Это о ней, это о нём

       Она. В мешковатой кофте цвета фекалий, с чуть застенчивой улыбкой на растрескавшихся в кровь, поджатых губах и в длинных, лакированных сапогах до колена. Не умея концентрироваться на чём-то конкретном, постоянно переключается с одной темы на другую.
       - Ой, какие у вас замечательные шторы! Прямо как у моего брата, в гостиной. Он живёт в Дублине. Вы когда-нибудь были в Дублине?
       - Знаете, по роду деятельности…
       - Ах, да! Я совсем забыла, - покрывается смущённым румянцем и перестаёт постукивать ногтем по дубовой столешнице.
       Переводит беспрестанно мечущийся, беспокойный взгляд на раздолбанное, коричневое фортепиано, уродливой глыбой возвышающееся в душном, прокуренном вестибюле:
       - Вот так дааа, - со свистом потянув воздух и поглядев на меня полным немого изумления взглядом, - Оно вам не мешает? Зачем эта штука здесь стоит?
       - А может быть, вы нам сыграете? – смотрю на неё с полуфальшивой, располагающей улыбкой. Как смотрит хозяин помещения на арендатора, силясь, во что бы то ни стало сдать своё бесценное имущество. А потом вдруг выясняется, что и кран на кухне протекает, и вода в туалете уходит только, если оставить в ванной включённый свет, - Не зря же вы обратили внимание…
       - Ох, да если б я знала – вообще бы ничего не стала вам говорить, - злится, ещё сильнее поджимая губы и обхватывая маленькими, сухими ладошками чашку уже остывшего, фруктового чая.
       - Вы шутите? – смотрю на неё, чуть высокомерно вздёрнув левую бровь.
       - Ничего вам больше не скажу, - шумно пьёт отвратительно-приторный «Пиквик», который я купила специально ради этой встречи, в гастрономе, вместе с пачкой песочного печенья и гроздью маленьких, зеленоватых бананов.
       Молча изучаю розоватые стены, с облупившейся краской. За окошком начинает мелко накрапывать дождь, и она сильнее кутается в безразмерные, шерстяные рукава. Мне одновременно хочется, и пожалеть её, и дать ей звонкую, оглушающую пощёчину.
       Вот с какими людьми приходится работать несчастным начинающим журналистам, до сих пор нанизывающим каждое взятое интервью на счёт своих личных, грандиозных побед.
       Изучаю её немного обиженным, и в то же время совсем потерянным взглядом. Наверное, мы с ней даже похожи. Может быть тем, что обе пытаемся использовать собственную неадекватность в творчестве? Или просто, бежим от повседневности, в сущности, являясь самыми приземлёнными и будничными людьми. С обкусанными ногтями и кишечными коликами. И идеальными образами в вечно дремлющих, забитых разного рода творческой ерундой, головах.
       - Полагаю, на этом мы и закончим наш разговор? – я подталкиваю к ней вазочку с печеньем и почему-то ловлю себя на мысли, что ни за что не смогу выдавить из себя простое - «Угощайтесь печеньем, пожалуйста».
       - Спросите меня о моих отношениях со Стюартом, - неожиданно, почти умоляющим голосом, произносит она.
       - Эээ… так значит, у вас… отношения? – замешкавшись, выключая вскипевший чайник, любопытствую я.
       - Мы с ним лучшие друзья, - отвечает она, вздёрнув подбородок, столь высокомерно, что мне сию же секунду становится стыдно.
       - Понятно, - говорю я и лью кипяток мимо кружки, - Но он не хочет об этом говорить?
       - Он не даёт интервью с девяносто восьмого года.
       - Принцип?
       Вместо ответа она издаёт презрительный смешок. Отхлёбывает из кружки. Смахивая мгновенно проступившие слезинки, стучит огромным перстнем по столу:
       - Как вы можете пить такой горячий чай?
       Можно подумать, это ответ на мой вопрос. Мне становится смешно и досадно одновременно:
       - Значит, вас со Стюартом связывают… чисто дружеские отношения?
       - Вы хотите знать, спим ли мы вместе?
       Роняю ложку, оглушённая её прямотой:
       - Это не я хочу знать, - стараюсь говорить как можно сдержанней, - Но ваши поклонники, конкуренты, все эти люди с камерами…
       - Вот за это я и ненавижу шоу-бизнес, - агрессивно потирая руки, - И его представителей.
       - А вы разве не…
       - Слышать не желаю, - с остервенением, отхлёбывает горячий чай, невзирая на потёкший макияж и проступившие на висках капельки пота, - Мы живём, как отшельники. Мы снаружи всех измерений. Но у нас есть мощная сенсорная связь с окружающим миром.
       - Музыка?
       - Звук, - поправляет она, - Всё на свете имеет свой голос. Дождь. Метро. Автомобили. Залы ожидания на вокзале…
       - А как же тактильный контакт? – стараясь казаться невозмутимой, спрашиваю я, - Вы не боитесь слухового обмана?
       - Вы хотите сказать, что мы тоже, возможно, неискренни в своём творчестве?
       - О, нет, что вы, - праведно недоумеваю, - Я совсем другое хотела сказать. Это не имеет отношения к музыке, как таковой. Но, не кажется ли вам, что из-за чрезмерного страха, который пробуждает в вас глобализация, со всеми вытекающими последствиями, вы рискуете настолько погрязнуть в своей отдельной, иллюзорной реальности, что больше не сможете адекватно воспринимать поступающие извне стимулы и использовать их в творчестве, как мне кажется, замешанном, в основном, на острых зарисовках, иллюстрирующих окружающий мир?
       - Композиции придумывает, в основном, Стюарт. В этом и заключается его гений. Он, в свои двадцать девять, до сих пор не утратил свежести, я бы даже сказала, некоторой детскости восприятия действительности. Он пишет очень открытые, очень восторженные песни. Они полны восхищённого, внимательного созерцания. Я люблю его за это, - неожиданно замолкает, как бы пытаясь оценить ситуацию. Не слишком ли много наболтала? Нужно ли что-то мгновенно опровергнуть, сославшись на плохое самочувствие, или всё в порядке, и это всего лишь ещё одно бессмысленное, самообнажающее интервью?
       Глядя на опущенные уголки её обкусанного рта, на сведённые колени и затравленный, болезненный взгляд, я неожиданно ловлю себя на мысли, что самым бесстыдным образом жалею этого вечно неудовлетворённого, зацикленного на собственных неудачах параноика Стюарта. Ведь он действительно должен выносить её присутствие гораздо чаще меня. Терпеть её неуклюжесть, ужасные манеры, отвратительный внешний вид.
       Наверное, он уже свыкся и не обращает на это внимание.
       - Кстати, вы в курсе, что мы с вами родились в один день? – неожиданно выпадает возможность хоть как-то разрядить атмосферу.
       - Вам тоже двадцать один? – искренне удивляется она.
       Я верю, что она вовсе не хотела показаться невежливой, но что-то мешает непринуждённо улыбнуться и ответить на вопрос.
       - Надо же, какое совпадение, - невозмутимо говорит она, болтая в кружке чайным пакетиком, - Знаете, я в детстве тоже мечтала стать журналисткой, работать в музыкальном журнале и писать статьи о своих кумирах. Вообще-то, это неудивительно, если знать, какой я была в детстве…
       - Расскажете? – с благодушной улыбкой отзываюсь я, глядя на облупившийся серебряный лак у неё на ногтях.
       - Да что там рассказывать, - стараясь не глядеть мне в лицо, - У меня не было друзей, и я постоянно проводила время в своей комнате, слушая диски своих любимых исполнителей. Много читала. Пробовала писать… ну, да ладно, я не считаю, что есть какой-то смысл в том, чтобы говорить обо мне…
       - Почему же, Элизабет? – смотрю на неё немного расширенными, внимательными глазами.
       - Разве это может быть кому-то интересно? – беспомощно озирается по сторонам, - В этом, наверное, и заключается моя главная проблема. Я стараюсь говорить только, когда меня спросят. Просто не верю, что могу сказать что-то такое, что может кого-то увлечь…



       Он. Франтоватый, чуть насмешливый, но без какого-либо намёка на высокомерие молодой человек, с излишне бледной кожей и изящными манерами. В прошлом – профессиональный спортсмен. Это видно по осанке и отточенным, уверенным движениям. И даже по здоровому, живому блеску светлых, миндалевидных глаз. Глядя на него сейчас, сложно предположить, что со спортом ему пришлось покончить по вине болезни, на целых шесть лет приковавшей его к постели.
       Конечно, он здесь не для того, чтобы добровольно дать интервью. Возможно, здесь остались какие-то его личные вещи. Или он зашёл проверить, всё ли у нас в порядке…
       - Элизабет? – у него довольно высокий, мягкий голос, изредка переходящий в фальцет. Всё-таки он несколько лет пел в церковном хоре, - Вы уже закончили?
       Последняя реплика, судя по всему, была обращена ко мне. Да и первая тоже.
       - Всё в порядке, - говорю я, и, как можно непринуждённей, добавляю, - И ещё раз здравствуйте, Стюарт. Вы, разумеется, не хотите присоединиться?
       - Не особенно, - с галантной улыбкой отвечает он, но всё же разворачивает стул и садится наоборот – то есть, навалившись грудью на спинку и упёршись ботинками по обе стороны толстых, деревянных ножек, - В последний раз я общался с журналистами почти три года назад. Мы говорили, в основном, о моём отношении к успеху. И о девушках.
       - То есть, о вашей жизни до того, как в коллектив пришла Бет? – боясь его спровоцировать, говорю нарочито сдержанно и даже неуверенно.
       Смотрим друг на друга так пристально, что у меня вскоре начинают слезиться глаза. Ловлю себя на мысли, что многие сейчас мечтают оказаться на моём месте, но всё равно не чувствую ни малейшего повода для внутреннего ликования. Просто очередное интервью.
       - Бет? – удивлённо переспрашивает он, одёргивая руку от вазочки с печением с таким видом, словно только что по ошибке сунулся в аквариум с крокодилами.
       Они многозначительно переглядываются. Элизабет обречённо разводит руками и отвечает за него:
       - Вообще-то есть вещи, которые не касаются даже самых докучливых и молодых журналистов. Но с учётом реального положения вещей, мы не имеем совершенно никакого морального права на вас обижаться.
       - Так значит, вы утверждаете, что вы со Стюартом просто коллеги?
       - Мы друзья, - со значением и даже немного хмуро поправляет Бет. За окном тем временем начинается настоящий ливень, и я втайне радуюсь, что мы наблюдаем за бушующей стихией из окна, попивая горячий чай из огромных, высоких кружек с забавными рисунками и надписями.
       Всё-таки, в их стремлении отгораживаться нет ничего предосудительного. Люди, живущие вне времени и пространства всегда меня притягивали. Может быть, в нежной привязанности этих двоих даже есть некая примитивная, трогательная романтика? Как в «отношениях» двух шестиклассников, например…
       - Вы всегда выдумываете какие-то невообразимые истории в своих текстах. Однажды вы написали песню от лица гомосексуалиста, - обращаюсь я к Стюарту, который наверняка уже успел пожалеть о том, что согласился ответить на пару вопросов, - Что вы хотели донести всем этим до слушателя?
       - Думаю, что все мои песни имеют определённый посыл, - более чем пространно отвечает он, благородным жестом поправляя воротничок рубашки, - Иногда я что-то выдумываю, чтобы привлечь внимание, а иногда просто стараюсь придать подсмотренным образам художественную форму. Но тот текст, который вы упомянули… - он переводит взгляд с меня на вечно испуганную, дрожащую Элизабет, - …это как автобиография. Я ничего не придумывал специально. Просто рассказал о себе. Это я.
       Несколько минут молчим, слушая дождь, расстреливающий запылённые, с грязными разводами, окна.
       Холодно. Я осторожно отхлёбываю остывший чай и разочарованно отодвигаю кружку.
       - Мда, - неожиданно произносит он, подперев подбородок костлявым кулаком, - Вечно плачущий Лондон безжалостен в обличении наших слабостей…
       - А вы интригуете своими высказываниями, Стюарт, - говорю я, не сводя глаз с удручённой, в вечной депрессии, Бет, - Вы просто находка для таблоидов. Где же вы пропадали все эти три года?
       - Работал, - неожиданно серьёзно отвечает он, глядя на меня, как мне кажется, без должного уважения, - Смотрителем в церкви. Когда-то, в ранней юности, я там пел. Эти стены знают меня лучше, чем жёлтая пресса, вы верите?
       Смотрит с лёгким укором. Я пытаюсь улыбнуться, но что-то стягивает мышцы нижней части лица, и я лишь сдержанно киваю.
       Ничего особенного. Просто уставшие, погрязшие в безжалостном мире своих искусственно-выращенных, псевдо-возвышенных переживаний и надуманных, презираемых любым более или менее опытным психоаналитиком, фобий, люди.
       По ту сторону дождя…
       Это о ней. Это о нём. И кое-что обо мне. Как всегда. Просто ещё одно интервью. На этот раз -
последнее для меня.
       Выключаю диктофон.



       17. 06. 2008