Cон Никифора

Тиканье часов на стене отсчитывало тягостные минуты ненавистного одиночества. Беленный известью потолок озарился заглянувшим через окно веером от фар проезжавшей через переезд машины. Глаза Никифора были широко открыты и неподвижны. Сон не шел. Ночь давно накрыла одинокую стрелку где-то на полотне донецкой железной дороги. В углу, у входа, рядом с часами висел отрывной, изрядно похудевший календарь 1982 года, с заметным даже в темноте козырьком узких остатков-обрывков от бумажных дней летоисчисления выполненного типографским способом в издательстве «Донетчина». Холодный, ноябрьский мрак окружал домик стрелочника и сулил пасмурное и сырое утро. Никифор медленно, как всякий уставший от жизни и болезней старик, повернулся на бок, скрепя прогнутой металлической сеткой кровати и тяжело вздохнув, закрыл глаза. Однако от этого часы не становились милосерднее. Время не ждало истлевавшую душу стрелочника и монотонно выносило ей приговор добивая каждым ударом секундной стрелки даже надежду на жизнь. Наверное, так звучат удары молотка о гвозди, плотно пришивающие крышку гроба, обитую темной материей, подобно тем что продаются в райцентре. Никифор недавно видел такой, когда сельский уазик стоял на переезде. Часть гроба, перетянутая веревкой торчала из под брезента. Товарный состав рассекал воздух в пяти метрах от стрелочника, а он, не мог отвести глаз от темного, мрачного, пустого по сути, деревянного ящика, имевшего, тем не менее, абсолютно однозначное назначение. «Старость, наверное» - подумал тогда Никифор, но от этого тоска и болезненное ощущение чего-то неизбежного не покинуло его. Теперь перед глазами снова встало видение деревянного ящика обитого материей.
Был еще один гроб, который когда-то очень часто виделся ему в полудреме. Гроб его матери. Особенно в детстве. Еще задолго до войны. Тогда они с отцом хоронили ее. Сколько же ему было-то?! Маленькому Никифору. Семь или восемь? Он не помнил. Давно это было. И давно эти виденья не вставали в его сознании и вдруг опять, как когда-то. Как в юности. Он вдруг увидел бредущих женщин, выглядывавших из-за забора детей его родного села, одни шептались, другие голосили, брехливые собаки сопровождали их до самого кладбища. Гроб был из голой, грубой доски. Мать лежала холодная и иссохшая. Глаза ее были закрыты, узкие губы плотно сжаты и почти незаметны на бледном лице. Никифор смотрел на нее, и ему казалось, что она сейчас очень одинока. Тогда именно эта мысль, подступившая комком, заставила его разрыдаться. Ему было жалко смотреть на маму, ему было жалко ее. Тогда он, наверное, еще не понимал, что прощается с ней навсегда. Что она больше не подойдет к нему, не погладит ласково по взъерошенной головке, не прижмет к себе, и он уже никогда не почувствует такой родной и теплый мамин запах, не услышит ее мягкий нежный голос, не коснется ее руки… Потом было еще много гробов в его жизни, но мамин запомнился почему-то больше всех. Старому Никифору показалось, что по щеке потекла слеза, он медленно провел дряхлой рукой под глазами, но кожа оказалась сухой.
И вот теперь этот гроб из райцентра засел тоскливой занозой в его голове.
Снова по потолку пробежал свет одинокого ночного автомобиля. За окном послышалась тихая нечастая дробь начинающегося осеннего дождя. Глаза Никифора были неподвижны и широко открыты, наконец, он уснул…