Про цензора

В одном издательстве работал цензор. Обычный такой человек, серый, неприметный, нельзя сказать, что умный, но и глупым не был, потому что в штате цензуры дураков не держат. Ведь их работа – отслеживать опасность в материалах журналистов и писателей и не давать возможности ее трансформации в угрозу безопасности страны, а тут требуются определенное чутье и сноровка выуживать это из моря строк и слов. Конечно, служители пера не преступали законы, писали то, что разрешалось Конституцией, но ведь цензор никогда не функционировал в правовом пространстве, ибо он сам был официально запрещен, хотя явно существовал. Такой вот человек-невидимка. И все знали, где кабинет цензора, хотя не было таблички на дверях, и штамп его на бумагу тоже не был зарегистрирован в МВД, но обладал магической силой – без него ни одна типография не запускала печатный станок. И на что ориентировался цензор? Он преступными считал то, что подрывает имидж правителя, чиновника, государственного института. Поэтому никакая крамольная мысль не могла проскользнуть мимо бдительного ока. Под запретом были цифры и факты, слова из старого лексикона, та история, которая не была утверждена главой государства, та география, в которой были страны, запрещенные к упоминанию, та политика, которая показывала ситуацию в государстве не с лучшей стороны. Но этот запрет был утвержден также тайным законом, доступ к которому имел только цензор.

Каждое утро он приходил в кабинет, снимал пиджак и вешал его на спинку кресла, а после, надев очки, начинал читать газетные плосы, что приносили ему ответсекретари или дежурные редакторы. И хотя те прекрасно знали, о чем писать нельзя и где границы дозволенного, но цензор всегда находил запрещенное, и тут давал волю чувствам.
- Это что такое? – орал он, брызгая слюной, на дрожащего журналиста.
- Где? – пытался тот разглядеть что-то ужасное в тексте.
- Да вот же! Я красным карандашом подчеркнул...
- Это? Это сводка погоды...
- И как называется статья?
- Э-э-э, «Холода идут с севера», - расстерянно отвечал журналист.
- Вы хотите сказать, что наши северные соседи определяют погоду в нашей стране? Мы что – потеряли независимость и суверенитет? И теперь условия, в том числе и климат, определяют правители других стран? А вы знаете, что мы ни от кого не зависели и не перед кем не сломим колени? – продолжал брюзжать цензор. – Нет, это не сводка погоды. Я скажу вам: это удар в спину нашей демократии и свободе! Вы хотите вернуть старые времена?
- Ясно, понял, сдаюсь, - отвечал журналист, хватал бумагу и бежал к себе, чтобы переделать текст. И там писал, что погода у нас теплая и хорошая, это в северных странах идет снег и свирепствуют бураны.

А тем временем перед цензором стоял представитель другой редакции, который старался держаться с достоинством, но этого у него хватило на несколько секунд, ибо цензор уже тыкал пальцем в его смакетированную полосу.
- Так, а это что? – интересовался он, подозрительно оглядывая журналиста. Тот нервно дернулся:
- Это? Э-э-э, это данные Всемирного банка об экономическом росте в нашей стране...
- А вы знаете, что они не совпадают с данными Государственного комитета по статистике и макроэкономике? Получается, что мы живем хуже, чем доказывает наши отчеты, а это – диверсия! Вы подрываете доверия населения к нашим реформам! Суете непроверенные и не утвержденные нашим правительством цифры! Получается, мы – вруны? Мы обманываем свой народ, а иностранцы твердят правду, так что ли? Я сейчас в Канцелярию государственной безопасности позвоню, сообщу им, как вы тут проталкиваете вражеские мысли в национальную печать, призываете народ к бунту!
- Ой, не надо, - просил журналист, павдая на колени. Ему было страшно находится в этой комнате. – Мы поняли ошибку, исправимся. Я сниму материал с полосы!
- Нет, это я сниму полосу, да заодно шкуру с вас, если через минуту этот вражеский отчет с полосой не сгорит на моих глазах! – рычал цензор, топая ногами. Пришлось на его глазах бедолаге поджигать бумагу, а потом бегать по кабинету, стараясь поймать тлеющие остатки.

Через пять минут у двери топтался еще один журналист. Его полоса просматривалась цензором с особым вниманием.
- Ну, как? – с надеждой спросил он, смотря в глаза цензору.
Тот откинулся на спинку кресла и сурово взглянул на него.
- Если честно, то плохо, очень плохо. У меня нет слов, чтобы выразить свое возмущение и ненависть...
- А что такое? – не понял тот.
- Вы знаете, что президент Зимбабве поздравил нашего лидера с Международным днем неба и земли? Почему этого текста нет на первой полосе?
- Э-э, мы не посчитали нужным публиковать это, ведь это было неделю назад, уже все газеты сообщили об этом...
- А ваша – промолчала! И вы не хотите этого сделать! Значит вы – против нашего президента, против Конституции, международного сотрудничества и региональной безопасности! – негодовал цензор. – Вы подрываете его авторитет! Это же из Африки пришло поздравление, а вы проигнорировали! Это ужасное преступление!.. Короче, нет заметки – нет штампа! Ясно?
Журналист понуро уходил из кабинета. Следующие знали, что просто так не выйти, ибо цензор докапывался до всего. Например, к фотографию американского танка: а есть ли разрешение Комитета обороны на публикацию этой техники, вдруг это секретная машина? Или речь иностранного посла: а есть ли разрешение куратора из МИДа? Если провели праздник в деревне, а где рецензия от главы местной администрации, может, это мероприятие не было санкционировано свыше.

Вот так каждый день приходили сюда десятки редакторов и замов, ответсекретарей и корреспондентов, чтобы получить долгожданный штамп на полосу. Их материалы всегда пестрели перечеркнутыми красными линиями карандашей – запрет на публикацию. Статьи становились все более пресными, неинтересными, однотипными и однотонными. Они начинались со слов, что лидер нации заботится о стране и народе, потом на две строки информация о проведенном материале или о том, что делается хорошо в стране, и заканчивается все цитатами из книг главы государства. Практически, все издания печатали макулатуру. Люди в редакциях считали себя пропагандистами и агитаторами, а не журналистами. А кем считал себя цензор?
- Я – светофор, - говорил он, собирая вокруг себя главных редакторов, которые сразу же прибегали при первом же звонке. – Я регулирую информационное пространство. Вы – машины, всегда стараетесь нарушить правила движения, создаете аварии или угрозу, и только я могу остановить это.
Редактора только поддакивали, мол, верно говорите, правильно.

А однажды цензор умер. Ну, всякое бывает на этом свете, и цензоры тоже не бессмертные. Собрались редактора в его кабинете, держат полосы в дрожащих руках, не знают, что теперь делать, и судачат: нужно ли дать некролог в своих газетах?
- Если мы засвидетельствуем соболезнование семье цензора, то сообщим миру о том, что в средствах массовой информации есть цензура, а это нарушение Конституции и десятка законов, - сказал один из редакторов. – И за это нас по головке не погладят.
- Да, верно, - согласились коллеги, почесав затылки.
Тут заметил другой:
- А если скажем, что умер человек, то получится неприглядная картина: в стране все умирают, это видно по некрологам. Пойдут разговоры, что жизнь тяжелая и плохая, реформы негодятся, президент виноват, вот и мрут люди как мухи... Это тоже политика!..
- Ой, точно! – испугались все.
И решили ничего не давать. Ведь нельзя разглашать государственные секреты, а цензор был ба-альшим секретом.
Так ушел из памяти никому не нужный и практически бесполезный человек.
(17.06.2008)