Дочерь

Угадывая в темноте земляничную вязь тонких веток и цветов на ситцевой подушке, которую я украла из диванного ящика сразу после её отъезда, тщетно пыталась заставить себя спать. Я вдруг будто наяву увидела её, за тысячи миль металлических змей, сквозь десятки незнакомых названий станций, толкающих друг друга картинок за неровными окнами вагона, быстро рисованных деревенек, деревьев, под укрытой пленой шифоновой луной. Я тянула тёплый, начинающий пахнуть морем воздух, оживляла в памяти уже виденные лимонные светлячки домиков, готовящихся ко сну под бережно подоткнутым штофным одеялом ультрамариновых гор. Я ждала вместе с ней, когда поезд выпустив шасси, выйдет на финишную полосу рельс и жадно вдыхая соль, на огромном экране включат море.
 
Я увидела её так явно, с голубой домашней чашкой кипятка, идущую по коридору этой смешной шатающейся походкой, будто толкаемую призрачными пальцами расшалившихся вагонных домовых. Залюбовалась, вспоминая её лицо в профиль: Мама, а не роняла ли ты меня в детстве, ну серьёзно, смотри какая горбинка на носу?! Удивилась той тайнописи из вавилонов формул, что шестнадцать лет назад, бережно храня архив: образчики почерка, голоса, формы губ- вдохнула в меня непостижимая сила. Отсюда эта Серёжина привычка вскидывать бровь, несмотря на все мои просьбы делать это как можно реже, потому как ровная нежность лба уже нарушена тонкой короткой чёртой. Копированные с подлинников наших лиц, тоже когда-то срисованных: пуантель наглых конопушек на белой прозрачной коже, абрис узкого с белой лункой ногтя, едва заметная, будто потерявшая яркость и новизну, полулунная складка эпикантуса века, столетиями даримая серым глазам женщин нашего рода. Я так явно видела её, так ясно ощущала неизбежность нашей недолгой разлуки, такими горячими стали глаза, сквозь темноту комнаты, молящими остановить кадр.

Её звонок застал меня витающей среди запахов кофейной лавки Универсама, задумчиво выбирающую глазами: французскую ваниль, венскую обжарку или ирландский крем. Голова думала о другом, и я не сразу поняла, что этот мой, такой мой, но уже с её чуть низким оттенком, спокойный голос, голос моей дочери. Пряча ухо в лодошку, от громкой суеты большого маркета, я слушала её восторженное: мама, мне так нравится и так напоминает Израиль и бабушку, и неровность старых улочек, матовая бирюза морской воды, такой как Средиземная, но ласковей, сохнущее во дворах бельё, маки и южные почти нереальные цветы.

И ещё я поняла в который раз, из каких прочных нитей соткан канат от меня к ней, как чувствительно переплетение, ведь когда горячими слезами наполнилась темнота комнаты, мой ребёнок плакал тоже.