ШУБА. Былинка

В Греции купил жене самую дешевую, но натуральную шубу из лобиков норки. При встрече с батюшкой сказал: «Жалко, батюшка, норок!» «А чего их жалеть, крысок?» — ответил духовник. Но мне почему-то кажется, что здесь в нем заговорил крестьянин: не любят они животных, наносящих потраву.

А вот другой вопрос, мучающий меня: не грех ли — рыбалка развлечения ради? Не о таких ли людях сказал Господь: «Все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается» (Екк.6,7)? Представьте только на миг, что вы проглотили стальной крючок с зазубринами, а некто с силой тащит его из вашего нутра назад. Волосы дыбом! А что рыбы? Да им не больно…

Рыбам слезы б источать!
Если голос обрели бы, —
На крик закричали б рыбы,
Нет, не стали бы молчать.
Мария Петровых †1979

Рыбы кричать не могут? Но раз есть мозг — есть и нервы, а значит, существует и боль. Когда поймем рыбий язык, рыбы нам со слезами о своей боли расскажут. Рыбы ведь тоже умеют плакать…

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
Реченька-малютка,
будто ручеек,
на разливе — утка,
уточка-чирок.
Маленькая, серая
на закате дня,
юркая и смелая
смотрит на меня.
И взлететь готова,
и удар стерпеть.
Что со мною? Слово
или выстрел, смерть?
Замерли, друг в друга
взгляды уперев,
на виду у луга,
на глазах дерев…
Воздух-то чистейший —
не дышать, а пить!
Понял я: сильнейший
должен отступить.
 Владимир Семенов, СПб


В новое собрание сочинений Михаила Пришвина (1873-1954) вошел не публиковавшийся ранее дневник писателя. Кто смел ска-зать, что Пришвин — влюбленный только в природу человек, без-различный ко всему остальному, без Бога в душе?

«6 марта 1918 г. Смотришь на человека: вот он идет по улице — ну что в нем хорошего? Жалкого вида человечек, одна из крошек, упавших от съеденного пирога когда-то великого госу-дарства Российского, — тошно смотреть!

И так тоже подумаешь: а ведь он и раньше такой был, толь-ко покрыт был покрывалом великого государства Российского, по-кровы упали — и вот он, человечек, весь тут налицо, ковыляет себе и ковыляет. Чего от него убыло? Такой он и был, такой он и есть: вся правда налицо. И так все, оказалось теперь, это великое число лентяев, негодяев, воров и убийц, скрытых раньше под кровом империи, — так это и раньше было, это и есть правда нашей жизни, значит все, что случилось, мы увидели правду».

Как много стало нынче шума,
Как мало стало тишины.
Толпятся граждане угрюмо,
Своей не ведая вины.

Вокруг стоит кромешный гомон,
Вокруг — безудержный галдеж.
И слышен голос незнакомый:
«А ты, старик, куда идешь?»

А мне туда, где нет разбоя,
А мне туда, где каждый год
И небо будет голубое,
Где будет совестный народ.

И где «весенней гулкой ранью»,
Не по моей совсем вине,
Меня никто последней бранью
Не скосит, будто на войне.

Где по весне любимы грозы.
И на грядущие года —
Где в поле светлые березы,
А в речке звонкая вода.

Ну кто ж меня за то осудит,
Какой старик или юнец,
За то, что верю, скоро будет
Безумству дикому конец,

Конец безчестию и сраму
Безпутных дел, лукавых слов?..
Видна, видна дорога к Храму
И Божий крест до облаков.
 Николай Громов, СПб

Еще Пришвин: «26 января 1918 г. Страшно прислушаться к себе, проверить — какой ответ я дам на близком Суде. Все за-смыслилось, а в общем тайное в слове потеряло свою силу. Толь-ко целы еще скромные и чистые ризы моей родины. Я надену их в последний час, и Тот, Кто будет судить меня, я верю, смилует-ся: «Безсловесные, — скажет, — проходи!»

Раскинутся тогда ризы мои полями ржаными-пшеничными, благодатное время снизойдет по воде — и станут воды и нивы тихими и дремучие леса полными хвойных и лиственных тайн — куда хочешь иди! Тропинкой вдоль большака, полями ржаными-пшеничными, краем ли моря теплого по камушкам или студеного моря твердыми наплесканными песками от сосенке к сосенке… Утром ранним внизу, на речке умоюсь, алым вечером позорюсь на завалинке. И это будет вечно мое заслуженное».

И снова в лесу как в светлице.
Пылает в брусничниках мох,
Над озером ранние птицы
Катают жемчужный горох.

А дали озерные зыбки,
А чуткие воды чисты.
Трепещут, как светлые рыбки,
На ивах прибрежных листы.

Над всем озарившимся краем,
Вполнеба янтарно горя,
Ликует, резвясь и играя,
Совсем молодая заря.

А осень вовсю хороводит,
В рассветные трубы трубит,
По чистому золоту ходит,
На золоте пляшет и спит.

Летят дорогие убранства
И с левой и с правой руки.
…На фоне такого богатства
Какие мы все бедняки…
 Виктор Коротаев †2001


Я написал предисловие к своей очередной книжке, но по разным причинам оно не вошло, и я забыл про него. Недавно я натолкнулся на стихотворение, которое поразило меня схожестью наших чувств: набрел-то я на этот стих вчера, перелистывая на даче старые номера «Нового мира». В предисловии я писал:

"Оказалось, что тяга к писательству сродни болезни. Намучившись с двумя последними книжками все тех же «записок редактора», я честно сказал себе: «Хватит! Что изменится в мире от 300 страниц моих несовершенных мыслей тиражом 5000 экземпляров? Есть люди и поталантливее, и поглубже, пусть они и толка-ются в издательствах.

Вот сдам эту последнюю книжку — в твердом переплете обещал издатель — тогда наступит конец этому сумасшествию!» И сверстанный с потом и кровью текст компьютер мигом отправил по назначению. А я отправился в короткий, но долгожданный летний отпуск и отдыхал в удовольствие, вспоминая давнюю шутливую фразу из «Литературки»: «Если можешь не писать — не пиши».

Оказывается, я мог, хотя по привычке всюду таскал с собой надоевший блокнот с ручкой. Я упивался победой: ум от-тачивал слова, глаза схватывали сюжеты, уши ловили фразы, за-поминали стихи, — но чернила сохли в моей ручке. Через три с лишним года безпрерывного писательского труда — внакладку к делам газетным — я вдруг открыл, что могу не писать, и мои не-записанные мысли легко убегают прочь…

Так продолжалось долго — почти восемь дней, — и снова неведомая сила, как раба на галере, приковала меня к перу. «Ладно, напишу еще одну, — подумал, сдаваясь, я — последнюю, но лучшую книгу в своей жизни и уступлю дорогу другим, честное слово!» Как там у Редьярда Киплинга?

«Но глаза мои слезятся: непривычен яркий свет. Лишь клеймо я заработал и оков глубокий след. От плетей рубцы и язвы, что вовек не заживут. Но готов за ту же плату я продолжить тот же труд»…

…И опять я просыпаюсь по ночам, чтобы записать, а днем хватаю любой клочок бумаги, чтобы не забыть. Жизнь вновь превратилась в каторгу. Вернулось то мучительно-приятное состоя-ние, которое, по выражению Юрия Олеши, называется «ни дня без строчки». Но, может быть, и галерный раб со временем возлюбит свою ненавистную работу, и поздним вечером, бросив вниз тяже-лые до онемения руки, довольно подставит усталое лицо ласкаю-щему соленому ветерку…»

ТВОРЧЕСТВО
Летам невозможно не верить,
что жизнь все короче, короче,
а я еще все на галере
работаю веслами строчек.
Собой обреченный когда-то
на сладкую каторгу эту,
гребу и за датою дату
на сердце бросаю как мету.
Но сердце не ведает страха
над меридианами весен,
как будто последнего взмаха
не будет у весел.
 Степан Щипачев †1979


Самое ценное, самое светлое воспоминание в жизни — как медсестричка из Снегиревки положила на мои дрожащие от счастья и волнения руки невесомый розовый конвертик с новорожденной дочкой Настенькой. Я протянул сестричке зеленую трехрублевую бумажку: так тогда было принято — за мальчика пять рублей, за девочку три. Год 1978-й, начало января…

Много воды утекло с тех пор, и у дочери уже есть свой сын, а я до сих пор чувствую в руках тяжесть родной плоти, а в сердце счастье, окутавшее меня. Потом… впрочем, потом, наверное, как у многих. Но тогда я все же был несказанно счастлив. И дай Бог здоровья и благо-получия той женщине, которая одарила меня этим несбывшимся счастьем…

       В РОДДОМЕ
Одна твое лишь имя помнила.
Стояло солнце высоко.
Была я нежностью наполнена,
Густою, словно молоко.

Теснила грудь рубашка белая,
Казалась комната мала…
Я для тебя, любимый, сделала
Все то, что женщина могла.

Поверь мне, жизнь неиссякаема,
Мы будем вместе много дней, —
Хоть я пока недосягаема
Для дерзкой нежности твоей.

Живу в высоком, светлом тереме,
И мальчик маленький со мной…
А ты стоишь внизу, растерянный,
Счастливый, юный и хмельной.
 Любовь Ладейщикова, Урал


Душа, душа, ну почему ты опять самовольничаешь и летаешь по ночам к женщине, с которой я расстался двадцать три года назад? Не воспоминания пережитого ведут тебя — я давно уже не возвращаюсь назад — зачем же ты заставляешь, душа, учащенно дышать меня по утрам? Я запрещаю тебе, ну ладно, я прошу тебя забыть туда дорогу. Зачем ты делаешь мне больно?..

Я тебе снилась однажды
в самом расцвете весны.
Сны приключаются с каждым,
мы не в ответе за сны…
Я тебе снилась, спасибо,
знать, тосковал обо мне,
мы наяву не могли бы
так говорить, как во сне.
Вечно стояли б меж нами
совести злые права,
а не повитые снами
правды скупые слова.
Я тебе снилась, наверно,
в свете густой синевы
смутно, счастливо, неверно,
как не бывает, увы.
 Лариса Васильева


Сотрудник редакции принес мне сборник Арсения Тарковского (1907-1989) «Благословенный свет» с предисловием Юрия Кублановского, но, несмотря на литературоведческое образование, из предисловия я почти ничего не понял: так все неясно было сказано о поэте, затемнено, сложно написано, — поэтому главное, что усвоил, — это был русский поэт с необычным даром и трудной судьбой; стихи его живут до сих пор, и в плеяде поэтов он стоит высоко.

Сын поэта, Андрей, в 1962 году получил Гран-при Венецианского фестиваля за фильм «Иваново детство», а 1984 году заявил о своем невозвращении на Родину.
 
В 1987 году — в связи с 80-летием Арсений Тарковский награждается Орденом Трудового Красного Знамени. 27 мая 1989 года Арсений Александрович скончался в Москве и после отпевания в храме прп.Сергия Радонежского похоронен в Переделкино. В 1991 году вышли два тома Собрания сочинений поэта из трех.
 
Тот, кто заинтересуется по-настоящему творчеством и биографией Тарковского, сделает это без особого труда… Но не могу не привести концовки его стихотворения «Слово»:

Слово только оболочка,
Пленка жребиев людских,
На тебя любая строчка
Точит нож в стихах твоих.

       ПОСЕЩЕНИЕ
       Арсению Тарковскому
Сколько пето-перепето, только не избыто зло. Видеть старого поэта слабым очень тяжело. Он еще совсем недавно гири строф кидал, шутя; а сейчас поник так явно и бормочет, как ди-тя. Неужели ослабели мышц железные узлы, и огонь в усталом теле не возникнет из золы? Неужели не проглянет двух алмазных копьев блеск, а растает и увянет под осенний переплеск? Вот тебе и вышел в гости; за окном все ближе ночь; я готов рыдать от злости, что ничем не смог помочь. Неужели сердце рвется и не действует рука потому, что остается только слово на века? Не предугадать заране, попаду ли вновь сюда. У меня першит в гортани стародавняя слюда. Еле-еле сам с порога сам дошел — в обратный путь. Умоляю: ради Бога, помогите кто-нибудь. В телефоны позвоните. Напишите письмецо. Пусть не рвутся жизни нити, пусть разгладится лицо. Я-то знаю то, что точит, что печалит без конца, что принять никак не хочет память горькая отца… Есть еще излуки-луки, что куда согнуть рукам; есть еще такие муки, что не выразить словам. Я, наверное, не стою мига краткого его; и участие простое нас связало лишь всего. Я не знаю, кто запишет взгляд прощальный, слабый вздох; только пусть его услышит, если есть, всесильный Бог. Пусть далекому потомку доведется прочитать не кроссворд-головоломку, а его стихов тетрадь. Виктор Широков, Москва

Просыпается тело,
Напрягается слух.
Ночь дошла до предела,
Крикнул третий петух.

Сел старик на кровати,
Заскрипела кровать.
Было так при Пилате.
Что теперь вспоминать.

И какая досада
Сердце точит с утра?
И на что это надо —
Горевать за Петра?

Кто всего мне дороже,
Всех желаннее мне?
В эту ночь — от кого же
Я отрекся во сне?

Крик идет петушиный
В первой утренней мгле
Через горы-долины
По широкой земле.
Арсений Тарковский †1989


Вот уже и к трем с половиной годам приближается, как мама умерла. Вроде, и стихнуть должно бы, но так отчетливо вижу я то зимнее позднее утро 24 января, когда вошел в ее комнатку. Мама была уже без памяти и глубоко, неровно и прерывисто взды-хала, словно вырываясь из пут, с закинутой назад головой; было страшно; я пытался влить в ее полуоткрытый рот ложку воды, чтобы хоть чем-то помочь.

Приехала «скорая», женщины-врачи электрошоком старались завести ее старое усталое сердце — «дыши, милая, дыши!» — но сердце больше не хотело работать, и умаявшиеся врачи сказали, что клиническая смерть наступила сорок минут назад. Было одиннадцать часов пятьдесят пять минут тусклого питерского дня… Мой разум помутился: значит, я поил водой уже мертвую маму?.. Подарил каждой из бригады «скорой» по бумажной иконке, кажет-ся, Божией Матери «Взыскание погибших», а духовник по телефону читал канон «На разлучение души с телом» рабы Божией Веры, а я, переполненный горем, с трудом сознавал происходящее и за-плакал, и закрыл ей глаза… Маму увезли в морг.

Мама, получается, что ты еще дышала и содрогалась телом здесь, на земле, а душа твоя была уже «там»?

Я как-то признался батюшке, что чувство неизгладимой вины не оставляет меня, и стал перечислять отцу Иоанну, сколько ошибок я сделал перед маминой смертью. «Казнись-не казнись, а все мы, Саша, в неоплатном долгу перед родителями нашими», — со вздохом сказал батюшка.

Дорогой духовник, теперь я молюсь и о вашем отце р.Б. Георгие, и о маме вашей, р.Б. Ольге. А как иначе — вы мой отец, и я так боюсь вас потерять…

       МАТЕРИ
Ты смотришь
С обычным упреком
Людей,
Что действительно ждут.
Всю жизнь я
Налетом,
Наскоком,
На десять,
На двадцать минут.

…Прости же мое раздраженье
Как нервной системы пробел.
Я только что из окруженья,
Еще и остыть не успел.

А надо бы выдохнуть сразу,
Входя в дорогое жилье,
Такую уютную фразу,
Чтоб ты завернулась в нее,

Грехи мне припомнила снова,
Слегка за вихры теребя.
Но то, что родила такого —
Вовек не корила себя.
 Виктор Коротаев †2001

И вспомнил, как отчитывал маму за «отсталость»: «Сынок, я завтра не приеду — будет «трудный день», имея в виду метеорологические условия. Теперь в иные времена я на самом себе испытываю «трудные дни», в которые не хотел верить: усиливается звон в голове, подскакивает давление, нападает усталость, ра-ботать нет сил и желания.

Бедная мама! Сколько же глупостей наговорил тебе твой молодой, здоровый и самоуверенный сын! Даже сорокалетнему не понять старости с ее болезнями, пенсионными проблемами, экономией каждой копейки, борьбы с одиночеством. Бывая у старшего сына в Москве, мама даже «ошибалась» этажом, чтобы завести знакомство со сверстницей-соседкой. Но в столице ее простоватые хитрости не проходили, а на лавочках у 14-ти этажных домов сидеть старухам в столице не принято. Поэтому так и металась она, не в силах выбрать, где же ей жить — у младшего в Питере, или у старшего в Москве: характеры сыновей мало чем отлича-лись.

Так и умерла в Питере, отправив вещи в Москву. Даже «смертный узелок» пришлось срочно возвращать на похороны назад.

Сегодня воскресенье, я выспался, чувствую себя хорошо и непременно пойду к тебе на кладбище. Там и поговорим, мама…

Давно ли песни ты мне пела,
Над колыбелью наклонясь.
Но время птицей пролетело,
И в детство нить оборвалась.
Поговори со мною, мама,
О чем-нибудь поговори,
До звездной полночи до самой, —
Мне снова детство подари.
Минуты сказочные эти
Навек оставлю в сердце я.
Дороже всех наград на свете
Мне песня тихая твоя.
Поговори со мною, мама,
О чем-нибудь поговори…

Моя певунья-мама очень любила эту песню…

Купил самую лучшую, самую красивую рассаду анютиных глазок и старательно посадил у маминого цветника на могиле. Не сомневайтесь, я все сделал правильно: выкопал ямки в песке, насыпал плодородной земли, полил ее, а уж затем утвердил в них разноцветные анютины глазки. Но ничего хорошего из моей посадки не получилось: пришел через неделю, а цветы повесили головки — по всему видно, не прижились. А рядом могила отца, там рассаду сажала жена — и цветы радуются нежаркому летнему солнышку. Опыта, что ли, нет, или чувствуют растения мою неприязнь к цветоводству, только это уже не первый раз случается.

Дома в моей комнате на подоконнике стоит один-единственный полуцветок-полукактус — память о посещении Владивостока, — и то, думаю, без присмотра жены он непременно погиб бы. За что вы меня не любите, цветы-растения?…

Цветы скучают без хозяев,
Они без нас не могут жить,
И оставлять одних нельзя их
На попеченье рук чужих.

За прирученных мы в ответе,
И пусть никто не виноват,
Они, совсем как наши дети,
По-детски могут ревновать.

Ах, эта преданность святая!
Когда в разлуке с ними ты.
Цветы хандрят и увядают,
Из рук чужих не пьют воды.

Опять, как будто в детстве раннем,
Держу пред матерью ответ.
На подоконнике герани
Ей трудный скрашивали век.

Увы, но путь земной не вечен,
Мать в светлые ушла сады…
Как ни старался уберечь их,
Погибли все ее цветы.

И так и этак холил я их.
 — Как быть мне, мама, подскажи!
 — Цветы скучают без хозяев,
Они без нас не могут жить…
 Виктор Голубев, СПб

Мало чего из вещей осталось у меня от мамы. Да и не нужны мне вещи-воспоминания — мама и так в моем сердце. Но сохранил коробочку из белого матового плексигласа, помню которую с ран-них лет, — с лебедем на крышке и надписью-гравировкой: «Верочке, любимой жене и сердечному другу. Гриша. 30.11. 1949 г. г.Рига». Теперь я храню в ней приколотые на красную подложку мамины медали: «За оборону Ленинграда», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и юбилейные — 20, 30 40, 50 лет Победы и всякуя мамину мелочь.

Никогда не видел, чтобы мама носила медали, хотя старший брат утверждает, что после войны такое было. Когда делили с ним имущество, он взял тяжелый от наград отцовский полковничий китель, а я — мамины медали. Хочу передать их со временем сыну, а тот пусть внуку передаст…

МЕДАЛИ 41-го ГОДА
Медали сорок первого
иных дороже втрое —
высокой мерой мерила
страна своих героев.

Нещадной мерой мерила,
награды тяжелели:
медали сорок первого
носили на шинелях.
Виктор Поляков

Заодно поделюсь еще кладбищенскими впечатлениями. Слева от маминой могилы находится заброшенная «раковина» с крестом усопшей в 1957 году женщины. На сохранившейся фотографии оста-лась ее фамилия и первая буква имени, поэтому я стал звать ее Марией и, как рьяный христианин, ухаживать заодно и за ее мо-гилой.

Почистил внутри, искусственный цветочек приладил, свечки зажигал, читал короткую молитву. А года через полтора желание ухаживать за могилкой Марии как ножом отрезало. И стал я думать «мистически»: не самоубийца ли она, или какие страшные грехи на ее совести, или еще что…

Одним словом, перестал обращать внимание на ее «раковину». А при случае поделился с ба-тюшкой своими мистическими догадками. «Не выдумывай ничего, — сказал духовник, — ты просто не хочешь прибирать ее могилку, и все. Никакой тут мистики нет». А я все сомневаюсь: почему меня так скоро отвратило от доброго дела?.. Впрочем, мало ли добрых дел мы бросаем делать, отыскивая для себя объяснение?..

       ЗАБЫТЫЕ МОГИЛЫ
Бурые плиты в зарослях диких.
Кресты на пустынных холмах.
Чьи-то едва различимые лики,
Милое что-то в чертах.

Чудом еще уцелевшее фото,
Но ни имен уж, ни дат…
Словно родного ищу я кого-то
Средь этих ржавых оград.

Кто не помянут давно, не оплакан,
Всеми уже позабыт.
Сколько же вас на заброшенных так вот
Горьких погостах лежит.
Мир и поклон вам. Простите нас, предки,
Старая добрая кость.
Мы-то пожиже. А вы были крепки.
Спите. Спаси вас Христос!
 Иерей Игорь Ухторский †2004