***

По общей совокупности и тяжести своих преступлений против общества, разлагающих его изнутри, за инакомыслие, антигосударственную пропаганду и злостное непослушание Уставу, я была объявлена вне закона, и правоохранительным органам был выдан ордер на мой арест. Будучи неоднократно ранее замеченной за отторжением единой формы внешнего вида, попытками банд-формирования и нелегальной пропагандой опасного наркотика – мятных конфеток, - теперь я стояла посреди собственной комнаты, с безразличием наблюдая за тем, как Стражи проводят обыск с целью изъятия... Обнаружив в одной из полок дерзко-красный кружевной бюстгальтер, молодой блюститель порядка едва удержался от того, чтобы испуганно дернуть рукой и уронить интимную деталь дамского гардероба, но вместо того лишь сам раскраснелся так, что стыдливый румянец уже неприлично ярко выступил на его выбеленных щеках. В глубине души я улыбалась и желала, чтобы высшему начальству было доложено о недозволенном проявлении эмоций при исполнении, но в то же время было и жаль этого человека, на секунду оказавшегося на грани с пропастью. Страж должен быть силен, безжалостен и хладнокровен. Страж не должен знать страха и идти на компромисс. И Страж не должен стыдливо краснеть при виде дамского белья...

Парень переглянулся с коллегой, тот что-то коротко черкнул в протокол. Обыск был признан законченным досрочно. Мне снова зачитали мое обвинение, дали полминуты на прощание с жильем и повели прочь.

Идя по этим однообразным серым улицам, я осознавала, что вероятность того, что я в последний раз вижу все, что меня окружает, необычайно высока, и несмотря на тихую, но заводную радость от грядущего освобождения, мне все равно хотелось надышаться в последний раз этим сырым воздухом, насмотреться на эти однообразные серые дома – верх практичности и гений простоты нынешнего дня... В последний раз дерзко рассмеяться в однообразные унылые серые лица... Серые лица же при виде меня, конвоируемой в сторону камер предварительного заключения, кривились, отражая внутреннюю борьбу омерзения, положенного Уставом по отношению к врагам народа, с завистью. Да, врагом стоило бы побыть лишь ради одной возможности отличиться. Первой и последней такой возможности. Светло-серую форму таким смертникам, как я, обильно обрызгивали со стороны спины и на груди красной краской, что призвано было, по мнению властей, свидетельствовать о вечном позоре, делая из носителя такой формы пример для всеобщего порицания, но яркие и дерзкие пятна краски, заметные даже за километры, вызывали больше зависти, чем осуждения. Уникальность во все времена была почетна, даже сейчас, когда она стоила жизни. Проходя через оживленную площадь, я неожиданно для Стражей резко крутанулась вокруг собственной оси, рассылая во все стороны воздушные поцелуи, но моя эпатажная деятельность была быстро прервана электрическим разрядом из шокера, впившегося мне в бок. По серым лицам мелко пробежала дрожь сочувствия, исказив на секунду фарфоровые маски мучения. Но через мгновение, когда я уже поднялась на ноги, все окружающие эмоции уже остыли. Чуть более грубо, но по-прежнему минимально сдерживая, меня повели дальше.

Здание тюрьмы было идеально белым, в трактовке такого «цветового» решения все, в общем, сходились к единой мысли о том, что тюрьма собой являла символ очищения города от вражеской грязи, и содержала в своих стенах самые черные души. Кристальной белизной этих стен, как будто, все компенсировалось, и в сумме получался все тот же грустный серый цвет. Как одно из первых по важности, это здание еженедельно отмывали, и ещемесячно белили. Однажды, я помню, также попала в бригаду по побелке, и по окончании работ несла административную ответственность за то, что при побелке окон случайно подсмотрела в окно заведующего одним из корпусов в щекотливый момент...

По виду тюрьма больше всего походила на больницу, даже внутри все было почти так же белоснежно и стерильно, как и снаружи. Мои провожатые отчитались перед вахтером, и я была передана в руки закона. Пронзительно-писклявым, но полностью безэмоциональным голосом вахтер вызвал охрану для сопровождения меня в мое последнее пристанище.

- ОТП-115001, - представился мне прибывший конвоир, - Охрана Тюремного Порядка, гражданин номер сто пятнадцать тысяч один!
- Элемент Состава Общественности номер 19882204, - отчиталась я с легкой издевкой и приставила ладонь внутренним ребром ко лбу, шутливо отдавая честь. Охранник смерил меня взглядом и пригрозил дубинкой, и мы отправились по пустынным тюремным коридорам. В такт каждому своему шагу, ритмично и монотонно надзиратель начитывал мне местные, тюремные порядки…
- Здесь не принято сорить. Здесь не принято оставлять отходы жизнедеятельности. Грубость и насилие по отношению к сокамерникам опциональны, и выбор на вашей собственной совести. Если они ответят грубостью на грубость – снова повторяю, отходы жизнедеятельности за собой не оставлять. Каждый вечер через систему вентиляции в камеры пускают газ, оказывающий транквилизационный эффект. Каждые три дня смена личного белья. Каждую пятницу проводится жеребьевка, по результатам которой один процент заключенных подвергается экзекуции. Кроме того, каждую среду производятся коллективные прогулки во внутреннем дворе…

По моим внутренним часам, прошло не менее сорока минут блуждания по коридорам под монотонные речи, пока наконец мы не оказались у порога камеры, где мне предстояло пересидеть какое-то время перед отправкой в дальнее путешествие в иной мир. Охранник распахнул передо мной дверь и кивком головы указал войти. Камера ничем принципиально не отличалась от всех прочих: нары, железный стол с несколькими стульями и дверь в отхожее место. На нарах в углу сидел, прижав колени к груди рыжеволосый жилистый юноша. При моем появлении вставать он не стал, лишь поднял глаза и нехотя протянул руку. Для приветственного рукопожатия я подошла сама.

- От тебя воняет краской, - буркнул парень.
- Ничего себе приветствие… Я ЭСО-19882204.
- Богу ты тоже будешь представляться по номеру? Я Давид, - парень разогнулся, спустил ноги на пол и поднял на меня зеленые глаза, - Не позорься и не изображай подчинения государственному строю, все равно никто не поверит, а так хоть не побьют. Тут всем за отсидку наградой посмертно станет уникальность, так что лучше называться своим именем. Номер твой все равно никто не вспомнит, - в голосе Давида звучали агрессивные нотки, словно он ощущал себя хозяином, - Ты ведь знаешь, что номера потом переназначают? Как знать, вдруг следующий Элемент Состава Общественности под номером девятнадцать миллионов восемьсот восемьдесят две тысячи двести четыре, - парень словно с издевкой выплевывал каждую цифру моего личного номера, - окажется позорной государственной шестеркой?

Давид перешел на злобное шипение, приближаясь ко мне все ближе, и была неопределенная боязнь внутри, что он вот-вот набросится на меня с кулаками. Сосредоточенная на попытке предугадать дальнейшие действия своего невольного сожителя, я совершенно не слышала звука приближающихся шагов. Давид, по всей видимости, был и сам ослеплен внезапно нахлынувшей ненавистью, потому, когда дверь камеры вдруг резко лязгнула, он от неожиданности резко дернулся, и испуганно обратил взор в сторону источника звука. Безумный блеск в его глазах потух, и пользуясь моментом замешательства, я поспешила занять первую показавшейся мне безопасной позицию в камере, но не нашла ничего лучше, чем забиться в угол. Вошедшая в камеру пара заключенных – крупный смуглый мужчина и молодая коротко стриженая девушка - с удивлением посмотрели на меня, переглянулись и пожали плечами. Проходя мимо Давида, девушка слегка потрепала его по лохматой рыжей голове, но он резко оттолкнул ее руку, и хотел было толкнуть в спину, но последовавший от мужчины несильный, но обидный пинок пониже спины заставил парня снова зашипеть и забиться в противоположный угол. Будучи уже не уверенной ни на грамм в правильности своего поведения, я робко протянула руку:
- Анастасия.
Девушка неожиданно резко вместо рукопожатия что-то всунула мне в протянутую руку и потрепала по плечу:
- Оля я. Ты возьми, пригодится, - негромко проговорила она и опустила глаза, указывая на то, чтобы я посмотрела врученный сверток. В свертке обнаружились три пачки сигарет, - За курево здесь во все времена можно было себе обеспечить пару завтраков.
- А больше тебе и не понадобится, - прокомментировал Давид, схлопотав от громилы легкий подзатыльник.
- Люди друг другу волки, - подал голос мужчина, - во всех смыслах. Люди даже глупы настолько же, если не больше. Волки в отличие от них понимают, что нужно держаться стаями, - с грустью сказал он и подозвал к себе, чтобы вручить остро заточенную двузубую вилку.
- Это Артур, - представила мужчину Оля.
- Настя, - представилась я снова, - Откуда у вас это все? Вы знали, что я приду?
Артур негромко рассмеялся и чуть закашлялся.
- Нет, мы не умеем видеть будущее. Неделю назад на казнь от нас уводили одну женщину, и она просила нас отдать то, что успела наворовать, первому же человеку, которого к нам подселят.
- Золотая была женщина, - вздохнула Ольга, - А пропала ни за грош. У нее в комнате нашли знаешь что? – девушка вдруг заговорила тоном заговорщика.
- С чего бы мне знать?
- Книги! – И Ольга скорчила страшную гримасу, скосив рот и выпучив глаза.
- Я уже давно ничего не читала, - покачала я головой, - и не могу даже представить себе, за какого рода содержание книги можно привлечь ее читателя к ответственности.
Артур подошел к нарам и слегка приподнял за шиворот Давида, вытащив из-под его покрывала тоненькую, почти новую книжку:
- Она пошла на осознанный риск, когда стала издавать свои рассказы под собственным именем. Еще половиной беды было бы, ставь она вместо имени личный номер, но она не отступила. Доносчики, должно быть, очень радовались тому, что она сама подтвердила обвинение. Вместе с ней тогда привлекли около десятка человек из рабочего персонала типографии, и всех казнили в один день без жеребьевки по обвинению в инакомыслии, пиратстве и пропаганде чтива, порочащего Власть в глазах честного народа. Арестовали ее прямо на месте, при этом она попыталась оказать сопротивление, - Артур указал глазами на вилку, - покалечив двоих стражей.
- У одного из них она вырвала печень, насадив ее на эту вилку, - подал голос Давид и его глаза снова заблестели безуминкой, - а второго пригвоздила этой же вилкой за руку к столу… Я бы так не смог, - голос парня затих, затем вновь тон повысился, - Я уже не смог! Позорище, хуже бабы оказался! – Давид начал сильно нервничать, раскачиваясь из стороны в сторону, бормоча себе под нос одно и то же: - Позор!.. Позор…

Как выяснилось, спустя некоторое время, Давид доживал в этой камере последние часы. Жребий решил, что именно этот юный паренек должен был сегодня отправиться в компании с еще несколькими бравыми молодцами в последний путь. По этому человеку, как и по многим другим, кого я видела, блуждая с охранником по длинным тюремным коридорам, было сразу понятно, что его смерть близка. В отличие от всех тех неживых фарфоровых лиц, что околачивались за тюремными стенами на мнимой свободе, лица заключенных, обреченных на скорую смерть, были куда более живыми, поскольку не было больше пути назад, и эмоции скрывать было больше не надо. Какая насыщенная радуга чувств отражалась в глазах всех этих людей! Усталость, ненависть, боль, страх… на некоторых даже блаженство… и безумие Давида, которому в голову вдруг резко ударило желание пожить еще немного. Всю жизнь, еще с самого рождения, Давид пробовал окружающий мир на прочность. Но пробовал аккуратно, боясь наказаний. По одному факту того, что родился рыжеволосым, бедняга терпел массу репрессий. Его многократно принуждали к покраске волос в менее броский цвет и стрижке наголо, на каждую такую метаморфозу ему требовалось подать ряд прошений и пройти через многократную смену личного номера. Несколько лет за Давидом непрерывно вели слежку по подозрению во взяточничестве, и нередко, возвращаясь домой, он обнаруживал следы обыска в комнате. Общественное недоверие с годами не ослабевало, и вскоре на Давида легло тяжкое обвинение в совершении серии убийств, что стало последней каплей в потоке оскорблений от общества и государства. После внеочередной явки в Отдел Контроля Порядка по обвинению в хранении запрещенных веществ, парень не выдержал и напился, и в захмелевшем состоянии вещал на центральной площади о несправедливости Власти и неравенстве равных, требуя свободы. Опьяненный минутой славы, он потерял сознание, а вернулось оно к нему уже лишь в тюремной камере.

По-прежнему раскачиваясь из стороны в сторону, обхватив руками колени, Давид давился последними словами своей истории.
- …А ты здесь почему? – неожиданно вдруг спросил он, резко замяв окончание своего рассказа.
- Я официально признанный враг народа, - вяло пошутила я, - По мнению властей, я была слабым местом всего общества, пропагандируя в нем идеи неравенства и стремление к превосходству. В общем говоря, я часто ярко красила лицо и позволяла себе носить вызывающее белье.
Жующий краюху хлеба Артур рассмеялся и закашлялся:
- Как они могли… это-то… про белье узнать?
- Доносчики есть везде! – вскрикнул Давид и снова забеспокоился. Ольге приходилось его то и дело придерживать за руку, потому как эмоции парня все больше выходили из-под его контроля.
- Я здесь почти за то же самое, - встряла Оля, и последовал длительный эмоциональный рассказ, из которого я поняла, что ее семье пришлось выплатить немалую пошлину за право оставить у себя старый славянский шкаф, да и саму Олю теперь стабильно лишали половины месячной нормы медикаментов за хранение этого не предусмотренного Уставом предмета «домашнего обихода». Шкаф этот представлял большую ценность для семьи, поскольку был оснащен двойными боковыми стенками, за которыми еще во времена первых репрессий Ольгины деды прятали деньги и документы. А у Ольги за одной из боковых створок теперь было спрятано зеркало. Девушка была молода и симпатична, и ей нравилось время от времени посматривать на себя в зеркало, гримасничая и изображая на своем лице разнообразные эмоции. Но уже двадцать лет как зеркала были под запретом… никто бы не узнал о том, что такое нарушение имело место, если бы родная Ольгина мать не донесла на дочь Стражам в обмен на полугодовалый запас медикаментов…

К концу рассказа голос девушки дрожал, будто она собиралась вот-вот заплакать, и теперь уже Давид держал ее за руку и приобнимал за плечо.
- Я жалею о том, что не решилась бы никогда поступить так же, как Артур…
Артур продолжал меланхолично жевать краюху хлеба, и не выказывал большого желания делиться историей своего попадания за решетку. Чуть успокоившись, за него рассказала все Оля:
- Артур убил человека. Из всех нас, он, пожалуй, единственный человек, кто сидит здесь за дело, - можно было подумать, что Ольга гордилась поступком сокамерника, - Когда отчим ночью пытался достать деньги из личного ящика Артура, тот не смог рассчитать удара, и вместо того, чтобы оглушить вора до прихода стражи, пришиб его, и утром блюстители порядка при обходе обнаружили труп.
- Я его слишком сильно ударил. Хотел ведь только шлепнуть слегка по затылку, пока он копался в моих вещах, а он возьми да и чихни в это время. – Артур прожевал, хрустнул челюстью и продолжил, - Ударился с размаху переносицей о край ящика, и кость в мозги… Нелепая смерть. Зато быстрая.
…На протяжение еще пары часов мы с удовольствием и без стыдливого страха воздавали хулу государственной власти, пока в дверном замке вдруг не заскрежетал ключ. Дверь отворилась, и через порог перешагнул крупный мужчина в серой форме. Кивнув головой в сторону Давида, он уточнил:
- ЭСО-21545317 – ты?
Давид снова весь сжался в углу и, что есть силы, вцепился в руку Ольги:
- Я не хочу так! Только не так! – парень прерывисто и громко дышал, а в горле у него явно застрял пронзительный плач.
- Прости, братишка, - высоким неприятным голосом отозвался охранник, - надо чем-то жертвовать. Ты не хочешь так, а мы не можем иначе, а поскольку решение все-таки за нами, то придется тебе сделать так, как просим мы, - и он сделал несколько шагов вглубь камеры, протягивая руку Давиду, - Пойдем. Уже ничего не исправить. Хоть помоешься напослед… Тварь!!! – охранник взвыл от боли, когда Давид бешено вцепился зубами в протянутую руку. На белой перчатке стало расползаться кровавое пятно, пока служащий тщетно пытался освободить руку изо рта паренька. Свободной рукой он то дергал себя за предплечие, как бы помогая себе выдернуть кисть из зубов безумца, то пытался сорвать с пояса электро-шокер, и когда наконец получилось отцепить спасительный прибор от кольца на ремне, от души ударил нашего друга током. Давид без чувств обвалился на пол, а охранник брезгливо осмотрел дырки от зубов на ладони, и намотав вокруг раны носовой платок, взвалил тело паренька себе на плечо, захлопнул за собой дверь и двинулся прочь… За полчаса мы быстро перепрятали те вещи, которые Давид попросил сохранить и передать следующему, кто придет в нашу камеру, и остаток времени смиренно ожидали, когда в наше крыло заглянет охрана, чтобы сопроводить на показательную пятничную казнь...

После очередных плутаний по коридорам тюрьмы, мы вышли во внутренний двор. Внутренний двор представлял из себя внушительных размеров пространство, огороженное со всех сторон стенами и сверху накрытое цельным огромным куском матового, но все же пропускающего свет стекла. Под ногами пронзительно хрустел мелкий грунт, а наши голоса, даже самый тихий шепот, наполняли весь двор, отражаясь от стен и разбиваясь о стеклтянный потолок, возвращаясь многоголосным эхо. Вдоль самой дальней стены было возведено подобие сцены, на которой, очевидно, и должна была производиться экзекуция. Нельзя сказать, что я была удивлена, но не могла отделаться от недоумения: в моей голове не укладывалось, как можно из человеческой смерти устраивать шоу... Ожидание было не таким долгим, как мне казалось сперва: тюремная дисциплина не допускала опозданий и задержек, и вскоре, когда двор был полон заключенных и охраны, на сцене появился низкорослый седой мужичок в сером костюме. По всей сцене, вероятно, были натыканы усилители звука, потому что голос этого человека гремел на весь двор.

- Сей день был отмечен Указом Верховного Совета, как наиболее благоприятный для очищения от скверны! Сегодня карающая длань нашего Генерального Секретаря коснется четверых богомерзких отступников, посмевших преступить государственный закон и дерзко посягнуть на целостность установленного в государстве строя! – после этих слов послышалось явственно шипение гидравлических подъемников, и из-под сцены всплыли наверх четыре распятья, на одном из которых был Давид. Почти поверженный, он все равно дерзко сиял огненной шевелюрой на весь двор, а нечеловеческий блеск его зеленых глаз был виден даже с последних рядов. Другие трое смертников – двое парней и молодая женщина – были не столь заметны на его фоне, хотя женское тело, минималистично прикрытое белыми лоскутами для сохранения цензуры тоталитарного государства, вызывало у присутствующих интерес, хоть и стыдливо скрываемый. Тем временем маленький человечек, прохаживаясь по сцене между двумя соседними распятиями, вдруг вновь заговорил:

- Жестокая ирония судьбы: эти люди совершенно одинаковы! Я бы даже сказал, что идентичны! Перед лицом закона, перед лицом смерти – равны и неразличимы. А виной всему – пагубное желание отличиться. Быть не таким, как все! Ради уникальности и неповторимости многие готовы просто вывернуться наизнанку! – с этими словами неожиданно для всех мужичок неизвестно откуда взявшейся в руке саблей резко полоснул по животу одного из парней, оставив глубокую рану. То, чего не знал тот несчастный юноша, - никогда нельзя кричать с распоротым животом... От истошного вопля он вмиг захлебнулся, и горлом пошла густая, почти черная кровь, вытекая через рот на незагорелую грудь. Экзекутор не менее резко засунул в рану руку и вытянул наружу часть кишечника...

- Они теряют головы в погоне за уникальностью! – вновь вскрикнул карлик, и от очередного взмаха сабли на сцену скатилась голова женщины, и фонтаном забила артериальная кровь, обягряя все вокруг распятия... От такого обилия крови мне неожиданно стало дурно, и, едва поддерживаемая сокамерниками, я начала терять сознание еще до того, как палач принялся воплощать в жизнь очередные метафоры, сдирая кожу с Давида и чертя ножом кровавые пентаграммы на теле последнего мученика. Я провалилась в спасительный обморок...

...Пробудилась я от того, что кто-то назойливо тряс меня за плечо. Открыв глаза, я чуть не вскрикнула, когда обнаружила себя в родном интерьере своей комнаты и увидела над собой лицо отца.
- Тебя по утрам не добудишься, - обиженно сказал он, - Бросала бы ты на ночь читать всякий бред...

А и правда... Не запоминая страницы, я захлопнула томик Замятина «Мы» и забросила в захламленный секретер.

К черту ваши антиутопии!