мы мчались к ней домой и бросались в постель.
Я звонил ей на работу и, не стесняясь сослуживцев, задавал Маргарите вопросы, типа, какого цвета у нее трусики, хотя утром видел, какого они цвета, иногда я бешено ревновал Маргариту ко всем, особенно к шефу и говорил: «Марго, признайся, у тебя ведь есть любовник?».
- Ты боишься, мой хороший? – говорила она. - Не бойся.
Она не говорила ни да, ни нет, она томительно шептала мне что-то горячее и возбуждающее, и мне бесконечно хотелось ее.
Я верил своей Марго, а она любила меня, и это было главным.
Я рассказал дома о Маргарите. Когда я доложил ее тактико-технические данные, началось невообразимое. Мама рыдала, а папа метался по квартире, как загнанный волк, с криками: «Авантюристка! Провинция! Понаехали! Через мой труп!» Я ожидал чего-то подобного, но не в таких масштабах. А если честно, то я рассчитывал на мамину помощь и понимание.
Она сама вышла замуж за отца быстро, решительно и бесповоротно. Отец тогда служил на Дальнем Востоке в неухоженном военном гарнизоне, и каждый год приезжал в отпуск в Москву, чтобы приобщиться к культуре, асфальту и переполненному общественному транспорту, хотя он сам родом не из столицы. Они познакомились на какой-то творческой вечеринке в Доме кино и в первый же вечер влюбились друг в друга. Мама тоже не из Москвы, но в то время она уже закончила консерваторию и преподавала в Гнесинке. Меня умиляет, когда мои стареющие родители иногда вспоминают тот день и спорят о подробностях.
- Это ты сказала: «Пусть этот молодой человек сядет рядом со мной», - говорит папа. – Значит, ты первая в меня влюбилась.
- Ничего подобного! – горячо возражает мама. – Там было мало мужчин, ты просто попался мне на глаза…
- Ну, конечно! А когда мы в тот вечер прощались и я не спрашивал твой телефон, ты сказала: «Мы вряд ли увидимся когда-нибудь, тем более что я завтра работаю в Гнесинке в сто десятом классе с одиннадцати до двух». До сих пор не пойму, что значило твое «тем более».
- Ничего не значило, - делает круглые глаза мама.
- Это значило: «Найти меня невозможно, я буду прятаться вон за тем деревом», - подытоживает папа.
Как бы то ни было, последующие три недели папа не давал маме прохода, они встречались каждый день, а в конце третьей недели поженились. Их зарегистрировали вне всяких очередей, потому что папа тряс военным отпускным, а в то время военным шли в этом вопросе навстречу.
А потом мама бросила все и уехала с отцом на Дальний Восток, в гарнизон. Мама и там не бросала музыку, благо гарнизон был недалеко от Владивостока, хотя поработать ей пришлось везде: в школе учителем пения и музыки, в военном оркестре на соединении подводных лодок, в институте искусств, в оркестре Тихоокеанского Флота.
Я не знаю, как отцу удалось вернуться в Москву и сделать бешеную военную карьеру, он никогда не говорит об этом. Но маме уже не удалось заниматься музыкой: здесь своя музыкальная клика, а там, куда можно просто прийти работать, например, в музыкальную школу, такие смешные оклады, что идти туда просто не стоит. Еще у мамы плохо со здоровьем и таскать свою виолончель на репетиции и концерты она просто физически не может.
Она работает на административной должности в театре, там она уважаемый человек. Это примиряет ее с тем, что она не в музыкальном мире, но театр – это тоже творчество.
Как бы то ни было, я рассчитывал, что мать примет мою сторону в вопросе о Маргарите. Она часто защищала меня от отца.
Мама видела Марго не раз, когда мы приходили к ней в театр, и мне казалось, что Марго маме нравится. Хотя к маме в театр я часто приходил с разными девушками, и она не придавала этому особого значения.
Но сейчас мама приняла сторону отца, приняла решительно и бескомпромиссно, и мне было тяжело.
В таком состоянии я прожил дома всего два месяца, но мне показалось, что они тянутся вечно, дольше, чем вечность.
Встречаться у Марго стало совсем неудобно, и я нашел эту мансарду на Тверской. Я ушел из дома, и мы стали жить с Марго в мансарде. Но дома я бывал. Мама во время моих визитов плакала, а отец орал. Отец орал и в своем служебном кабинете, куда вызывал меня ежедневно для прочистки мозгов. С Марго я его еще не познакомил, и отец высказывал свои предположения о ней, опираясь исключительно на свое знание жизни.
В чем-то он был прав.
Да, я видел, что Маргарите было наплевать на все ценности религии и морали, она была с ними мало знакома. Она хотела жить. И первое, что она понимала - это жизнь физическая, материальная.
Ей очень хотелось быть на уровне фильмов и реклам. Провинциальное желание превзойти всех.
Но я очень любил ее, понимая ее провинциальность, видя, что она восприняла здесь в Москве самое худшее - погоню за тряпками и машинами, кабаки и равнодушие. Она тщеславна, что можно с ней поделать.
Я всегда любил глядеть, как она копается в магазинах. Она в этом толк понимала, она знала, что ей нужно. Она получала в три раза больше меня, но не кичилась этим. Мы не нуждались, но деньги не задерживались у нас. Я не особенно обращал на это внимание, я скапливаю нематериальное: ощущения, воспоминания и мгновенья…
Я сказал Маргарите, что хочу на ней жениться, она согласилась.
Я объявил дома, что хочу познакомить родителей со своей невестой. Мама опять приготовилась заплакать, а папа неожиданно сделал равнодушную гримасу и так же равнодушно сказал:
- Приводи, поглядим…
Начался наш визит не очень хорошо. Пришли мы чересчур рано. Нас встретил улыбающийся отец, жующий что-то на ходу; сделав гримасу, он подавил раздражение, вызванное нашим чересчур ранним приходом. После него появилась мама, она посмеивалась и потирала руки.
Был накрыт стол. Я представил Марго родителям, мы сели.
Я сидел рядом с Маргаритой и от волнения черпанул полную ложку салата «оливье» и съел салат прямо с ложки. Отец болтал с Марго, улыбаясь своей неизменной всепрощающей и снисходительной улыбкой. Она побледнела от волнения, я ее хорошо понимал. Для нее было очень важно хорошо выглядеть перед моими родителями, и отец был с ней любезен, а на маму она взирала с благоговением.
Я сказал, что мои родители отзывались о Марго только хорошо. Наступило неловкое молчание: Маргарита покраснела, отец в смущении забегал по комнате - он искал штопор; мама положила колбасу на блюдо, где уже лежали маслины. Отец ответил мне, не повышая голоса, но все же немного раздраженно:
- Я не могу ничего говорить о человеке, не зная его…
Потом он произнес, обращаясь к Марго:
- Как вам у нас в Москве? Откуда вы?
Марго начала рассказывать о себе, а потом мои родители как-то вдруг решительно перебили ее.
Девушка сама была виновницей их словоизвержения: она вдруг, совершенно невпопад, заявила, что не очень любит Москву, а в ее родном городе ей было очень хорошо. Разговор зашел о размерах и границах провинциализма. Отец бросил на меня выразительный взгляд, который обозначал: «Неужели, ты еще не вправил ей мозги?» После чего сам начал вправлять Маргарите мозги. Она слегка побледнела.
Поистине, на бедняжку обрушился целый интеллектуальный смерч, в ход было пущено все - от основания русской церкви до Гиляровского, и все это только потому, что она похвалила свою «малую родину». Бедная девушка была стерта в порошок; я разозлился на себя, потому что пальцем не пошевелил в ее защиту.
Я сам очень люблю Москву.
Я знаю местонахождение всех, даже самых маленьких театров Москвы, и практически во всех театрах я был.
Я знаю закулисное устройство самых значительных клубов города. Мы играли даже в «Доме», концерт там нам устроила мама.
Я знаю в лицо и по именам практически всех арбатских чтецов, музыкантов и художников.
Я знаю, где в любое время ночи можно обменять валюту по самому выгодному курсу.
Я знаю, как без билета попасть в музей Рериха или музей имени Рублева.
Меня не раздражает круглосуточный шум большого города, я мог бы жить и на Садовом кольце, все это множество звуков, гул транспорта меня не пугают.
Уезжая из Москвы даже на короткое время, я всегда скучаю по ней, и всегда сознание рисует какие-то уголки любимого города, всегда разные. Даже такие, в которых я бывал один раз и больше не буду никогда.
Наш участковый периодически заходит ко мне не по службе, а выпить пива и поговорить о Флоте и музыке.
Меня бесплатно пускают в Центральный дом художника.
Я знаю, где можно купить настоящего молдавского коньяка.
Если я поздно возвращаюсь со службы, я здороваюсь с уличными проститутками на Лубянке, а с их сутенерами – за руку.
Я стараюсь обходить памятник Героям Плевны стороной, мне неприятны пидоры.
О мои знания! Их хватило бы на десять нормальных москвичей.
Но я никогда не мог понять, почему каждый человек, мнящий себя интеллигентом, считает своим долгом расписаться в пренебрежении к провинции. У нас дома я имел предостаточную возможность встречаться с крупными чиновниками и генералами, и все они с вымученной иронией прохаживались насчет провинции. Не понимаю я этого вида кокетства.
Я вспылил и стал говорить, что думаю о Москве и «столичниках».
Я сказал, что Москва – город не свободы, а анонимности: нет здесь свободы, любви и терпимости, а есть равнодушие и зависть. Не могут быть свободны десять миллионов человек, включая приезжих, бьющиеся за успех, жратву и товары, спрессованные в консервную банку города.
Я вспомнил Чука и Гека из повести Гайдара и сказал о мировоззрении москвича цитатой: «Он думал, что если над Москвой светит солнце, то и над всей страной светит солнце. И вообще, он думал, что вся Россия – это большая Москва».
Но с другой стороны, сказал я, москвич считает, что вся цивилизация кончается за московской кольцевой дорогой. И напрасно убеждать его, что в Уфе ходят трамваи, а в Новосибирске есть метро. Умом москвич, может быть, и поверит, но сердцем – никогда. Он все равно будет убежден, что во Владивостоке по улице ходят тигры, а в Красноярске – медведи, а вся Россия существует, чтобы у москвичей были налажены быт и потребление.
Я многое еще мог сказать, но тут родители начали свой разговор глазами.
Мама взглядом сказала папе: «Оставь его, он еще совсем мальчишка». А папа ответил ей тоже взглядом: «Мальчишка, и притом довольно невоспитанный». А Маргарите, опять-таки взглядом он сказал: «Откуда ты взялась на нашу голову!». Мама сказала папе взглядом: «Как бы от нее отделаться?!»
Бедная Марго была бледной и смущенной. Но мои родители были ей, несмотря на все, симпатичны, а она им, несмотря на все, антипатична.
Потом папа взял себя в руки, был очень внимателен к нам, он трещал без умолку обо всем. Его лицо даже озарилось благосклонной улыбкой, когда Марго сказала, что читала Соболева и Пикуля.
А потом они разом взглянули на Маргариту, а потом слишком уж поспешно отвели глаза, наступило тягостное молчание. Марго посмотрела на меня и беспомощно пожала плечами. Я понял, что пора уходить.

3.

Лежащий на столе «Макаров» меня все же несколько нервировал, и я накрыл его газетой «Комсомольская правда» за прошлый месяц.
Я решил звонить пока не очень поздно приятным мне людям и прощаться с ними. Сначала я решил позвонить в Питер Рафаэлю.
Я познакомился с ним после какого-то полуподпольного концерта нашей училищной рок-группы в каком-то пролетарском доме культуры. К нам подошел явно кавказской внешности мужчина лет сорока. Он представился нам музыкальным продюсером, похвалил нашу музыку, но о нашем продвижении ничего не сказал. Правда, он дал, почему-то именно мне, свою визитку.
Я навел о нем справки. Выяснил, что он был в этом бизнесе еще в лохматые советские времена, и уже в те времена был очень богатым человеком. Через какое-то время я позвонил ему с каким-то вопросом относительно нашей команды. Он сказал, что в нынешний момент не занимается раскруткой молодых абсолютно непрофессиональных команд, но со мной с удовольствием встретится.
Я сообщил ребятам об этом, и на какое-то время о Рафаэле забыл. Потом мне снова попалась его визитка, и я снова позвонил. Рафаэль позвал меня на банкет по поводу какого-то события в сфере шоу-бизнеса. И я пошел.
Там был весь свет питерской попсы. Я по глупости пришел туда в форме и смотрелся белой вороной. Может быть, я пошел в форме не по глупости, а из бравады. Я сам этого не знаю. Но я весь вечер ловил на себе недоуменные взгляды, хотя вели себя со мной попсовики вежливо. Рафаэль уделил мне много внимания, мы с ним очень много разговаривали в тот вечер: о жизни, об искусстве, о литературе, о женщинах, о политике, и даже о службе. Он вел себя со мной абсолютно на равных, несмотря на то что он был взрослый богатый человек, а я – никакой девятнадцатилетний парень. Попсовики уже смотрели на меня с большим вниманием и давали свои телефоны.
Потом я много думал о том, чем привлек его внимание; я даже заподозрил его в гомосексуальных намерениях и решил больше не звонить ему. Очень многие продюсеры – пидоры.
Но потом я выяснил, что Рафаэль – гетеросексуал, причем очень активный. Проще говоря – страшный бабник. При этом он умудрялся не ссориться с женщинами и не жениться на них.
Мы очень подружились. При этом я до сих пор не знаю, что сближало взрослого богатого человека с молодым парнем. Правда, нам нравились одни книги. Он мог говорить красиво и литературно, я, как мне казалось, - тоже. Но мы по-разному смотрели и на политику, и на отношение к подчиненности, и на женщин.
Нам нравилась одна музыка. Я вообще вырос в музыке на папиных пластинках и магнитофонных записях. Я прекрасно знаю и понимаю ‘Beatles”, “Rolling stones”, “Deep Purple”, “Led Zeppelin”, “Genesis” и другие. И дух отцовой эпохи, и интеллектуальный прорыв шестидесятых я воспринимаю и понимаю даже не благодаря книгам и фильмам того времени, а именно благодаря музыке. Я закончил музыкальную школу, но в классике, как меня ни воспитывали мама и преподаватели музыкальной школы, я не продвинулся дальше попсы – Моцарта, веселух Шопена, песен Шуберта.
Зато и мама не особенно воспринимает папин случай в его бытность в училище с музыкой. Папа тоже играл в училищной рок-группе, только тогда это называлось ВИА – вокально-инструментальный ансамбль. Они долгое время грелись в лучах славы, их популярность в пределах училища и Петергофа огромной, хотя они не писали своих песен и играли только расхожие шлягеры тех лет и военно-патриотические песни (по требованию замполитов). Естественно, что при подготовке одного из факультетских вечеров, когда папик был уже на выпускном курсе, им было поручено выступить. Можно было бы просто сыграть что-нибудь из имеемого репертуара, но папику пришла мысль ошеломить и войти в историю.
Он настоял, чтобы их ВИА исполнил две песни из репертуара венгерской группы «Омега». Венгрия – в то время социалистическая страна народной демократии, член Варшавского договора, Совета экономической взаимопомощи. В общем – наши, и это можно было втюрить замполитам, потому что вся программа факультетского вечера проходила жесткую цензурную проверку замполита факультета, а потом и самого начальника факультета.
Музыка «Омеги» и исполнение были классные, но петь звукоподражательские венгерскому языку звуки было решительно нельзя. Венгерского языка никто не знал, о чем были песни, было неизвестно, было только известно, что одна из песен о космонавтах, потому что во вступлении к ней низкий мужской голос говорил: «Даю отсчет! Девять, восемь…» и т.д. Ансамблем сообща было принято решение быстро написать слова к этим песням. Они и написали. Одна песня получилась про героического Юрия Гагарина, вторая – про славный Военно-морской Флот.
На обоих цензурных просмотрах они играли эти песни тихонько и по-военному прямолинейно – дринь-бряк, ни одного лишнего звука – моряк должен быть прямым и несгибаемым. Песни приняли, а уж на вечере они сыграли их так, как было задумано – с фузом, с воем, с гитарными запилами, страстью и энергией.
- Они просто очумели! – говорит о зрителях папик. – Они ничего не могли понять! Они молчали и переваривали почти минуту! Революция сознания, радиоприемник, брошенный в племя дикарей!
Тут мама ничего не понимает. Ну, сыграли. Ну, хорошо сыграли. Она играла Мендельсона в Белом зале консерватории. И что?.. Тем более, что потом у всех курсантов - участников ВИА были неприятности…
Я же все это понимаю. Я как-то специально несколько дней подряд гонял старые пластинки со всякими «Самоцветами» и «Лейся, песня», а потом поставил старую отцовскую кассету с записями песен «Омеги». Я сразу представил усатых мальчиков в форменках, в клешеных брюках с заниженными поясами по моде того времени; девочек с прическами «каре» и «сессун». Они всю жизнь слушали советский дринь-бряк, иногда на пластинках слушали и западную музыку, но это было какое-то ненастоящее, как английский язык, который заставляют учить в школе и в институте, а есть ли в мире люди, говорящие на этом языке, было неизвестно. А тут такое…
Я часто слушал эти две песни. Я прекрасно их помню. Я представляю эту минутную тишину.
Я как-то написал песню про моего деда, папиного отца. Он в войну был командиром батареи «сорокапяток», которые неизменно назывались «Прощай, Родина!» или «Смерть врагу, конец расчету». Он ничего не рассказывал про войну, вернее, про боевые действия и сражения. Он вспоминал какую-то ерунду, то они крали где-то уток, то он бегал по румынскому ночному городу в поисках презерватива, потому что снятая им румынка ни в какую без оного не соглашалась. Но мне в руки попался список его ранений и обстоятельств, при которых они были получены, и все стало ясно… Я про него песню написал и притащил в «Красные носки трезвенника». Они долго не хотели ее исполнять.
- Пафос! – возмущался Николай. – Реквием!
Но я их все-таки уговорил, и мы исполнили ее в День Победы. Я помню, даже свою подругу детства Светлану позвал, чтобы она нам подыграла на скрипке. Как мы тогда сыграли! У меня образовался комок в горле уже после первого куплета, и он очень мешал мне петь. Я дотянул до припева, тут мне помог Николай, и мы спели припев на два голоса. На втором куплете я взял себя в руки и спел все высокие ноты, которые сам себе написал. А после второго припева Светлана начала свое соло. Мы его специально не репетировали, Коля всегда что-нибудь не успевал отрепетировать и часто полагался просто на импровизацию, но это было что-то… Света заиграла со свингом, враскачку. Звук был странный, почти скрипящий, но я почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки. Я отвернулся от своих клавиш и уставился на нее. На лице у нее не было видно каких-то особых эмоций, она просто играла. Я перевел взгляд на Николая. Я боялся, что сейчас он начнет какой-нибудь гитарный «запил», за которые мне иногда хотелось треснуть его по затылку, но он все слышал и брал легкие аккорды, раскрыв рот и глядя на Светлану. Барабанщик Сеня Мазаев, которого я иногда называл «чокнутый Бадди Рич» за его неуемное стремление играть очень громко и выдавать к месту и не к месту барабанные соло, тоже все услышал и играл здорово. Мы спели припев и закончили песню мощным звуком, и даже ненужная дробь Мазаева ничего не испортила. Вот тогда, помню, слушатели, воспитанные на «Блестящих», «Аварии» и Шуфутинском также минуту переваривали. Это был кайф полный…
Я уже без всяких колебаний набрал «восьмерку», код Петербурга, номер Рафаэля.
Мне ответил старческий голос.
- Извините, - произнес я, - не могли бы вы позвать к телефону Рафаэля?
- Кто это говорит?
- Саша Попов, из Москвы, - ответил я. Наверное, это ему ничего не сказало.
- Он ждет вашего звонка? - спросил он после долгой паузы, и в его голосе мне послышалось то же отчаяние, какое испытывал я.
Я смиренно сказал:
- Дело очень срочное.
- Большие деньги? - спросил он.
- Нет, - ответил я, - почти смертельный случай.
- Стало быть, тяжелые увечья?
- Да, - сказал я, - внутренние увечья.
 - Вот оно что, - заметил он, и его голос смягчился, - душевная травма…
- Да, - сказал я, - Чисто душевная.
Он что-то пробурчал, казалось, выражая сомнение в серьезности душевных травм, а потом просипел:
- Рафаэля нет, он должен скоро подойти.
 - Дело очень, очень срочное, - сказал я.
- Я передам, - ответил он. – Как вам позвонить?
- Ко мне нельзя позвонить, - ответил я. – Я сам позвоню. Я непременно хочу с ним переговорить. Через час это не будет поздно?
- Я очень мало сплю. Я стар, поэтому я сплю мало. Я смотрю телевизор и читаю старые книги. Вы думаете, теперь так пишут? Вы правда так думаете? - Он очень оживился, видимо, я наступил на его любимую мозоль. – Постмодернизм не открыл ничего и не дал ни одного гения…
- Конечно, - заметил я. – Правда, вот разве Зюскинд...
- Юный друг, позвольте мне дать вам добрый совет,- воскликнул он.
- Безусловно, - сказал я.
- Отриньте Зюскинда: поверхностная болтовня с примесью диалектики. Вы не обижаетесь на мои советы?
- Да нет же, - сказал я, - не медля ни секунды, я брошу в мусорное ведро всего своего Зюскинда.
- Правильно, - сказал он, ликуя.
 - Вы еще не раздумали передать Рафаэлю, что я звонил?
- Все уже записано - срочное душевное дело.
- До свидания, - сказал я и стал вспоминать продолжение истории с Маргаритой.
Когда мы с Марго возвращались домой от моих родителей с неудавшихся смотрин, у меня на душе было так же муторно, как и у нее.
Когда мы возвратились в нашу мансарду, я стал забрасывать в сумку рубашки, трусы, бритвенный станок, еще какие-то вещи.
- Куда ты? – испуганно спросила Маргарита.
- И ты не сиди, собирайся. В Питер прокатимся, проветримся. Пятница, вечер. Самое время для поездки в город трех революций.
Повеселевшая Марго собралась за полчаса, и мы рванули на Ленинградский вокзал.
Нам досталось прекрасное двухместное купе в спальном вагоне в «Красной стреле», когда-то основное транспортное средство командировочного люда. Этот поезд и отправлялся с давних пор за несколько минут до полуночи, чтобы люди могли получить больше суточных. И прибывал он ранним утром, но не совсем ранним, чтобы ждать рассвета на вокзале, а таким ранним, чтобы, позавтракав здесь же в вокзальном буфете, мчаться по присутственным местам.
Я часто ездил из училища домой этим поездом. Я прекрасно знал этот маршрут. У меня всегда была мечта провести с девушкой ночь в бурных любовных играх в двухместном купе поезда «Красная стрела», однажды я чуть было не склонил к этому довольно зрелую проводницу, но в последний момент нам что-то помешало. Я думал сейчас провести такую ночь с Марго, но видел, как она расстроена, и не особенно на это настраивался.
Постели в купе уже были застелены, это было замечательно, и мы почти сразу разделись и легли. Я выбрался из-под своего одеяла и присел на постель Марго. Я пытался приласкать ее, но она нежно останавливала меня.
- Сегодня это у вас впервые, - таинственным тоном заговорил я. - Вы лежите на спине и ваши мускулы напряжены. Вы отчаянно пытаетесь придумать что-то, чтобы отвлечь его, но он, не колеблясь, приближается к вам. Он спрашивает, не страшно ли вам, и вы храбро качаете головой.
- Очень похоже, – сказала Марго. – А дальше?
- У него большой опыт, его палец попал в правильное место. Он проник глубоко, и вы дрожите; ваше тело напряжено, но он нежен, как и обещал. Он смотрит вам в глаза и просит доверять ему - он делал это уже много раз прежде. Его холодная улыбка расслабляет вас, и вы открываетесь шире, чтобы облегчить ему вход. Вы умоляете его поторопиться, но он медлит, чтобы причинить вам возможно меньшую боль.
Я сделал паузу, Марго обняла меня. Потом я продолжил:
- Когда он нажимает сильнее и идет глубже, вы чувствуете, как ваши ткани расступаются, давая ему дорогу, и потом, когда он продолжает, ощущаете слабую струйку крови. Он обеспокоенно смотрит на вас и спрашивает, не слишком ли вам больно. Ваши глаза наполнены слезами, но вы киваете в знак того, чтобы он продолжал. Он начинает умело перемещаться в вас, но вы слишком ошеломлены, чтобы почувствовать его внутри себя.
Я снова замолчал, я ласкал грудь Марго, я хотел ее, но не желал настаивать.
- После нескольких ужасных моментов вы чувствуете, что что-то в вас разрывается. Вы лежите, задохнувшись, радуясь, что все позади. Он смотрит на вас и говорит с улыбкой, что вы были у него одной из самых упрямых, но все же держались достойно.
Марго расстроена, мы вряд ли займемся сейчас любовью, и я заканчиваю свою интермедию шуткой:
- Вы тоже улыбаетесь и благодарите вашего зубного врача. В конце концов, вам впервые удаляли зуб.
Маргарита негромко смеется. Потом говорит:
- Ложись, Саша. Давай поспим.
Я лег на свою постель и стал рассказывать Марго о Петербурге.
Что Москва – это мегаполис, а Петербург – город.
Что в Москве не любят бедных, в Петербурге – богатых.
Что я терпеть не могу питерских попсовиков и рокеров тоже. Что их слава давно в прошлом, а теперь они не творят, а вытворяют.
В Петербурге живут «кругами», то есть наш круг, не наш круг, или совсем враждебный. Здесь все интересуются друг другом. Информация живо обсуждается в салонах.
Петербуржцы – гостеприимные люди, правда, порой они кажутся снобами, но это от застенчивости, свойственной северянам. Иногда они кажутся высокомерными и недоступными, но причина здесь в излишней осторожности и беспокойство о том, что скажут люди.
В 1991 году городу вновь возвращено имя Святого Петра. Но, как известно, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Ясно, что это уже не Санкт-Петербург, а совсем другой город. Подсознательно чувствуя эту неувязку, большинство людей называет его Питером. Если в советское время они называли себя петербужцами, то теперь многие кличут себя ленинградцами.
- Говорят, Петербург такой красивый - сказала Марго.
- Красивый. Правильный. Регулярный. Схематичный. Город-декорация. Ее-то мы и посмотрим.
На самом деле, я не стремился созерцать Петербург, хотя показать его Маргарите очень хотел. Мне нужна была передышка, я знал, что наша встреча с родителями – это начало очень долгого и трудного противостояния. Мне хотелось собраться с мыслями и выработать стратегию и тактику этой борьбы за свою любовь и право быть взрослым и самостоятельным.
- Саша, - позвала меня Марго.
- Что? – спросил я.
- Что будет с нами?
- Все будет хорошо. Спи.
Марго скоро уснула, а я не спал и все думал о нас, о родителях, о своей жизни. Я ничего не надумал и тоже уснул.
Мы приехали в Петербург утром, взяли обратные билеты. В торопях сборов я не позвонил Рафаэлю, что мы едем; я сразу стал звонить ему с вокзального телефона-автомата. Женский голос ответил, что Рафаэля нет в городе, что он будет ближе к вечеру. Я не знал, кто со мной говорит, это могла быть и домработница, и его новая пассия. Я не стал допытываться, кто это, а просто передал Рафу привет. Для Рафаэля «быть ближе к вечеру» могло означать и два, и три часа ночи. Работа у него такая.
Я стал звонить своим однокашникам, благо было раннее утро, и они должны были быть дома. В Питере осталось всего несколько моих однокашников, остальные разъехались по флотам. Двоих я не застал, Генка Падеревский было согласился, но, услышав, что я с женой, долго мялся, но все же отказал.
Я его понимал. Я сам не желал принимать в своем доме неприятных мне людей и всяких дальних друзей шуринов своих давних приятелей. Хотя Витьку Фортунского я непременно бы принял в своем доме, и Рената Бадиева тоже, а с Юркой Меркуловым я с удовольствием пошлялся бы по Москве, при этом мы бы много выпивали и разговаривали.
И мы поехали в гостиницу. Конечно, «Астория» или «Англетер» были нам не по карману, но «Советскую» мы себе позволить вполне могли. Туда мы и поехали.
В гостинице нас сразу поселили, хотя администраторша, разглядывая наши документы в разделе «Особые отметки», сделала красноречивую паузу. Пришлось дать ей двести рублей. У меня не было отпускного или командировочного, чтобы администраторша закрыла на это глаза, пришлось дать ей еще двести.
Мы бросили в номере вещи и вышли на улицу.
Мы сразу же отправились на Балтийский вокзал и на электричке поехали в Петродворец, где находилось училище, в котором я когда-то учился.
Когда мы подошли к училищу, мне показалось, что время там остановилось. Все было по-прежнему: та же вахта у пропускного пункта, те же курсанты что-то подметали, те же здания и образцы корабельного оборудования. Я, конечно, не ждал, что меня встретят оркестром и хором гимназисток, и не ждал, что здесь вырастут модерновые здания из стекла и бетона, но от этой остановки времени меня хватила безумная тоска, и я не стал проходить на территорию училища и пытаться с кем-то встретиться и поговорить.
Мы пошли гулять по Петродворцу. Фонтаны уже закрылись, стояла прохладная осень, народу было мало. Я показал Марго разные памятные места: Верхний и Нижний парки; Большой Дворец; скульптуру Самсона, на которую при выпуске надевали тельняшку, несмотря на все усилия милиции противостоять этому; две беседки в верхнем парке, где происходили посиделки и знакомства курсантов с местными девушками; фонтан в Нижнем Парке на бетонное ограждение которого по утрам писали все члены сборных команд училища, проводящие утреннюю пробежку вне стен училища, отчего оно всегда имело странный желтоватый цвет; пивной бар, в котором всегда происходили разборки курсантов нашего училища с местной молодежью и курсантами расположенного здесь же общевойскового училища; я всегда выступал против этих драк, потому что драться в баре было тесно и неудобно, но все равно дрались там, и я посещать этот бар прекратил. Я рассказал удивительную историю о холостом капитане второго ранга Шмарове, который, несмотря на свой статус преподавателя училища и старость (ему было уже под сорок), периодически гулял по Верхнему парку в расстегнутой шинели с бутылочкой коньяка и знакомился с женщинами. Мы бродили по опавшей золотой листве и целовались.
А потом мы вернулись в Петербург и бродили там.
Я уже не помню всей последовательности наших передвижений за два дня, все смешалось, но побывали мы во многих местах.
Естественно, мы не миновали Невского проспекта. От Казанского собора до Фонтанки – самая оживленная часть города. Это самый его центр. Кто только здесь ни прогуливался, ни проезжал в карете или авто. Ступивший на Невский проспект, в каком бы настроении он ни был, начинает выполнять общую задачу прогуливающихся – себя показать и на других посмотреть. Город беден на места для гулянья, поэтому вся желающая показать себя публика идет на Невский.
Мимо Гостиного двора мы пошли побыстрее, хотелось миновать это неуютное место: кто-то неожиданно несется мимо и тормозит маршрутку, кто-то торопится на автобус, кто-то в метро, кто на встречу, кто на распродажу… Словом, как в Москве. Здесь мне опять вспомнилась фраза из учебника английского языка о правиле применения слов «Excuse me» и «Sorry». Как точно написано было в учебнике, я забыл, в моей транскрипции это звучит так: «Вы говорите «Excuse me», если вы собираетесь дать хорошего пинка медленно бредущему по эскалатору впереди вас жирному мужику, и говорите «Sorry», когда уже грубо отпихнули его».
В Казанском соборе мы слушали отличный хор, я молился и ставил свечи, а потом сидели перед собором на скамейке у фонтана. Потом разглядывали Банковский мост с золочеными грифонами. Остановившись на мосту через Грибоедовский канал, созерцали издалека храм Спаса на Крови.
Мы проходили по театральной площади перед началом премьерного спектакля в Мариинском. В это время Театральная площадь превращается в самое изысканное место в городе: роскошные авто, смокинги, стройные ножки, Пьер Карден, Живанши, бриллианты.
В 6 часов вечера над Театральной площадью разнесся звон Никольского морского собора. Мы зашли туда, я все ставил свечи Николаю Чудотворцу – покровителю моряков и все молил об удаче в семейной жизни.
Перед этим мы были рядом на Сенной, там другая картина: горы из картонных коробок, торговый мусор на разбитых дорогах. Публика другая – жуткие торговцы непонятной национальности с Апраксиного Двора. Здесь самые дешевые товары и место такое же неприятное, как окрестности Черкизовского рынка в Москве.
Мы целовались с Марго на Поцелуевом мосту, говорят, что на нем девушки прощались с моряками. Ох, не надо нам было на нем целоваться!
Вечером мы смотрели спектакль в Малом драматическом театре Европы, на Рубинштейна. Я передал лично Льву Абрамовичу Додину привет от матери, и он пустил нас бесплатно.
После спектакля я позвонил Рафаэлю. Он оказался уже дома.
- Барэф, Рафаэль, - сказал я ему. – Я в Питере. Приехал с невестой. Хочу показать ей придуманный город.
- Это хорошо, что с невестой, - сказал он. – Взрослому мужчине нужна женщина. Давай подъезжай. Я дома.
- Мы остановились в гостинице. Не хотим тебя стеснять, тем более, мне ответил по телефону приятный молодой женский голос.
- Это домработница. Она уже давно ушла.
- У нас в гостинице «Советской» вещи. Заберем и приедем.
- Сам подъеду. Чего с сумками мотаться. Какой номер?
Я сказал ему номер и положил трубку.
Мы добрались до гостиницы, выдвинули на середину комнаты нераспакованные сумки и стали ждать Рафаэля.
Через полчаса раздался стук в дверь. Я открыл. В коридоре стояла пухленькая девушка в голубом форменном костюме гостиницы. Она окинула меня долгим взглядом, словно прицениваясь, и склонила голову набок. Я хотел сказать ей: "Ну что, так и будете там стоять?", но услышал тяжелые мужские шаги по коридору. Я выглянул. Рафаэль шел по коридору за девушкой. Его каблуки бухали по полу бодро, и эхо разносило их клацанье по пустынному коридору. Он был в джинсах, толстом свитере и потертой кожаной куртке.
Он так спешил, что налетел на девушку и чуть не сбил с ног. От удара она потеряла равновесие, и Рафу пришлось схватить ее за плечи, чтобы она не упала.
- Прошу прощения, - извинился Рафаэль. - Я задумался...
А потом он добавил другим тоном:
- Ваша спина мягкая и уютная, а шея благоухает сногсшибательными духами.
Очаровательная толстушка взглянула на него, чуть зардевшись. Похоже, она не сердилась.
- У нас посетители до одиннадцати, - сказала она. – Уже поздно.
- Мы уходим, - ответил я.
На «Тойоте» Рафаэля мы добрались до его дома. Он отвел нам гостиную своей трехкомнатной квартиры, выпить за встречу и закусить мы традиционно сели на просторной кухне.
Я не торопился рассказывать о своих делах. Сначала пустился в рассказы о Москве, о светской жизни, о театрах и концертах, о политике и правителях. Мы пили за встречу, за присутствующую барышню, за творчество и музыку, за жизнь, за любовь.
Раф поставил мне запись каких-то молодых ребят. Они были хороши. Рафаэль говорил: «Это... нет, ты послушай... это же...» Но он останавливался, и слова о том, какая это красота, так и оставались непроизнесенными.
- Это же не твой профиль, - говорил я.
- Не мой, - с грустью соглашался он. – Отдам их кому-нибудь.
Мы обсудили дальнейшие перспективы моей музыки.
- Не нужно мук творчества, - говорил Раф. - Народу на это плевать. Заставь их плакать, заставь их смеяться, втолкуй, что ты им друг-приятель, заблудшая душа или что ты господь всемогущий. Разозли их, наконец. Пусть на тебя злятся. Только расшевели их - все равно, чем и как, - и они тебя полюбят. Ущипни их за мягкое место... Они не живые, почти все – они зомби, пленники маскульта и варварской цивилизации. Пойми ты, мыслей у них в головах нет, в Бога они не верят - кому же, как не тебе, расшевелить их, чтобы они почувствовали себя живыми людьми? Хоть на полчаса. Они затем и приходят. Пой им что угодно. Но не пытайся их учить. Они всю неделю занимаются тяжелым, скучным и нелепым трудом. Они не будут напрягаться в домашнем одиночестве и читать умные книги, они хотят развлечений.
Я не совсем соглашался. А когда мы дошли до тоста за родителей, я не удержался и все Рафаэлю рассказал: о службе, о Марго, о мансарде на Тверской, о неудачных смотринах невесты, высказал свои предположения о дальнейшем продолжении этой истории. Я старался говорить в легком тоне, с шутками и прибаутками, чтобы не расстраивать Маргариту, но Рафаэль все понял.
- Твой отец прошел большой путь, потому что играл наверняка и играл не на спички, - сказал он. – Твой отец знает: чтобы выиграть, надо поставить на верный номер, а если твой номер не выпал, то рядом стоит человек, который сгребет твои деньги. Он знает, как выжить в этом мире. Он хочет, чтобы ты тоже это знал.
Он говорил неприятные вещи:
- Меня охмуряли златоусты-правители. Они хотели, чтобы я жил по их воле. Но я встал с четверенек, потому что даже животное может этому научиться. Я научился. Не сразу, но научился - и теперь стою на своих ногах. А вы, вы стоите? Сможете вы этому научиться?
Он призывал меня к отваге:
- Для мужчины семья – это потрясающая в своей простоте и наполненности возможность почувствовать себя мужчиной. Мужчина начинается не тогда, когда овладел зубодробительным ударом, научился добывать деньги, перестал бояться темноты. Мужчина начинается в тот момент, когда он перестает думать о том, что он делает, и начинает думать о том, зачем и для кого он это делает. Мужчина –ведущий, он отвечает за то, что происходит здесь и сейчас, и если он нашел точный путь жизни семьи, предложил его и получил ответ, - значит, это его триумф, его победа. С другой стороны, если уж ты за что-то отвечаешь, то уж будь любезен соответствовать. Наше мужское дело – предложить, их, дамское, – выбрать из предлагающих. Если тебя выбрали – торжествуй, но соответствуй. Во всяком случае, не расслабляйся. Высокомерие здесь не неуместно, оно неприятно и смешно. Если ты захочешь и, главное, покажешь ей, что ты можешь, если не будешь думать о том, как ты выглядишь, а будешь думать о ней, она сделает все. В этом – главный фокус. Его сложность и простота. Женщина в умелых руках сделает и то, что в жизни никогда не видела. Более того - что никто никогда не делал. Только попроси об этом так, чтобы она поняла. Это трудно. Но это стоит того.
Он не давал готового рецепта. Он даже не успокаивал. Он призывал нас жить, думать, верить и любить.
И, странное дело, к концу нашей беседы у меня возникло чувство, что все будет хорошо, что мы со всем справимся, что жизнь полна радости, а надежды сбываются.
С этим ощущением я и уснул, а на следующее утро мы втроем пошли дальше гулять по Питеру. Мне не хотелось оригинальничать и водить Марго по каким-то памятным именно для меня местам. Мы бродили обычным для туристов маршрутом: Адмиралтейство, Дворцовая набережная и Дворцовый мост, Зимняя канавка, памятник Петру, Петропавловская крепость, крейсер «Аврора».
Правда, постоянно присутствовало ощущение, что попали мы в Питер "не кстати", в авральную пору срочного ремонта города. В Летнем саду везде мы застали леса и укрытые в полиэтилен статуи. У Пантелеймоновского моста едва не лишились слуха и наглотались гранитной крошки от работы пескоструйного краскоочистителя. В Неве мы постоянно видели уток, плавающих вместе с бутылками, обертками, окурками. Мы постоянно натыкались на собачьи «мины». Мы любовались ветшающими дворцами, стены которых "украшены" надписями.
Мы не замечали этого. Мы забыли о встрече с моими родителями. Мы любили друг друга. Мы постоянно теряли Рафаэля из вида, но он не обижался.
Мы не пошли в Эрмитаж, невозможно осмотреть его за два часа. Мы решили, что когда мы поженимся, мы снова поедем в Петербург, уже надолго и тогда мы пойдем в эту сокровищницу мирового искусства.
Воскресенье кончилось. Рафаэль проводил нас на Московский вокзал, мы снова в «Красной стреле» вернулись в Москву…
Пока Рафа не было, я решил позвонить еще в Питер – Полбекову.
Николай Николаевич Полбеков был у меня командиром роты на первых двух курсах. Вообще-то он был преподавателем нашей профильной кафедры электроники, назначен он был командиром роты временно, но, как известно, нет ничего более постоянного… Он командовал нашей ротой два года. Очень интеллигентный, знающий офицер, он относился к нам, своим подчиненным курсантам с большим уважением, как к взрослым людям. Это-то его и губило. Народу не нужно уважение, народу нужен страх. Его ненавидели все, кроме меня. Я пытался выяснить за что. Ничего, кроме извечного пролетарского «гы, а чего он…» я не услышал. Я Полбекова обожал и уважаю до сих пор.
А потом, на третьем курсе, нам дали нового командира – капитана третьего ранга Ломанова с Северного Флота. Он обращался с нами, как с самой поганой матросней. Вот тут и пришли понятные народу мат, и «у вас не усы, а поле для мандавошек», и «сгниешь в казарме», и «мудаки, козлы, сволочи», и прочие перлы флотского языка. Вот этот язык был народу понятен и любим им. Я до сих пор не понимаю этого феномена человеческого сознания. Не верю я, что человек – быдло, и знает только плеть, хотя мой небольшой жизненный опыт все больше в этом убеждает.
У Полбекова долго не брали трубку, и я стал было колебаться, беспокоить его или нет. В конце концов, ничего существенного я говорить ему не собирался. Но я не успел положить трубку, Полбеков ответил.
- Николай Николаевич, доброй ночи, - сказал я. - Это Саша Попов. Извините, что поздно.
- Ничего. Что-то срочное?
- Я хотел вам сказать, что историю с бутылочкой спирта я запомню навсегда.
- Какой бутылочкой спирта?
Он не помнил. Я помнил.
После четвертого курса нам организовали прекрасную корабельную практику. Нас посадили на корабли, которые перегоняли из Севастополя вокруг Африки на Тихоокеанский флот. Африка! Солнце!
Мама боялась, что я буду обгорать на солнце и страдать от этого. Чтобы я промазывал обожженное тельце, она дала мне бутылочку спирта. Она еще хотела натолкать мне кремов от загара, но я отказался, я взял только спирт.
На корабле, в кубрике я положил бутылку в рундук, и она вместе со мной начала путешествие вокруг Африки. К чести моих однокашников скажу, что все знали об этом спирте, шутили надо мной по этому поводу, но бутылочку никто не украл и не пытался раскрутить меня выпить ее. Через две недели Полбеков, который был руководителем нашей группы практики, при осмотре наших заведований обнаружил спирт. Я объяснил ему, что спирт мне дала мама, чтобы я спасал свое хрупкое тело при ожогах от жаркого африканского солнца.
Я представляю, как поступил бы в этом случае Ломанов. Он бы изъял бутылку, устроил прилюдный разбор, обвинил меня во всех грехах, объявил суровое взыскание, а потом сам этот спирт со временем выпил.
Полбеков бутылку изъял и сказал, что она будет храниться у него в каюте. Если она мне понадобится для медицинских целей, он мне будет спирт из нее по чуть-чуть выдавать.
Практика шла, мы пересекли экватор, зашли в несколько африканских портов, попривыкли к Южному кресту и американским «Орионам», висящим над головой, по нескольку раз обгорали. Мы научились мыться под тропическим ливнем и морской водой, спать в неположенное время в неположенном месте, пить дистиллированную воду-конденсат из машинного отделения, загорать на солнце в неположенное время в неположенном месте и прятаться в боевом посту по команде по трансляции «Антенны включены на высокое», есть консервированную картошку, выпрашивать свежий хлеб в корабельной хлебопекарне, нести вахту, вести вместе со штурманом корабль по счислению и определять его место по береговым объектам, солнцу, звездам и системе радионавигации, шутить с офицерами и находить общий язык с мичманами, прятать бычки в укромные места, а когда сигареты кончались – находить их, вытряхивать табак и курить самокрутки, стирать робу и тропическую форму на конце, брошенном за борт, терпеть глупые шутки сослуживцев и не раздражаться излишне.
Про бутылочку спирта я забыл.
Мы дошли до Сокотры, и нас, курсантов, перегрузили в трюмы сухогруза, чтобы вести через Суэцкий канал обратно в Севастополь. Корабли, которые шли из Севастополя, продолжили движение во Владивосток.
Тут меня Полбеков удивил в первый раз. Он попросил у меня разрешения угостить корабельных офицеров моим спиртом. Я думал, что он давно уже спирт выпил. Конечно же, я разрешил.
Мы вернулись в Питер, продолжили учебу, сдавали сессию.
В конце сессии, перед самым отпуском, Полбеков удивил меня снова. Он нашел меня и вернул бутылку спирта. Я не хотел ее брать, но Николай Николаевич сказал, что по флотским обычаям спирт зажимать и не отдавать нельзя, техника, находящаяся в заведовании, выйдет из строя.
Спирт этот мы потом с Витькой Фортунским бездарно выпили в Ломоносове в начале отпуска, но память о нем у меня осталась. Кто служил, тот поймет.
Вообще, странная вещь память о таких случаях. У отца есть давний друг-земляк Сергей Иванович Рубанов. Сейчас они видятся нечасто, когда видятся, вспоминают разные приключения. Они многое забыли, многое помнят по-разному, но сигареты «Мальборо» они вспоминают всегда.
- Бутылочку спирта, которую мне мама дала, - напомнил я Полбекову. - На практику, когда вокруг Африки ходили…
- Да, - протянул Николай Николаевич. – Помню что-то такое. Я у тебя спирт брал, с офицерами с «Альтаира» выпил…
- Я хотел вам сказать, что воспоминание о том случае наполняет меня счастьем и радостью, потому что оставляет мне надежду на то, что на свете есть порядочные люди.
- Ну, ты и сказал! Взял, отдал – дело житейское.
- Я бы хотел когда-нибудь приехать к вам в Питер и выпить с вами. Выпить бутылочку спирта.
- Что мешает? Приезжай, выпьем.
- Приеду.
Я стал прощаться. Полбеков ничего не понимал.
- Ты чего звонил? – спросил он.
Я ничего не ответил и положил трубку.

4.

“Radiohead” запели “Creep”:
Но я урод, странная тварь
Какого черта я здесь забыл?
Я чужой здесь
Она убегает прочь
Прочь, прочь, прочь…
В свое время одна наша российская группа набралась наглости и хамства и украла мелодию этой песни, сделавшей «Головы» мировыми знаменитостями, и это прошло, наша общественность не возмутилась.
Но я думал не об украденной мелодии. Я думал о себе и о Марго. Это я «урод и странная тварь». Это я сам все испортил с Маргаритой.
После официального знакомства моих родителей с Маргаритой и нашего с ней возвращения из Петербурга родители меня, что называется, прессовали. Я не появлялся дома, но мама все равно звонила мне на службу, плакала и уговаривала. Отец вызывал к себе в кабинет и проводил воспитательную работу. Он рассказывал, что Марго меня погубит. Что она не любит меня, а просто ищет места в столице нашей Родины. Что она вертихвостка и авантюристка. И что неизвестно, может у нее в Сибири трое детей. Он выдвинул железный аргумент – «мало ли баб на херу разные штуки вытворяют, жениться на каждой?». Он снова призывал меня бросить бегать за «всякими» и обратить внимание на дочь его друга замминистра, с которой я дружил с детства.
Я все это слушал, иногда не слушал, а смотрел в окно и размышлял. Иногда мои мысли уносились к заоблачным вершинам человеческой мысли, иногда я пытался вспомнить слова песен “Beatles” или “Coldplay”. Поэзия – это целый мир, целый мир безумия, тоски и упоенья. Строки, ежедневно льющиеся на бумагу, даруют свободу. Что такое свобода? Это не обязательно делать, что вздумается. Свобода – это безболезненное осязание мира, такое, приятно манящее и бесконечное. Но не родился еще поистине свободный. Все мы рабы идей, принципов, иллюзий, чувств или чего-либо другого. Я могу чувствовать свободу, но, как и каждое чувство, оно не длится вечно. И я тоже раб, раб своих родителей.
У меня не было сил возражать. Я боялся, что если я вступлю в спор, отец разобьет меня в нем наголову.
- Что ты молчишь?! – орал отец.
Но я упрямо молчал. Только один раз меня проняло, и я сказал отцу, что я уже взрослый, что имею право на личную жизнь и на принятие самостоятельных решений.
- Ты не имеешь право принимать решения, которые разрушат твою жизнь и жизнь близких, - возразил отец.
- Ты тоже не имеешь такого права. Ты ведешь меня за ручку по жизни и этим губишь меня. Как решу, так и сделаю.
- Пока тебе не исполнится сорок лет, лучше не увлекаться рассуждениями, а преуспеть в активной деятельности. Если человеку исполнилось сорок, но в активной деятельности он не достиг того, к чему его обязывают возраст и должность, его не будут уважать люди.
Это продолжалось несколько дней. Они довели меня до того, что в минуты близости с Марго я испытывал колоссальные муки совести от своего плохого отношения к родителям.
Это долго продолжаться не могло, я бы сделал что-то невпопад только для того, чтобы разрешить ситуацию, но отец предложил мне сыграть в «русскую рулетку». Он предложил мне пари.
- Давай сделаем так, - сказал он мне, вызвав к себе в очередной раз. – Ты скажешь своей Марго, что тебя переводят на Северный флот. И не просто скажешь, а поедешь. Поедешь с проверкой. Съезди, тебе полезно будет. Естественно твоей этой не скажем, что это только проверка, скажешь, что служить, может быть даже на корабле. Поедет она с тобой – лично готовлю свадьбу. Не поедет – ты, сжав зубы и кулаки, забудешь ее навсегда.
- На Тихоокеанский… - сказал я. – Так и быть, поеду «подшакальником».
- Кем? – спросил отец.
- «Подшакальником», - ответил я. – Так на флоте зовут проверяющих малого звания. Ты что, забыл?
- Забыл, - сказал отец. – Ладно. Поезжай на Тихоокеанский. Но только чтобы все по-честному, без обмана. Ей о нашем уговоре ни слова.
Я согласился. Я слишком был уверен в том, что Марго любит меня. У меня и мыслей не было, что она может бросить меня из-за географического положения места, где мы будем вместе.
Я сказал Марго, что меня переводят на Тихоокеанский Флот, и она должна ехать со мной. Она промолчала, но кивнула, я увидел что она с трудом удерживается от слез. Она не сказала ни «да», ни «нет». Но мне это было понятно, человеку всегда трудно менять среду обитания, даже если рядом любимый человек. И ночь у нас прошла в бурной любви.
На следующий день я стал сомневаться в том, что перспектива ехать с любимым человеком на Дальний Восток Марго нравится. Она начала говорить о страхе за нашу дальнейшую судьбу, и мне показалось, что мы уже лет двадцать женаты. В голосе Марго появилось что-то менторское. Я слишком был в нас уверен, чтобы вслушиваться в ее аргументы, и пропускал их мимо ушей.
Вдруг Марго заревела громко.
- Да что же это такое?! - сказала она. - Только мне кажется, что все хорошо устроилось, как все ломается. И чего я такая несчастная!
Плача, Марго взялась мыть посуду. Я попробовал подойти и дотронулся до ее плеча.
- Успокойся! - сказал я.
Она оттолкнула меня. Я хотел ее успокоить. Мне неприятно было смотреть на нее плачущую.
- Брось плакать, - сказал я ей растерянно, - все будет хорошо.
- Ты всегда говоришь, что все будет хорошо! - воскликнула она зло сквозь слезы.
Помню, как она кричала мне, что мы с моей преданностью Родине сдохнем на окраине Империи, что я не подумал о ней.
На следующий день мне показалось, что я убедил Марго. Она почти все время молчала. Лучше бы она заплакала - бурно, навзрыд. Тогда я мог бы обнять ее, поцеловать и успокоить.
Но она молчала.
Потом мы также молча мы легли и стали смотреть в темный потолок. Я лежал и думал о том, что как только мы сядем в самолет, мы станем близки навсегда. Но когда я потянулся к Марго, она отрицательно покачала головой, движением плеч стряхнула мои руки.
Я ее отпустил, хотя этого не следовало делать. Утром я ушел на службу. Когда, вернувшись, обнаружил, что Марго нет, не очень-то удивился.
На столе лежала записка:
«Ухожу, не ищи».
Она могла бы придумать что-нибудь получше. Я на нее не обиделся, но все же мне показалось, что этого маловато. Меня как будто ударили по голове. Я сел и стал убеждать себя, что это ошибка, что Марго вышла на пару часов к какой-нибудь подруге и скоро вернется. Я, правда, не мог найти объяснение, зачем идти к подруге со всеми вещами, но этот вопрос от себя отогнал.
Я позвонил Марго на мобилу. Телефон был отключен.
Я засуетился и начал «терять лицо».
Я позвонил на квартиру, где она жила до меня. Трубку взяла ее подруга.
- Где Марго? - спросил я.
- У тебя должна быть, - сказала она. – Что ты мне-то звонишь?
- Где она? - закричал я. - Где?
- Только не кричи, - сказала она. – Я не знаю.
- Она у тебя! Пусть подойдет!
- Да нет ее…
Я ей поверил.
Я звонил ей на работу, еще куда-то, периодически названивал Марго на мобилу. Я возненавидел женщину, сообщавшую, что телефон абонента отключен, или временно не доступен. Маргариту я не нашел.
В муках умирала любовь, я сам был еще жив. Мир без Марго был мне страшен.
Зачем она поступает так?
Она знает, что я люблю ее, что без нее мне будет невыносимо. Зачем?
Я звонил снова и снова, но Марго нигде не было. Я хотел броситься искать ее по Москве, но боялся, что она вернется и меня не обнаружит.
В конце концов, я позвонил родителям. Трубку взял отец. Я, пытаясь казаться спокойным, спросил у него, не было ли Марго в нашем доме.
Он был готов к этому и ответил очень спокойно:
- Нет, и не было. Собирай вещи, через два часа пришлю машину.
Я стал собирать вещи в большую спортивную сумку и все думал: «Разве нельзя было прожить всю жизнь в любви и счастье, жизнь такая короткая, такая маленькая… Чего она ищет? Почему я должен переживать такие минуты? Можно было прожить вместе всю жизнь – в Москве, во Владике, в сибирской деревне или в Камрани, но вместе…»
Подъехала служебная машина отца. Из какого-то шика отец использует армейский УАЗ. Не знаю уж, как он его выбил, но я не знаю больше в московских военных организациях таких машин.
Я написал записку Марго: «Я у родителей. Как придешь, позвони туда».
Я надел форменное пальто, взял сумку и вышел из дому. Водитель сразу повез меня по направлению к дому, но я его развернул, и мы поехали к бывшей квартире Марго.
Код подъезда остался неизменным, я поднялся к двери квартиры и позвонил.
- Кто там? – спросила из-за двери Надежда.
- Это Саша Попов, - сказал я, - я хотел...
Но она вдруг прервала меня:
- Ах, это ты... - в ее тоне не было ничего обидного или неприятного, но я явственно понял, что она ждала другого человека, не меня. Может быть, должна была прийти Марго? – Ко мне нельзя.
Она засмеялась тихонько, но так, что я все же услышал, и ничего больше не сказала.
- Мне кажется, - продолжал я, - что в некоторых вопросах люди все же проявляют человечность, хотя бы из идеологических соображений.
- Ты хочешь сказать, что я отнеслась к тебе бесчеловечно?
- Да, - согласился я.
Она засмеялась, опять очень тихо, но все же различимо.
- Меня страшно огорчает эта история, - произнесла она, наконец, - но больше я ничего не могу сказать. Дело в том, что ты меня очень сильно разочаровал.
- Тихоокеанским Флотом?
- Да…
- Надежда, открой дверь, или позови Марго.
- Ее здесь нет.
- Открой! – заорал я и забарабанил кулаками в металлическую дверь. Гул разнесся по всему подъезду. – Открывай! Позови Марго! Марго, выходи!
- Я позову милицию, - пискнула Надежда из-за двери.
- Давай, зови. Крутите руки преданному человеку.
Я механически осознал каламбур – преданному кому-то, или преданному кем-то.
Стукнули замки, и дверь открылась. На пороге стояла Надежда. Я отстранил ее в сторону и вошел в квартиру.
Я обошел все комнаты, туалет, ванную. Марго нигде не было, не было видно и ее вещей. В комнате Надежды стол был накрыт.
- Ждешь кого? – спросил я.
Она не ответила, я не стал настаивать.
Я сел в автомобиль и указал адрес конторы Марго. Водитель покривился, но возражать не стал.
Пошел первый в этом году снег. Было уже очень поздно. Все двери в здание, к которому мы подъехали, были закрыты. Я забарабанил в дверь, из-за двери откликнулся охранник.
- Центробанк. Фельдъегерская почта. Срочное сообщение компании JSP.
Дверь открылась.
- Давай пакет, - сказал он. – Завтра передам.
- Не могу, - ответил я. – Лично в руки.
- Тогда завтра приходи.
- Завтра будет поздно. Возможны большие финансовые потери для компании.
- А мне-то что?
Я убеждал его, уговаривал, призывал изменить мироощущение, дать мне домашний адрес главы компании, нес еще какую-то чушь и чувствовал себя Остапом Бендером с его баночкой варенья. Охранник куда-то звонил и, наконец, написал мне на бумажке домашний адрес главы компании JSP.
Я побежал к машине и через полчаса стоял перед дверью шефа Марго.
- Центробанк, - сказал я через дверь. – Фельдъегерская почта.
Он посмотрел в дверной глазок, но фуражка была надвинута мне на глаза, и шеф меня не узнал. Дверь открылась, я поднял голову, он узнал меня.
- У меня в кармане «Макаров», - сказал я. - С предохранителя снят. Позови Марго. Иначе – убью!
- Заходи, - сказал он.
Мне понравилось, что он не испугался. Я обошел всю огромную шикарную квартиру, заглянул в шкафы. Ни Марго, ни ее вещей я не нашел. Я подошел к двери.
- Все? – спросил шеф Марго.
Я кивнул.
- Тогда первое, - сказал он. – Если ты грозишь оружием, которого, кстати, у тебя нет, будь готов к тому, что тебя застрелят. Второе. Ты постоянно стоял ко мне спиной. Если бы я не знал тебя, я бы тебя убил. Третье. Если Марго решит быть со мной, она будет со мной. Не потому что я крутой, а потому что она имеет на это право. Она - свободный человек!
Я вышел из квартиры и поплелся к машине, размышляя о словах шефа Марго. Он был во многом прав, кроме одного. Не имеет Марго право делать ни с кем ничего такого, что мы делали с ней; иначе она будет предательницей или шлюхой. Она не может иметь с другим мужчиной секс, готовить ему еду, или зашивать порванные брюки, не думая безотвязно обо мне. Мысль о том, что кто-то может беспрепятственно смотреть на Марго, когда она поправляет колготки или выщипывает брови, убивала меня…
Я сидел в машине и молчал.
- Куда? – спросил водитель.
- Домой, - ответил я.
Я вошел в родительский дом далеко за полночь, но папа и мама не спали.
- Кушать будешь? – засуетилась мама. – Я давно уже котлетки с «овощой» приготовила, разогреть только.
- Буду, - сказал я.
Она разогрела ужин, поставила все на стол. Отец все это время молча сидел за столом, я тоже. Мама села рядом со мной.
- Поедешь во Владик, поклонись ему от меня, - заговорила она.
Она хотела еще много чего сказать, но отец прервал ее:
- Мариша, иди спать, поздно уже.
Мама обиженно надула губы.
- Чего губы распупухала? – спросил отец и пристально посмотрел на нее. – Нам поговорить надо. О деталях проверки.
Мама ушла.
- Ну что? – спросил отец. – Я был прав?
- Прав, - ответил я. – Ты всегда оказываешься прав, и это меня убивает. Ты правильно предсказываешь, когда ЦСКА проиграет решающий матч, когда близкий человек предаст, а честный – поведет себя по-свински. Это ужасно!
Я потянулся к телефону и набрал номер Марго. Далекий голос сообщил, что телефон абонента отключен, или недоступен.
- А ты всегда по пять раз наступаешь на одни грабли и разбиваешь себе голову, - сказал мне отец. - Надеюсь, ты не очень переживаешь?
- Переживаю? - спросил я устало. - Что я переживаю?
- Ты переживаешь кризис, измену, - сказал он. - Это немало. Ты еще молод, возьми себя в руки, и все опять образуется.
- Мне нужна Марго…
- Забудь о ней. Это уже прошлое. Думай о настоящем.
- Забыть? А ты попробуй представить себе, что мама вдруг уходит к другому.
- Она не была твоей женой, и у вас с ней нет детей, слава Богу. Не делай из себя посмешище. Твоя женщина от тебя не уйдет. Даже если ты возьмешься писать диссертацию, и будешь выходить из дома только в ближайший ларек за хлебом, когда-нибудь тебя спросит красивая девушка, как пройти к метро. Ты проводишь ее, и она останется с тобой навсегда. Не переживай.
- Она все равно вернется ко мне.
- Чепуха, - возмутился он. - Если ты этого до сих пор не понял, значит ты глупее, чем я думал.
Я не стал с ним спорить. Я очень устал.
- Хочешь чего-нибудь выпить? – внезапно спросил отец.
- А что есть?
Отец открыл холодильник: там стоял коньяк, несколько бутылок минеральной воды, лимонад и бутылка водки. Отец расставил батарею бутылок на столе. Себе он налил водки, мне налил коньяка. Мы выпили.
Мы много пили и мало разговаривали, хотя даже так мы с отцом не разговаривали уже давно.
Мы обсудили многое: омерзительнейшую премьеру в Большом Театре, творчество «Прокл Харум» и «Пинк Флойд», лень и бездеятельность некоторых сослуживцев, развал флота, цены на бензин, разгул олигархов, молодежную моду и музыку, выступления «Спартака» и ЦСКА в прошедшем сезоне, их перспективы в сезоне следующем, большую зрелищность мини-футбола по сравнению с футболом большим, коснулись наших сексуальных предпочтений, и многое другое.
Мы избегали говорить о Марго. Напились изрядно.
За окном рассвело, потом стало совсем светло. Я зевнул. Это было невежливо, но я ничего не мог поделать.
- Прости меня, - сказал я, убедившись, что приступ зевоты прошел. - Говори.
Я смертельно устал, у меня болел живот, болела голова. И уже не мог спастись от этой боли, погрузив свой взгляд в глаза Марго. Но я был счастлив, что провел остаток ночи с отцом, а не мучился в постели, вспоминая Марго и пытаясь заснуть.
- Ничего, - сказал отец. – В самолете поспишь.
Мы оделись, отец взял мою сумку, и мы вышли во двор к подъехавшему УАЗу.

5.

У Кадочника долго не подходили к телефону; бесконечные гудки действовали мне на нервы. Я представил себе, что жена Кадочника спит, но вот звонок разбудил ее, она ждет, что к телефону подойдет муж, но тот спит, засунув в уши затычки, и она вскочила. Мысленно я испытал все те муки, какие претерпела она от этого назойливого звона. Я уже собрался повесить трубку, но, поскольку мое положение можно было рассматривать как страшный цейтнот, решил звонить дальше.
Капитан второго ранга Кадочник – мой начальник отдела. Моя служба скучная, нетворческая. Я проверяю расходные ведомости и ведомости на запрашиваемое электронное оборудование корабельных соединений разных флотов. Я непрерывно проверяю их оформление, складываю штуки и делю на нормы и корабельные единицы. Моя работа никому не нужна. Она убьет меня. Отец этого не понимает и держит здесь. Он не хочет никуда меня отпустить.
Моя работа и удовлетворение - взаимоисключающие понятия. У меня всегда будут плохое настроение и жизненные неудачи потому, что я вынужден заниматься не своим делом. Профессиональный и карьерный рост происходит только у тех людей, которые получают удовольствие в процессе работы. Это не про меня.
Служба дает мне средства к существованию. Но такая служба не дает мне возможность самореализоваться, проявить свои способности и таланты, преобразовать какую-то часть окружающего мира по своему плану.
Чтобы работа приносила радость, одинаково необходимы и материальная заинтересованность, и моральное удовлетворение. Сбой хотя бы в одной из этих характеристик приводит к тому, что человек без удовольствия плетется на рабочее место, без удовольствия отсиживает там, а, в общем-то, так получается, без удовольствия проводит половину своей жизни (если не больше - с учетом невеселых раздумий о службе и по окончании рабочего дня).
Сильные негативные эмоции гарантированы так же и в том случае, когда изначально выбранная профессия не отвечает внутренним интересам и потребностям. Даже вполне приличная зарплата не способна надолго примирить с необходимостью изо дня в день заниматься нелюбимым делом. У меня и приличной зарплаты нет.
Я пытаюсь примирить себя с нынешней службой.
Я представляю себе, как будет здорово, когда эта работа сделана.
Очень скучная работа - это когда для развлечения читаешь инструкцию на огнетушителе.
Еще можно стихи или песни писать, и петь их вслух или про себя. Я делаю это постоянно.
Еще один полезный навык, это уметь отпроситься, приведя убедительные и правдивые доводы.
Я пытаюсь относиться к службе как к месту, где происходит много интересного и веселого, где можно получать удовольствие от массы вещей: неформальное общение с коллегами, переброс шутками с шефом, военно-морские рассказы и побасенки.
Я вспоминаю иногда первые дни моего пребывания на своем нынешнем месте работы. В самом начале служба казалась не такой, как сейчас. Я радовался и немного волновался в первый день, какими приятными казались мне сослуживцы. Потом и это прошло. Мы бездельники. Я – грустный бездельник.
На службе я часто думаю, что делаю не то, что мне хочется.
Изо дня в день ощущаю нехватку времени.
Постоянно хочу спать. Я могу уснуть прямо за рабочим столом, в конференц-зале и даже в туалете. Иногда я сплю, положив голову на рабочий стол. Долгий рабочий день, скучная работа, необходимость подолгу смотреть в монитор - все это убаюкивает меня. Но при этом ночью я вижу необычно много снов.
Больше, чем всегда, пью кофе.
Постоянно ощущаю неудовлетворенность собой и жизнью вообще.
Не испытываю желания поговорить о своих проблемах, да и не представляю, с кем можно это сделать.
Делаю долги, хотя и не знаю, когда и как буду их отдавать.
Каждый день стук пальцев по клавиатуре. Музыка, не вселяющая никакой надежды. Монотонность мыслей.
Каждое утро чашка крепко заваренного чая, и я немного прихожу в себя. Какое коматозное утро. У меня еще час до того момента, как я ухожу на службу. Что-то не прет меня тот факт, что начинается рабочий день. Отвильнуть не получится, жалко. А может быть повезет и будет ненапряжный день…
Что я тут делаю? Исполняю волю родителей. Мои родители, которые еще далеки от того, чтобы с возрастом становиться похожими на детей, хотят, чтобы я исполнял их волю, не делал ошибок и прошел по жизни гладко, как видится им. И они вольно или невольно требуют своего и провоцируют мое чувство вины перед ними.
Я им должен, должен, должен...
Я изо дня в день делаю одно и то же. В такой ситуации отсутствует возможность дальнейшего развития, падает интерес, работа становится скучной и рутинной. Что делать?
Если бы я поднял среди ночи самого Кадочника, меня бы это только порадовало; этот тип не заслуживает спокойного сна. Он болезненно честолюбив; по моему мнению, он просто-напросто приспособленец и болтун, который любой ценой делает себе карьеру, и что он "устранит" даже свою родную бабушку, если она будет стоять у него на дороге. Но его жена мне нравится. Она моложе его лет на пятнадцать, почти моя ровесница, это его вторая жена. Я видел ее, когда он привел ее на какое-то наше торжественное совещание с последующим банкетом в честь какого-то государственного праздника. То, как она смотрела своими красивыми глазами на этих людей, болтавших о защите Родины, ранили меня в самое сердце. Видно было, что она воспринимала всех нас абсолютно серьезно.
Наконец она ответила:
- Алло! Кто это?
- Старший лейтенант Попов, - ответил я. – Я могу поговорить с Дмитрием Геннадьевичем?
- Но уже глубокая ночь… Что-то срочное?
- Интересы Родины порой требуют некоторых усилий… - очень официально сказал я.
- И это не может подождать утра?
- Нет, - сказал я. - Видимо, мне все же придется поговорить с вашим мужем.
- Мне очень не хочется его беспокоить, но…
- Благодарю вас, - сказал я.
Жаль, что пришлось разговаривать с ней таким тоном. Госпожа Кадочник была еще слишком молода, чтобы почувствовать, как сильно уязвила меня ее подчеркнутая холодность.
Я услышал, как она кладет на стол трубку, как проходит по комнате, а потом где-то в глубине квартиры снова раздалось какое-то шипение.
Кадочник, как видно, упирался ногами и руками, не желая подходить к телефону, а его супруга еще решительней настаивала на разговоре со мной, напоминая ему, чей я сын. Потом раздались грузные шаги и трубку взяли со стола.
- Алло, - зарокотал он, - что случилось?
- Доброй ночи, товарищ капитан второго ранга, - сказал я, - у меня вагон неприятностей.
В моих словах был только один подвох - то, что я назвал его капитаном второго ранга; звание он только что получил.
- Александр Андреевич, - возмутился он, - мы с тобой не в таких отношениях, чтобы ты величал меня ночью по званию.
- Понятия не имею, в каких мы с вами отношениях, - сказал я.
Он рассмеялся как-то особенно раскатисто и бодро.
- Я отношусь к тебе с неизменной симпатией.
- Дмитрий Геннадьевич, вы зачем звонили во Владивосток в госпиталь и интересовались моим здоровьем? – спросил я. – Даю несколько вариантов ответов: искреннее беспокойство о моем здоровье; беспокойство о моем здоровье из-за беспокойства за свою карьеру; искреннее желание подлизаться к моему папеньке - большому начальнику.
Он замолчал, вероятно, обиделся. Я и хотел обидеть его посильнее, терять мне уже было нечего. Но тут же я устыдился своего устремления. Кадочник никогда не сделал мне ничего плохого (попробовал бы), он пришел к нам в управление с должности командира боевой части атомной подводной лодки Северного флота, а этих людей я привык уважать.
- Ставь крестики напротив каждого ответа, - услышал я его голос. – Не ошибешься.
- Извините, Дмитрий Геннадьевич, если обидел. Вообще-то я и хотел обидеть.
- Я понял. Дальше что?
- Уже ничего. В смысле ничего хорошего. Безделье, зависимость, тоска и беспокойство.
- Двигай на флот. Там научат Родину любить. Тосковать некогда будет. Повоешь немного в полярную ночь в бухте Гремиха, вся тоска и пройдет. Ты пьян, что ли?
- Немного. Но дело не в этом… А флота я не боюсь, меня папенька не отпускает.
- Ты или борись, или терпи. Нет сил терпеть – борись, нет сил бороться – терпи. Нечего мне тут по ночам в пьяном угаре нюни распускать. Если ты решил выпить тазик водки и поплакать, то мне жилетку не увлажняй. А то я так тебя пошлю в пешее эротическое путешествие – кубарем докатишься. Найди барышню, которая глазками голубыми будет хлопать и по головке тебя гладить.
Я замолчал. Нет у меня такой барышни… Нет, совсем не так я с ним разговор представлял. Это я хотел ему нахамить, но не получалось. Конечно, еще не поздно было начать, да что-то мне расхотелось.
- Чего молчишь? – услышал я его голос. - Если служба безумно тебе не нравится, ты всегда можешь сменить ее. Ты же свободный человек. Потерпи два года и уходи. Если сейчас это непозволительная роскошь, то зачем усугублять положение тоскливыми мыслями и хамством с начальником? Задача номер один для выхода из такой ситуации - создание положительного жизненного настроя. Любое дело, даже самое скучное, приносит больше удовольствия, если сосредоточиться на положительных моментах, которые обязательно есть. Служба делает тебя независимым ни от кого, ты в состоянии покупать себе еду и одежду, платить за квартиру, она обеспечивает тебе определенный социальный статус, у нас много приятных людей.
Я взял со стола газету и стал читать в телефонную трубку:
- «Работа, которая не требует ответственности, частого принятия решений и тяготеет к однообразности, укорачивает жизнь человека. К такому заключению пришли американские ученые из Центра медицинской науки Университета Техаса в Хьюстоне. Эти выводы они основывают на результатах наблюдения за членами пяти тысяч семей, которое велось с 1968 по 1991 год. Ученые обнаружили, у людей, чья профессия не требовала принятия решений, риск смерти был на 43 процента больше, чем у тех, кому постоянно приходилось принимать решения. Оказалось также, что те люди, к чьему труду предъявлялись невысокие требования, умирали на 35 процентов чаще. Эти закономерности прослеживались в течение 10 лет после окончания работы».
- Командиры лодок по твоей логике должны долго жить… Если тебя не устраивает сам процесс труда, то примени все свое остроумие и изобретательность, чтобы сделать работу источником положительных эмоций.
- Не получается как-то…
- Проблема в тебе и твоем восприятии. Твои внутренние рамки не позволяют увидеть ситуацию в более положительном свете. Для того чтобы это получилось, взгляни на себя, на свою работу в другом контексте, более глобально. Возможно, на фоне твоих жизненных целей, твоего назначения все проблемы на работе покажутся просто мелкой мышиной возней, не достойной переживаний.
- Да не гнетет меня наша служба смешная и никому не нужная. Надоела просто такая зависимость.
- Успех в жизни основывается в первую очередь на умении контактировать с людьми. Для того чтобы не раствориться в других, потеряв собственное "я", и не стать скорой помощью для всех, кто этого хочет, важно понять, чего хочешь ты сам. Не жди, что твои проблемы будет решать кто-то еще. Решай их сам. Прояви смелость и инициативу. Поговори с родителями, сформулируй то, что тебе хотелось бы изменить в своей жизни. Посмотри на их реакцию. Только если получишь категорическое "нет", можно действовать более решительно и смело. Скажи своим близким, что ты намерен сам решать свои взрослые вопросы, и твердо придерживайся своей позиции.
- Все испробовано. Остается уйти.
- Первый порыв - все бросить и искать что-то еще. Не торопись: потерять легко, найти значительно сложнее. Если не получится, тогда - уходи. И не жалей ни о чем. Но, прежде чем это делать, подбери запасной вариант, чтобы не получился вариант «шило на мыло».
- Я не считаю, что на службе нельзя никому доверять и лучше дружеских отношений не придерживаться. В коллективе можно обрести уверенность в своих профессиональных качествах, найти друзей или хотя бы приятелей, с которыми всегда есть о чем поговорить, получить поддержку в трудные минуты жизни. Я не хочу своей отстраненностью оттолкнуть сослуживцев. Их негативное отношение не сделает меня счастливым. Я ощущаю себя членом коллектива. Но, Дмитрий Геннадьевич, человечество меня очень утомило.
- А ты думал! Государство и окружающие земляне существуют для того, чтобы портить нам жизнь. Основная ошибка, которую мы делаем и из-за чего потом страдаем, - это то, что мы ждем от людей больше, чем они могут, да и должны, дать. Мы ждем понимания, уважения и любви. И, когда этого не получаем, наступает разочарование и масса отрицательных эмоций. Все это травмирует, держит человека в постоянном напряжении, обижает и, как правило, кончается срывом. Но мы должны осознавать, что найти тихую гавань, где все друг друга любят и поддерживают, крайне затруднительно. И, если их интересы не совпадают с нашими, это еще не повод для того, чтобы превращать свою жизнь в ад или терять работу. Лучше направить ту энергию, что уходит на переживания, на дело. В этом случае мы будем гораздо менее уязвимы и для завистников, и для обидчиков.
Он был прав, но меня это уже не интересовало, все это я знал и без него. Я уже не слушал Кадочника, а он что-то говорил и говорил, по-прежнему солидно и уверенно.
- Я тебя, Александр Андреевич, уважаю - сказал Кадочник напоследок. - Мне приятно работать с тобой.
Он повесил трубку. А я все еще держал свою в руке и, прислушиваясь к гудкам, чего-то ждал, только потом я положил трубку.
А «Радиоголова» снова запели про меня:
Теперь все, чего я касаюсь,
Обращается в камень,
Все завернуто в вату и сахарные облатки
Все обращается в камень.

6.

Почти сразу я набрал код Владивостока и номер мобилы Витьки Фортунского. Его телефон был отключен или недоступен. Я снова набрал код Владивостока и набрал номер мобилы Лизы. Я не надеялся, что она мне ответит, не надеялся, что она меня вспомнит.
Телефон заговорил женским приглушенным голосом заговорщическим тоном:
- Алло! Это Лиза. Я не могу сейчас говорить, у меня семинар, позвоните через десять минут.
- Это Саша Попов из Москвы, если помнишь такого. Я обязательно перезвоню через десять минут, - сказал я и повесил трубку.
Я стал ждать и снова вспоминать подробности владивостокской истории.
В огромном аэропорту Домодедово, несмотря на зимний сезон и дороговизну билетов, толпилось множество народа. Я никогда не думал, что у нас летает столько народа. Я все ждал, что сейчас подойдет Марго со своей огромной сумкой и недовольно спросит меня, где я шляюсь и почему она должна сама таскать эту необъемную сумку. Потом до меня дошла мысль, что аэропорт большой, а Марго не знает, где мы. Я стал вглядываться в лица окружающих людей. Бежали минуты, приближая взлет моего самолета и наше расставание навсегда.
Марго нигде не было.
Я занервничал и стал метаться по аэропорту. Я бегал от зала отправления к залу прибытия и обратно и все искал Маргариту. Проходили мужчины и женщины в огромных меховых шубах и шапках, два раза передо мной падала пачка долларов и мужичонки с вороватыми глазками хватали эту пачку, хитро смотрели мне в глаза и предлагали деньги поделить, мне некогда было с ними беседовать и я отправлял их с этой несуразной просьбой в известном направлении; цыганки предлагали погадать, а таксисты – довести до Москвы за каких-нибудь жалких сто - сто пятьдесят долларов, их я отправлял туда же. Потом я со спины увидел куртку Марго. Перепрыгивая через ноги сидящих, чемоданы и поломоечные машины, я побежал к ней. В куртке была не Марго, девушка испуганно посмотрела на меня, когда я положил на плечо руку. Я извинился и помчался в справочную. Через некоторое время громкий женский голос по трансляции приглашал Марго подойти к стойке регистрации.
Мне захотелось в туалет, но я боялся, что когда буду в туалете, она подойдет к стойке нашей регистрации и, не найдя меня, уйдет.
Вся наша проверяющая орда двинулась на регистрацию, потом в самолет. Были тут, в основном, капитаны первого ранга и полковники, хотя была парочка адмиралов и несколько подполковников. Я, самый младший по рангу, замыкал это живописную группу и все искал Марго в зале.
Но ее не было.
В самолете я, измученный, сразу уснул. Мне снилась Марго. Мы сидели в каком-то клубе недалеко от танцевальной площадки, вдруг она неожиданно пригласила меня танцевать. Мы пошли.
- Ну, ты как? - спросила она, и вдруг погладила меня по волосам.
- Плохо, Марго, - сказал я ей. – Плохо мне без тебя.
Мы с ней еще потанцевали, а потом внезапно я оттолкнул ее и, став в позу Пушкина на экзамене в лицее, обратился с речью к присутствующим в клубе:
- Господа! Она не виновна!
Она не знает, что нужно делать со всеми нами. Употребить в сексе, взять деньги, остаться в Москве. Вот все, что можно с нами делать. Она невинна, как дитя, ибо не знает, как еще можно применить нас. В остальном мы ей мешаем.
Она о любви не знает ничего. Не знает, что можно кого-то любить, жалеть, спасать, из тюрьмы вырывать, из болезни. О любви - Божьем даре человеку - ей никто не сказал.
Может, ей еще повезет, и она полюбит. И будет ей тяжело и прекрасно. Я завидую тому, на кого, наконец, изольется ее любовь. Ему достанется многое.
Тут я проснулся, и мне стало ужасно неприятно от возвращения к действительности, неприятно узнать, что остался без Марго и попробовать улыбнуться.
Во Владивостоке стояла суровая бесснежная зимняя погода и пронизывающий ветер. Нас встречали с помпой куча микроавтобусов и УАЗов. Я снова не лез вперед, будучи самым младшим. Когда нас поселили в гостинице, я первым делом побежал на переговорный пункт и стал звонить на мобилу Марго. Ее телефон по-прежнему был отключен или временно недоступен.
А потом началась беготня по частям и кораблям. Впрочем, беготне этой я был рад первое время. Она меня отвлекала от мыслей о Марго. Только иногда я вспоминал с тоской, что она ушла от меня.
Я бабочкой порхал по трюмам и боевым постам, облаченный в рабочий комбинезон. Но иногда я вспоминал о том, что со мной случилось, и тогда становился тихим и пришибленным.
Периодически я встречал своих однокашников, вечерами я был свободен, и у нас образовывалась небольшая пирушка с водкой и разговорами. Они были взрослые, независимые и социально значимые люди. Они делали нужное, важное, сложное дело, они командовали людьми и отвечали за них и сложнейшую технику перед совестью и Родиной. Они ни перед кем не отчитывались в своих личных делах и поступках. Они спрашивали меня о Москве, завидовали мне. Я завидовал им. Завидовал их свободе, независимости и взрослости.
Своего одноклассника по училищу Витьку Фортунского я увидел снизу, с пирса. Он стоял в тулупе, в валенках у трапа «Адмирала Виноградова» будучи дежурным по кораблю. Я поднялся.
- Приветствую вас на нашем сухогрузе, - сказал он.
Конечно, это не был никакой сухогруз, это был совсем еще не старый боевой корабль. Это так шутили на этом корабле.
Я же его поприветствовал фольклорной частушечкой:
Гладко выбрит, напомажен,
К жопе пистолет прилажен.
Не какой-нибудь там хер,
А дежурный офицер.
Он сидит себе сидит,
Да в окошечко глядит.
Чуть появится начальник,
Он орет во весь оральник,
Что в отсутствие его
Не случилось ничего.
- Во-во, - сказал Витька. – В окопе лежит офицер ПВО, но он не убит, задолбали его…
- Я к вам с проверкой, - сказал я ему.
Он и это принял за шутку и сказал:
- Правильно. Пойди, родной, проверь гальюны в штабе бригады, если тебе делать больше не хрена.
Пришлось показать ему удостоверение, подписанное начальником штаба Флота.
- А-а… - протянул он. – Давай, поучи нас, как служить нужно.
Он по «Каштану» доложил обо мне командиру, и я пошел в командирскую каюту. Там я представился командиру «Виноградова», капитану второго ранга.
- Какой у вас план проверки? – спросил он.
- Получение, использование, расходование, списание, сбережение электронных средств боевой части управления, - сказал я ему. – И еще рацработа…
Командир пригорюнился и собрался вызвать к себе командира боевой части, но я остановил его.
- А пониже никого нет? – спросил я.
А потом я предложил ему писать акт проверки с ходу, но при этом должны участвовать старший инженер боевой части и мой одноклассник по училищу прекрасный специалист старший лейтенант Фортунский. И еще я сказал командиру так, между прочим, что спирт я не пью, здоровье не позволяет – только коньяк или водку.
Прилетел старший инженер боевой части управления – капитан-лейтенант. Командир поставил ему задачу и отвел для столь важного дела флагманскую каюту, которая сейчас пустовала.
Мы сделали два шага и оказались в просторной флагманской каюте. Старший инженер побежал за бумажками, а каюту наполнили вестовые с продуктами.
Потом появился Фортунский с сумкой, в которой обнаружились шесть бутылок водки.
- Куда столько?! – испугался я.
- Ничего, - успокоил меня Витька. – Акт проверки большой, вопросов много… Полночи просидим.
Он забросил водку в холодильник и уселся на диван. Потом снял ботинки и возложил ноги на небольшой столик перед диваном.
- Лепота, - сказал он. – Простор и уют. Нас групповых в каюте четверо, а каюта в три раза меньше. А тут… Пять звезд. Посидим, как люди.
- Ничего, - ответил я ему, - станешь старпомом или командиром – будет у тебя такая же.
Он дотянулся до пульта, лежащего тут же на столике, и включил телевизор. Вестовые сноровисто что-то нарезали, накрывали и накладывали. Стол уже ломился. Всё было сделано по высшему разряду: высокие хрустальные рюмки для водки на тонких ножках, хрустальная низкая вазочка с колотым льдом, хрустальное блюдечко с тонко порезанным лимоном, гофрированные тончайшие белоснежные тарелки с нарезанной колбасой, ветчиной, салом с розовыми прожилками, маслинами, красной рыбой, высокие прозрачные фужеры для воды. От такого вида мне бешено захотелось есть и пить. Мы поговорили с Фортунским о том, о сем. Повспоминали преподавателей и однокашников. Потом вестовые ушли, появился старший инженер боевой части управления. Он притащил кучу бумажек и разложил их на свободном от еды месте на столе.
- Миша Заикин меня зовут, - сказал он. – Начнем?
- Начнем, - согласился я. – Наливай.
Фортунский достал из холодильника бутылку и разлил водку по рюмкам.
- За плавсостав, - произнес я тост.
Мы выпили и приступили к закуске. Закуски было тоже много, и это было славно.
- Анекдот в тему, - сказал Миша. – Собирает Главком корабельных офицеров. Заботу, как водится, проявляет, вопросы задает, лицо сочувствующее делает, Командующих флотами за слабую заботу журит. А потом начинает рассказывать, что он такие условия плавающим создаст, что береговые умрут от зависти. Еще чего-то говорит, а потом спрашивает: «Есть вопросы?». Тянет руку сорокалетний капитан-лейтенант – волос нет, зубов тоже, на корабле двадцать лет, выглядит на сто семнадцать и говорит: «Как только первый береговой умрет от зависти, назначьте меня на его место».
Посмеялись.
- Закусывайте смело, не экономьте, - снова говорит старший инженер. – Еще будет бачок горячего. Мое любимое блюдо – картошка с мясом…
Мы и не экономили. Ни водки, ни закуски.
Я пытался анализировать документы, одним ухом слушал пояснения старшего инженера, другим – рассказы Витьки Фортунского, который бубнил то про походы «Виноградова», то про то, что «бычок» - зануда, а старпом – зверь. Про то, что у него десять дежурств в месяц, что с корабля он сходит редко и поздно, поэтому Владивосток он как следует еще не освоил, хотя пара любовных приключений у него уже было. Все это усугублялось бухтением телевизора и тостами. Я рассказывал о Москве, о моей музыке, о концертах и театрах. Потом и меня заклинило на службе, и я поведал о том, что моя служба вряд ли кому нужна; что это непрерывное бухгалтерское сведение балансов требуемого, нормативного и расходуемого оборудования по всем флотам, скучища страшная, что я целый день сижу в кабинете, читаю ведомости, складываю цифры, проверяю правильность сложения других цифр, сложенных другими людьми; что я непрерывно жду окончания рабочего дня и выходных, что я скоро сойду с ума от тоски, ненужности и безысходности; что папик меня все равно никуда не отпустит, и я сойду с ума, скорее всего, уже в хорошей должности и в приличном звании; что я уже знаю, что будет через год, через два и через пять; что я мог бы и больше цифр складывать ежедневно, но не буду этого делать, потому что не считаю, что это кому-нибудь нужно, а начальник отдела побоится меня прессовать потому, что побоится папика, потому, что через год должен идти на повышение, чтобы освободить мне место; что иногда я целыми днями раскладываю пасьянсы на компьютере или играю в «червы»; что сейчас я уже обнаружил нарушения в ведомостях старшего инженера, потому что руку на таких документах я набил ого как, но особо вытаскивать эти нарушения на свет не буду, что хочу служить на корабле и не зависеть от воли своих родителей…
Периодически в каюту входили вестовые. Они убирали посуду, выбрасывали окурки из пепельницы, принесли картошку с мясом.
К старшему инженеру у меня уже не было вопросов, и он собрался уходить.
- Я раньше столько мог сожрать и выпить! – сказал он. – А теперь что-то организм много не принимает, старый, наверное. Да и скучно это как-то…
Мы выпили с ним на посошок, и он ушел.
Мы с Витькой выпили еще. Я прекратил свои излияния и молчал.
- Пойдем, пройдемся, - предложил он.
Я согласился. Фортунский ушел в свою каюту и через несколько минут вернулся. Он был в пальто, на его шее болтался бинокль, на поводке Витька держал большого рыжего колли.
- Это кто такое? – спросил я.
- Это Джин. Мой любимый пес, живет в моей каюте, ест со стола кают-компании, гадит на пирсе, при невозможности этого – в строго установленном месте на верхней палубе.
- То есть у вас в каюте четыре танкиста и собака.
- Вроде того…
Я взял со стола початую бутылку водки, забросил в пластиковый пакет без разбора всяческой снеди, и мы отправились с корабля.
По длинному корабельному коридору и трапам на пирс; в голове ясно, в глазах не двоится – это прекрасно; замечательно пахнет маслом и мазутом – восхитительный корабельный запах; куда мы на ночь глядя? просто пройдемся по городу; ухоженный причал, кусты подстрижены, что должно быть заасфальтировано – заасфальтировано, белые полосы разметки; поздний вечер, точнее начало ночи; ветер воет – поставили башню краевой администрации, нарушили розу ветров, еще что-нибудь здесь построят – будет человека сдувать, как газету; ночь, а машин полно, гуляющие в такой мороз и ветер люди; нищий во флотской шинели без погон; я всегда и везде получал хорошие отметки и никогда ничем не огорчал своих родителей, это плохо, родители должны иногда огорчаться, а когда-нибудь отпустить на волю; давай-давай, огорчи своего родителя, мигом в Ракушке или Гремихе окажешься, бросьте выпендриваться, Иван Иваныч, слушайте свою любимую песню «Валенки», Москва ему не по нраву; по рюмочке, рука зачерпнула из пакета тонко порезанную колбасу, тоже неплохо; по Океанскому проспекту вверх, здесь можно снимать пейзаж Сан-Франциско, помнишь, в американском кино кадра с видами улицы этого американского города, спускающейся к морю; прекрасный край, я хочу здесь жить, это другое мироощущение, другая философия; по дальневосточной философии человек только часть Вселенной, по западной философии, человек - основная точка отсчета; не может быть человек, это грязное, жадное, нечистоплотное двуногое существо быть началом Вселенной; Марго – она такая; ее взгляд лучист, а фигура – вылитая скрипка; еще по рюмочке, теперь попался сыр, за женщин; терпи, Саша, это пройдет, от этого не умирают; девушка, надеюсь, вы не замужем и не помолвлены?; мы холосты, можем показать паспорта; редкое у вас имя – Лиза; мы вас проводим, в это время хорошие девочки и мальчики должны или спать, или отплясывать в ночных клубах, а не бродить по морозному городу; конечно, мы хотим булочку с маком, мак, как и кокаин, примиряет с действительностью; вы любите ночью кататься с горки в Покровском парке?; мы уже пришли, это общежитие университета, я здесь живу; нет, визит вам нанесет Виктор в пристойное дневное время, он будет выбрит, отглажен и при деньгах, вы возьмете его под руку и сразу почувствуете легкую влюбленность, можете мне поверить, я влюблялся сотни раз; нет, я уезжаю в Москву, буду учиться на шпиона, через два года – заброска в Сан-Диего; какие уж тут шутки; нет, в клуб мы не пойдем, туда с собакой не пускают, завтра днем пойдем, будем просматриваться в мужской стриптиз; нет, не шучу; прощайте, Лиза, у вас нежная кожа и красивые глаза; еще по рюмочке, от соленой рыбы пальцы теперь будут масляные, экие мы нежные, вон снегом потри; наверх в сопку по какой-то тропинке…
Мы стояли на вершине небольшой сопки, поросшей невысоким кустарником. В пятнадцати метрах перед нами поднималась стена пятиэтажного здания, некоторые окна были освещены.
- Общежитие университета, - пояснил Фортунский. – Женское.
- Вижу, - отозвался я. – Пошли отсюда…
Но Фортунский уставился на общежитие и меня не слышал.
- Позируют… - мечтательно сказал он. – Знают, что есть такая сопка, а окна не зашторят…
Фортунский скомандовал Джину сидеть и поднес к глазам бинокль.
- Слушай, - сказал я ему, - ты сейчас как советский пограничник, с тоской вглядывающийся через железный занавес на светлое капиталистическое общество. Мы не спим с Трезоркой на границе… Зачем тебе бинокль? Все и так хорошо видно. Не порти глаза и нравственное и физическое здоровье.
- Красивые… - снова мечтательно произнес Виктор. – Я решил себе здесь невесту найти. А что? Образованные, неизбалованные. Главное, чтобы верная была…
Я пошел от него прочь. Сделав несколько шагов, оглянулся и увидел, что Фортунский по-прежнему смотрит в окна общежития. Я окликнул этого «пограничника», и он нехотя побрел за мной.
- Чем в окна пялиться, ты бы лучше к ним на дискотеку сходил и познакомился.
- Схожу, - уныло отозвался Виктор. – Времени нет. Десять дежурств в месяц, выходы, походы.
- Лизу навести.
- Ей ты понравился…
- Это неважно.
- Есть у меня приятель, глава небольшой компании, - начал рассказывать Фортунский после недолгого молчания. – Он в переделанных железнодорожных ракетовозах японские автомобили на запад гонит. Мы с ним провели небольшой социологический эксперимент. Цель эксперимента: выяснить отношение женщины к материальному положению мужчины, желающего с ней познакомиться. Условия: провести опрос двадцати девушек на предмет желания познакомиться с мужчиной разного материального положения. Место проведения: Океанский проспект у главного входа в Дальневосточный государственный университет. Мы сейчас здесь и находимся.
- Интересно, - сказал я. – Давай выпьем за пытливость ума, научные эксперименты и Дальневосточный университет.
Мы выпили и закусили колбасой.
- Ну вот, - продолжил Виктор, - в первый день мы оделись, как простые советские инженеры и опросили двадцать студенток на предмет их желания познакомиться с нами.
- И как?
- Из двадцати опрошенных трое проявили сильный интерес, пятеро – слабый интерес, двенадцать – отсутствие интереса. Во второй день эксперимента мы оделись по-другому: Макс напялил свои парадные бизнесменские тряпки и крутые часы, на палец нацепил гайку. Я изобразил из себя телохранителя важного человека. Мы подъехали на его круглой машине к месту проведения эксперимента и провели опрос аналогичный предыдущему дню. Результат оказался прямо противоположным: двенадцать – сильный интерес, пятеро – слабый интерес, трое – отсутствие интереса. Если в первый день эксперимент длился сорок минут, то во второй он занял два часа пятнадцать минут. Мы не могли себе позволить даже из чистоты эксперимента грубо обрывать девушек, проявляющих к нам интерес. А я в адмиральский час с корабля сбежал, на послеобеденное построение опоздал, от старпома фитиль получил. А потом старпому еще сдуру про эксперимент рассказал, так вообще врагом номер один стал.
- Почему? – удивился я.
- У него дочь в универе на первом курсе учится.
- Да, это ты зря…
- Меня этот результат очень огорчил. А как же любовь, романтика, межличностные отношения? Опять все деньгами меряется?
- Не расстраивайся. Они ищут не денег, а людей, способных эти деньги зарабатывать и кормить детей. Все как в природе.
- Думаешь?
- Уверен, - ответил я.
Но потом я вспомнил о Марго и понял, что соврал.
Совсем я в этом не был уверен.
Мы уже были на Торговой улице. Мы зашли в страшный двор Миллионки с разрушающимися домами конца позапрошлого века и дворовыми гальюнами и выпили там еще.
Потом, проходя по Океанскому проспекту, Светланской улице и площади Борцов революции, мы пели «Yellow Submarine», и любая комендатура могла нас вязать, никак не поясняя своих действий, но нам повезло, и никаких представителей этого вида военных мы не встретили.
На корабле я снова звал Фортунского в каюту выпить еще, но он отказался и ушел в свою каюту. Я пошел во флагманскую.
Все уже было убрано со стола, но остатки нашей трапезы, которых бы хватило еще на один пир, я нашел в холодильнике. Я налил себе полную рюмку водки, выпил ее залпом и бросился в койку.
Проснулся от сигнала побудки. Я мог бы спать еще, но встал и отправился в душ. Чувствовал я себя хорошо, как будто ночной пьянки и не было. Я достал из холодильника тарелочки с едой, послал вахтенного командирского коридора за чаем. Потом завтракал, тяжело и вонюче потея, ругая себя за три лишних рюмки.
Потом я нашел старшего инженера боевой части семь, он принес пишущую машинку и я два часа печатал на ней акт проверки с цифрами, фактами и предложениями. Потом развил бешеную активность, заставил подписаться всех заинтересованных лиц; последним, сразу после подъема флага, подписал акт командир корабля. На мне не было никаких следов вчерашних возлияний, выглядел я свежо и бодро, акт был готов, и командир «Виноградова» посмотрел на меня с уважением.
А потом на бригаду подъехали другие проверяющие. Я влился в их стройные ряды и сообщил, что сегодня весь день я работаю на «Адмирале Виноградове». Они разбрелись по кораблям, а я тихой сапой отправился в гостиницу и проспал там почти весь день до вечера, когда я вручил акт проверки председателю нашей комиссии…
Десять минут прошли, я прервал воспоминания и стал звонить во Владивосток.
Я набрал номер Лизы, она ответила сразу.
- Это Саша Попов из Москвы, - снова сказал я, - если помнишь такого.
- Помню, конечно, - ответила она. – Я друзей своего мужа помню.
- Мужа? – глупо переспросил я.
- Ну да. Мы же поженились еще в апреле.
- Поздравляю! А я и не знал. А где Виктор?
- В море он. Через месяц, наверное, будет, хотя этого точно никто не знает.
- Как же вы так быстро?
- Ты же знаешь, какой он решительный и настырный.
Я задумался. На моей памяти Фортунский не был решительным и настырным с женщинами. Я вспомнил, как Витька собрался жениться. Сам он был из Ломоносова и собирался жениться на какой-то давней знакомой из этого же полудеревенского населенного пункта.
Меня он позвал свидетелем. Соответственно, вечером, накануне свадьбы, его отпустили на трое суток, меня, как свидетеля, на сутки. Он был слегка ошалевшим, никакого мальчишника не подготовил, а мне не хотелось отступать от этой традиции. Я потащил его к Рафаэлю. У того гостил какой-то сибирский охотник. Они пили водку и закусывали дичью и медвежатиной. Раф пригласил нас к столу, мы тоже стали пить водку и закусывать медвежатиной.
Вот тут-то Фортунский и распустил нюни. Он плакался, что не любит свою невесту, что делает это под нажимом родителей и деревенского уклада. Мы напивались все больше и больше, потом зациклились на идее преодолеть инерцию поступка. Все кончилось тем, что Рафаэль с приятелем загрузили нас в поезд до Москвы. Я до сих пор с удовольствием вспоминаю испуганный взгляд Виктора, обнаружившего себя на ленинградском вокзале в Москве за два часа до назначенной церемонии в пригороде Питера.
Вечером я уехал обратно в Питер. Фортунский остался еще двое суток прятаться в моем доме. Я застал перед училищем ранним утром толпу его нынешних родственников и предполагаемых будущих, но, опасаясь физической расправы, ничего никому не сказал, только тайком поведал эту историю его матери. Мать Виктора поняла и в дальнейшем все как-то рассосалось.
Я не стал рассказывать эту историю Лизе.
- Еще раз поздравляю, - сказал я. – Пусть мне как-нибудь позвонит. Будете в Москве, непременно заходите.
И попрощался.

7.

После «Виноградова» меня с тремя сухопутными чинами из Генштаба направили на Русский остров. Они помнили о каких-то давних позорных событиях в этом гарнизоне и были весьма решительно настроены все проверить с пристрастием. Они принимали официальный тон, иными словами, напускали на себя величие; генерал выпячивал грудь и даже закладывал руку за борт кителя, словно дешевый актеришка, играющий полковника, и вопил что-то об интересах Родины. Это зрелище было отвратительным, смешным и бессмысленным.
На катере Командующего флотом нас забросили в бухту Парис на малые противолодочные корабли.
Генералы сразу стали сурово хмурить брови и разговаривать страшным тоном проверяющих, а я потребовал у командира бригады машину и помчался на ней по разбитой грунтовой дороге в бухту Подножье.
Я не сразу узнал дом, где прошло мое детство. Я даже два раза переспросил шофера, Подножье ли это.
Мне было девять лет, когда отца перевели отсюда. Я не испытывал никакой ностальгии к месту, где прошло мое раннее детство, я давно уже стал московским, и отец не зря говорил, чтобы я берег «свои московские ножки».
Я стоял под мокрым ноябрьским снегом возле невзрачной пятиэтажной хрущобы. В окнах уже зажигался свет, на улице никого не было. Неподалеку стоял большой девятиэтажный дом, но и возле него не было никакого движения. Непонятно было, куда подевались все жители. За домом шумело серое море. За разрушенными казармами бывшего учебного отряда, в котором когда-то служил отец, поднималась сопка, поросшая густым лесом, и уходила прямо в темное небо.
Было тоскливо и скучно. Но жили же мы здесь и были счастливы. И родители не развелись и не переругались, и мама вспоминает это время с любовью. Я представил себя в этом гарнизоне вместе с Марго. Даже здесь нам было бы хорошо вместе, если бы мы любили друг друга.
Я сел в машину, и мы поехали обратно в бухту Парис. У причала бухты Шигино я попросил шофера остановиться и вышел из машины. Здесь до того, как его перевели в учебный отряд на Подножье, на большом десантном корабле служил мой отец. Сейчас пирс был пуст, все трансформаторные будки разрушены, кнехты оторваны от причала. Когда-то огромный военно-морской гарнизон умирал у всех на глазах, не возбуждая у людей никаких чувств своей агонией.
Уже стемнело, когда я вернулся в Парис. Всех проверяющих поселили на один корабль. Меня проводили в мою каюту, из которой, наверняка, выгнали ее жильца. Я уснул тихо и спокойно, и мне снова снилась Марго.
С утра мы стали носиться по кораблям, а уже вечером генералы начали возмущаться, особенно усердствовал пехотинец генерал Вяткин:
- За что им «морские» платят! Ни стрельб, ни тактических занятий, ни маршей!! После обеда дрыхнут!!!
Я пытался объяснить генералам специфику морской службы, но они слышать меня не хотели.
Этот ропот уже к вечеру дошел до командира бригады.
- Хотят узнать, за что «морские» платят? – переспросил он флагмеха, принесшего эту весть. – Узнают…
И ранним утром объявил выход в море для отработки совместного маневрирования.
Море волновалось, но штормового предупреждения не объявляли. Малые противолодочные корабли отошли от причалов и в кильватерном строю вышли из бухты Парис. Обогнув остров, мы вышли в залив Петра Великого. Здесь волнение моря усилилось, и маленькие корабли стало весьма ощутимо болтать. Проверяющие генералы, набившиеся на мостик, заметно побледнели, а потом по одному начали мостик покидать. Комбриг вызвал фельдшера и приказал немедленно приготовить все необходимые медикаменты, применяемые при морской болезни, оказывать посильную помощь генералам, а когда тех начнет травить и выворачивать – проявлять такт и терпение. Фельдшер побежал искать генералов.
Я остался на мостике, но не злорадствовал. Комбриг без устали давал команды по перестроению соединения, то бросая его в поворот «все вдруг», то перестраивая в строи фронта или уступа.
Это длилось три часа. Потом наступил обед, и комбриг попросил меня позвать генералов в кают-компанию. Я стучался в их каюты, но слышал оттуда только какое-то мычание. Генералы к обеду не вышли.
Вечером мы покинули соединение малых противолодочных кораблей на катере командира бригады и вернулись в большой город. Генералы всю дорогу со мной не разговаривали, да и я не лез с вопросами.
А на следующий день меня с одной из групп проверяющих из Владивостока отправили в Шкотово – основную базу Тихоокеанского Флота. Мы прибыли туда под вечер, прямо к штабу эскадры. Всех стали селить в гостиницу, я отказался и запросился на жилье на корабль. Мое пожелание было немедленно выполнено, и на УАЗе меня повезли прямо на пирс. Мы снова ехали по разбитой дороге мимо табличек с надписями «Осторожно! Тигры!» и «Осторожно !Медведи!»
Уже смеркалось, когда я поднялся на борт «Маршала Нечипоренко». Я представился командиру, мне отвели прекрасную каюту. Каюта была небольшая, одноместная, с переборками, отделанными голубым пластиком. Под иллюминатором стоял стол, рядом – койка и небольшой диванчик. Было тепло и уютно. Как только я сюда вошел, на меня словно пахнуло другим воздухом. Мне показалось, что я буду жить здесь, как на отдельной планете, никого не признавая и ни от кого не завися. Постепенно я отключился от всего и сидел, переваривая воздействие тепла и спокойствия.
Потом меня позвали ужинать в кают-компанию. Ужин офицеров давно закончился, со мной занимались целых два человека: старпом – капитан третьего ранга и командир боевой части управления капитан-лейтенант. Мне было ужасно неудобно отрывать от дела заслуженных людей, хотелось уйти в каюту, лечь под теплое одеяло и, помечтав, уснуть.
Не помню, у кого возникла идея немного выпить. Вообще, это обычная процедура для проверяющих. И начиналась она как обычно: мы отнеслись к этому, как опытный офицер относится к суточному дежурству – не хочется, но что делать…
Но, выпив по паре рюмок, мы ожили и воодушевились. Мы поговорили об училище, о Москве и Питере, о женщинах, о музыке, футболе и литературе, рассказали анекдоты.
Я уже был изрядно пьян и поэтому стал рассказывать о Марго, но вовремя остановился, мы выпили за женщин, и после этого разговор окончательно перешел на службу. По этому признаку я понял, что мы пьяны уже, что называется, «вдрызг».
Пьяный старпом смешал службу и политику и стал обличать. Я уже не мог никого остановить, а только кивал. В моей замутненной алкоголем голове еще шевелилась едва живая мысль, что надо бы старпома остановить, что он говорит об идеологии, а за идеологию сажают в тюрьму. Но в слова эта мысль никак не облекалась, и в уши лез доклад старпома:
- К началу горбачевской "перестройки" в составе советского ВМФ было около 480 тысяч человек личного состава, 1880 боевых кораблей, в том числе 361 подводная лодка, более 1500 надводных кораблей различных классов, включая 4 авианесущих крейсера, 2 вертолетоносца, 38 ракетных и артиллерийских крейсеров. Сейчас в составе флота не более 100 могущих самостоятельно передвигаться (что там - воевать!) надводных кораблей и около 80 ржавеющих у пирса подводных лодок.
Флот доживает последние дни у причалов, а военные моряки покидают корабли. Они уходят в коммерцию и вообще непонятно куда. Уходят и молодые, в возрасте до 30 лет, то есть будущее флота, и наиболее грамотные профессионалы в возрасте 40-45 лет. Теряется преемственность поколений моряков, традиции флота.
Размышляя над словами старпома, я понял, что с ним в чем-то не согласен. Я с трудом встал и стал размахивать перед ним руками, но он отстранил меня и с революционным пылом провинциального агитатора продолжил:
- Штабные адмиралы верно служат режиму, а не Флоту Российскому. Не смущает их факт, что сегодня совокупная морская мощь России уже не вполне сопоставима даже, например, с французской или британской. А американской уступает примерно в 10 раз. На Балтике мы уже вдвое слабее Швеции и раза в 3-4 - Германии. На Дальнем Востоке по количеству надводных кораблей нас троекратно превосходит Япония. Крейсеры "Минск" и "Новороссийск" превратили в плавающие бордели для соседей-китайцев.
Только отстранение от власти нынешнего режима позволят России снова стать Великой морской державой!
Тут он запел «Варяга», а я сказал, ни к кому не обращаясь:
- Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть…
Тут мне стало совсем плохо, и я, не прощаясь, побрел в свою каюту.
Утром проснулся рано. После завтрака снова спрятался в каюту, и вышел на верхнюю палубу уже после подъема флага.
Я пошел на бак и стал смотреть на море. Сейчас море было пустым, и на утренней воде, наливавшей его, оставляли мгновенные следы лишь ветровые струи.
Я отправился на ют и увидел подъехавший УАЗик с моими коллегами проверяющими. Возглавлял эту компанию капитан первого ранга Денисов. Увидев меня, он обрадовался:
- Дуй на девятнадцатый тральщик. Потащите мишень. А мы проверим организацию артиллерийских стрельб. Проверь там комплексно. Но быстро. После стрельб – во Владик.
Я пожал плечами, сходил в каюту за сумкой и отправился на дивизион тральщиков.
У трапа девятнадцатого тральщика меня встретил командир – тоже старлей.
- Командир базового тральщика номер девятнадцать старший лейтенант Кононов, - представился он.
Я тоже представился и пошел за командиром.
Я увидел, что боцман тральщика решил устроить покраску внутренних помещений. Он сидел на складном стульчике на палубе, рядом стояли несколько матросов.
- У меня не красочка - сахар! - говорил боцман.
Я уже успел заметить, что все переборки были полностью очищены от старой, вздувшейся краски и протерты наждачной бумагой, чтоб загладить края. В тех местах, где они были с глубокой ржавчиной, обиты и зачищены скребками и стальными щетками, а просто грязные жирные места отмыты мылом и протерты песком. Была создана идеально ровная, гладкая поверхность, на которой не оставалось ни одной щели: их выровняли грунтом, который мастерски нанесли шпателем.
А на палубе, на чистом куске парусины, были разложены кисти. Кисти бывают из беличьих, барсучьих, хорьковых и других волос, но сегодня боцман выбрал свиные, изготовленные из лучшей хребтовой белой щетины. А неподалеку в новеньких котелках, налитых под край, выстаивалась краска, которой собирались покрыть корабль.
Матрос по знаку боцмана, поручившего ему пробный мазок, взял разделочную кисть, плоскую, из отдельных кисточек, вставленных в металлическую оправу, и обмакнув ее, сухую, с трепещущими от волнения волосками, в пенный раствор, провел одним движением, без отрыва руки, на выпуклости переборки влажную полосу. Я залюбовался ею. Я прошел к боцманской кладовке, заглянул туда. Там стояли котелки, наполненные растворителем, в котором разгоряченные от работы кисти могли, погрузившись, блаженно замереть на целые сутки, восстановив утраченные силы, сохранив эластичность своих волос, чтоб потом, протертые и высушенные, улечься в деревянном ящике до следующего праздника.
Вид простой здоровой работы, выполняемой с удовольствием, подействовал на меня успокаивающе.
Я бросил сумку в каюту, предоставленную мне, как важному проверяющему, достал контрольный лист и отправился бродить по тральщику. Я проверял укомплектованность пожарных щитов, бирки на огнетушителях, наличие инструментов на боевых постах, знание матросами инструкций и прочие привычные вещи.
Потом пообедал в маленькой кают-компании на четырех офицеров, и в четырнадцать часов мы отошли от причала.
Я стоял на мостике рядом с командиром тральщика. Мы уже забрали плавучую мишень и теперь двигались на полигон.
- Курс семьдесят, - скомандовал рулевому командир. – Так держать!
Море было ясное, в лучах холодного солнца виднелось несколько рыбацких шхун, которые лежали в дрейфе, наклонившись в ту сторону, куда были спущены сети. Потом они остались позади, мы вошли на полигон.
- Ровно держи! – недовольно сказал командир рулевому. – Полигон-то он полигон, да мелководный больно. Кому в башку пришло здесь полигон устроить?
Раздались первые выстрелы с кораблей.
- Первый попал! – раздался голос сигнальщика.
Тут послышался какой-то свист, а потом - оглушительный грохот. Нас сильно тряхнуло, я свалился на спину. Я на несколько секунд оглох и перестал что-либо соображать, но почти тут же очнулся от крика командира:
- Кранты! В нас снаряд залепили! Спасайся, кто может!
Я лежал на палубе, ощущая сильный дифферент на корму, отчего моя голова была ниже ног. Кононов оставался на ногах. Он вызванивал аварийную тревогу и кричал по трансляции:
- Спасайся, кто может!
Он обернулся и крикнул мне:
- Чего валяешься?! Прыгай за борт! Минут пятнадцать продержишься!
Я вскочил на ноги, но не бросился за борт, а кинулся в боцманскую, где утром проверял состояние легководолазного снаряжения. Замечательный старый АВМ-5 был на месте, рядом лежали ласты, маска, фонарь, груз. Я закинул аппарат на плечи, надел на голову маску, схватил ласты и груз. Выскочив на палубу, открыл клапан редуктора и включился в аппарат.
Я стоял по пояс в воде, ледяная вода обжигала. Тральщик погружался. Из воды торчал только мостик. Я увидел, как оттуда спрыгнул в воду человек. Я медленно поплыл к нему.
Это был командир тральщика.
- Экий ты запасливый, - сказал он, увидев меня в акваланге. – Заряжен? Работает? Тут неглубоко, метров двенадцать… Я на эту глубину за гребешком без акваланга нырял.
Я ему не поверил, но не мог говорить и только активно закивал головой.
- Надо будет боцману объявить благодарность, - сказал Кононов. – За хорошее содержание легководолазной техники.
Потом он заорал:
- Все ко мне! Все живые ко мне!
Я надел ласты, повесил груз на пояс и опустил голову в воду. Холод уже ломил все тело и дурманил сознание.
Я стал медленно погружаться, мысленно как бы отбрасывая первые десять метров. Именно на этих начальных метрах погружения находилось то, что отделяло водолазов от простых смертных, - лежал болевой порог глубины. Здесь плотность атмосферы, давления которой наверху не ощущаешь, материально разлита в отяжеленных молекулах воды, и под их двойным прессом, вентилирующим организм, как сквозняк непроветренную комнату, все, что заперто в человеке, должно распахнуться, уступить природе. Воздух должен протекать свободно, чтоб снимать напряжение воды. Неводолаза на десяти метрах вода остановит, разорвав дыхательные пути. А если ты водолаз и ничего в тебе лишнего, то с этой отметки ты в воду проникаешь, продохнув сквозь себя ее тяжесть, как морской зверь.
« К холоду привыкнуть нельзя», - вспомнил я слова Амундсена…
Спускаясь, я видел, как наверху, куда отлетали пузыри дыхания, медленно мерк дневной свет. Он еще не растаял совсем, когда ничего не стало видно от мелкой рыбешки, крутившейся в верхнем слое. Ее было столько, что она стояла перед иллюминатором, как взвесь. Но потом в ее гуще всплыло нечто крупное, и мелочь рассеялась.
Попытался плыть, изгибаясь спиной, резко двигая руками, и хотя возникало ощущение, что плыву, на самом деле все было не так. Конечно, я продвигался вперед, когда делал замах рукой, но когда возвращал ее для следующего гребка, тем самым отталкивался от воды в противоположную сторону. Поняв бессмысленность своих попыток, я стал погружаться одними ластами. В плотной темноте, окружавшей меня, я пытался услышать какой-либо, хоть слабый, звук, на который можно было бы направиться. Отважные рыбки сопровождали меня, потом начали отставать, повисая на разных уровнях, как елочные украшения.
« К холоду привыкнуть нельзя…»
Ничего не проглядывалось, ни одного пятнышка. Я включил фонарь.
Обнаружил я корабль примерно в десяти шагах в сторону косы. Он был разбит и лежал страшной грудой металла.
Я подплыл ближе, и теперь тральщик лежал подо мной.
Хотя я и спешил, но вскользь осмотрел тральщик, осторожно приподняв люк ахтерпика, а потом заглянул в провизионку, заваленную продуктами. Внутри провизионки сразу все зашевелилось, и я не решился ее распахнуть. Людей там все равно не было. Только чуть приоткрыл, чтоб выпустить крысу, которая, всплывая, смотрела на меня как живая.
Люк машины не открывался, и была наглухо закрыта металлическая дверь, ведущая в жилые помещения. Я постучал по ней фонарем, чтоб ребята услышали в посту. Везде звук был глухой. Она находилась под напряжением воды, от которого ее можно было избавить, лишь раскрыв полностью.
Я попытался открыть дверь, но потом остановился и задумался.
А если там еще есть воздушный пузырь, и люди еще могут дышать? Я открою дверь и лишу их последних минут жизни…
Времени на размышления у меня было мало. При работе на глубинах до десяти метров запаса воздуха в акваланге хватает на сорок минут, чем глубже – тем меньше времени…
Я решился. В конце концов, наш тральщик – не лодка, упавшая на глубину триста метров, из которой без аппаратов не выйти на поверхность. По моему мнению, глубина здесь была не более двенадцати метров, и те, кто в сознании уже вышли и пытаются подняться наверх. Я открыл дверь и стал светить фонарем внутрь.
Никого не было видно. Я вошел внутрь и осторожно поплыл в глубь помещения, едва-едва работая ластами.
Потом я их увидел. Скорее всего, это были матросы-дизелисты. Они лежали в воде в каких-то неестественных позах рядом с машиной. Я подхватил одного за ворот, потом подумал и схватил еще одного. Это было неудобно. Одной рукой я должен был держать и матроса и фонарь. Я работал ластами изо всех сил, но продвигались мы медленно.
В двери мы застряли, и второго матроса я дергал за воротник, как куль и мысленно страшно ругался. Жаль, что я не мог делать этого вслух, может быть, мне было бы легче.
Я не знаю, сколько времени я поднимался наверх, но я их поднял. Поднял!
Всплыли мы метрах в тридцати от образовавшейся группки «купальщиков». Я переложил одного из матросов из одной руки в другую и держал их за воротники, как щенков. Я переключился на атмосферу, чтобы не тратить воздух из аппарата, и поплыл к группе. В любую минуту я рисковал захлебнуться, но пока мне везло – сильной волны не было, а у меня пока хватало сил высоко держать голову над водой.
Меня заметили, люди поплыли ко мне.
Первым ко мне подобрался командир тральщика.
- Нашел? Живы? – напрягая голос изо всех сил, спросил он меня.
- Ты что, слепой? – в свою очередь разорался я. – Хватай быстрее! Держите, может быть, они живы.
Матросов подхватили у меня из рук.
- Сколько там их должно быть? – спросил я.
- По списку – восемнадцать, налицо – шестнадцать; двое – в госпитале, - отрапортовал Кононов. – На воде – пять…
- С этими? – спросил я.
- С этими – семь. Давай я занырну.
Я покачал головой, включился в аппарат и снова ушел на глубину.
Я поднял еще двоих и передал их Кононову. Я надеялся увидеть спасательное судно, или зависший над нами вертолет, но их не было.
« К холоду привыкнуть нельзя». Я уже не чувствовал ни рук, ни ног. Голова уже плохо соображала, что я делаю. Я понимал, что в любой момент могу потерять сознание, и тогда меня бы ничто не спасло. Но воздух в акваланге еще был, а на глубине среди груды металла лежали люди. Возможно, они еще были живы. Я снова пошел к утонувшему тральщику.
Я достал еще двоих из тральщика и стал подниматься. И здесь почувствовал, что воздух из аппарата стал поступать очень плохо. Пришла пора переключаться на резервный запас воздуха. Я стал дергать «грушу» включения резервной подачи воздуха, но она не поддавалась, где-то ее заклинило.
«А я еще «отлично» им поставил за содержание водолазной техники…», - механически и с обидой подумал я.
Аппарат не подавал воздух, руки у меня были заняты людьми, и неизвестно было, живы ли они, а наверху был воздух.
Там был воздух, было солнце, там была жизнь.
Там были Марго и мои родители.
Там были тусовки с друзьями и вкусная мамина пицца.
Там были походы на футбол и в театр.
Французский коньяк и книги…
Мои еще нерожденные дети и мои еще ненаписанные песни…
Прогулки по Арбату…
Обжираловка в «Макдаке»…
Улыбки женщин…
Я выпустил матросов из рук, и они медленно стали опускаться в глубину. Я быстро сорвал с себя аппарат и груз, и они отправились вслед за матросами, туда же последовал и фонарь. Больше он мне был не нужен.
Я стал подниматься наверх, и когда вдохнул воздуха, я понял, что такое счастье. Счастье – это возможность дышать.
Спасателей еще не было.
- Воздуха не хватило, не дошел я… - соврал я Кононову. – Что тут у нас?
- Ты конечностями шевели, - вместо ответа сказал он. – Будет катер, должен быть… Мне помирать нельзя, у меня жена скоро рожает…
А потом я осознал себя на горячем песке какого-то огромного пляжа. Кругом лежали красивые загорающие люди, женщины улыбались и говорили красивыми грудными голосами. Пляж обрамляли кипарисы и пальмы, вдалеке виделся небольшой белый город.
«Крым, - подумал я. – Или Сочи…»
Ко мне подошел негр в белой одежде.
- Ваш виски, сэр, - сказал он.
«Нет, не Сочи, - подумал я. – Заграница какая-то…».
У виски почему-то был вкус молдавского коньяка. Я встал и потянулся. Захотелось окунуться.
- Вы умеете играть в нарды? – услышал я рядом женский голос.
Я обернулся. Загорелая блондинка «топлесс» держала в руках маленькую досочку нард и обращалась именно ко мне. Досочка была пластиковая, светло-розового цвета, у меня дома была точно такая же.
- Конечно, - сказал я.
Мы опустились на песок, открыли доску, расставили шашки.
- Не спать! – услышал я рядом знакомый голос. – Будет катер! Не могут нас здесь бросить!
Я попытался вспомнить, чей это голос и не смог.
Я объяснил блондинке правила игры, потом мы стали играть пробные партии. Голая грудь женщины отвлекала меня, я делал неверные ходы и постоянно проигрывал. Она радостно смеялась.
Потом мы захлопнули доску.
- Я живу вон в том белом домике, - сказала блондинка и показала, в каком именно. – Приходите вечером, часов в девять. Поиграем еще.
- Не премину навестить вас, - галантно ответил я.
Она снова рассмеялась, подхватила соломенную сумочку и побежала по раскаленному песку.
До вечера еще было много времени. Я решил поспать, чтобы вечером и ночью во время любовного свидания быть в форме и в полной мере проявить страсть и мужскую силу.
Я удобнее лег на песок и закрыл глаза.
- Не спать! – снова услышал я знакомый голос и снова не вспомнил, чей именно. – Вижу катер! Катер идет!
Прогулка на катере не входила в мои планы, и я не мог понять, чего человек так орет и волнуется.
Я повернулся на другой бок и стал засыпать…
А потом была темнота, только какие-то яркие пятна периодически мелькали передо мной. Я пытался определить закономерность их появления и не мог.
А потом мне снился странный сон.
Мы делали ремонт в нашей московской квартире – папа, мама и я. Мама, как обычно, принимала решения, командовала, критиковала папу и требовала беспрекословного выполнения ее указаний. Папа пожимал плечами, выполнял мамины решения, огрызался на критику и критиковал меня. Я огрызался на папину критику и исполнял, что укажут.
И в этот момент в квартиру ворвалось какое-то страшное существо, я таких жутких монстров видел только в идиотских американских боевиках, типа «Чужой». Многорукое и многоногое, с огромными челюстями, ростом под потолок, оно заполнило всю комнату, страшно шумно дышало и изрыгало пламя и зловоние.
Я растерялся, а потом услышал папин голос:
- Мариша! Я тебе сколько раз говорил, запирай входную дверь. Москва же, не гарнизон. Сколько лет в Москве живем, все не научишься.
Папа взял молоток и стал лупить чудище по голове, по туловищу, по конечностям.
- Что застыл? – сказал он мне. – Возьми что-нибудь, подключайся давай.
Я сбегал на кухню, взял большой кухонный нож и бросился к чудищу.
- Сколько раз говорить, - услышал я папин голос, - не хватай нож. Будешь потом ментам сто лет объяснять, что за нож, зачем нож… И топор не бери по той же причине. Возьми молоток, скажешь, работал, гвозди в стену вбивать собирался.
Папа по-прежнему бился с монстром, чудище изрыгало пламень и поливало все вокруг какой-то едкой зловонной жидкостью. Чудище уже испортило купленные нами обои, рулон линолеума, еще что-то.
- Ну что ты будешь делать! – возмущался папа. – Опять придется на «Каширский двор» тащиться…
Мама тоже пыталась подключиться к битве, но папа ее отталкивал и кричал, чтобы она не мешала. Жан громко лаял и тоже бросался на чудище.
- Ты где? – снова услышал я папин голос. – За компом опять сидишь? Я же сказал, возьми молоток.
Я побежал в коридор к тумбочке, где хранились инструменты. Молотка там не было.
- Где молоток? – закричал я.
- Ты здесь дома, или в гостях? Никогда не знаешь, где что лежит. В портфеле возьми в старом, в котором инструменты.
Я достал молоток и тоже бросился на монстра.
Чудище уже стало значительно меньше, оно уже не изрыгало пламени и зловонной жидкости, а только злобно шипело.
- Кушать что будете? – услышал я за спиной мамин голос. – Борщик, или пельмешки сварить?
- Сейчас закончим и решим, - ответил папа. – А вообще, что сама будешь, то и мы будем.
Чудище стало совсем маленьким, размером с Жана. Оно жалобно смотрело на нас умными собачьими глазами и поскуливало.
Я опустил молоток.
- Послушай, - сказал я папе. – Может, он дверью ошибся, а мы на него так накинулись.
Папа был еще в пылу азарта и остановился не сразу.
- Что-то я не знаю, к кому бы могла зайти в гости такая чувырла, - сказал он, наконец.
- Да мало ли к кому, дом большой.
Папа схватил чудище за загривок и потащил к выходу.
- Я вам устрою веселую жизнь! - кричал он. – Вы у меня узнаете, кого приводить нужно!..
Сон совсем перестал мне нравиться, и я проснулся.
Я лежал в какой-то больничной палате, в меня были воткнуты иголочки и трубки. По трубкам бежали жидкости. За дверью слышался грозный голос отца:
- Поснимаю всех!
Потом его голос стал мягче:
- Иван Емельянович, какие прогнозы?
- Лечим, Николай Степанович, - ответил ему кто-то.
Открылась дверь, и отец вошел в палату. Он был в своем знаменитом спартаковском спортивном костюме.
- Вы мне снились, - сказал я ему. – Ты, мама, Жан и наш дом…

8.

Я снова позвонил Рафаэлю.
Мне снова ответил старческий голос.
- Говорит Саша Попов из Москвы, - сказал я, - вы еще не забыли?
- Нет, конечно, не забыл,- сказал он. – Как ваш Зюскинд?
- Как обещал, - удивился я. – Без последнего прочтения лежит в мусорном ведре среди рыбьей чешуи и картофельных очисток.
Он помолчал минутку.
- Вы шутите, - произнес он хрипло.
- Да нет, - возразил я, - в таких делах я веду себя последовательно.
- Боже мой! - сказал он. – Это же была гипербола… Жечь книги – фашизм.
- Хорошо. После разговора с Рафаэлем я верну его на полку.
- Так будет правильно. Сейчас позову Рафаэля.
Почти сразу я услышал голос Рафаэля:
- Доброй ночи, Саша!
- Барэф, Рафаэль.
- Что случилось?
- У меня проблема. С недавних пор я стал ненавидеть богатых людей. С той же поры не знаю, как относиться к тебе.
- Понимаю, - сказал Рафаэль, усмехнувшись. – Ты также считаешь, что сосед, купивший иномарку – вор и кровопийца трудового народа. Поэтому ты поджигаешь его почтовый ящик и пачкаешь его дверь.
- Ну, ты и сказал! – обиделся я.
- А это тебе за богатея Рафаэля. Старого доброго друга Рафа.
Я помолчал. Потом спросил:
- С кем я разговаривал?
- Отца из Еревана привез. Старик ходит по музеям, пишет мемуары – вспоминает Сталина и Микояна.
- Он был с ними на короткой ноге?
- Нет, но воспоминания остались.
- Ну, хоть что-то…
- Ты чего звонишь? – снова спросил Раф. – Есть идеи?
- Нет никаких идей. Худо мне. Неубранная кровать. Кровь на щеке. Немытая посуда. Читательский билет на столе. Невозможность опереться на близлежащий столб за неимением оного. Я звоню тебе… Не вернулась ко мне Марго…
- Ну, старик, - разочарованно сказал Рафаэль, – если бы ты знал, сколько женщин бросали меня, и скольких бросил я…
- Я помню, - перебил его я, – как во время учебы в славном граде Петрограде я приходил к тебе пьяненький и грустный со словами «она меня бросила», ты отказывался говорить со мной о таких пустяках и рассказывал, каково население Земли, потом мы прикидывали, сколько на Земле женщин, потом пытались определить, сколько женщин подходят мне по цвету кожи, росту, образованию…
- Много получалось? – спросил Рафаэль, снова усмехнувшись.
- Много… - ответил я.
- Так ты и сейчас прикинь. Со времени нашей последней беседы население увеличилось, значит и количество подходящих женщин увеличилось.
- Прикидывал, - грустно сказал я. – Действительно, увеличилось. Только не успокаивает как-то. Помню, как кто-то сказал, что она совсем не то небесное создание, как я себе рисовал, что много малоприятных моментов прошло у меня за спиной. Я злился, может, даже ненавидел. Без сомнений, да, ненавидел. Ненавидел долго, думал, что еще люблю. Я стер номера телефонов и SMS, которые долгое время были для меня маленьким проявлением счастья. Кричал в трубку, выяснял отношения, портил настроение.
- Это плохо. А вообще как жизнь?
- Да никак. Невыносимо. Чувство полнейшего бессилия. Улыбаться не получается. Что-то внутри потухло, а я только недавно заметил, и не зажжешь обратно. От меня отворачиваются, как от закончившегося праздника - все эти ленточки теперь втоптаны в грязь, хлопушки-фейерверки... Ничего не осталось, просто свалка. Какие-то запахи, грязная посуда, ошметки обкусанных губ. Уходить некуда, да и незачем. Сгусток пустоты, какой-то мертвенной стерильности. Как в морге. Бессмысленная работа, бессмысленные покупки-поездки. Люди вокруг, которым до меня нет ровным счетом никакого дела. Ничего не осталось. Дурацкие передачи по телевизору, отсутствие писем, телефонных звонков, сообщений, как будто я уже умер. Я думаю, если я умру, никто не заметит. А когда умру, ты заплачешь?
- Завидую тебе. Томление молодости. Уверенности полной ни в чем нет, но зато уйма сил, а впереди прорва времени. Все так здорово, что хочется зарыться в одуванчики и пить портвейн на брудершафт с небом.
- Нет ни сил, ни времени. Хочется сорваться. Хочется сесть на краешек оконной рамы, свесив ноги, и выть. Выть на луну, на небо, на все что угодно. Или уйти каким-нибудь летним рассветом с минимумом вещей на трассу. С зубной щеткой, шариковой ручкой и тетрадкой для песен. Нет одиночества более полного, чем в машине, ночью, под дождем. Это отпуск от самого себя.
- Гитару не забудь…
- А, да, гитару – обязательно.
- На службе плохо? – спросил Раф.
- На службе все нормально. Пока папа рулит, карьерный рост обеспечен. Я уже видеть не могу эту службу, все эти бессмысленные ведомости, сослуживцев-бездельников, глубокие прогибы. Хочется воли и моря. Черт. Чертова служба...
- У тебя, полагаю, куча свободного времени. Пиши песни. Давай их мне. Буду раскручивать. Станешь известным автором песен. Будешь получать по тридцать штук за песняк. Только уйди ты, ради Бога, из этих «Красных носков». Подзаборники они.
- Не надо так о моей группе. Я тоже слушаю радио и иногда смотрю телевизор. Я слышу и вижу порождение вашей поп-культуры. «Красные носки» тянутся к лучшим образцам поэзии и без устали экспериментируют со звуком. Твои же бездари беззастенчиво рифмуют «любовь – кровь – вновь», «ты – цветы», «моя – твоя». Их мелодии опираются только на три «блатных» аккорда, а чтобы это не было так заметно, пускают в ход методы современной аранжировки и последние электронные технологии. Когда-то музыканты могли существовать на жалкие тридцать-пятьдесят копеек в сутки, сегодня – ездят на самых дорогих иномарках и покупают особняки в Майами…
- Ничего страшного. Народу надо музыку попроще. Как говорил Чаплин, «здесь не делают кино, здесь делают деньги».
- Когда-то к музыке тянулись, как к духовному оазису, сегодня же... уж лучше бы эти ребята пели по-английски, что ли... Каждый раз я думаю, что хуже этого уже быть не может, но каждый раз обнаруживаю еще более гадкие и ужасные образцы вашей деятельности. Так что, давайте не будем. Не хочу от «Носков» уходить. Это единственное светлое пятно в моей нынешней жизни. В остальном все плохо – Марго ушла, служба – гадость, предки давят. Я не живу, за меня живут другие. Я только инструмент родительских амбиций. Надоело.
- Меняй все потихоньку. Вернись в спорт. Помню, ты мне показывал свой знак «Кандидат в мастера спорта».
- Тут тоже гордиться нечем. Я же высокое сие звание получил на Первенстве военно-морских учебных заведений.
- А какая разница?
- Чтобы на этом турнире получить звание кандидата нужно попасть в финал, при условии, что в весе выступает не менее двух кандидатов или мастеров спорта.
- Мне это ничего не говорит.
- А мне говорит много. Двенадцать военно-морских учебных заведений и морских факультетов – двенадцать весовых категорий. Все начальники физподготовки и спорта в военных институтах – выпускники академии физической культуры имени Лесгафта, все друг друга знают. От полученных наград и спортивных званий зависит их благополучие. Отсюда следует алгоритм получения звания «Кандидат в мастера спорта»…
- Погоди, погоди. Сейчас сам скажу, - прервал меня Раф. – В каждом весе чемпионами становятся по-договоренности. Причем, курсе на третьем или на четвертом. Чтобы на пятом курсе проиграть новому чемпиону где-нибудь в четвертьфинале, но при этом, чтобы в каждом весе было нужное количество людей со званиями.
- Светлая голова. Сразу видишь выгоду. Но ты не думай, мне никто не давал указаний проигрывать, не давал денег. Мною просто перестали заниматься тренеры, я не был готов к соревнованиям и проиграл.
- Сейчас вернись в спорт.
- Да нет возможности. Я могу тренироваться два-три раза в неделю. А у пацана в спортроте две тренировки в день, каждую неделю – спарринг, каждые два месяца – турнир. Не получится с ним тягаться. Так что весь мой спорт теперь – пробежки, мешок в спортзале, а турниры – драки на футболе, улице и других подобных местах. Но и их я предпочитаю избегать.
- Все равно. Дорог и возможностей много. Потерпи немного и иди куда хочешь. Мне бы твои годы…
- Хочется избавиться от этой смертельной усталости. Надо что-то менять, надо срочно что-то менять. Можно поменять обои…
- Глупость какая. Нужно внутри что-то менять.
- А что у меня там внутри? Внутри молчание, пыль, разбитые стекла, пустые бутылки, исписанные тетрадки, обрывки плакатов, ошметки фотографий, остатки воспоминаний. Я устал и не знаю, что теперь делать. Настроения никакого, пустые дела подпирают черепную коробку, в этой коробке разбросаны политика разных направлений, тоннами музыка, субкультуры, отношения, чувства, уйма крови, футбол. В доме – пусто, ни женщины, ни холодильника. Достала такая жизнь. Нет, я не сдаюсь, я просто устал.
- Бог дал тебе здоровье, силу, молодость, талант, а ты стонешь, как собака, которую сбил автомобиль.
- Хорошее сравнение. Я никто. Я ничего не представляю из себя, а самое обидное, что это всем известно. Я жутко выгляжу и, наверное, схожу с ума. Я слабый. Я не умею противостоять самому себе.
- Потерпи. Или начни новую жизнь. Я в твои годы раз по пять в день начинал новую жизнь. Если в пути хлынет дождь, ты свернешь с дороги и укроешься под навесом, но все равно промокнешь. Если же ты признаешь, что промокнешь так или иначе, то не будешь удручен. И это касается всего в жизни.
- Ну, ты прямо кодексом Бусидо заговорил.
- Правда? – удивился Рафаэль.
- Слово в слово. Могу продолжить: «Среди мудрых мыслей, высеченных на стене сюзерена Наошиги, была и эта: «К важным делам нужно относиться легко». Хозяин Иттэи прокомментировал: «А к мелким делам надо относиться серьезно». Я не герой Бусидо, я герой идиотской мелодрамы с трагическим концом.
- Я тоже - герой идиотских попсово-любовных песен. Я герой того, что примеряет на себя масса людей. Просто потому, что я часть этой массы, не более. Я не отличаюсь какой-то особой оригинальностью. Но у меня есть конкретные цели, а средства, я думаю, можно придумывать и на ходу. Главное, это ведь знать, чего ты на самом деле хочешь добиться. У меня в душе тоже частенько бывает пустота. Мне не стыдно быть самым обычным. Хотя бы потому, что гением мне не стать никогда. Зато я многое уже успел.
- Все-таки я не до конца потерян для общества и лень не погубила меня окончательно. Будь на моем месте лентяй, он не стал бы варить себе макароны, а просто съел бы их сухими. Точнее, сгрыз…
Это я так пошутил. Захотел сбить накал лирических излияний.
Рафаэль рассмеялся и поделился своим открытием:
- Я тут понял, зачем на черных носках делают эти нелепые маленькие рисунки. Чтобы они не путались после стирки в машинке. Я купил себе несколько пар и после стирки понял, что они все перепутались. Сортировать по длине, оттенку и текстуре материала, лень. Поэтому иногда хожу в разных черных носках. Конечно, если не приглядываться, то не заметно, но все равно, как факт. Больше не буду такие покупать. Буду покупать носки гладкие, без рисунков.
- А еще, знаешь, что такое лень? Это когда хочешь сделать себе салат, а в итоге ешь все по отдельности, – снова глупо пошутил я.
Раф рассмеялся, а потом спросил:
- Что, действительно так все плохо?
Я молчал, и заговорил Рафаэль:
- Часто бывает: все идет хорошо, на все проблемы просто кладешь и тебе все по барабану, в общем как-то приспосабливаешься к сложившейся жизненной ситуации. Все жизненные невзгоды легко проходят мимо тебя или ты просто умеешь через них переступать. И начинаешь думать, что вот оно то направление, которого следует держаться... А потом проблем становится все больше и больше и они усиливаются в арифметической прогрессии, и в один прекрасный момент что-то надламывается. И твоему терпению приходит конец. Ты лежишь пластом и говоришь себе: «Все в жопу…». А потом ты снова начинаешь искать правильную дорожку. Где много всего положительного и так мало отрицательного или оно не так сильно заметно.
Я молчал. Я силился вспомнить и ощутить какие-то счастливые моменты моей жизни, но не мог. Я устал, у меня болела голова. Потом вспомнил и сказал:
- У меня была пара счастливых дней, но если я буду о них рассказывать, никто не поймет почему они такие счастливые. Я сам этого не понимаю.
- Расскажи…
- Однажды, еще в училище на выпускном курсе, я договорился с девчонками из хозяйственного отдела, чтобы они вписали меня и моего друга Витьку Фортунского в приглашение на примерку в военное ателье. Нам тогда шили лейтенантскую форму, а тех, кого приглашали на примерку, отпускали с занятий. Мы переоделись в гражданку и поехали не в ателье, естественно, а к Витьке в Ломоносов. Там мы купались в пруду, разговаривали и загорали. Потом мы оделись, у меня не было запасных трусов, я завернул мокрые плавки в газету, а джинсы надел на голое тело. Потом мы с нашими знакомыми девушками со смешными именами Маша и Даша поехали в Питер, в театр Товстоногова, смотрели спектакль. Завернутые в газету непросохшие плавки я все время держал в руке, у меня разъезжалась молния на джинсах, и это меня немного беспокоило. Плавки я надел сразу после спектакля в туалете. А потом мы сели в электричку и поехали в Ломоносов. И уже в электричке мне стало казаться, что Даша замечательная, Фортунский – очень умный, окружающие люди – хорошие, прошедший день замечательный, жизнь имеет смысл, а счастье возможно. Мы приехали к Витьке, его родителей не было дома. Потом Даша была со мной нежна и страстна, она громко кричала и стонала, и это еще более усиливало мое ощущение счастья. Как видишь, ничего особенного.
- А второй день?
- Тоже ничего особенного. Во время корабельной практики. Во время стоянки в Мозамбике. Нас возили на катере на пляж. Солнце, песок, пальмы, негры, очень соленая вода Индийского океана. А на обратном пути поздним вечером я смотрел в звездное небо и меня переполняло ощущение счастья и полноты жизни. Представляешь, полноты жизни на жестяной коробочке посреди океана.
Мы замолчали.
Потом снова заговорил Рафаэль:
- Иногда мне кажется, что все люди зомби. Как будто у них в голове только блоки и еще раз блоки... Жизненная рутина погасила в них огонек. Иногда вот думаешь: быт, работа, семья, все как у всех и прочая подобная банальщина, не может случиться со мной, я не такой, я не допущу этого, все должно быть интересно, на одном дыхании. А по большому счету мне кажется, что точно так же думали и все те люди, которые теперь ведут совершенно обыденный образ жизни. Сам делай свою жизнь. Сам. Не доверяй это дело родителям, жене или начальству. И не забывай, что хотеть литые диски, колонки в машину, дорогие шмотки, кучу денег, виллу - это тоже неплохо. Эти желания не помешают чему-то более существенному. Держись.
- Ладно, - сказал я неуверенно. – Давай прощаться.
- Ты звони, а захочешь, так приезжай. Рад буду видеть.
- Аджаутун, Рафаэль, - сказал я
- Аджаутун, Саша, - отозвался Рафаэль.
Я положил трубку.
«Держись», - вспомнил я слова Рафа, а потом механически вспомнил объявления вагоновожатого владивостокского трамвая: «Держимся крепенько, трогаем!».
Мне захотелось помчаться в машине по пустой дороге под проливным дождем и слушать медленную музыку. Ощущать тепло и уют, наблюдая за всем через забрызганное стекло. Словно ты находишься в теплой, мягкой, белой и никому не доступной скорлупе. И предвкушать скорый приезд в какое-нибудь тихое, туманное местечко, полное уединения и спокойствия. Где по сочной зеленой траве плавно спускается туман к речке с камышами. И ты чувствуешь свежесть недавнего прошедшего дождя, ступая по мокрой траве, омывая в ней свои ботинки.
«Пить портвейн на брудершафт с небом», - снова вспомнил я слова Рафаэля.
Я налил себе полную рюмку коньяка и залпом выпил, а потом вслух сказал:
- Пить коньяк на брудершафт с пистолетом.

9.

Я уже был без сознания, когда нас спасли. Почти всех, кто был на воде. Один матрос умер уже на катере. Оставшихся на тральщике не спасли никого.
Всех живых доставили вертолетом в центральный госпиталь Тихоокеанского флота. Я почти сутки был без сознания. За это время, узнав о случившемся, прилетел отец. Теперь он во все вмешивался и всем руководил.
В его присутствии были плюсы. Нам отвели отдельную палату, подобающую адмиралу. Поставили телевизор и провели телефоны с городской и специальной связью.
Первое время я не вставал с койки, периодически приходил матрос-санитар и ставил мне судно, меня это страшно смущало и нервировало. У меня было страшное двустороннее воспаление легких. В меня вливали тысячи капельниц и вкалывали миллионы уколов. Моя задница распухла и страшно болела.
Но я испытывал странное облегчение, которое испытывает пассажир поезда Москва – Владивосток: дел по горло, но что я могу сейчас делать? Мыслей не было, голова была пустая, как футбольный мяч. Говорить мне было тяжело, да и неохота.
Отец пытался воодушевить меня своей активностью. Он проверял, правильно ли меня лечат врачи, и давал им свои рекомендации.
Он совершал перед завтраком пробежки и прибегал потный, усталый и довольный.
Он непрерывно звонил в Москву и осуществлял общее руководство Управлением. Оттуда тоже непрерывно звонили и докладывали. Раз даже позвонил Кадочник и поинтересовался моим самочувствием.
Отец непрерывно следил за расследованием этой катастрофы и ругался с заместителями Командующего Тихоокеанским флотом.
Он вмешивался в деятельность прокуратуры, расследующей это дело, и давал рекомендации следователю.
Я не отслеживал всех деталей его активности. Меня она раздражала.
А однажды отец сел рядом со мной на стул и негромко сказал:
- Молодец! Сам выжил и четверых спас. Командир тральщика – тоже молодец. Никому не дал утонуть.
- Ему нельзя помирать, - вспомнил я слова старшего лейтенанта Кононова. – У него жена рожает скоро…
- Ну и правильно, - сказал отец.
Я расчувствовался и чуть было не рассказал ему, как уходили в мутную воду два матроса и мой акваланг. Но, к счастью, отец сам все испортил. Он стал рассуждать, что мне дать – орден Мужества или досрочно присвоить звание капитана-лейтенанта, и я промолчал. Он же решил, что звание от меня никуда не уйдет, и сказал, что будет писать представление на орден.
Я целыми днями щелкал переключателем каналов телевизора. Здесь были те же московские каналы; ощущения моря и Владивостока не было никакого. Здесь были те же омерзительные реалити-шоу, тошнотворные ток-шоу, вызывающие тоску выпуски новостей и поганые голливудские боевики про бандитов, деньги и полицейских. Я выключал телек и смотрел в потолок. Снова я его включал уже глубокой ночью, и иногда мне удавалось посмотреть хороший фильм.
Потом я стал вставать и доползать до гальюна. Я стал замечать окружающие детали. Я заметил, что за окном зима, а оконное стекло непрерывно дребезжит от сильного ветра. Я заметил, что у моего лечащего врача, полковника медицинской службы Кнышева Ивана Емельяновича, огромный нос цвета и формы банана. Я заметил, что у медсестры Лидочки всегда короткий халат и красивые ноги, и вообще, она хочет замуж.
Потом стали возвращаться мысли. Я спросил отца, как же все-таки так угораздило кого-то утопить тральщик.
- «Маршал «Нечипоренко» снаряд засадил, - ответил отец. – Разберутся. История флота – история дурацких катастроф.
А потом рассказал историю дореволюционных лет о гибели подводной лодки АГ-15.
После полудня того злосчастного дня подводная лодка отошла от борта плавбазы "Олаид", стоявшей в Атландских шхерах, и направилась в море для выполнения учебного погружения. После прихода в заданный район, где уже находился минный заградитель "Ильмень", командир подводной лодки решил произвести срочное погружение с хода, используя при этом проверенную утром удифферентовку лодки. В это самое время кок заканчивал на камбузе последние кулинарные приготовления. Не спросив разрешения и даже не поставив в известность командира, он решил проветрить помещения, где находился камбуз, и открыл входной люк. Этот люк находился сразу же за ограждением прочной рубки и плохо просматривался с мостика. Дальнейшее не заставило себя ждать. Отдана команда "Срочное погружение!". Стальной корпус быстро уходит под воду, волна захлестывает открытый люк, один за другим затапливая внутренние отсеки.
Моряки "Ильменя" видели, как АГ-15 начала погружение со все увеличивающимся дифферентом на корму и через некоторое время скрылась под водой. На поверхности осталось 4 человека из экипажа, однако, спущенная на воду шлюпка "Ильменя" спасла лишь трех - командира, боцмана и рулевого, а не умевший плавать штурман, утонул, не дождавшись спасателей. Приблизительно через час после погружения к месту гибели подводной лодки прибыли водолазы. Они обнаружили, что лодка затонула на глубине около 27 метров и лежит на грунте без крена и дифферента с открытыми кормовыми и рубочными люками. Было установлено, что в носовом и кормовом отсеках находятся подводники, отвечающие на стук по корпусу лодки.
Потом с подводной лодки была выпущена учебная торпеда, в которой лежала записка. Удалось разобрать отдельные слова: "… в носу нас 11 человек,… буксируйте на мель, вода прибывает… или подымите нос…". Через час на стук спасателей по корпусу ответа из кормового отсека не последовало.
Возможность спасения оставшихся в живых подводников зависела от подхода спасательного судна "Волхов", которое было специально приспособлено для подъема затонувших подводных лодок. Но "Волхов" запаздывал, и его подход ожидался лишь к утру следующего дня.
Спустя почти 9 часов после гибели лодки на поверхности моря появились люди, которые, перестав надеяться на помощь извне, решились на самостоятельный выход из полузатопленных отсеков. Удалось выйти лишь шести подводникам, из которых в живых осталось пятеро. Они-то и рассказали подробности гибели АГ-15.
Через три дня АГ-15 подняли на поверхность. В носовом отсеке и воздушном мешке на корме было обнаружено 17 трупов. 15 человек погибло от удушья, 2 - застрелилось.
- Вот так! – подытожил отец. – На тридцати метрах погибли. Как обычно, спасатели задержались… Будем считать, что тебе повезло…
И вдруг его голос сорвался, а глаза наполнили слезы. Я его тоже пожалел. Один я у них, и такой непутевый. Надо было нарожать им с мамой пятерых, тогда бы не так страшно за детей было.
А потом я добрался до библиотеки госпиталя и обнаружил там целую россыпь старых замечательных книг, которые уже никто не читал. Там была «Вся королевская рать».
Там была «Превратности метода».
«Звездные дневники Йона Тихого» и «Фиаско».
«Рассказы из другого кармана».
«Когда хочется плакать не плачу».
«Ангел для капитана».
«Наш человек в Гаване» и «Тихий американец».
«Человек эпохи Голоцена».
«Приключения Хулио Хуренито» и «Лето 1925 года»…
С этого дня я лежал и читал книги. Мне даже стало казаться, что все наладится, что у меня все будет хорошо.
А потом со мной случилась новая напасть. У меня чудовищно раздуло правое яичко, оно покраснело и болело так, что невозможно было до него дотронуться. Я терпел целый день и все ждал, что эта напасть пройдет сама по себе. Но она не проходила, и я пожаловался отцу.
Он притащил целый консилиум. Врачи разглядывали мое яйцо, щупали его, флегматично говорили, что вылечат. Отец кричал: «Чтоб стоял, как у жеребца!». «Вылечим», - снова говорили врачи.
И я снова лежал в койке, выбираясь только к гальюну. Яйцо мое подвесили на бинт, привязанный к поясу. Теперь к капельницам и уколам добавилась процедура, при которой мне из вены брали кровь и вводили ее в задницу. Я опять целыми днями читал книги, которые мне приносил из библиотеки отец. Я потребовал, чтобы он достал мне джойсовского «Улисса», и через два дня он принес мне два огромных тома. Мне было, чем занять свои мысли.

10.

Я посмотрел на часы. Еще только половина второго.
Я набрал номер известного бригадира футбольных фанатов «коней» по кличке Седой.
Единственное, в чем я не дал отцу на себя надавить, это футбол. Папик всю жизнь болеет за «Спартак», что, учитывая его военморовскую жизнь, странно. По идее военный человек должен болеть за ЦСКА. Но папик говорит, что любовь к команде – это как первая любовь к девушке; она возникает случайно, внезапно, страстно и, в отличие от любви к женщине, на всю жизнь. Он может вспомнить самые разные матчи «Спартака» столетней давности, которые видел, проанализировать игру Хусаинова, Ловчева, Гаврилова и Черенкова. Он безо всякого сомнения считал, что и я буду болеть за «Спартак», но здесь я впервые и пока единственный раз в жизни проявил твердость и стал болеть за ЦСКА.
Я болел за ЦСКА с детства, истово и страстно. Я, будучи школьником, ходил на их матчи на фанатскую трибуну, участвовал в хулиганствах «коней» и иногородних выездах. Когда я учился в Питере, я практически не бывал на футболе, но матчи ЦСКА я старался посетить всегда. Я не шел на трибуну приехавших «коней», я не желал встретить знакомые лица. Я сидел на обычной трибуне, ощущал себя Штирлицем в тылу врага среди питерского пролетариата и болел молча, стиснув зубы и ничем себя не выдавая.
Вернувшись в Москву, я снова окунулся в деятельность футбольных хулиганов. Только здесь я приобрел вес в обществе и сделал карьеру. Футбол – не жизнь, оттого, что парни в полосатых майках накидают больше мячей в ворота парней в майках красных, нищих меньше не станет, и цены на нефть не упадут. Но именно здесь я забывал о скучной службе, неудачной любви и диктате родителей. Эскапистская функция зрелища, сказал бы какой-нибудь яйцеголовый. Функция социальной значимости, добавил бы я.
Я быстро приобрел славу в этих кругах, участвуя в битвах с фанатами других клубов, ментами и ОМОН. У меня не было здесь фамилии, а была кличка Боксер. Я сблизился с бригадиром фанатов Седым и стал его помощником. Я сам бы вскоре стал бригадиром, облеченным неформальными властью и уважением, если бы история с Марго не затмила для меня мир.
Мне нравилось слышать за своей спиной шепот фанатов «Это Боксер!» и мифы о себе. Я понимал всю плебейскость этого времяпрепровождения. Я ничего не рассказывал об этом родителям, я боялся неприятностей, если бы меня задержал ОМОН и сообщил на службу. Но сделать с собой ничего не мог и снова шел на футбол.
Трубку взял Седой, голос его, несмотря на позднее время, не был злым или раздраженным, скорее веселым.
- Привет, Седой, - сказал я. – Это Боксер.
- А! – обрадовался он. – Давно тебя не было. Болел что ли? В Самару едешь?
- Не знаю, - сказал я. – Сомнения у меня большие. Не нравится мне что-то вся эта суета. Агрессия, насилие, тупые рожи…
- Ну, ты, блин, даешь, - протянул Седой.
- Мы же не смотрим футбол, мы не ценим искусство спортсменов. Мы - безликая толпа, опора режима…
- Мы с тобой – не толпа. Они – толпа. И людишки в метро – толпа. Мы с тобой уже давно личности, а ты говоришь, как продажный журналюга: хулиганы, бесчинства, в футболе не понимают, людям мешают. Слушать противно!
Я вспомнил выезд в Раменское.
Доехав до вокзала, я обнаружил там внушительное количество красно-синих. Со своей «бригадой» мы двинулись ближайшей электричкой.
Машинист долго не мог закрыть двери, и, наконец, поняв, что просто так он их не закроет, обратился к фанатам с проникновенной речью: «Дорогие болельщики! Дайте закрыть двери, а потом делайте все, что хотите!». Дверям дали закрыться.
Через наши вагоны постоянно ходили омоновцы, выявляя зачинщиков беспорядков. Не знаю, выявили хоть одного, но забирали иногда за стояние во время движения поезда, а иногда и просто так. Люди, заходящие в наш вагон, сначала возмущались, потом привыкали, после чего уже пели вместе с нами песни.
Контролеры входили в вагон, убедившись, что здесь им ничего не светит, быстро шли дальше.
На какой-то станции, еще в пределах Москвы, зашел парень, лет двадцати. Всю дорогу до своей деревни он недружелюбно глядел на нас, выйдя и убедившись в том, что наш поезд уже тронулся, этот смелый субъект решился показать нам свой средний палец. Но тут же из окна нашего вагона вылетела бутылка, пущенная каким-то мужиком в хоккейной форме ЦСКА, и попала прямо в лицо тому парню. Весь вагон воспринял это аплодисментами и новыми песнями.
В самом конце, уже при подъезде к пункту назначения, произошел еще один забавный эпизод. В вагон зашел пьяный в слюни мужичок. Встав посреди вагона, он поинтересовался, где находится. Услышав взрыв хохота, мужик двинулся в тамбур, где встал покурить прямо напротив двери перехода в другой вагон. Прикурив и затянувшись, он вдруг получил мощнейший удар дверью, от которого рухнул прямо поперек тамбура. Оказалось, один из фанов открыл дверь ногой. Закончилось все хорошо: ушибленный встал, фан попросил у него прощения и они оба распили непонятно откуда взявшуюся чекушку.
От станции к стадиону мы шли со своими армейскими песнями и криком «Тупорылая деревня - эй, эй». Подойдя к местному стадиону, мы обнаружили фанатов «Сатурна». Вели они себя довольно-таки вызывающе. Один прошел сквозь наши стройные ряды, расталкивая всех на своем пути. Я шел с краю, поэтому имел возможность дать ему по уху, что и сделал. Ударил я его не сильно, колхозник не упал, а на приличной скорости начал убегать, параллельно выкрикивая оскорбления в адрес Москвы и ЦСКА. Убогого никто догонять не стал.
Некоторые фанаты, попив пивка, били бутылки о стоящие рядом машины. Одному мужчине, который попытался пристыдить подогретых фанатов, за это разбили бутылкой голову.
Мы прошли на отведенную нам трибуну, перед нами выстроились, как всегда, менты и шеренги ОМОНа.
Я не совсем хорошо видел, как все началось. Насколько я понял, ОМОН стал вязать кого-то в передних рядах, наши не согласились с незаконными требованиями и стали активно драться с ОМОНом. Сколько все это продолжалось, трудно сказать.
Надо было видеть лица ОМОН, шедшего на нас! Им явно было трудно. Это не бандитов на пол укладывать, руки за голову. «Кони» героически отбивались и наносили врагу урон. Вскоре в ОМОН полетели первые кресла. Я находился несколькими рядами выше линии, до которой смог подняться ОМОН. Было хорошо видно, как удачно летящее кресло попадало по вражеской голове и прочим частям тела.
Метанием кресел была занята молодежь, стоящая повыше. Они прямо не участвовали в драке, достаточно далеко все происходило, но здорово помогали, обстреливая врагов оторванными сиделками. Когда очередной напор врагов захлебывался, центральная часть трибуны заряжала: "Hooligans don’t stop!". В один из моментов прямо перед моим носом подожгли шашку и бросили в ментов. В конце концов активность нашей обороны была настолько велика, что враг отступил.
Я видел их лица. Причем отступили они не по команде, а потому, что ничего не смогли сделать. Это было зрелище! Это была радость! Я немало насмотрелся, но никогда не видел, чтобы ОМОН вот так отступал!
Это была наша победа. Мы смогли постоять за себя, мы победили беззаконие. Мы выстояли перед произволом и заставили его отступить. ОМОН был вынужден уйти на свои позиции перед трибуной. Они стояли внизу перед нами, они не смогли нас сломить, а мы пели то, что о них думаем. Кто знает, тот оценит.
Администрация стадиона начала беспокоиться. К трибуне подбегал Гусев с мегафоном и пытался всех успокоить. Среди ответов ему было что-то типа “Ролан, иди голы забивай, а мы здесь разберемся”.
Это было еще до начала игры, еще и команд не было на поле. До начала матча ОМОН получил подкрепление. Подошло еще человек двадцать в касках и бронежилетах - короткие стрижки, бицепсы.
Я был уверен, что с первым голом все начнется. Так и произошло. Начался «слэм» - это у нас такое бурное выражение радости. Вся толпа вскочила на пластмассовые кресла и стала орать и качаться из стороны в сторону. Не устояв, первые четыре ряда, как по цепной реакции, грудой начали падать вперед, увлекая за собой остальных. ОМОНу бы переждать минуту - и все бы успокоилось. Стражи порядка, видимо, решили иначе, и пошли в атаку через пионерский сектор. Прорваться им удалось только через детей, которые на "Локомотиве" сидят на Юге и вообще порой ведут себя нелепо. Через такой детский сад ОМОН и пошел наверх.
Надо сказать, во время подъема по пионерскому сектору героические бойцы ОМОНа не кисло подолбили детей, ну это у них в крови.
Центр же хорошо сопротивлялся. Естественно, выше по трибуне этот конкретный враг не поднялся. Ревущая в свалке толпа на моих глазах чуть не задавила маленького ребенка с матерью (что они забыли на фанатской трибуне?). Один из наших быстро вытащил этого ребенка из-под фанатов, а другой успел выдернуть его мать, которая на чем свет проклинала всех и вся. С верхних рядов снова полетели кресла. Оператору, который снимал эту свалку, стулом разбили камеру и голову. Нескольких бойцов ОМОНа, которые оказались в гуще, разъяренная толпа хотела вообще растоптать. Их выручали из беды с помощью дубинок.
Я крушил налево и направо. Голова отключилась, руки и ноги работали сами по себе…
Сколько времени шла драка, не скажу. Где-то минут пять. Несколько человек повязали. Не больше пяти! Представьте картину: ОМОН выхватывает фаната из толпы. Два омоновца его крутят головой вниз и ведут на выход. В это время его окучивают руками, ногами и дубинками рядом стоящие омоновцы, рыл так пять-семь. И это на глазах у всей трибуны. Естественно, в ОМОН летят кресла.
Был остановлен матч. Начались обращения от игроков и прочее, и прочее. В ответ мы спели: “Уберите ОМОН, хэй! хэй!”. И ОМОН действительно убрали!!! Весь ОМОН покинул стадион. Осталась обыкновенная милиция…
Я очнулся от воспоминаний.
- Не хочу я уже этого видеть, - сказал я в трубку. – Раззявленные рты, пьяные рожи.
- Ну и что? Люди отдыхают от тяжелого бессмысленного труда на радость себе и власть предержащим.
- Насилие они множат. И тупость существования усиливают. Можно сколь угодно лояльно относиться к "слэму" и считать фанатеющих ребят всего лишь экзальтированными шалунами, абстрактно удивляться перевернутым чужим автомобилям и изувеченным стадионам, расположенным далеко от вашего дома. Но не дай никому Бог соприкоснуться с толпой персонально. Толпа лишена сочувствия, слепа и жестока, и нет ей разницы, кого "мочить": крепкого парня, седого старика, ребенка или женщину.
- Ты что, инопланетянин?! На Луне живешь?! Ты посмотри, в каком мире ты живешь! Ты забыл погибших на матче "Спартак" - "Хаарлем" в 1982 году? Именно из-за ментов произошла трагедия. Как подло менты тогда вели себя, не давая болельщикам-врачам оказать первую помощь пострадавшим! А ведь менты даже не извинились перед нами! Каждый может привести примеры ментовского беспредела. Тебя еще не вязали?
- Тьфу-тьфу…
- Меня повязали года три назад в перерыве и препроводили в подтрибунное помещение. Оно было битком набито фанатами. Большинство - молодежь. У стены стоит парнишка лет пятнадцати. Напротив - здоровый пес в берете. Он задает парнишке какой-то вопрос. Парень что-то отвечает, видимо, невпопад. Тут же ему наносится мощный удар в живот, от которого несчастный паренек сгибается пополам. Здоровый бы мужик согнулся - а тут маленький, худенький. Омоновец кому-то кричит: “Этого тащите туда-то - я с ним еще поговорю”. Бедный парнишка. Еще школьного возраста. Его вина то в том, что, может, крикнул со всеми что-то не то или по малой нужде в парк вышел в перерыве. А его так долбят на глазах у десятков людей, да еще потом обещают “поговорить”. Таких примеров - масса. Еще хочешь?
- Я тебе на все сто процентов верю…
- Пять лет назад. Выхожу один со стадиона. Вдруг меня кто-то окликает с просьбой о сигарете. Я оборачиваюсь и смотрю: на меня злыми, волчьими глазами взирает сотрудник ОМОНа. Схватив за руку, он потащил меня в сторону ментовского автобуса. Втолкнув в автобус и захлопнув дверь, он с довольным видом сел напротив меня. Помимо него в автобусе находилось еще четверо ментов. Избивали меня минут двадцать. Как они это делали, рассказывать неинтересно. Получил я смещение позвоночника, перелом трех ребер, сотрясение головного мозга, ушибы и ссадины. Впоследствии пришлось поваляться в больнице две недели.
- И что? По твоей логике надо выходить ночью с кистенем и отлавливать одиноких ментов…
- Да не надо никого отлавливать! – закричал Седой. - Мы не представляем угрозы обычным жителям нашей несчастной страны. В ответ на проявление нормальных эмоций, в ответ на то, что мы радуемся забитым голам, эти быки в форме лезут на нас с дубинами.
- Наш ОМОН - прямое порождение системы, направленной против собственного народа. Эта система загубила десятки миллионов наших сограждан. В стране есть малые лагеря, и есть большой лагерь - вся Россия. В большом условия жизни немного получше. Но и в нем человек в форме имеет власть над тобой, причем часто эта власть используется вот просто так - все равно к ответу за это не призовут. И что делать?
- Бороться. У наших фанатов очень высокий боевой дух. Отличные боевые и морально-волевые качества. Мы не бежим от ментов, а достойно бьемся. Пока не поздно, кто-то должен понять одну истину: если подобную агрессию против болельщиков не остановить, в один прекрасный момент этот потенциал может перехлестнуть. И тогда защищаться уже будут не фанаты...
- Агрессию против народа, - поправил я Седого. – Но это уже политика, а она мне не интересна.
Мы помолчали.
- Ну что, едем в Самару? – снова спросил Седой. – Давай. Народ тебя ждет. Тут Эдик этот, рыжий, в шапочке, как у тебя, приперся, чем и похвастался. Шапочка, говорит, как у Боксера. А Пастух раз с книжкой пришел. Знаешь какой? Рюноске Акутагава. Я чуть со стула не свалился. Говорит, Боксер посоветовал почитать, о восточных боевых искусствах.
Я улыбнулся, и мне очень захотелось поехать с ними в Самару.
- Ладно, - сказал я. – Я позвоню. Пока.
- Hooligans don’t stop! – произнес Седой наш фанатский лозунг.
- Hooligans don’t stop! – ответил я и положил трубку.

11.

Плохое тоже когда-нибудь кончается. Мое яичко приняло обычные размеры. Чувствовал я себя вполне прилично. Я даже позвонил студентке Лизе, с которой мы познакомились во время ночной прогулки, и попросил ее навестить меня в приюте страждущих. К моему удивлению, она ответила, что задружилась с Фортунским и без него ко мне ни под каким видом не придет, но Виктора сейчас в городе нет, а как появится, они придут вместе.
Отца же волновало, буду ли я способен исполнять свои мужские сексуальные обязанности. Он доставал этими вопросами врачей, требовал у них, чтобы они сделали так, чтобы у меня стоял, как у жеребца. Врачи успокаивали его.
У нас появилась новая медсестра, ее звали Тамара. Она выглядела очень сексуально и красиво. Одета она всегда была в коротенький белый халатик, из-под которого виднелся белый лифчик. Я непрерывно разглядывал ее, а она не стеснялась моих взглядов; она непрерывно дразнила меня, поднимаясь на тумбочку, протирая пыль и показывая мне свою попу, обтянутую белыми трусиками, она принимала другие выигрышные позы. Она смеялась моим шуткам и скромно прятала взор, услышав мои комплименты. Она присаживалась на мою койку, когда ставила мне градусник, я гладил ее ноги, а она делала вид, что не замечает этого.
В один из дней, когда отец побежал по своим бесконечным делам, Тамара снова пришла в палату и присела ко мне на койку.
- Что делаешь? - дружелюбно спросила она.
- Беспокоюсь, - ответил я.
- Чего так? – спросила она.
- Понимаешь, лечу свой мужской агрегат. Вроде все в норме. Все, да не все. Смотрю на тебя, хочу бешено, а эрекции нет. Вот беда какая.
- Да что ты... - с недоверием сказала Тамара.
- Вот так… - сказал я. – Вот и беспокоюсь.
- Давай посмотрим, - сказала она и откинула одеяло.
- Да что ты, Тамара! - с трудом пробубнил я.
- Перед врачами не нужно стесняться.
Я хотел сказать ей, что она не врач, но постеснялся.
Она глазела на мой аппарат, в её голубых глазах промелькнул, какой-то огонек. Она погладила меня по груди, другую руку положила на член.
- Вроде, все нормально. Тебе нравится? - с невыразимой сладостью в голосе спросила она.
- Да, - ответил я, понимая какое на меня обрушилось счастье.
Тамара протянула мне руку ладонью вниз и положила ее мне на губы. Я уже не сопротивлялся, только тяжело дышал и поглядывал то на медсестру, которая скинула свой халатик и гладила свои груди через кружевной лифчик, то на член, которым игралась правая ручка женщины. Она сняла с себя лифчик, и я увидел ее красивые большие груди. Изгиб ее бедер были как бы частью того желания, которое от нее исходило, и в порыве неожиданной дерзости, она улыбнулась и села поверх меня на кровати.
Я припал к ней с нежностью. Мною двигала некая мудрость рук: я ощущал, где ее плоть оживает под моими пальцами. Прошло не менее пяти минут прежде, чем я решился поцеловать ее, но потом схватил губами ее губы. У нее был рот подлинной виртуозки, губы тонкие и живые, нечто жаркое исходило от ее живота и красивых грудок, которые вырывались из моих пальцев, пока мне не удалось совладать с ними.
Я захотел войти в нее. Она воспротивилась: «Сюда нельзя!»
Но я уже знал, что можно. Я проник туда, куда было нельзя. Ее сокровище было приготовлено для меня, и я ворвался туда, уповая на ответный восторг.
Тамара начала скакать на мне, все время ускоряя темп и тяжело дыша. Да, она была лакомым кусочком. Я откинулся на спину и предоставил ей делать то, что она хотела. Я получал огромное удовольствие, Тамара тоже начала стонать. Я был близок к тому, чтобы разгрузить трюмы, но не хотел, чтобы это кончалось, только не это, только не сейчас, мне хотелось продолжать и продолжать, и я остановил ее и опрокинул ее на спину.
Мне захотелось вкопаться, врыться в нее, как экскаватор, в ней томилось наслаждение, и я знал, где оно. Я снова был там, где зачинают детей, выражение легкого ужаса появилось у нее на лице, как у грешницы, страшащейся наказания и внушающей себе, что она ни в чем не виновата.
- Я не предохраняюсь, - напомнила она.
Мне казалось, будто я скольжу в чистом воздухе, она была вольна и раскована. Теперь я чувствовал себя грешником, великим грешником. Ее лицо, подвижное, насмешливое, расплылось, купаясь в наслаждении. Я почувствовал, что она близка к финишу. Присущая каждой женщине уверенность, что мир принадлежит именно ей, сменилась алчностью, блаженство расплылось по губам - она была счастлива. Я был готов завершить и выпалить, куда угодно, но не знал, куда именно.
Она издала пронзительный вопль. Ее уже сотрясал оргазм. И, закрыв глаза, я переметнулся ей на живот чуть позже, чем следовало.
Все уже улеглось. Она в изнеможении лежала рядом, и ее язык вяло лизал мне ухо.
- Ты просто гений, - сказала она, наконец.
- А ты славно поешь, - ответил я ей.
Она дала мне хорошего шлепка по животу.
- Как ты думаешь, кто-нибудь слышал? - забеспокоилась она.
- Едва ли.
- Думаешь, здесь такие толстые двери? - она села, поигрывая красивыми грудками. - Нет, я в этом не уверена. Мне что-то не по себе, кто-нибудь может войти в любую минуту.
Я снова попытался успокоить ее.
- Мне кажется, ты поостерегся, - сказала Тамара.
- Наполовину.
- Я подумала, какой у тебя несчастный вид.
- Откуда здесь быть счастливым. Здесь все больные. Врачи тоже.
- Вообще-то я этим не занимаюсь. Во всяком случае, не закрыв дверь.
- А нынче не заперла.
- Так уж получилось.
- Ты просто очаровательна.
- А вы мужики все равно свиньи.
- Ты мне нравишься.
- Ты мне тоже нравишься, Саша.
- Приходи еще и увидишь, как сильно ты мне нравишься.
- В следующий раз, -- сказала она, -- будь поуверенней.
- Следующий раз будет настоящим праздником, - сказал я.
Я поцеловал ее.
Она оделась и ушла, прикрыв за собой дверь.
Я чувствовал себя совершенно опустошенным. Чувство удовлетворения и ощущения того, что с моим мужским естеством все хорошо, радовали меня.
Почти тут же в палату вошел отец.
- Ну, как? – спросил он.
- Что как? – переспросил его я.
- Получилось?
- Что получилось?
- Ну, с Тамарой…
- А ты откуда знаешь?
- Ну, в общем, - замялся отец, - мы ее попросили.
- Кто это мы?
- Это не важно… Ну так что, получилось?
Я почувствовал, какая у меня все же сейчас на лице глупая улыбка и ответил, стараясь ее скрыть:
- Да. Все нормально. Она не медсестра?
- Не совсем… - снова замялся отец.
- А кто? Проститутка?
Я вспомнил, как во владивостокском доме офицеров, еще во время проверки, еще до гибели девятнадцатого тральщика, небольшую группу проверяющих, в том числе и меня, потчевал бильярдом, водкой и закуской из морепродуктов начальник этого славного культурного заведения. Шары гремели, рожи уже были красные, дым стоял коромыслом. Я не знаю, кому пришла идея заказать проституток, я не видел, чтобы кто-то им звонил.
Но их привезли. Не знаю, на чем, не на грузовике, наверное. Четырнадцать красивых девушек. Их привезли и выстроили вдоль стены в одну шеренгу. Мужчины стали по очереди, соответствующей их служебному статусу, выбирать себе девушку. Все это показалось мне страшно похожим на невольничий рынок, и я под каким-то благовидным предлогом оттуда сбежал.
Ненавижу любовь за деньги, ненавижу насилие, рабство, неволю.
Ненавижу маскульт.
Ненавижу, когда все очень просто…
- Нет, не проститутка, - сказал отец.
- А кто же?
- Слух о твоем поступке разнесся, дамы в восхищении...
Он так и не сказал мне, кто была эта медсестра, как «они» ее уговорили. Больше я ее не видел.

12.

Пришла пора позвонить бывшему шефу Марго. Я давно уже знал его мерзкую фамилию – Рыбкин – и отвратительное имя – Михаил, но для меня он так и остался в сознании просто шефом Марго. Я намеревался поднять его из постели часа в три ночи и побеседовать с ним об искусстве. О Моцарте, о Мисиме, о Джойсе. А потом отчитать как следует и припугнуть. Это время наступило.
По возвращении из Владивостока в Москву я снова поселился в своей мансарде, хотя родителя упорно настаивали на моем возвращении домой. Я пытался не вспоминать о Марго и не искать с нею встреч. Но вернувшись в свою прежнюю жизнь, стал снова думать о ней. Излечившимся от алкоголизма или наркозависимости врачи рекомендуют изменить дом, жизнь, внешность, отрастить бороду или побрить голову наголо; новая обстановка должна изгнать старые мысли.
У меня не было новой обстановки, и старые мысли о Маргарите вернулись. Я долго крепился, но однажды набрал номер ее телефона. Мне ответили, что владелец этого номера давно уже другой человек. Я был в квартире Марго, но там уже жили незнакомые мне люди. А потом в один из дней я ушел со службы и отправился на «Павелецкую» в офис Марго.
Ее там не было. Не было и ее шефа. На мои расспросы сотрудники пожимали плечами и делали хитрые лица. Я стал прикидывать, что мне делать дальше и куда идти, но в коридоре меня остановила молодая женщина и спросила:
- Маргариту ищешь? Я тебя помню…
Я подтвердил, что действительно ищу Марго.
- Не ищи, - сказала женщина. – Она в Испании с Рыбкиным.
- С Иваном Рыбкиным, бывшим кандидатом в президенты? – через силу пошутил я.
- Нет, с нашим шефом. Михаилом Михайловичем Рыбкиным. Через неделю приходи.
Я пришел через неделю. Марго по-прежнему не было.
Я направился в кабинет Рыбкина, но меня остановили его секретарша и здоровенный охранник.
- Передайте Михаилу Михайловичу, что пришел Сайрус Градиленко, Военно-морские силы самостийной Украины.
Секретарша стала звонить Рыбкину по телефону, спросила меня:
- Вы по какому вопросу?
- По вопросу возвращения незаконно изъятого имущества, - ответил я.
Шутки мои были, конечно, глупы до невозможности, но меня, к моему удивлению, к Рыбкину пропустили.
- Так и знал, что это ты, - сказал он, увидев меня. - Шутишь все глупо.
А потом добавил после небольшой паузы:
- Марго больше здесь не работает, со мной она больше не живет. Можешь забирать ее обратно.
Я всю неделю думал о том, каким образом убью гада Рыбкина. Убивать богачей лучше всего дорогими предметами, чтобы, испуская дух, они возмущались такой глупостью. Лучше всего долго бить по голове его же дорогими часами «Ролекс», чтобы вместе с головой сломались и часы. Вообще говоря, не так-то легко отправить в потусторонний мир такого здоровяка, как бывший шеф Марго. Он выносливый, хорошо натренированный противник. Но все равно, Рыбкина можно задушить его же толстой золотой цепью, чтобы в конце процесса цепь вся изорвалась, и ее можно было бы сдать только на лом.
Вероятно, эти мысли читались на моем лице, потому что Рыбкин успел нажать на какую-то кнопку, и за моей спиной выросла фигура того самого охранника.
Я присел в кресло перед столом шефа этой конторы и сделал удивленный вид.
- Иди, Сережа, - сказал охраннику Рыбкин. – Надо будет, я тебя позову.
- Можно позвонить? – спросил я Рыбкина.
- Звони, - пожал плечами он.
Я перевел телефон в режим громкой связи и набрал номер Седого. К моей радости он ответил сразу.
- Здорово, Седой, - сказал я. - Это Боксер.
- Здорово, - обрадовался он. – Ну что? Скоро сезон начинается!
- Пойдем обязательно. У меня проблема. Я на «Павелецкой». Меня хотят отдубасить нехорошие дяди. Мы можем им объяснить, что так делать нехорошо?
- А сколько человек надо?
- Человек десять, я думаю, хватит.
- Биты брать?
- Нет, биты не надо. Здесь офис. Пусть лучше молотки возьмут и кастеты.
- Ну, хорошо. Только сразу я не успею, через час подскочим. Давай координаты.
- Подожди, здесь, вроде, напряженность спадает, - сказал я и положил трубку.
Я почти успокоился и сказал Рыбкину:
- Джентльмены не начинают не нужной войны. Джентльмены не грозят друг другу физической расправой. Джентльмены в смокингах держат в ухоженных руках хорошо обкуренные трубки и, глядя через окно на зимний пейзаж своих поместий, обсуждают цены на алюминий на лондонской бирже.
- И что дальше? – спросил он.
И я рассказал Рыбкину, что он для меня – объект классовой ненависти. Что не рядовые преступники несут в этот мир заразу, а он. Что я ненавижу этот порядок, от рождения развращающий людей. И я не стесняюсь самого себя, оттого что ненависть пришла ко мне через такую личную причину - через измену Марго. Я объяснил Рыбкину, что ненавижу гадов, которые переделывают русских девочек в существа, служащие подстилкой для богатеев, которые всю душу вымотают, но не женятся на этих глупых девочках.
Рыбкин меня слушал очень внимательно, даже когда звонил телефон, он брал трубку, коротко сообщал, что у него совещание, и слушал меня дальше. Поймав паузу в моей обличительной речи, он спросил:
- Так что ты от меня хочешь?
- Дай мне ее номер телефона, - ответил я. – Один мой звонок, и она вся в слезах бежит ко мне. Дальше – мы любим друг друга всю жизнь и умираем в один день.
Рыбкин усмехнулся, открыл записную книжку и написал мне номер телефона. Я сразу же набрал этот номер, но мне ответили, что он не обслуживается.
- Опять ты соврал, - сказал я в сердцах Рыбкину.
Он усмехнулся и стал куда-то звонить. Он разговаривал с каким-то Володей, несколько раз повторил фамилию, имя и отчество Марго, долго молчал. Потом написал мне на бумажке два телефонных номера.
- На, возьми, - сказал он мне. – Это номер Маргариты. А это номер Володи, приятеля моего, он в абонентской службе работает. Я полагаю, ты за ней еще будешь какое-то время гоняться. У него ее телефоны узнавай. А ко мне больше не ходи. Нет у меня с вами никаких дел.
Я схватил бумажку и побежал к выходу.
Мир не изменился за время моей беседы с Рыбкиным. Так же бежали по небу облака, робко и неуклюже наступала весна. Еще не просохли лужи, у одной из луж копошились двое детей в ярких комбинезончиках. Прошла стайка студентов, обсуждая какого-то ненавистного преподавателя. Женщина с коляской негромко напевала песенку своему малышу, тот плакал, и женщина взяла его на руки и стала качать. Проехал полупустой трамвай. Старуха в рваном плаще порылась в урне у входа в офис, ничего не найдя пошла дальше. Из офиса вышел парень в костюме и галстуке с мотоциклетным шлемом в руке. Он надел шлем на голову, сел на крошечный мотороллер и уехал.
Задыхаясь от волнения, я набрал номер Марго и почти сразу услышал ее голос.
- Это я! - закричал я в трубку. – Я приехал! Насовсем! Где сегодня встречаемся?
Она молчала. Потом я услышал:
- Нет, Саша, не надо. Я тебя не люблю. У меня давно другой.
А потом я услышал короткие гудки. Я снова набрал ее номер, но она не отвечала.
Женщина снова положила малыша в коляску. Дети в комбинезончиках переместились к другой луже. Прошла симпатичная девушка в кожаном пальто. Наши с ней взгляды встретились, она замедлила шаг, но я ничего не сказал, и она прошла дальше. Проехал еще один трамвай.
Мир изменился. Он стал еще хуже…
Я положил телефон в карман и отправился к метро.
В последующие дни я снова звонил ей. Она не отвечала, если я звонил со своего личного или рабочего телефонов. Я звонил с чужих телефонов, она отвечала, но не хотела со мной разговаривать дальше. В конце концов, она поменяла свой номер, но я его узнал и снова звонил ей. Я так и не увидел ее до сегодняшней ночи.
Я набрал номер мобилы Рыбкина, и когда он ответил, еще не очухавшийся ото сна, я сказал:
- У входной двери вашего офиса стоят пять чемоданов с долларами. Их необходимо вывезти в Занзибар путем оформления оффшорных компаний. Немедленно выезжайте.
Он испустил вздох и сказал:
- Блин! Как ты мне надоел!
- Как поживает Марго? - спросил я.
- Достал, - сказал он, - не знаю я о ней ничего.
- А я видел ее сегодня с каким-то тупорылым мурлом семидесяти лет, – сказал я.
- Может быть, это ее дедушка? - спросил Рыбкин. – Поразительно бывает, этих старичков ничто не берет.
- Точно, - сказал я, - этих старых бодрячков ничто не тревожит - ни совесть, ни воспоминания.
Мы немного помолчали. Наконец он спросил:
- Ты чего звонишь?
- Я хочу знать, где Марго. Я хочу знать, с кем она, потому что ты это должен знать. Я хочу, чтобы ты знал, что я помню о тебе и никогда тебя не прощу.
- Нужно рассматривать это дело как можно более объективно, - сказал он.
- Нет, - возразил я, - это дело в высшей степени субъективное. Если Марго не вернется, я убью и тебя, и того гада, что сейчас с ней.
Он молчал.
- Понимаю, - сказал я, - сейчас твоя совесть лихорадочно работает. Если я убью этого толстого, тебя это вполне устроит. Ты получишь Марго и клиентов того гада. Не надейся.
- Меня сюда не путай.
- Хорошенькие шуточки, некто обманом и посылами уводит у меня любимую женщину, но как раз его-то и нельзя впутывать.
- Никто ее у тебя не уводил, она сама ушла.
Я молчал. Рыбкин был прав, и это угнетало меня. Марго ушла сама, конечно, под воздействием и моим, и моих родителей, и Рыбкина. Если бы она хотела остаться со мной, никто не заставил бы ее уйти.
- Алло, Александр, - сказал Рыбкин, - ты меня слушаешь?
- Да, я тебя слушаю. - Разговор с ним я представлял себе совсем иначе. Я хотел его так припугнуть, чтобы лишить сна хотя бы до утра. Не получалось.
- Чем могу тебе помочь? - спросил он тихо.
- Ничем, - сказал я.
- В ваших отношениях наступил кризис…
- А ты был тут как тут…
- Да, она прибежала ко мне. Но с ее претензиями она мне не нужна. Мало ли баб кругом. И не знаю о ней ничего, и знать не желаю, и тебя слышать не хочу.
- Сейчас остается только одно - открыто вмешаться в их отношения, - сказал я.
- Не стоит, - возразил он. – Убьют тебя, или покалечат. А Марго все равно не вернется.
- Почему?
- Потому что ты ей не нужен. Ей нужны деньги.
- Полегче, - попытался я его остановить.
- Без всяких «полегче». Обычная девка, как все. А во лбу цена горит… Если ты этого не понял, то ты полный дурак. Я о ней уже не помнил бы, если бы не ты, храбрый портняжка. Я после нее уже столько баб перетрахал…
Я даже не обиделся на «храброго портняжку», я молча его слушал. Он тоже замолчал, а потом спросил уже по-другому:
- Чем тебе помочь?.. Я имею в виду... - Он замолчал.
- Ты имеешь в виду деньги? - спросил я.
- И это тоже, - ответил он.
- Дело обстоит намного хуже, чем я думал, - сказал я, - если ты смеешь говорить со мной о деньгах.
- О деньгах говорить всегда уместно…
- Вы без конца толкуете о процентах - десять процентов, двадцать, пять, пятьдесят... но вы не говорите, с какой суммы берутся эти проценты. Я знаю, что сто процентов от рубля равняются рублю, а пять процентов от миллиона составляют пятьдесят тысяч...
- Не разводи интеллигентской болтовни. Ближе к делу.
- Послушай, перестанем говорить о деньгах, поговорим лучше о чем-нибудь другом, ведь мы джентльмены.
- Джентльмены говорят только о деньгах, все остальное прилагается.
- А душа?
- А что насчет души?
- Есть одна душа, которая мне необходима, - Марго. Но как раз ее-то вы у меня отняли.
- Какие глупости. Я тебе все уже сказал. Короче так, надумаешь уйти из армии своей – подходи, помогу найти достойное денежное место; упрямые бойцы нужны всегда. А насчет Марго не звони мне больше никогда, не знаю я о ней ничего и знать не желаю.
- Рыбкин, ты для меня символ нашего несправедливого мира. Я ненавижу мир, в котором одни изнывают от скуки и безделья, или от ежедневного воровства сотен тысяч, а другие тяжелым трудом едва зарабатывают на хлеб. Я гляжу на этот страшный мир и понимаю, или он меня - этот мир, или я его. Пусть даже ценой разрушения этого мира. Чего мне его жалеть - он-то меня не жалеет.
- Сходи в революцию или в народ.
- Отключи трубку, Рыбкин, - сказал я, - не то я вспомню о минимальной оплате труда в России. Желаю тебе и твоей совести спокойной ночи.
Он, по-моему, не понял, что я не шучу.
- Ну, смотри, - сказал я, - как только у меня заведутся деньги, я найму частного детектива и он докопается, как работает твоя фирма.
Но он все еще ничего не понимал, и так получилось, что я положил трубку первый.
Надо было оскорбить его, как следует: спросить его, изнасиловал ли он уже дворничиху, имеет ли дело с чеченскими террористами и бывает ли его папа в Кремле.
Я ничего этого не сделал, а теперь об этом немного жалел.

13.

Я опять стал думать о Марго и о ее нынешнем.
Они наверно уже вернулись из клуба. Жирный лежит в постели, завтра снова сложный день – выбивать дух из конкурентов, придумывать новое для обмана клиентов и налоговых инспекторов, считать наличные.
- Что ты возишься? – недовольно говорит он Маргарите.
Она уже сняла макияж, но еще не готова для сна. Она в белых трусиках и легкой маечке. Меня трясет от возмущения, что жирный видит это и не ценит каждого мига этой близости, не считает величайшим блаженством. Разбитый нос и испорченный галстук – слишком малая цена за это счастье.
- Не смей на меня орать, - говорит Марго.
В голосах, которые звучат ровно даже при обмане, супружеской измене, абортах, появляются визгливые нотки.
- Ах, у тебя просто нервы разгулялись, прими что-нибудь успокаивающее, - примирительно говорит жирный. – Завтра трудный день…
Ничего не принимай, Марго. И не думай о завтрашнем дне. Думай обо мне: я плачу в мансарде на Тверской – нашем бывшем доме, у меня на столе «Макаров», а завтрашнего дня уже нет.
Я представляю, как я пробираюсь в их дом и врываюсь в спальню, страшный, вытянув перед собой пистолет и кричу что-то нечленораздельное, а они лежат в кровати, и я стреляю в них...
А потом мне становится неприятно от своего бессилия - я даже не могу наблюдать ее жизнь, я - бывший любовник, этим показывают самую идиллическую картинку жизни, далекую от правды. И потом, всяк волен испоганить свою жизнь так, как хочет. У нас свободная страна, а не ваххабитское государство. Пока еще.
Марго со мной не церемонилась. Тут она не ошиблась, я своим существованием уже не доставлю ей поводов для размышлений или сожалений.
И почему я не нашел себе другую женщину?
Я гляжу на женщин с опаской и недоверием. Меня и раньше иногда пронизывали острые приступы вражды к женщинам, настоящей злобной вражды. Потом была Марго, и вражда утихла.
Сейчас я ненавижу Марго, и ненавижу их всех.
Я вспомнил, как какого-то нашего писателя, эмигрировавшего в Америку, во время интервью в прямом эфире спросили, не «голубой» ли он. А он взял и ответил: «Если бы я вырос среди таких женщин, то обязательно стал бы «голубым». Гениальный экспромт.
К нашим женщинам это тоже может относиться. Наши дамы до тридцати лет – избалованные дети, после тридцати – законченные стервы. Грустно это и скучно. Многие освобожденные дамы освобождают себя от любви к другому человеку. Они равнодушны и любят только себя.
Я вспомнил, как самурай, которому было приказано совершить сэппоку, снял помещение чайной комнаты и, собрав простолюдинов, устроил кукольное представление. При этом он сам управлял одной из кукол и вместе с остальными пил и веселился. Сэппоку он совершил после представления.
Вот это я понимаю! Я стал думать, как бы мне отметить предстоящее сэппоку. Я надумал взять проститутку. Это должно было меня успокоить и настроить на нужный лад. Я уже совсем было собрался, но куда звонить не знал. Я стал ворошить газеты и журналы, но ничего не нашел и очень расстроился. Вот такой вот я человек – обыденную вещь не могу сделать. Не можешь жить - надо умереть.
Но я все же вспомнил женщину, с которой хотел поговорить. Светлану.
Светлана – дочь Сырникова Евгения Викентьевича, заместителя федерального министра. Евгений Викентьевич – давний друг моего отца.
Света на два года моложе меня. Мы учились в разных школах, но с детства часто виделись и, вообще, шли по жизни совсем рядом. Мы всегда очень хорошо дружили, хорошо понимали друг друга и частенько делились своими сомнениями и планами.
Еще со школы Светлану прочили за меня. Но мне никогда не приходило в голову всерьез ухаживать за ней или воспылать к ней страстью. Я всегда помнил завет отца: «Даже волк не охотится рядом со своим логовом». Хотя она мне всегда нравилась. Она такая красивая и такая приятная. Все, что она ни делает, выглядит так естественно: возится ли на кухне, улыбается, или танцует. От этих мыслей я покраснел и запретил себе думать о Светлане: она слишком хороша, а я по отношению к ней вел себя все-таки не очень хорошо.
Хотя, помню, в какой-то Новый год, я еще учился в школе, мы были у Сырниковых в гостях. Сначала все вместе сидели за столом, провожали старый год, потом встречали новый, потом родители уткнулись в телевизор, иногда затевая какой-нибудь разговор, иногда выпивая. Я утащил со стола бутылку вина, тарелки с закусками, и мы со Светланой ушли к ней в комнату. Мы пили вино и разговаривали. Мы разговаривали обо всем: о политике, о любви, об одноклассниках, о ее внешности, моих спортивных успехах, наших музыкальных школах, учителях и планах на будущее. Мы допили вино, а потом стали целоваться, неумело и неловко, но мне это занятие очень понравилось, и Света мне нравилась, она была такая нежная и красивая.
Потом, правда, выяснилось, что я утащил какое-то очень дорогое вино, гвоздь стола, и наши предки искали это вино и сердились. Когда нас раскрыли, Евгений Викентьевич кричал «Алкоголики! Портвейн сначала в подъезде пить научитесь!», но видно было, что он не сердится.
Потом я уехал учиться в Питер, и как-то само собой было ясно, что я непременно женюсь на Светлане сразу по производству в офицеры в ознаменование дружбы наших семей. Но производство прошло, я часто бывал у Сырниковых, и даже продолжал играть со Светланой в четыре руки, но о предложении не заикался. И не было у нас никогда разговоров о любви.
Потом наши пути основательно разошлись, у каждого началась своя личная жизнь, у каждого довольно бурная.
Недолго думая и еще не зная, что я скажу, я набрал телефон Сырниковых.
Трубку взял отец Светы – Евгений Викентьевич. Его «Алё» было встревоженным. Оно и понятно, в ночном звонке всегда таится угроза.
- Евгений Викентьевич, это Саша Попов. Можно со Светой поговорить?
- Ты очумел, Сашка, в такое время звонишь. Спит она.
- Мне необходимо. Вопрос жизни и смерти.
Евгений Викентьевич все же Свету разбудил, я услышал её встревоженный голос:
- Алло…
Мне было приятно услышать ее голос. Голос у нее сильный и умный.
- Света, доброй ночи. Что делаешь?
- Сплю… - теперь уже протяжно и удивленно, без раздражения.
- На тебе что надето?
Короткий смешок, потом снова без раздражения:
- Пижама в цветочек.
- В какой цветочек?
- В голубенький.
- Погоди, представляю… Так, хорошо… Представляю дальше… Мысленно пижаму снимаем и … Мне нравится.
Снова короткий смешок и встревоженный голос:
- Случилось что?
- Ничего. Я хотел только услышать твой голос, - сказал я. - Ты такая милая.
- Меня все это так огорчает, - сказала она, - тебе, наверное, тяжело.
- Что ты имеешь в виду? – спросил я.
- Мне сказали, у тебя с отцом не все хорошо… И невеста тебя бросила… И на службе как-то не так…
- На службе все так. А остальное пустяки, дело житейское, как говорил один литературный персонаж с пропеллером в заднице. А его я убью.
- Кого? – испуганно спросила Светлана.
- Ее нынешнего.
- И после этого Маргарита помчится к Мастеру…
- Это уже не важно.
- Нельзя ли тебе чем-нибудь помочь? - спросила она вполголоса.
- Да, - ответил я, - приходи и сжалься надо мной.
- Зайду как-нибудь.
Мне даже стало жутко при мысли, что она и впрямь последует моему зову.
- Приходи, - сказал я. – Треснешь меня крышкой рояля по голове. Вправишь мне мозги. Только рояля у меня нет. Придется за этим к тебе идти.
- Заходи. Давно тебя не видела.
- Зайду. Через несколько дней. Если доживу. Я мерзавец, но у меня есть оправдание - мне ужасно плохо, так плохо, что и не передашь.
- Я сделаю пиццу и салатов настрогаю…
- Я давно тебя хотел спросить.
- О чем?
- Ты почему замуж не выходишь?
На том конце провода повисла тишина. На самом деле я, конечно же, не собирался выяснять подробности ее личной жизни, пошутил глупо. К слову пришлось, как в том анекдоте про ковбоев. Какое мне дело до ее личной жизни, я со своей не могу, как следует разобраться.
- Светка!
- Что?
- Ты где?
- Здесь…
- А чего молчишь?
- Думаю.
- О чем?
- Над вопросом твоим, почему замуж не выхожу.
- И почему же?
- Тебя люблю.
Теперь замолчал я, осмысливая ее слова. Потом глупо спросил:
- Давно?
- Давно, семь лет почти…
- С какого времени?
- Когда встретила тебя у Пушкина. Ты стоял в папиных флотских брюках и флотских туфлях. Наверное, она не пришла; ты стоял такой грустный.
Я напрягся, но не вспомнил. Мало ли раз мужчина ждет у Пушкина, а она не приходит. Я расстроился еще больше. Не следовало ей так вдруг рассказывать мне. Нельзя возвращать ушедшие мгновения и нельзя рассказывать о них другим... Не надо тревожить ушедших мгновений, не надо их воскрешать.
Потом я спросил:
- А чего молчала?
- О любви должен говорить мужчина.
- О любви должен говорить тот, кто любит… У тебя же были романы: Ваня этот мент, и Ефим этот поганый…
- Он не поганый. Но, действительно, все не то…
- Я тоже не то… Ты мою коллекцию компактов видела?
- Видела, слушала.
- Оставляю ее тебе.
- А ты что, уезжаешь?
- Уезжаю…
- Далеко?
- Далеко…
Меня снова стал душить ком в горле, и я повесил трубку.
«Битлы» запели «Она уходит из дома», и я подумал, что мне тоже пора. Меня всегда расстраивала эта песня. Я представлял утро, осень, дождь, совсем молодую девушку, которая убегает из дома от своих родителей. «Куда ты, дурочка? – всегда думал я. – Иди домой, в тепло. Ляг, поспи, все плохое пройдет».
Не всегда проходит. Не скроешься в доме, где ты совсем один, где нет любви и тепла.
Депрессия по-прежнему мучила меня, но я сроднился с ней так же, как с мыслью о смерти. «Макаров» лежал на столе, прикрытый «Комсомольской правдой». Скоро мне предстояло им воспользоваться.
Я знаю, что произойдет после моей смерти.
Мать будет плакать и уверять, что она, мол, единственная, кто понимал меня. Скорее всего, это правда, но это мне не помогло. Всю жизнь она считала и будет считать, что я очень одаренный юноша, но, к сожалению, очень чувственный и, к сожалению, совершенно недисциплинированный.
Кадочник заговорит обо мне как о "распространенном человеческом типе", лишенном "всякой социологической последовательности".
Полбеков расплачется искренне и горячо, он будет потрясен до глубины души, хотя и слишком поздно.
Светлана так зарыдает, словно она моя вдова; ее будут мучить угрызения совести из-за того, что она не почувствовала мое состояние и не пришла ко мне сразу.
А Марго просто не поверит, что меня нет в живых... Она уйдет от своего любовника, начнет звонить по телефону ко мне домой и требовать, чтобы мать сказала ей правду, где я нахожусь. Напрасно.
Отец сполна упьется трагизмом ситуации и почувствует глубокое раскаяние.
Участники нашей группы «Красные носки трезвенника» заплачут навзрыд, и их плач своей неэстетичностью будет шокировать остальных участников похоронной церемонии. Николай будет страшно ругать всех виновных и невиновных в моей смерти.
Рафаэль сочтет своим долгом подавить слезы и, быть может, после похорон в одиночестве вернется на кладбище и снова подойдет к моей могиле.
А можно и не стреляться сейчас. Застрелиться можно потом, если мне еще захочется умирать.
Можно дослужить оставшиеся по контракту два года и заняться другим делом. Я уже примерно знал каким. Я буду нищим в метро. Я представлял, как буду в страшных отрепьях и с приклеенными бельмами на глазах брести по вагонам и страшно кричать про Чечню и Родину, а люди будут бросать мне в картуз деньги.
И когда-нибудь я встречу в метро всех. Надеюсь, у них у всех окажется в кармане мелочь, когда они будут проходить мимо меня, может, отец наскребет больше десяти рублей, Рафаэль, приехавший из Петербурга, бросит мне сторублевую бумажку. Седой даст мне пятьдесят рублей и расскажет сопровождающим его фанатам, как меня покалечили «мясные». Мать, наверное, сочтет, что наиболее правильным будет пожертвовать от двух до пяти рублей. Светлана возьмет меня за дурно пахнущий рукав и долго будет смотреть мне в глаза. Кадочник, возмущенный всей этой безвкусицей, не бросит в мою шляпу ничего, даже сигарету.
Если Марго, встретив меня в таком виде, сможет отвернуться от меня, значит, она умерла. Тогда я смогу печалиться на ее могиле.
А в один из дней, блуждая в таком виде по метро, я вычислю арабского террориста с бомбой, схвачу его и не дам ему войти в облюбованный им вагон. Мы схватимся в борьбе, упадем на платформу, он все равно взорвет свою бомбу, но она разорвет только нас двоих, больше никто не пострадает.
Или можно броситься в объятия национал-большевиков. Я начну посещать их сборища и участвовать в акциях. Моя жизнь приобретет какой-то смысл; но тут я лишусь последнего шанса снискать отцовскую милость и тем самым потеряю возможность на спокойную старость. Быть может, после разгона лимоновцев и изоляции самого Лимонова мать пристроит меня в своем театре. Я буду таскать декорации и ждать появления Марго в театре с «ее нынешним». Одно плохо: у меня будет много свободного времени, и я буду предаваться воспоминаниям, которые когда-нибудь меня все равно убьют. Нельзя лелеять воспоминания. Цепляться за прошлое - лицемерие, ибо никто не способен оценить мгновений, подобных тому, когда Марго бросила своего шефа и мы поехали к ней.
Или самое простое. Я продолжаю выступать в нашей рок-команде и тем зарабатывать себе на жизнь.
Или нанимаюсь матросом на либерийское судно и брожу по морям и странам.
Нет, на судно нельзя. Не надо уезжать и облегчать Маргарите жизнь, пусть не думает, что она избавилась от меня. Пусть помнит, что в любую минуту она может встретить меня и залиться краской стыда, ибо вся ее жизнь - сплошное распутство и нарушение супружеской верности.
Святых и дилетантов горе может поразить не на жизнь, а на смерть. Я знал, что делать через большой промежуток времени, но не знал, как жить сейчас. И два оставшихся года моего контракта с Вооруженными Силами казались мне вечностью.
Я снял газету с пистолета и стал его разглядывать. «Макаров» был красив, хотя немного неуклюж. Я, не торопясь, разобрал его, взял кусочек ветоши и стал чистить. Потом аккуратно смазал и собрал. Вставил магазин с патронами. «Макаров» был готов к использованию, и мне предстояло им воспользоваться.
И тут я стал жалеть всех.
Я стал жалеть мать за то, что она в свое время бросила столицу и уехала с отцом. За то, что не стала великим музыкантом, а потом и вообще бросила музыку. За то, что ее виолончель висит на стене и давно не снимается. За то, что я не такой, каким она меня хотела видеть. За то, что ей уже не тридцать.
Я стал жалеть отца за то, что он стал таким. Я знаю, что в свое время он был бойцом и яростно противостоял всему, что ненавидел. Я не знаю, когда он стал удачливым конформистом, но я жалел его за то, что он стал таким. Я жалел отца за то, что он потерял много денег во время смуты, хотя купить квартиру в Москве и пробить себе карьеру успел. За то, что я не оправдал его надежд, я его тоже пожалел.
Я пожалел Рафаэля за то, что все его нынешние девки и женщины клюют не на его личностные качества, а на его деньги и связи. За то, что с настоящими музыкантами ему нельзя иметь дело, потому что это не приносит денег.
Я жалел нашего коккер-спаниеля Жана за то, что ему уже пятнадцать лет, что он почти все время спит, что у него лимфосаркома, которую, правда, вылечили, но сколько ему осталось жить – неизвестно.
Полбекова - за то, народу не нужно его уважение к себе и людям; народу нужны плеть и жратва.
Кадочника - за то, что из «бычка» атомной подводной лодки он превратился во флотского бюрократа.
«Красные носки трезвенника» - за то, что они никогда не попадут в мейнстрим.
Марго – за то, что Бог ей дал любовь и беззаветно любящего человека, а она сменяла это на деньги. А может быть, и не любила она меня никогда, за это я тоже ее пожалел.
Светлану – за то, что ее любовь сейчас оборвется.
А себя – за то, не хватило у меня смелости ни встать в серый ряд обывателя и потребителя, ни закончить жизнь, как Че Гевара. За жизнь серенькую, невзрачную и неинтересную. У Али и Фрэзера был бой в Маниле, у меня такого никогда не было и не будет.
Я купил «Макарова» через знакомых и заплатил за него немалые деньги. Но ни разу из него не стрелял. Я захотел проверить его, прежде чем использую по назначению. С этим возникла проблема. Я не знал, куда выстрелить. Если выстрелить в стены, коими для моей мансарды являлась крыша или просто в окно, неизвестно куда пуля прилетит. Мне не хотелось изображать из себя героя романа Воннегута «Малый не промах», и я несколько минут размышлял о вставшей проблеме. Потом я взял ведро и спустился во двор, к детской песочнице. Набрав полное ведро песка, я вернулся домой и поставил ведро у стены.
Я собирался выстрелить в это ведро, используя его, как пулеулавливатель.
Но выстрелить не успел.
Противно заверещало переговорное устройство. Я не стал подходить, надеясь, что непонятный визитер уйдет. Но переговорное устройство звенело и звенело.
«Шляются ночами…», - подумал я.
Я спрятал пистолет под газету и подошел к переговорнику.
- Вы позвонили в дом мистера и миссис Чедвик, - нарочито гнусавым голосом заговорил я. – Нас нет дома, оставьте свое…
- Сашка, кончай дурить, - услышал я голос Светланы. – Открывай, давай.
Я растерялся и задумался. Я не ждал Светланы так скоро, я не ждал такой помехи своим планам.
- Светлана, я не могу. Я голый, в моей постели недорогая уличная проститутка, мы трахаемся…
- Не ври, - оборвала она меня. – Открывай!
- Света, - устало сказал я, - иди домой. Мне надо побыть одному. Я размышляю о судьбе России.
- Вместе будем размышлять.
- Нет, - сказал я и отключил переговорник.
Я ждал, что она, обиженная, уйдет, но она снова стала трезвонить.
- Света, - снова сказал я. – Что тебе нужно?
- Открывай! Иначе я перебужу всех соседей! Всех!
- Тебя заберут в милицию, этим все кончится.
- Пускай! Открывай!
Ну что за упрямый человек!
- Ладно, - сказал я, - открываю.
Я нажал кнопку открывания двери подъезда и сел на пол, опершись спиной о входную дверь в мою мансарду. Через несколько минут за дверью послышались шаги и легкий стук в дверь.
- Это я, - услышал я ее голос.
- И что тебе нужно? – спросил я. – Что ты хочешь ночью от одинокого мужчины?
- Сам же звал, - обиделась она.
- Я сейчас очень занят, я пишу трактат о спасении Земли от экологической катастрофы. Дело очень срочное, малейшее промедление грозит гибелью человечества. Возьмешь ты на себя ответственность за гибель человечества?
- Возьму, - не колеблясь отозвалась она через дверь. – Открой дверь, подскажу пару идей.
- Нет.
- Тогда я сейчас устрою шум со скандалом, подниму соседей и выломаю дверь.
- Ни один обыватель не отзовется. В лучшем случае вызовут милицию и тебя заберут.
- Милиции я скажу, что за дверью скрывается насильник и грабитель. Заберут обоих.
Во как! Я представил милицию, обыск, обвинение в незаконном хранении оружия… Что-то чувствует Светка в моем состоянии, пойдет до конца. Но я еще не хотел сдаваться и сказал ей через дверь:
- Ты, кажется, ставишь мне ультиматум? Какой ты мне можешь ставить ультиматум – у тебя прыщи, а у меня боевой пистолет.
- Гад ты! – снова обиделась Света. – У меня прыщей с пятнадцати лет нет.
- Это я фильм «Аромат женщины» цитирую. Помнишь, там полковник Слейд надел парадную форму и собирается застрелиться, а пацан, не помню, как его зовут, ему взялся мешать…
Но Светлана была не намерена обсуждать со мной фильмы огромной давности, а снова забарабанила в дверь.
Делать было нечего. Я открыл дверь и сказал:
- Заходи. У меня, правда не прибрано, и еды никакой нет. Не ждал я тебя сегодня. Коньяку немного есть. Выпьешь?
- Выпью, - коротко сказала она и быстро вошла.
Мы остановились у стола, на котором стояли коньяк, телефон, рюмка, а под газетой «Комсомольская правда» лежал пистолет ПМ.
- Рюмку дай вторую, - скомандовала Света.
Я пошел за рюмкой, на ходу импровизируя:
- Это мне также напоминает фильм «Стена» группы «Пинк Флойд» - там у одного рок-музыканта съехала крыша, он сидит в номере гостиницы, а его приходит спасать подруга…
Но я не успел закончить свою мысль. Я услышал какой-то щелчок и обернулся. Не знаю, кто научил Светлану разбирать пистолет Макарова, но я увидел, что в руках она держит его пружину и ствольную накладку.
- Отдай! – закричал я и бросился к ней.
Быстрее кошки она бросилась к окну и выбросила в темноту детали пистолета.
Гениальное изобретение человека, мой изящный «Макаров», за который я отдал кучу денег, на моих глазах превратился в ненужную железяку.
- Дура! – заорал я и сжал кулаки. – Сейчас тресну по балде! Что ты тут командуешь!
Я видел, что она боится меня, но смотрит мне прямо в глаза.
- Я за него семьсот баксов отдал, - уже мягче сказал я. – А ты…
Я подошел к столу и налил нам коньяка. Подал рюмку Светлане и буркнул:
- За здоровье.
- За жизнь! – ответила она.
Мы выпили залпом, я снова налил.
- За любовь! – сказала она.
- За присутствующих дам, - ответил я.
Я уже успокоился. Вот такой я человек. Слабый и нерешительный. Всегда готов примириться с обстоятельствами.
Я почувствовал сильную усталость, у меня начали слипаться глаза.
- Поспи, - сказала она, заметив мое состояние.
Я кивнул. А потом сказал:
- Прошу прощения у присутствующих барышень и дам, но я отбываю в постель не умывшись и не почистив зубы. Солдафонские повадки, знаете ли.
Света улыбнулась:
- Спи, я посижу.
Я снял джинсы и рубашку, бросил их на пол, из последних сил пошутил:
- В моем доме нет спальни для гостей, поэтому вам придется присутствовать при разоблачении мужчины и видеть его объемное брюхо, кривые ноги и волосатую спину.
Она снова улыбнулась и сказала:
- Спи, кокетка.
Я бросился на постель. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Я, наверное, действительно очень устал. Мне казалось, что я сплю, хотя я видел свою мансарду, видел Светлану. Она долго сидела за столом, потом вышла из мансарды. Меня охватила паника, я хотел броситься за ней, но она быстро вернулась, держа в руках провод, который я цеплял к телефонной распредкоробке.
Как она могла догадаться? Не может девушка одновременно чувствовать жизненную ситуацию и, вместе с тем, точно ее анализировать.
Это опасно для мужчины. Она всегда будет знать, сколько он выпил с друзьями и духами какой женщины от него пахнет.
Может быть, жениться на ней, черт возьми? Может быть, даже обзавестись детьми?
Пусть только оставят нас в покое. Это все, чего мы хотим. Нам никто не нужен.
Но я представляю наше ближайшее будущее, вплоть до визитов в дома наших родителей. Они будут рады. Нас будут ублажать. И мы не откажемся занять места в обществе, о которых нам уже столько говорили. Мы получим большую квартиру. И машину. Светлана станет спокойнее, мягче. Наш с нею протест кончится вместе с рождением первого ребенка.
Но не стоит ей об этом сейчас рассказывать. Сейчас она этого не поймет.
Я увидел, как Светлана сняла блузку, юбку, выдернула заколку из волос и разбросала волосы по плечам. Я увидел, что она божественно красива, но не нашел сил и слов, чтобы сказать ей об этом. Она выключила музыкальный центр, подошла к моей постели и легла под одеяло.
- Hard day’s night… - невнятно пробурчал я ей в ухо. – Но ты обращайся, если что… Через пару часов…
Она обняла меня. Я снова почувствовал невероятное счастье спать с любимым существом вместе, сплетясь в один клубочек, ощущать среди ночи сонное дыхание другого животного на своем плече. Когда мы с Марго спали вместе, и порой во сне она обнимала меня, и я, неспящий, лежал тогда, затаив дыхание, всю ночь, боясь пошевелиться, чтобы эта маленькая рука не исчезла, не ушла.
И тут я уснул.

14.

Наступило утро. Бледный рассвет пасмурного дня проник в спальню, и я обнаружил себя рядом со Светланой. Я подумал, что не отпущу ее никуда, что родители были правы, непрерывно сватая ее мне, и что завалить Светлану на ближайший диван надо было давным-давно, лет, если не семь, то шесть с половиной тому назад, это точно.
Естественно, в этот день мы никуда не пошли. Я позвонил на службу и сказал Кадочнику, что заболел, а когда приду, не знаю. Светлане я хотел разрешить сделать только один телефонный звонок с ее «мобилы», как в американском кино, но она выторговала себе два. Она позвонила на работу и тоже сказалась больной, а потом позвонила матери и сказала, что находится в надежных руках, а когда появится дома, ей неизвестно. Потом я отключил ее телефон и спрятал его среди строительного хлама.
А потом мы опять занялись друг другом и посвятили постели весь день и всю ночь. Мы бросались друг на друга, засыпали, разговаривали. Мне надо было сразу начать делать зарубки на стене над диваном по числу наших соитий, но я этот момент упустил, и сколько раз мы это проделали, я не знаю, знаю, что много. У нас быстро кончились презервативы, но мы решили, что дети в семье не помеха, и приступили к их производству.
Мы даже поговорили о наших будущих детях. Мне очень хотелось иметь детей. Мы не решили сразу, кого хотим. На мальчишек все орут. Девочкам иногда везет: они попадают в разряд "милых крошек", и тогда с ними нянчатся.
Мы обсудили, как будем одевать наших детей; ей нравилась модная красивая одежда, я стоял за удобную одежду, ведь я понимал, что ребенок не сможет свободно играть в нарядном, в то время как нечто немаркое не помешает ему в этом занятии. И потом дети будут достаточно тепло одеты. Света говорила, что не надо, ничего предрешать заранее. Мы разобрали также методы детского кормления и пришли к выводу, что не будем пичкать своих детей, не станем впихивать в них то кашу, то молоко. Я не хотел, чтобы моих детей заставляли есть насильно.
Из мансарды я выходил дважды. Надев банный халат на голое тело, я выходил с ведром к клумбе и бегом возвращался обратно. Один раз я хотел походить по двору и поискать детали пистолета, выброшенные Светкой, но побоялся, что возвратясь я не застану ее, быстро вернулся.
Ели мы пиццу, которую заказывали по телефону, и которую приносил смешной лопоухий парень по имени Андрей в бейсболке с эмблемой фирмы.
На следующее утро я проснулся от громкого стука в дверь. Света тоже проснулась и успокаивающе положила мне руку на грудь. Мы надеялись, что незваные визитеры уйдут, но они не унимались и колотили, колотили, колотили…
Я выглянул в глазок и не удивился тому, что увидел там наших папиков. Я накинул халат, открыл дверь, и они ввалились в мое обиталище – всклокоченные, встревоженные и возмущенные. Мой папа был в форме, наверно, он прискакал со службы.
Я повернулся к ним спиной и выглянул в окно. Во дворе стояли армейский УАЗ и служебный БМВ Евгения Викентьевича.
Голая Светка укрылась одеялом и возмущенно проворчала:
- Надо же, нашли. Никакой личной жизни!
А я тоже брякнул, не подумав:
- Папа, что за гарнизонный форс? Что ты все на этом УАЗе катаешься? Положена «Волга», так и езди на «Волге».
Отец чуть не задохнулся от возмущения, ошеломленный таким не относящимся к делу хамством. Он уже открыл рот, чтобы разразиться гневными тирадами, но вспомнив, что перед наказанием необходимо провести административное расследование, чуть-чуть сбавил тон:
- Чем ты, интересно, болен? Я вижу, ты здоров и прекрасно проводишь время…
Евгений Викентьевич с какими-то ненужными упреками набросился на Светлану, она демонстративно отвернулась к стене.
Бездельник, пьяница, бабник!; мы страшно волнуемся – где Света!; позвонить можно было?!; я звонила; так ты старшим лейтенантом карьеру и закончишь!; парни твои поганые – прихлебаи вонючие!; я тебя на Тихоокеанский Флот в Тимофеевку сошлю!; клубы ваши гадкие!; Интернет порнографический!; можно нас хоть чуть-чуть беречь и уважать?!; ты вспомни, какая ты из Испании приехала?; перед подчиненными за сына стыдно!; чего вам не хватает?!
Я, отвернувшись, смотрел в окно, а перед глазами почему-то стоял зимний Владивосток, холодная бесснежная зима, штормовой ветер, Витька Фортунский в тулупе у трапа «Адмирала Виноградова», молодые корабельные офицеры – взрослые двадцатитрехлетние мужчины, вспомнился корабельный запах…
И тут я заорал. И не от истерики, просто мне нужно было, чтобы меня услышали.
- Попрошу не орать! И попрошу без оскорблений! И с невестой моей попрошу поделикатнее!
Странное дело, меня услышали. Услышали! Даже возникла пауза. Потом Евгений Викентьевич сказал:
- Невестой… А нас об этом тоже спросить надо…
- Спросим, - уже мягко сказал я. – Вот сейчас и спросим…
Но спросить мы не успели. В дверь сильно и энергично застучали. Я открыл. В дверях стоял Рафаэль. На нем был какой-то стильный дорогущий пиджак, яркий галстук и седая щетина. Он тут же стал забрасывать какие-то кульки и пакеты, потом вошел. Мы обнялись и расцеловались. Рафаэль как-то сразу заполнил все пространство моей огромной мансарды. Он тут же затараторил со своим акцентом:
- Что-то, Саша, я беспокоился за тебя сильно. Звонишь ночью, голос непонятный, текст невнятный. Думал я, думал, а вчера вечером на поезд и в Москву… Напугал ты меня, бачо, напугал.
Только тут он обратил внимание на всех присутствующих. Обстановку оценил сразу, только вывод сделал неправильный, вероятно, он опирался на собственный огромный донжуанский опыт:
- Э!.. Зачем же сразу скандал?.. Зачем же сразу жениться?.. Они люди сами взрослые, сами разберутся – жениться им или не жениться! Э!.. Не нужно скандал!..
Папики молча уставились на Рафаэля. Судя по пиджаку и уверенной манере держаться этот человек явно принадлежал к сильным мира сего и послать его было бы крайне неразумно. Света тоже разглядывала Рафаэля, судя по всему, он ей понравился.
- Успокойся, Раф, - сказал я. – Наоборот, мы хотим жениться, нам папики не разрешают.
- Опять не разрешают?! – рассердился Рафаэль. – Ну, это уже все границы переходит…
Рафаэль хотел и дальше комментировать мое сообщение, но я его прервал и попросил мужчин отвернуться, чтобы Светлана могла одеться. Мы повернулись и уставились в окно. Украдкой краем глаза я наблюдал, как Света встала с постели, взяла одежду и голая пошла в ванную. Заметив мой взгляд, она завиляла бедрами и показала мне язык. Я показал ей за спиной кулак. Когда она скрылась в ванной, я пригласил всех сесть.
- Давайте чаю попьем, - сказал я.
Я поставил чайник, а Рафаэль стал разворачивать свои кульки и доставать оттуда всяческую снедь – хлеб, лепешки, пряники, травки, фрукты, овощи, сыр, мясо, другие вкусности. В последнюю очередь он достал три бутылки армянского коньяка и выставил их на стол.
- Настоящий, - похвастался он. – Брат с ереванского завода прислал. Здесь такого нет.
Он поискал взглядом холодильник и, не найдя, спросил:
- А холодильник где?
- Не было у меня никогда холодильника, - ответил я.
- Как невесту зовут? – спросил Рафаэль.
- Светлана.
- Светлана! – закричал он.
- Что? – отозвалась она из ванной.
- Я вам на свадьбу холодильник подарю. Устраивает?
- Устраивает, - весело ответила Светлана.
Я спохватился, что не познакомил присутствующих, и представил Рафаэля и наших родителей.
- Коньячку? – спросил Раф.
- С утра? – удивился отец.
- С удовольствием, - сказал Евгений Викентьевич.
Я разлил, и мы выпили. Стали закусывать, на ходу ломая и кромсая единственным ножом продукты.
- Так что с ними делать? – спросил папик.
- Благословить, - ответила Светлана, выходя из ванной. Она уже была одета, свежа и накрашена.
- Светлана, - сказал папик, - у него дурной характер. Суетливый, романтический и упертый. Я его знаю, я с ним много лет борюсь.
- Теперь я буду, - сказала Света. И обратилась к своему отцу:
- А ты чего молчишь?
- А я согласен, - сказал Евгений Викентьевич. – Пускай. Парень он хороший, я его давно кандидатуру прикидываю. Подходит. Только надо с мамой посоветоваться.
- Точно, - сказал отец. – Не надо так разом все решать. Надо обдумать, с женой посоветоваться.
- Короче, - сказал я, – раз уж мы на работу не пошли, надо бежать в ЗАГС, заявление подавать. Говорят, там сроки и очереди. Потом все ритуальные пляски исполним.
Я стал одеваться, на бегу спросил Свету:
- Паспорт с собой?
- Непременно, - ответила она.
- Погодите, - сказал Рафаэль. – Я кое-куда позвоню.
Он стал звонить по своей мобиле, а мы молча слушали его разговор:
- Барэф, Гаянэ. Это Рафаэль… Нет, в Москве… Приехал к другу на свадьбу, а свадьбу отменили… Потому что ЗАГС снесли… Не слыхала?.. Не знаю, какой ЗАГС, не спрашивал, знаю, что бульдозером ночью… Почему по-русски говорю?.. Произношение отрабатываю… С папой все хорошо… И с Анаит все хорошо… И с Тиграном все прекрасно… Не знаю, какой ЗАГС, вечером по телевизору смотри… Нет, я не женюсь, я уже два раза женился, хватит пока… Нет, это Ануш виновата была… И Татьяна моей души не понимала… Друг женится. Он во Вьетнам уезжает, военную базу строить, а невеста беременная… Нет, живот еще небольшой, почти не видно… Помочь не можешь?.. Да не знаю, какой ЗАГС… А у тебя какой? Надо помочь, чего она тут незамужняя с животом будет… Когда?.. А потом когда?.. Нет, через неделю поздно, ему во Вьетнам ехать надо… И Гаспар себя хорошо чувствует… Нет, сам не хочу жениться, я старый… А зовут ее как?.. А лет сколько?.. Познакомь, конечно… Нет, жениться не хочу… Я тебе перезвоню.
- Так, - сказал Рафаэль. – Есть окно в Перовском ЗАГСе. Перовская, сорок три. Сегодня в двенадцать, следующее - через неделю.
- Сегодня, - сказали мы со Светланой.
- Через неделю, - сказал Евгений Викентьевич.
- Ну, вы, братцы, совсем… - сказал отец.
Рафаэль снова набрал номер и сказал в трубку:
- Алло, Гаяне. К двенадцати будем… Вечером вы с Сергеем на свадьбе… Нет, пошутил я насчет ЗАГСа… Сама подумай, кто ночью ЗАГС сносить будет… Девушку на свадьбу зови… Я с ней разговаривать и танцевать буду… Все, бежим.
- Что стоишь? – спросил меня отец. – Одевайся. Белая рубашка, парадная фуражка. Светлана, готова?
- Всегда готова…
Мужчины кинулись к своим мобилам, моя мансарда превратилась в пресс-центр.
Мариша?; нашел, нашел, у Сашки Попова, они тут больше суток детей клепали, явно что-нибудь наклепали; пионер жениться решил; я в Москве, к другу на свадьбу приехал; нет, он жениться не отказывается, сам в бой рвется; Перовская, сорок три, сегодня в двенадцать; папа чувствует себя хорошо; нет, не на сибирячке этой жуткой, на Светлане, дочке Викентьича; Перовская, сорок три, сегодня в двенадцать; и с Тиграном все хорошо; кольца в «Дамиани» на Кузнецком мосту купим; нет, мы все трезвые; нет, Дима Билан не мой; да она в него давно влюбленная; ты же ее в невестки сама хотела; и с Анаит все хорошо; ты вспомни, как мы женились, так же; нет, к Паперному сегодня не пойду, я у друга на свадьбе; бери такси и подъезжай…
А потом мы бросились к машинам, ехали, покупали кольца, снова ехали, в Перово встретили наших матушек, отдавали паспорта, говорили «да», ставили подписи, мамы плакали и улыбались…
- Берите такси и езжайте домой, - говорит папа. – Нам помотаться надо с мамой на моей машине. Еды и питья купим.
- Вечером будет Гаяне с мужем, ее подруга для меня, - говорит Раф. – Я за подарками и на встречи. Вечером буду.
- В постель не заваливайтесь, - говорит мама. – К гостям дом приготовьте, сами приготовьтесь.
- Мы только разик, - говорю я.
- Разик можно, - соглашается мама.
Мы, обнявшись, едем в такси. Едем в нашу мансарду.
У нас все будет хорошо. У нас будет трое детей. У них будут игрушки, еда и одежда. У них будут любящие родители и еще нестарые бабки и деды, которые их будут нещадно баловать.
У нас будут крыша над головой, любовь в доме и интересная работа.
Но мы не позволим нашим родителям против нашей воли тащить нас по жизни.
Я буду важным военным начальником, но я добьюсь этого сам и не буду сжирать лейтенантов без соуса.
Я не брошу ходить с фанатами на футбол и писать песни.
Не буду слушать российскую попсу и смотреть голливудские фильмы.
Не буду смотреть телевизор.
Не буду брать взяток.
Не брошу «Красные носки трезвенника».
У меня будут известные и высокопоставленные друзья, но Николай тоже будет желанным гостем в моем доме.
Я буду любить свою жену и не стану изменять ей.
Я не стану ручным членом общества.
Мои жена и дети не будут ручными членами общества.
Когда-нибудь ночью мне приснятся уходящий в глубину акваланг или пистолет на столе, прикрытый газетой. Это поможет мне вдруг найти в кровати удивительное тело Марго, одинокую ночь в мансарде на Тверской, знакомый тяжелый дальневосточный воздух, красивую мелодию моей последней песни, и все это промелькнет передо мной, пока Светлана будет трясти меня за плечо со словами «Ты так кричал!». Но я ей ничего не расскажу и ничего не заставлю вспомнить. Ровно ничего.
А пока мы с моей молодой женой едем в автомобиле по улицам Москвы, и я шепчу ей на ухо:
- Твои груди – как спелые дыни… Твоя талия тоньше осины… Твои волосы – нежное облако… Ты пахнешь лимонником и аралией… Я так люблю тебя!..