Виктор Мережко

Виктор Мережко

       Подходил к концу неспокойный 1991 год. Было уже за полдень, когда я умудрился отыскать в Москве этот невысокий, с широкими окнами, красивый Дом драматурга на улице Усиевича. В просторном подъезде вахтерша просветила меня, что Виктор Иванович еще не приходил, и когда он приедет, неизвестно. Скорее всего, ближе к вечеру. Я вышел на улицу, покрутился в широком дворе, огороженном железными решетками. Наступила осень, было прохладно, с мокрых деревьев срывались желтые листья. У нас на Дону, откуда я приехал, еще вовсю светило солнце, и листва зеленела сочными красками. А здесь уже вошла в свои права пушкинская "осенняя пора, природа увядает...". Было грустновато и не совсем уютно. Поболтавшись немного, я снова вошел в вестибюль и примостился на стуле, предложенном вахтершей. Не успел пристроить на коленях папку с рукописью своего произведения и сверток с нашими донскими икряными рыбцами, пахучими, истекающими соком, как хлопнула входная дверь и по ступеням к лифтам прошел невысокий коренастый человек в длинном до земли черном пальто с поднятым воротником и остатками кучерявой темно-коричневой шевелюры вокруг обширной лысины. Я присмотрелся, вошедшим оказался Эдвард Радзинский, уже тогда выступавший по телевидению с рассказами на исторические темы. Больше, естественно, про сталинский режим и про самого вождя народов с его окружением. Видно, эта тема будоражила его сильнее других. Или он, подчиняясь веяниям времени, исполнял выгодный заказ.
       - Скоро и ваш земляк должен подойти, - сказала из своей конторки вахтерша.
       Я молча кивнул головой, провожая взглядом Радзинского, которого проглотила бесшумная дверь лифта. Подумал о том, что в доме, наверное, живет достаточно интересных людей, и еще о том, что все эти люди имеют отличное от остальных сознание, если в определенный момент своей жизни они срываются с насиженных мест и бегут в столицу, исполнять свои заветные желания. Так произошло и с Виктором Мережко, приехавшим сначала в Ростов из какого-то захолустного хутора на Дону и устроившегося работать слесарем-наладчиком в типографию при газете "Молот". Рабочие типографии совместно с заскакивавшими туда журналистами помнили этого высокого и худого парня с живым лицом с огромным носом на нем, шастающего от станка к станку с гаечными ключами. И все в один голос отмечали, что парень всегда был себе на уме.
       - Этот далеко пойдет, - авторитетно заявляли они. - У него в глазах один вопрос - к кому повыгоднее приткнуться и где побольше урвать.
       - Такой жадный?
       - Про то не скажем, а что все евреи заплакали, когда родился хохол, про это известно всем.
       - Тю, разве евреи заплакали не от армяней?
       - Армяней засунь себе в задницу. Они умеют лишь подпольные цеха открывать, да палеными продуктами с паленой водкой людей травить. Еще Карл Маркс сказал, что армяне насквозь капитализированная нация и надежды на нее в деле построения социалистического общества нет никакой. Как и в другом деле, потому что они работают только на себя, не оглядываясь по сторонам. Хохлы совсем другой народ, этим подавай должность. Тут они и без мыла в жопу просклизнут.
       - Что-то не видно, чтобы он в подобном направлении занимался.
       - А ему не надо, чтобы люди видели. У него свое на уме и все схвачено.
       Вскоре Мережко забросил в Ростове все дела и по быстрому переселился в Москву. Никто толком не успел осмыслить его побег - так быстро он все обделал. И первыми его шагами в столице оказались те, при которых не поскользнешься и не прогадаешь - освещение беспросветной в прошлом и настоящем нашей социальной прозы жизни, крепко подкрашенной под руководящую и направляющую, и хорошо показанной в фильмах "Здравствуй и прощай" и в "Родне". А потом была бешеная отвязка на советский строй в бывшем Советском Союзе, которая тогда только начиналась. Фильм " Курочка ряба", поставленный режиссером Кончаловским, отразил это во всей полноте. Но сценарий Мережко к фильму "Полеты во сне и наяву" режиссера Балаяна, до сих пор считается эталоном в кинодраматургии, чем-то смахивающим на тарковские усилия освободиться от земного тяготения. Позже, когда довелось побывать во французском Сен Женевьев Дю Буа с русским кладбищем на окраине этого небольшого городка, я долго стоял перед могилой Андрея Тарковского с установленной на ней серой каменной глыбой с красочной девой Марией с младенцем в центре и с надписью золотом "Он видел ангела". Было странновато читать эту надпись, непривычную для глаза советского человека, пусть и решившего не по своей воле поменять социалистический строй на демократический. Хотя к свободе все советские стремились всегда... на словах, конечно. Вокруг царили чистота и порядок, не виданные нами, русскими, с рождения.
       Короче, со своими явными способностями Виктор Иванович пришелся в столице как нельзя ко двору, ко всему он уже имел несколько своих творений, хорошо зарекомендовавших себя в кинематографических кругах Москвы.
       Время начало подбираться под вечер, за окнами потемнело. Я подумал, что на родной "Тихий Дон" билетов уже взять не успею, значит, светит заночевать на вокзале. Невольно поежился, представив жесткие скамьи в огромных холодных залах. И в этот момент в подъезд вошел высокий и шустрый сухощавый мужчина с узким крестьянским лицом, разлинованным морщинами, с горбатым носом, первым бросавшимся в глаза. Он сразу заметил меня, видимо, людей из одного места проживания что-то связывает. Или они чем-то неуловимо похожи друг на друга. Как муж и жена, через несколько лет совместной жизни становящиеся детьми от одних родителей. К тому же и вахтерша подала из конторки свой голос.
       - Виктор, к тебе тут какой-то клиент пришел, - сообщила она. - Поговори с ним, сказал, что твой земляк из Ростова-на-Дону.
       - Из Ростова? - тут-же направился ко мне известный ведущий "Кинопанорамы" на телевидении. - Очень хорошо, только сразу предупрежу, что у меня дел по горло.
       Мне не надо было доказывать, что нищие земляки нигде и никогда не были нужны вырвавшимся из этой нищеты и ставшим известными деятелям от литературного кнута. Поэтому я применил испытанный способ. Не стал совать свои работы под роскошный мережкинский нос, а вытащил сначала донских наших рыбцов. Я решил, что пусть пока они поработают на меня. Уловка удалась, к тому же запах тут-же распространился по всему обширному холлу, заставив и вахтершу повернуть голову в нашу сторону. Однажды точно такие-же рыночные рыбцы не сработали в одном московском престижном журнале, и я об этом не забывал. Тогда я сначала показал статью, порошедшую обкатку в областных средствах массовой информации, а потом, когда известная редакторша прочитала ее и похвалила на уровне столичном, пообещав напечатать в следующем номере журнала, выложил на редакторский стол свой донской гостинец. Его приняли с восторгом. Но статья тогда не прошла, написанная на злободневную тему, главное, ярче и лучше публикуемых тем журналом в то время. Видимо, поговорка кашу маслом не испортишь, или в моем случае подслащать уже присыпанное сахаром, не всегда бывает уместна. И я не думаю себя хвалить, позже эта работа была опубликована в книге.
       Вот и при встрече с Мережко я не рассчитывал на выгоду, просто было неудобно приезжать к земляку без рыбы. А скорее всего, нас, донских литераторов, приучили к этому московские рвачи, которым всегда было всего мало. Недаром у нас зовут их не только москалями, но и кацапами.
       Я заметил, как лицо у земляка подобрело, он тут-же сунул свой нос, который на семерых рос, а одному достался, к рыбцам и хищно раздул ноздри.
       - Свежие.., - протянул он. - Где брал? На центральном в Ростове, или ездил в Азов? Там казаки наловчились делать с изюминкой. А может, в Таганроге раздобыл?
       - Рыбцы с Раздорской, бывшей казачьей столицы, - пояснил я.
       - О, это дело, - повеселел Виктор Иванович, - Ты прямо с поезда?
       - Ото-ж, подмерз немного, вас дожидаючись.
- Тогда пошли ко мне, чайку хлебнем.
       Не помню, на каком этаже была квартира у моего знаменитого земляка, то ли на третьем, то ли на пятом, но никак не на первом и не на последнем в шестиэтажном, кажется, просторном доме на Усиевича. Дверь нам открыла жена Мережко. Я увидел перед собой донскую казачку с пристальным и недоверчивым взглядом, окинувшую им меня с головы до ног. Видимо, ей что-то не совсем понравилось, потому что женщина перевела вопрощающие глаза на своего мужа.
       - Это наш земляк, он из Ростова, - сразу сказал Мережко.
       - Я с Ростова, - подтвердил и я, нажимая на донской диалект. - Та я не надолго, только погутарим с Виктором Ивановичем, и обратно до дому заверну.
       Лицо у женщины посветлело, она даже отошла к середине громадной прихожей с огромными окнами, устланной паркетом, с высоким целым деревом в кадушке в одном из углов. Или мне так показалось, что прихожая не уступала по размеру моей бывшей ростовской квартире на первом этаже, в двадцать квадратных метров общей площади и высотой потолков в два метра тридцать сантимеров. Я потоптался у порога, отвечая на несложные вопросы, замечая, что к малой своей родине женщина осталась неравнодушной. Но планы у земляка были совсем другие. Передав супруге рыбцов и еще что-то из вещей, он снова повернулся к двери, показывая, что мы пойдем в другое место. Помню, с его женой мы успели немного сблизиться, она даже была не прочь пригласить меня пусть поначалу на кухню. Но мы снова оказались на лестничной площадке, у лифтов.
       - Сейчас отправимся в мою мастерскую, там я тебя и кофе напою, и загрызть что-нибудь поставлю. Ты выпить не желаешь?
       - Нет, - отозвался я. Тогда я уже старался завязать с зельем раз и навсегда. - Я это дело не очень люблю.
       - Молодец, как бы мне самому завязать. Хоть на время.
       Мы поднялись еще на несколько этажей и снова вышли на лестничную площадку. Виктор Иванович достал ключ, открыл невзрачную дверь. Я прошел в комнату без прихожей, широкую и длинную, заставленную различными сувенирами из разных стран. Такую широкую и длинную, что показалось, она занимала половину этажа. Здесь были японские игрушки, болгарские куклы в национальных одеждах, папуасские какие-то амулеты и африканские черные маски. По углам стояли размалеванные палки и, похоже, самые настоящие пики с хвостами под наконечниками.
       - Это моя мастерская, а это сувениры из разных стран мира, в которых я успел побывать, - заскакивая куда-то в угол, пояснил Мережко. - Сейчас я кофе приготовлю и мы с тобой поговорим.
       В этот момент из переднего угла помещения донесся весьма своеобразный голос. Я обернулся в ту сторону, заметил просторную клетку с ярким попугаем в ней.
       - Вань-я, - снова сказал попугай. И повторил. - Вань-я, вань-я.
       Я подошел к клетке, попугай оказался огромным с огромным же, навроде мережкинского носа, клювом и с мохнатыми лапами, обхватившими толстую жердь, протянутую через его жилище. Из угла вышел Виктор Иванович с двумя крошечными чашечками дымяшегося напитка с ложечками в них и парочкой маленьких булочек на крохотных тарелочках. Я жутко проголодался, но виду по этому поводу подавать не стал. Подумал, что хозяин знает, что ему делать и как встречать того или иного человека. Я был для него человеком маленьким, которого не следовало задерживать у себя на долго. И это его умение привечать людей только нужных, вызвало неприятный осадок. Хотя именно так поступать и нужно, если хочешь достичь собственного благополучия.
       - Видал, какой у меня умный попугай? - с удовольствием посмотрел в сторону птицы хозяин мастерской. - Ему уже больше сотни лет.
       - Крепкая птица, - пробуя на вкус кофе, откликнулся я. - Он всех таким именем привечает?
       - Не понравилось? - засмеялся Мережко. - Почти всех. Ты думаешь, люди у нас бывают умнее?
       - Есть, конечно, и такие. Но я не о том, фамилия моя и правда Иванов.
       - Вот мой ара-какадушка и подгадал, - обрадовался хозяин. Засуетился. - Сейчас я ему что-нибудь вкусненькое подкину.
       Попугай что-то разгрызал, не забывая изредка повторять свое "вань-я", казалось, других слов он не знает. Или забыл.
       - Что-то его сегодня переклинило, - ухмыльнулся Виктор Иванович и обернулся ко мне. - Как тебе кофе? Я сварил его турецким способом.
       - Хороший, - отозвался я, хотя напиток был очень горячим и крепким. Но времени остужать его и смаковать почти не было. Собеседнику нужно было ехать еще за сыном, который учился в школе. - Истинно османский, злой и терпкий на запах и вкус.
       Вскоре мы перешли к моим проблемам, из-за которых я решил напроситься в гости к своему известному земляку. Я постарался сжато изложить ему суть вопроса, который сейчас имею возможность развернуть перед читателем.
       В то время моя повесть "Приемный пункт стеклотары" уже была напечатана в двух номерах журнала "Дон" за 1990 год, хотя написана она была еще в 1987 году. Рукопись с трудом прорвалась к российскому читателю, вызвав многочисленные положительные отклики и заняв по опубликованному журналом позже рейтингу одно из первых мест. Чего с трудами донских наших корифеев от литературы не происходило никогда. Кроме, конечно, дутых рейтингов для "гениев" от местной литературы. Помог ей увидеть свет в то время главный редактор журнала Василий Афанасьевич Воронов, он буквально пошел против многочисленных противников, фактически вызвав огонь на себя. А врагов у меня оказалось на удивление достаточно, начиная от его заместителя, бездарного поэта Виктора Петрова, ныне члена якобы патриотического общества "Союз русских офицеров". Однажды этот корифей от поэзии огласил строки из своего нового произведения "Как в пору нынче иногда", на которые мы, тогда молодые литераторы, немедленно написали разгромную статью. В этой статье мы упоминали не только Петрова, тайного агента КГБ, но и других бездарей, пробравшихся на высокие места в литературе не за свои способности, а за преданность коммунистическому строю. За что все мы, подписавшиеся под статьей, поплатились по полной программе. Особенно автор этих строк. Кстати, ныне Виктор Сергеевич Петров является главным редактором того самого журнала "Дон", почти почившего, но продолжающего выкачивать бабки из графоманов, публикующих на его страницах свои вирши за свой же счет.
       Затем Воронов преодолел сопротивление ответственного секретаря Игоря Бондаренко, этого странноватого ветерана войны, прошедшего плен и сталинские лагеря и по совместительству глушака талантов. И уж потом простых редакторов из отдела прозы в первую очередь. Когда "Приемный пункт стеклотары" был опубликован, наш неравнодушный российский народ буквально выплескивал всю накопившуюся у него боль на страницы писем, идущих мешками. Он обливал слезами каждую строчку - так затронула его судьба героев повести. И это правда, я сам едва сдерживал чувства, когда читал подобные письма, написанные в адрес автора. Надо признать, что послания эти до меня почти не доходили, лишь что урвешь сам из добрых рук некоторых сотрудников журнала. А потом и вовсе было объявлено, что письма эти писал я сам. То есть, ездил по всей матушке России и по нашей Ростовской области и посылал их из разных мест в редакцию журнала. Как я сподобился провернуть такое крупное дело, требующее кроме времени немалых в том числе денег, я и сам до сих пор не в состоянии осмыслить. Поразительно, как умудряется рабоче-крестьянская смекалка заменить на скотский вымысел живую мысль с ее стремлением к высшему проявлению себя! Надо добавить, что все происходило под руководством тех людей, которым это было нужно, у наших соотечественников на это ума бы не хватило. И хотя народ наш не очень воспринимал перестройку и поворот к демократическим канонам, вернее, он видел - и желал - преобразования совсем в ином свете, я считаю, что свою демократическую лепту в данный процесс внес тоже. На примере одного приемного пункта стеклотары постарался показать, до какой степени прогнил родной социалистический строй. Я просто представлял себе, как во весь экран вместо надписи по всей территории нашей необъятной страны Союз Советских Социалистических республик красуется надпись "Приемный пункт стеклотары". У меня это получилось.
       А ведь произведение я написал за три года до публикации в "Доне", то есть, если бы оно вышло вовремя, эффект был бы еще солиднее. Но, я поругался с весьма влиятельными в литературной среде людьми. Они показали мне, что хозяином в моем Российском доме является не всеми чтимый на словах народ, как и представители от него,а именно они. И проделали это жестоко, без оглядки назад и без тени сомнения, абсолютно не считаясь с мнением того же народа, не тревожась, как я, автор этих строк, за его судьбу и за то, что в первую очередь ему нужно. Они не исходили из простейшего, что талантов на Руси всегда было пруд пруди, одним меньше или одним больше - ничего не изменится. Для них это было обычным явлением в России, лишь играющим им на руку. Они преследовали цель абсолютно иную, которой ясно показали, что углубленное внимание именно к русскому народу им ни к чему. И делали они это в первую очередь с помощью так называемых патриотов, а на самом деле безграмотных горлопанов-мужиков,стремящихся занять руководящие кресла. Ох, как ими просто руководить, этими якобы руководителями от деревни, вплоть до кремля. Им, этим чужим людям, просто нужно было выбить сундуки с сокровищами из-под ног забравшихся на трон мужланов, не желающих этим добром делиться ни с кем. В первую очередь с собственным народом. И распорядиться сокровищами по своему.
       Но вернемся к сути дела. Одновременно я отослал работу в издательство "Молодая гвардия" в Москве, в котором критик Феликс Ветров поставил ее выше "Плахи" Чингиза Айтматова, "Пожара" Валентина Распутина и "Печального детектива" Виктора Астафьева, в то время занимавших лидирующие места в умах читателей. Так она легла ему на душу. Я получил от издательства письмо, в котором заведующий редакцией советской прозы В. Перегудов меня уведомлял, что рукопись уже передана в издающую редакцию и книга увидит свет месяца через два. На радостях я отправил копию повести в самое престижное на тот момент издательство "Советский писатель". И снова пришел скорый ответ, в котором теперь Юрий Скоп вместе с Николаем Климонтовичем, опять весьма известными в то время в литературе людьми, ставили мою работу выше работ признанных мастеров слова. Я был счастлив, что сумел справиться с поставленной перед собой задачей и обрисовать нашу российскую действительность с максимальной правдоподобностью. Я чувствовал, что нашел дорогу к душе простого читателя и был уверен, что из меня получится хороший писатель.
       Но тут произошло непредвиденное. В начале перестройки в "донской роте" литераторов я был не только лидером по литературному таланту, которого как лучшего прозаика выбрали на съезд молодых писателей в латвийскую Дубулту, поставили заместителем председателя литобъединения "Дон", занимавшего третье место в бывшем Советском Союзе после Московских и Ленинградских лито, да еще руководителем секции прозы. Но и возглавлял солидную группу славянских авторов, в которую входило более двухсот пятидесяти человек со всего нашего южного региона. Дело в том, что не успела начаться перестройка, как она зацепила все слои населения. И снова, как в революцию, или в другие неспокойные для России времена, во главе этой перестройки опять замелькали люди с еврейскими фамилиями. Старшее русское поколение ростовского Союза писателей постаралось подковать нас на счет вмешательства инородцев в дела России по полной программе. Я и сам видел, что из революционных начинаний ни хрена дельного не получилось, что ленины, троцкие и свердловы ненавидели все русское. Эти живодеры погубили около двадцати миллионов жизней, да еще поставили себе этот геноцид в заслугу. Поэтому, когда началось разделение, не задумываясь принял сторону своей многострадальной нации, которой, как потом оказалось, сто лет не был нужен.В моей нации вообще никто никогда и никому не был нужен. Но я был патриотом. Мои ребята заимели вес, вместе с парнями из противной группы мы уже выпускали в областных газетах "Молот" и "Комсомолец" литературные страницы под названиями "Донское слово" и "Прямая речь", в которых выступали со своим творчеством. Я был редактором этих страниц, отбирал для печати самые лучшие из работ. Половину площадей мы отдавали другой группе - так называемым западникам. Скажу честно, провокаций со стороны последних было предостаточно, но я старался спускать их на тормозах, не давая эмоциям захлестнуть нас через край. Уверяю как человек, вплотную столкнувшийся с проблемой перехода россиян на другие рельсы, революции, пусть и местного масштаба, может быть и не было бы, но что словесные стычки вскоре переросли бы в кровавые разборки, даю сто процентов. Однажды в коридорах молодежной газеты "Комсомолец" между мной и несколькими "активистами" из демократов, почуявшими, откуда ветер дует и кто во главе этого ветродува стоит, а проще колхозниками под руководством парочки тоже недалеких идеологов из числа западников, едва не поизошла самая настоящая драка. Рядом со мной стоял Юра Карташов, мой молодой друг, а ныне атаман Верхне-Донского юрта из станицы Вешенской, и еще один патриот, начинающий поэт Бажен Петухов. Оба тогда учились на предпоследнем курсе РГУ на журфаке. В один из моментов фотокор газеты Николай Хомчик, он был из тех вечно под газом хохлов, которые без мыла в жопу влезут, нацелился прикоснуться к моему лицу. Этот его проститутский жест, рассчитанный на внимание стоящих сзади него хозяев, настолько меня взбесил,что я едва не сорвался в обыкновенную драку. Как я сдержался и сумел удержать своих молодых друзей, до сих пор не пойму. Во второй раз мы целенаправленно пошли избивать одного из заместителей редакторов, на наш взгляд слишком уж усердно обсирающих прошлое русского народа и сам народ в целом. На его - и на наше - счастье его не оказалось на месте. И так далее. А ведь с этих случаев могла начаться крепкая потасовка, последствия которой трудно себе представить и сейчас. Тем более, что и в своем районе, где я проживал в те времена, я был не из последних. А потом и вовсе плюнул на все и пошел на центральный ростовский рынок скупать ваучеры и валюту с золотом у населения. Там ножей с пистолетами было предостаточно. Но это к слову.
       В Ростовском обкоме партии мною заинтересовался второй секретарь обкома Леонид Андреевич Иванченко, который жаждал встретиться со мной. Как-то я выбрал время и пришел к нему на встречу, одетый в духе перестройки. То есть, с крестом на груди, с цепями, перстнями и в джинсах. Большой начальник поморщился, но ничего не сказал, он назначил мне встречу на следующий раз, сославшись на занятость. Но следующего раза уже не получилось, как ни названивал Иванченко нашему Председателю правления Ростовского Союза писателей Геннадию Сухорученко с приказами и просьбами о том, чтобы я подошел в обком партии. Уже тогда я начал понимать, что люди, занимающие высокие кресла, в основном преследуют свои личные интересы, которые для них являются главнее интересов собственного народа.
       Но это случилось чуть позже, а тогда произошел случай, перевернувший мое представление о власть предержащих с ног на голову. С чего, собственно, и началось прозрение. В Союзе писателей было какое-то очередное крупное совещание - тогда они начали происходить едва не каждый день. Я слонялся по коридорам прекрасного здания, готовясь выступить с новой обличительной речью. Я всегда старался говорить то, что видел и о чем думал. Ребята из моей группы не мешали мне сосредоточиться, они знали, что после моих выступлений начиналась всеобщая перепалка, то есть, я всегда был как бы детонатором мнений от молодых литераторов нашего союза писателей России. И вдруг ко мне направился поэт Даниил Маркович Долинский. Это был невысокий, но крепкий и краснощекий еврей, фронтовик, переводчик на русский язык известного калмыцкого поэта Давида Кугультинова и других кавказских поэтов. К нему до разборок, начавшихся с перестройкой, я относился с большим уважением и с чувствами начинающего литератора к мастеру слова. Ведь он был членом Союза писателей, руководителем какого-то отдела и часто выступал перед рабочими, в том числе перед ростсельмашевцами, с пространными речами. Да и не было тогда особых разделений на национальности, хотя все мы, простой народ, терпеть не могли наглых кавказцев с узкоглазыми азиатами, заполнявшими ростовские рынки, трахавшими наших придурковатых девочек и водившими их в рестораны с продажными официантками. Лично для меня водить дружбу и идти на поводу у торгашей всего лишь за кусок хлеба с маслом - западло. Я за дружбу и равенство между людьми всей Земли, но категорически против равенства по уму. В первом случае нужно ко всем относиться с уважением и пониманием, во втором на пушечный выстрел не подпускать к себе особь ограниченную. Кроме проблем больше от нее никакой пользы. Это моя личная точка зрения, накопленная собственным опытом.
       Как показало время, Долинский и поэтом был "как все", и выступал он с пространными речами только потому, что за каждое выступление ему - и другим ораторам из членов - платили по пятнадцать рублей. То есть, если язык подвешен, то почему бы не помолоть им для собственного удовольствия. Толку от этого все равно нуль, зато личного авторитета среди простого народа прибавляется. Даниил Маркович оглянулся вокруг, затем подошел ко мне и вкрадчивым голосом стал говорить о том, что я весьма талантливый прозаик, у которого есть будущее. И что зря я связался с толпой необразованных литераторов, для которых самоцелью является всего лишь желание напечататься хоть на страницах газет, хоть в журнале, или издать никчемную книгу. Мол, кому все это нужно и какая от этого польза? Они все равно останутся никем, и таких даже среди членов Союза писателей достаточно. Я уже тогда понимал, что говорит он абсолютную правду, потому что вокруг меня тоже вертелось много бездарей, готовых за одобрение и публикацию их странных опусов не только взятку предложить или ручку поцеловать, но даже в задницу лизнуть. Кроме того, не раз и не два лидеры противной группировки во главе с Геной Жуковым, известным бардом, написавшим стихи к спектаклю "Собаки", с которым ростовский ТЮЗ объездил не одну страну в Европе, предлагали мне то же самое. Знал и то, что русскому человеку, занимающему высокое положение в литературе, мой талант до лампочки. Он думает только о себе, и все. И в своем раздутом самомнении похож на героя из гоголевских или салтыково-щедринских бессмертных творений. И самого меня вытащил на свет божий еврей с польскими позывными Юрий Павлович Крымский, тогдашний редактор заводской газеты "Ростсельмашевец", который, увидев во мне автора, немедленно предоставил немерянные по тем временам площади на страницах своего издания. И даже принялся сводить меня с корифеями от литературы, в том числе с Борисом Изюмским, автором экранизированного произведения о суворовцах "Алые погоны".
       Но меня душила жаба за то, что евреи успевали пролезать во все дырки с точно такими же, как у тех же русских, бездарными опусами, в то время как славянам с представителями иных малых наций в этом отказывали так называемые свои же редакторы. Между тем Долинский продолжал, мол, присоединился бы я к западной группировке с несравненно более сильными по составу ребятами, и сам бы подрос в мастерстве, и стал бы равным среди равных. Кстати, один из лидеров западников Жора Булатов, как и я заместитель председателя лито, только по поэзии, давно и упорно обхаживал меня с таким же предложением. Но мне успел шепнуть поэт Эдуард Холодный, член Союза писателей того же западного направления, что Жора тайный агент КГБ и я заартачился. Эту организацию я на дух не мог переносить из-за своего рождения в лагере для политзаключенных и за то, что за переписку писем Аллилуевой меня таскали на бывшую Энгельса к одному из руководителей отделов. Зачем чистый еврей Холодный продал еврея по отцу Булатова, я до сих пор не ведаю. Видимо, была какая-то цель все равно, просто так этими людьми ничего не делалось. Прикинув в уме все за и против, я пришел к выводу, что своя рубашка все равно ближе к телу, несмотря на то, что запах пота от нее намного резче. И я сказал об этом Долинскому, не скрываясь за шелухой слов. Для убедительности добавил, имея ввиду лишь одно, что мы, молодые литераторы, разберемся между собой как-нибудь без членов Союза писателей. Я сказал:
       - Даниил Маркович, не лезьте в наши дела.
       Сказал очень вежливо, по прежнему испытывая уважение к фронтовику и заслуженному человеку вообще. Долинский долго изучающе смотрел на меня, не увидев на моем лице нужного ему выражения, он резко откинулся назад и с вызовом спросил:
       - А что такое не лезьте?
       - Простите, но это русское слово, - миролюбиво пожал я плечами.
       Я снова ощутил на себе пристальный взгляд черных глаз собеседника, заметил, как резче обозначились у него морщинки в углах рта и на переносице. Я все еще рассчитывал на мирный исход дела. Но Долинский отбросил голову еще дальше и, брызнув слюной, бросил мне в лицо:
       - А я нерус-ский!..
       Это показное признание для меня, выросшего на принципах равноправия со всеми народами вокруг, было таким неожиданным, что я даже опешил. Я и сам знал, что Долинский не русский, но зачем-же так с неуместным пафосом! Я почему-то привык считать всех окружающих людьми только русскими, поэтому не сразу взял в толк, о чем намекнул собеседник. Ведь за открытое признание в причастности к другой нации в Советском Союзе запросто можно было угодить в казематы КГБ - так жестоко внедрялось в нас равноправие. Растерянно развел руками:
       - Ну, Даниил Маркович, это вы перегнули чересчур...
       Но больше Долинский меня не слушал, брызжа слюной, он бросился в кабинет Председателя правления, в котором перед заседанием собрались большинство членов Союза писателей. Я слышал, как сначала там наступила тишина, нарушаемая лишь визгливым голосом обиженного на меня неизвестно за что оппонента, а потом по одному стали выходить в коридоры писатели и поэты. Относившиеся до этого случая ко мне с уважением, теперь они обходили меня стороной, направляясь на балкон покурить. Даже те, которые неустанно внедряли в нас мысли о евреях, как о нации вредной для всего мира, а для русских в первую очередь, не протягивали руки, с кривыми ухмылками продвигаясь дальше. Эти люди в свое время показывали мне так называемые "Протоколы сионских мудрецов", заставляя их перечитывать и принимать к сведению изложенные в них факты. Я терялся в догадках, что такого из ряда вон выходящего сумел наговорить про меня Долинский. Наконец ко мне подошел тогдашний заместитель председателя поэт Владимир Фролов. Это был не только ростсельмашевец, но еще и ярый антисемит, не перестававший бить себя кулаком в грудь и на всех перекрестках кричать, что он донской казак. Он наклонился ко мне и с той же усмешкой сказал:
       - Ну, дорогой, не ожидал от тебя такого поступка. Ты обидел ветерана войны и труда, заслуженного человека.
       - Ничего плохого я не говорил, - приподнял я в недоумении плечи. - Сказал только, чтобы он не лез в наши дела. Мы, молодые литераторы, без него никак между собой не разберемся.
       - А он сказал другое, хотя, ты ответил ему правильно, этот народец еще тот. Я бы их вообще близко не подпускал ни к какой кормушке, раздербанят и оставят всех с носом, - снова ухмыльнулся Фролов. - Но теперь для тебя хода дальше не будет, даже мы вряд ли сумеем чем помочь. Не знаю, что скажет правление, но самое малое, что тебя ожидает, это строгий выговор. А при другом раскладе дорога в Союз тебе будет закрыта. Навсегда.
       Тогда я физически почувствовал вдруг образовавшуюся вокруг себя пустоту. Неожиданно осознал, что люди, которые сами подталкивали меня к неприязненному отношению к западникам, ничего из себя не представляют. Для них важнее всего были их руководящие кресла с куском хлеба с маслом, за которые они готовы были продать хоть мать родную. Это было поразительно, на что оказался способен мужик-деревенщина, дорвавшийся до власти, почуявший сраной своей задницей мягкую упругость ее в России. Власти, ни за что, никогда и никому не отвечающей по большому счету.
       Тогда мне вынесли выговор и отстранили от многих дел. Хотя я так и остался руководителем секции прозы при литобъединении "Дон", моя фамилия, как редактора, уже не стояла под выпусками литературных страниц в областных газетах, перестали приглашать и в Ростовское книжное издательство, где я тоже редактировал рукописи молодых литераторов. И даже имел свой голос в отношении выпуска или невыпуска книги. Директор издательства Федя Баев, насквозь по его словам русский и антисемит, резко изменил свою позицию по отношению ко мне. Этот маленький человечек из сельской глубинки в Воронежской губернии, до издательства возглавлявший кукольный театр, как огня боялся потерять свой последний пост. Ведь с приходом перестройки спрос на таких, как он, всего лишь верных без должного ума прихлебателей при коммунистах, резко упал. Так и остались шестерки, подобные баевым, на подхвате у вновь пришедших к власти руководителей, имея свой постоянный кусочек сыра за неизменно низменную позицию - верой и правдой служить любому, лишь бы не было голодно. Все они и сейчас, несмотря на красные морды с якобы барской заносчивостью, боятся любого к ним внимания со стороны, готовые стереть в порошок за слово правды в отношении их ума. Но стоит выше них стоящему лишь топнуть ногой- и они усрались.
       Я не простил проститутства ни так называемым своим, ни тем более чужим, забросив дела и отойдя от банки с тараканами на далекое расстояние. Мне стало противно предательство одних с откровенной подлостью других. А потом вообще началось беспредельное. Меня просто перестали печатать. Как потом оказалось, рубили с плеча не только чужие, но в первую очередь, и с большим удовольствием, так называемые "свои". Все рукописи, направленные в Москву в столичные издательства, были возвращены немедленно. В. Перегудов из "Молодой гвардии", написавший мне, что книга с моим произведением выйдет через пару месяцев, теперь прислал письмо, в котором утверждал, что рукопись сырая, даже дорабатывать ее не имеет смысла. Критик Феликс Ветров, с которым у меня продолжалась переписка, принялся юлить как лиса, которой предложили трахнуться в задницу. Точно так-же поступили в издательстве "Советский писатель". А потом, когда после мытарств в долгих пять лет книга "Приемный пункт" все-же вышла в Ростиздате в мягкой обложке и мизерным тиражом в две тысячи экземпляров, я подал заявление в Союз писателей. Я имел на это право, за моими плечами было две книги прозы - в 1988 году вышла первая моя книжка "Мой дом" тиражом в 15 тысяч экземпляров - и бесчетное число журнальных и газетных публикаций, в том числе в коллективных сборниках. Я был лауреатом премии Анатолия Софронова, автора стихов к песням "Шумел сурово брянский лес", "Ах, эта красная рябина", исполняемой Нани Брегвадзе, и гимном Ростову "Ростов-город, Ростов-Дон". Этим гимном у нас до сих пор встречают поезда дальнего следования. Так-же стал единственным победителем Всесоюзного конкурса на лучший очерк в газете "Правда", лауреатом премии комсомола Дона, и прочее, и прочее.
       В Союз писателей меня не приняли так называемые "свои", дружно поддержанные "чужими". Якобы, не хватило одного голоса. "Свои" прямо сказали, что я предатель, забросил группу и не желаю бороться дальше за независимость русского народа. Кстати, предателем обозвали меня и с другой стороны, и сделал это от лица западников бывший собкор "Литературной газеты" по Ростовской области и по Северному Кавказу Владимир Фомин, ставший впоследствии главным редактором газеты "Крестьянин", а потом и фирмы "Крестьянин". Они, эти настоящие потомки скотников с доярками, обладающие звериным чутьем по части вовремя поспеть к разделу пирога, вращаясь в столичных кругах, успели нахвататься верхушек и теперь рубили с плеча направо и налево, не щадя ни своих, ни чужих, лишь бы зацепиться за что-то и остаться у власть предержащих на том же подхвате. На большее ума у них не хватало. С кем мне идти, за что обозвали предателем? Никто не собирался давать ответа. Главное, кто поддержит меня в этой "справедливой" борьбе? Люди, готовые предать и продать друг друга не за понюх табака? Да чтоб вы усрались, беспомощное быдло, никогда не имеющее собственного мнения, способное только жрать, срать да плодиться. Вам самим еще нужен не учитель, а как слепым всего лишь поводырь. Кстати, вторая моя книга о приемном пункте стеклотары вышла случайно. Директор издательства Баев был в отъезде, а Рашина, развозившая рукописи по типографиям, как раз собиралась отвезти очередную партию. Когда я пришел и увидел, что кроме нее больше никого нет, то намекнул ей, что моя одобренная редакторами работа лежит уже не первый год. Она в запарке сунула ее вместе с остальными. Когда книга к изумлению Баева вышла, он влепил своей сотруднице строгий выговор.
       Обо всем этом за пару-тройку часов я и рассказал Виктору Ивановичу Мережко, к которому приехал за поддержкой и надеждой восстановить пошатнувшееся мое положение интересного писателя. Я думал прежде всего о читателях, высказавшихся о моих произведениях самыми высокими эпитетами, хотелось проверить и самому, правда ли это, и на что я способен еще. Выслушав меня, Виктор Иванович хитровато ухмыльнулся и сказал:
       - А меня наверх подняли евреи, - посерьезнев, он добавил. - Зря ты с ними поругался, ведь кроме них нашу литературу, а так-же остальное искуство, и оценить по большому счету некому.
       Я понимал, что ванькам с маньками, которым по нраву больше цыган Будулай, а так-же вечные зовы про хлеб насущный, все в нашей стране по боку. Для них восьми классов образования и кулинарнаго училища хватает на всю жизнь. Интерес их к творчеству ограничивается латино американскими сериалами, над которыми они и поплачут, и помечтают от души. Именно они составляют почти все население нашего государства, так что, бесполезно обращаться за помощью к их представителям, сидящим в высоких креслах. Но эти люди не виноваты ни в чем, их самих выпустили на просторы революций с иными катаклизмами руководимые все теми же евреями безграмотные главари пролетариата. Значит, впереди снова маячил тупик, из которого не просматривалось никакого выхода. Я невесело посмотрел на земляка, собираясь не задерживать больше его внимания к себе. Но Мережко вдруг встрепенулся:
       - Ладно, что-нибудь придумаем, - кивнул он на журналы. - Оставляй их у меня, когда прочитаю, попробую куда-нибудь пристроить. Если не получится сделать сценарий для фильма, то пустим как телесериал. Народ наш уважает смотреть сериалы, особенно мексиканские.
       - Я написал вещь цельную, без латиноамериканских прикрас, - попытался я оправдать свое выстраданное произведение. - Вряд ли из нее получится очередная рабыня Изаура.
       - Все равно попытаемся куда-нибудь пристроить, не зря же ты приезжал, - снова обнадежил Мережко. Забрав журналы, он отложил их на другой край стойки бара, за которым мы устроились. Спросил. - Ты сейчас куда пойдешь?
       - Думал сразу вернуться в Ростов, а теперь, когда "Тихий Дон" отчалил, решил заглянуть к матери с братьями и сестрами.
       - Они у тебя живут недалеко?
       - В Козельске, километров двести пятьдесят от столицы, - пожал я плечами. - Они у меня все военные, а там ракетный край, третий пояс обороны Москвы.
       - В Козельске? - встрепенулся Виктор Иванович, глаза у него заблестели. - Там же знаменитая Оптина пустынь, сосновые с березовыми леса, места исключительные по природной красоте. Хреновато, конечно, что они у тебя военные.
       - А что такое? - насторожился и я. - Младший брат написал, что он с семьей подался в бизнесмены.
       - Вот это дело. Я в Козельске с удовольствием приобрел бы земельный участок, пусть с домиком. Главное, недорого, хочу построить там дачу. Если поедешь к брату, заведи с ним разговор, а потом звякнешь мне.
       - Поговорю, отчего не погутарить.
       - Я дам тебе домашний телефон, правда, через пару дней я укатываю в командировку. Но ты все равно позвони, это для меня главное.
       - Заметано.
       - А теперь, земляк, пора собираться, мне еще за сыном надо в школу заехать. Если хочешь, я тебя подброшу до вокзала, недавно японскую машину приобрел. Правда, с правым рулевым управлением, не привык к ней еще.
       - С удовольствием.
       Мы вышли из подъезда Дома драматурга и направились к расположившемуся прямо во дворе основательному гаражу. Я еще раз огляделся вокруг, в ярком свете уличных фонарей заметил прекрасную планировку обнесенной невысоким чугунным заборчиком территории, чисто выметенной и добросовестно выкрашенной. Все в этом доме и подле него было предусмотрено, даже прекрасные скамеечки у входа с высокими ступенями, даже фонари по периметру. Мережко выкатил автомобиль, включил на ближний фары и открыл дверцу кабины. В салоне за считанные минуты стало тепло от включенной печки. Было неудобно сидеть на непривычном месте, зато мягкое сидение плотно облегло всю мою фигуру. Мы выехали за ворота и покатили по московским улицам по направлению к Киевскому вокзалу.
       - В последнем фильме с вашим участием мне очень понравилась ваша игра, - прервал я молчание.
       - В каком? - покручивая баранку, с интересом спросил Мережко.
       - В нем вам досталась роль юродивого.
       - А-а, понятно. Разве я там так хорошо сыграл? - чуть развернулся ко мне земляк.
       - Отлично справились, работа что надо.
       - Странно, мне показалось, что ничего особенного в той роли не было.
       -На мой взгляд, это одна из лучших ваших работ.
       - Вот даже как! - Мережко немного помолчал, лицо его выражало одновременно недоверие и неподдельное любопытство. - Что самое удивительное, чехи тоже такого же мнения. Они мне за того дурачка высшую премию присудили.
       - Они правильно сделали.