Натопленный дом

 Зима! Охотник торжествуя, на лыжах пролагает путь…Вот и наша дружная ватага отправилась разжиться косулятиной. Лыжи будут позже, а пока мы на неизменном ГАЗе-66 бороздили сельскую дорогу, которую к утру замело напрочь, и теперь нас мотало и крутило как на карусели. Пассажиры грузовика всячески выказывали недовольство дорогой, но в большей степени – водительскими навыками Шилкина. Мишка нервно стучал в стену кузова и орал:
 - Шилкин! Ты нас похоронишь, гад, а сам живехонек останешься! – а, повернувшись к нам, пояснил: - Жировая прослойка все удары смягчит. Помяните мое слово – он на наших могилках тарантеллу отплясывать будет.
Но Вовка молча сносить оскорбления не собирался – он и вправду потел, пыхтел и матерился, но старался вести машину ровнее, потому и вскипел от несправедливости:
 - Молчал бы, Борода, - это он Мишке, - ты там сидишь: губки бантиком, бровки домиком, руки вместе, пятки врозь, а я о ведре валерианки мечтаю.
 - Я тебя, морда протокольная, бантиком завяжу и домиком поставлю. Я два раза уже об стену головой треснулся.
Обстановка, и без того накаленная, переходила в разряд кипения, поэтому я почел своим долгом вмешаться:
 - Товарищи, трындеть кончайте, всем не сладко.
 - Детский утренник… - проворчал Мишка и сделал вид, что успокоился.
Женька, охотник-промысловик, шепотом спросил:
 - Всегда у вас так?
Да что и говорить, балаган на охоте мужики устраивают нередко. Женька-то этого знать не мог – он участвовал в нашей вылазке впервые. Он предпочитал охотиться в Томской области, в Тигульдете. Брал он там в основном медведей на берлоге, а по теплу устраивал засидки на маралов возле солонцов. И «производство» получалось безотходным: мясо съедалось, а шкуры выделывались и из медвежьих шились ковры, а маральи, вместе с рогами, шли на медальоны, а в условиях рыночных отношений все это превращалось в деньги. Вместе с Женькой в вылазке решил принять участие его приятель – лайка Гек. Последний, кстати, созерцал перепалку с явным упреком в глазах. Да, пожалуй, Гек был наиболее здравомыслящим существом из всей нашей компании. Его охотничий опыт был просто громаден, особенно в масштабах короткой собачьей жизни. Казалось, он весь был пропитан запахами крови, пороха и таежных избушек. Пыль дорог настолько въелась в его шкуру, что шерсть казалась тяжелее, чем у обычных собак. И то, что дороги эти были пройдены им на пару с Женькой, читалось без слов: они понимали друг друга с кивка головой, а порой хватало взгляда. Иногда Женька начинал ворчать на Гека, как дед на свою бабку, что тот лег в неположенном месте или наследил, или песочил его за прогулки по городу без спросу, и тогда Гек вскидывал голову, удивленно глядел в Женькины синие глаза, и с глубоким, тяжелым вздохом шел укладываться на свой коврик. Уважение, которое к Геку испытывали все, с кем он был знаком, было того же свойства, что и отношение человека к мудрому, верному другу. В общем, это был достойнейший член нашей команды. Чтобы хоть как-то отвлечь ребят от мыслей о смертоносной дороге, я принялся снимать их по очереди. Должно быть, только фотограф или художник-портретист могут оценить многообразие человеческих типажей. Васька, с глазами, как небо, синими, глубокими, словно подернутыми дымкой…Эдичка, поразительно карикатурный: маленького роста, толстый, лысый и жадный – чем не сатирический образ?...Стас Ковыряйко – лицо хитрое, как у Лиса, а все потому, что страшный сочиняла и балагур…
 - Ядрена вошь! Жми на педаль, жми! – Мишка бился в истерике, поскольку мы едва не улетели в кювет.
 - О, господи! Дай нам сил перенесть эти злоключения, - стонал Эдичка и цеплялся ручонками за сидение.
 - Спокуха, братцы, - показалась в окошке довольная морда Шилкина, - 2 кэмэ и мы на месте! – сказал он и, видимо, для убедительности, пару раз гуднул клаксоном.
Забыл упоминуть, что выезжали мы двумя машинами, только одна, с Колькой Цеплялой за рулем, отбыла к назначенному пункту на несколько часов раньше, чтобы оформить необходимые документы в чиргинском охотобществе. Но сейчас, подъезжая к конторе, мы не увидели ни грузовика, ни самого Цеплялы. Сразу начали строить догадки: может где сломались, застряли, заблудились…Шилкин же прохаживался вдоль избы, как будто высматривая что-то, и вдруг вскинулся, упер руки в бока и победоносно заявил:
 - Ха! Был Цепляла здесь – по рыготине вижу!
Мы оторопело уставились на Вовку, а он только загадочно улыбался, постукивал носком унта по скрипучему снегу, да покачивал головой в кожаном летческом шлеме. Первым в себя пришел Мишка:
 - Ты что метешь, оленевод-истребитель? При чем здесь рыготина?
Вовка, наконец, решил, что пауза затянулась, подтверждением чему служила Мишкина реплика, в его сценарии незапланированная:
 - При чем, при чем…При том, что когда Колян первую стопку накатывает, он всегда рыгает, а потом все как по маслу. Дедукция, Борода!
 - Ну все, Шилкин, не делай умное лицо – тебе это не идет, ты кадровый офицер. Пора уже добраться до Кривого Лога, господа, а то и есть уже охота, и телеса вытянуть, - решил я поставить точку.
 - Дело говоришь, хватит титьки мять, - поддержал меня Женька, - выезжаем товарищи, без разговоров, а за руль пусть сядет Мишка.
 - Мишка? Ну, нет! – взбеленился Шилкин и пулей помчался в кабину ГАЗа.
 - Лягушонка в коробчонке, - злобно прошипел Мишка, проходя мимо кабины, в которой сидел Вовка – сама напыщенная важность и нахальство.

В Кривом Логу кипела жизнь. Уже издали мы заметили черный дымок, валивший из трубы, а ближе к зимовью густо пахнуло березовыми дровами. У крыльца стояло два ведра воды, чуть подернутые ледком. Здесь же, как частокол, рядком стояло несколько пар камусных лыж. Чуть поодаль Колька одну за одной рубил березовые чурки, раскрасневшийся, пыхтящий, как паровоз. В доме порадовал глаз своим богатством стол. Мужики, приехавшие с Колькой, времени не теряли: сало, добре натертое чесноком, вареная картошка, соленья, докторская колбаса, теплые деревенские пироги, - у нас еще сильнее подвело животы. Шилкин, который дольше всех копался в сенках, теперь распихал нас, плюхнулся во главе пустого стола, хряпнул наполненную до краев стопку, закусил салом и, выполнив сей необходимый ритуал, принялся наваливать в тарелку всего, да побольше. Потом, спохватившись, развернулся к нам, и, дирижируя вилкой, принялся что-то мычать. Мы, конечно, ничего не поняли, тогда он решил, что нужно повысить тон, однако вместо слов у Шилкина изо рта вылетели картошка и квашеная капуста.
 - Оть ядрена вошь! Садитесь, говорю, жрать, пожалуйста. Чего мнетесь, не в гостях, и не в ресторане, чай. Стульчики пододвигать и слюнявчики подвязывать вам тут никто не будет, - наконец прорвало Вовку.
 - Приличные люди перед едой руки моют. У тебя пальцы маслом машинным измазаны, а ты ими всю картошку перехватал, - мрачно ответил ему Мишка.
 - Ой, посмотрите, чистоплюй какой! Да, мы люди простые, едим без всяких ваших этикетов, потому как пока будешь руки мыть, да псалмы перед обедом распевать, эти термиты, - и Вовка кивнул головой в нашу сторону, - всю еду сточат.
Женька умильно посмотрел на Шилкина, и сказал:
- Вовка, ты как с голодающего Поволжья.
 - Ага, рахитик из Нигерии, - злобно добавил Мишка.
 - Ты, Борода, поменьше трынди, побольше в рот засовывай. После обеда охотиться идем, дохляков нам в команде не треба, - парировал Шилкин.
К счастью, в этот момент в дом зашел Колька Цепляла, и зычным голос гаркнул:
 - Ну что, господа охотнички! По рюмахе, за удачу?
Поддержали все без исключения. Потом обсудили, как разделимся, кто с кем в паре, и во сколько возвращаться. Вскоре переобулись, нахлобучили шапчонки потеплее, встали на лыжи и попилили в тайгу. На охоте повезло Женьке с Васькой, они были в паре, и завалили косулю. Мишка, вернувшийся в избу раньше всех, был похож на злобного гоблина – ему, как в издевку, достался в пару Шилкин. Тот в засидке травил байки, анекдоты про тещу, то и дело дергал Мишку, и своего козла они проглядели - промчался ветром мимо. Естественно, напарники теперь не разговаривали. Шилкин оправдывался, что отошел пописать, косуля выскочила, как черт из табакерки, и, пока он раздумывал, хвататься ли ему за карабин, или же продолжать держать прибор, подлое животное как сквозь землю провалилось. Мистика, да и только. Но наиболее мистической была та часть Вовкиного рассказа, где сообщалось, будто Мишка, вместо того, чтобы глядеть по сторонам в ожидании зверя, пялился на него, на Шилкина, справлявшего естественную нужду. Худо было то, что Мишка не парировал, не возражал Вовке, а молча занимался приготовлением мяса.
В кулинарии Мишке не было равных, по крайней мере, среди нас. Он приступал к приготовлению блюда с немецкой точностью, с японской оригинальностью, с русским размахом, а критику воспринимал с итальянской страстностью. Он редко подбрасывал пару-тройку слов в нашу бурную беседу, чаще вообще молчал, лишь сосредоточенно рубил овощи, легким взмахом руки порошил содержимое утвари пряностями, отточенным движением шуровал лопаткой в сковороде. Так Гайдн создавал сорок пятую, «Прощальную» симфонию, так Тициан выписывал наливные ягодицы дивных женщин, так начинал звенеть напев зурны в стихах Гумилева. В момент творения блюда Мишка был маэстро, художник. Господь, создавая наш мир, проявил меньше ответственности, вложил меньше души, чем Мишка в приготовление пищи. И теперь на нашем столе красовались жбан шурпы и обжаренные в панировочных сухарях куски косулятины с овощами. Все это дымилось, пахло, манило…Этому чудесному зову никто и не подумал сопротивляться. Колька Цепляла, в свою очередь, украсил стол парой графинов с водкой, а Шилкин под столом гремел запасом оной для дальнейшего пиршества.
 - Эх, раз такая песня…- сказал трезвенник Женька и полез в рюкзак. Оттуда вынырнула банка китайского зеленого чая.
Наконец все расселись, и началась банальная обжираловка, причем обжирались всем – как мясом, так и водкой. Шилкин в тихушку проглатывал рюмку за рюмкой и, дойдя до кондиции (а она определялась густотой красноты его ряхи), подсел к Мишке, приобнял его и затянул:
 - Ягода-малина-а-а, в лес меня ммманилла-а-а…
Мишка испуганно смотрел на нас, а Васька, словно врач-психиатр, стал щелкать пальцами перед Вовкиным носом. Однако от этого движения первым в себя пришел Михаил:
 - Ты совсем охренел? Что-то от тебя голубизной пахнуло. Понимаю, Витька по утрам Макаревича в туалете горланит, но «Ягода малина»…Ты бы палсы от меня убрал, да?
 - Не топчите душу пьяного поэта! – истерично заголосил Шилкин, заламывая руки. – Я ж к тебе, гаду, с миром да любовью, а ты ко мне задом волосатым!
 - Да, задом! А ты чем к тому козлу, которого мы упустили, повернулся? Вспомнил? Вот то самое мы и получили из-за тебя. Охотничек!
 - Мишаня, кто старое помянет – тому глаз вон, - всхлипнул Шилкин, которого развезло капитально. «Мишаня» тут же оборвал его пьяные бредни: - Если ты не заткнешься, я сейчас твой глаз на вилку насажу!
Шилкин предпочел ретироваться, к тому же тыл он себе обеспечил заранее. Дело в том, что печку мы натопили «дай боже», так что по дому передвигались в одних трусах. Дверь открыть на ночь, чтобы спать было попрохладнее, нельзя – все тепло выйдет наружу, и к утру мы околеем от холода. Просчитав всю ситуацию заранее, Вовка приготовил себе постель под нарами, где было не так жарко, а чтобы к рассвету не продрогнуть, надел перед сном теплый шерстяной свитер. И теперь, почуяв накал страстей и опасность для своего зада, он уточкой нырнул в свой темный угол и затаился. А мы продолжали вести беседы еще до полуночи. Темой разговоров, естественно, была охота.
 - Охотились мы как-то по осени в Барабе. На уток, конечно. Болота там, как известно, глухие, зато птицы – немеренно. Вот погоняли мы утей в первый день пару часов, и стали на ночлег устраиваться. Отужинали, уже смеркаться начинало. Тут два товарища, из Томска они были, говорят: « Мы еще походим, местность недалече поизучаем». Мы плечами пожали, предупредили, что топь здесь опасная, чересчур вязкая, но они только рукой на нас махнули. И ушли. А мы, измотанные дорогой, суетливым днем, спать по сумеркам легли. Дрыхли, ясен пень, без задних ног. Просыпаемся утром, помню, как раз светало, а томичей нет. Ну, мы искать их кинулись, да далеко и идти-то не пришлось: в паре километров они были. Стояли по пояс в болоте, ружья на спинах висят, рты в крике застыли, и на лицах такая гримаса ужаса, что я потом в жизни ничего жутче не видел. Увязли парни, ни выбраться, ни до нас дозваться не смогли. Так и замерзли, стоя по пояс в топи.
Вот такую историю рассказал я ребятам за столом. Конечно, каждый из них знал, что с природой шутки плохи, но хотелось мне в очередной раз напомнить об этом – уж больно любят наши мужики на рожон лезть.
 - Знал я на Алтае, на озере, парня одного, браконьера, - начал свое повествование Мишка. – Да и как знал…Приехал в гости, а там ЭТОТ за столом сидит. И давай он хвалиться, что со ста с лишним медведей шкуры снял. А мне не то чтобы противно, а больно слушать его. Дурак дураком. Сам местный, дома и охотиться, изведет лет за двадцать всех эмиканов в округе, и что лопать будет? А дети его? И не один ведь он такой, «гроза» медведей. И среди «аборигенов» хватает, и новосибирцы, и барнаульцы, томичи туда на охоту ездят. Что за народ! Свиньи, одним словом. Да и озеро все загадили. Мусор с катера выбросить – в озеро, нужду справить – в озеро, бензин грязный слить – в озеро. Как таких воспитывать? Кулаком только если внушение сделать, да и то не надолго запомнят.
 - А сами-то мы хороши. Под Новосибирском ни косуль, ни лосей не осталось. Все строим, строим…Вглубь, в тайгу лезем. И тайги-то как таковой не осталось. В Ботсад летом с дочкой выбрался, пришли на пруд, который в центральной части. А там все хламом по берегу удобрено, пара водил машины свои намывает…Гадость, одним словом. Обогнули мы пруд, и с левой стороны зашли, где участок дальневосточной флоры, а там – ручей тихий течет. И представляете, в ручье утка с выводком плавает. Утят с ней штук пять, наверное, было. У меня, друзья, сердце защемило, - сказал Женька, прикладывая руку к груди, - как сиротки они там. Уверен, что если приду туда следующим летом, не увижу уже ничего подобного. Горько все это.
Мишка огорченно вздохнул:
 - Эх, нечего и обсуждать. Лучше спать пойду.
Остальные решили последовать его примеру, и вскоре в доме стоял дружный богатырский храп и крепкий запах перегара.

Так как в доме стоял дружный богатырский храп и крепкий запах перегара, Мишка, который спал всегда чутко, теперь мучился бессонницей. Он вертелся и извивался в спальнике, сворачивался калачиком, выпрямлялся палкой, но ничего не помогало. В голову лезли мысли, тоже не способствовавшие процессу засыпания. Он думал о том, как повезло им всем, что они есть друг у друга, что друзья – крепкая опора в жизни, и что без них было бы так тоскливо, хоть вешайся. Размышлял о том, что наверное не найдется на свете женщины, способной стать ему такой же верной спутницей всегда и везде. Да и вообще женщины не способны быть верными, поскольку существа они корыстные и алчные, скудоумные, мелочные в душе. Конечно, и без них никак, это понятно. Но держать их нужно на расстоянии вытянутой руки, не подпускать ближе ни на йоту. Он достаточно в жизни ошибался и заблуждался на их счет, а теперь, наконец, поумнел. Разведясь с третьей супругой, он не представлял, что может заставить его жениться еще раз. Три брака, трое детей…Вполне достаточно, чтобы на этом остановиться. Он яркий, интересный мужчина, богат, молоденькие девушки липнут, как мухи – можно и пожить в свое удовольствие. Да что он собственно и делал: менял пассий как перчатки – пара месяцев и хорош. Но что-то саднило грудь, царапало промеж ребер. «…Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему…» Ее образ, хранящийся глубоко в сердце, он воскрешал редко, только когда тот сам рвался в пространство мыслей, воспоминаний, тревог. И когда она возрождалась, сидящая на кровати, спиной к нему, спиной изгибающейся, испещренной созвездиями родинок, или в профиль, смотрящая телевизор, с приоткрытыми губами, с детской любознательностью в глазах, или на берегу ночного озера, стоящая на огромном камне, врезающемся в водную гладь, с развивающимися на ветру волосами, и смеющаяся на желтую луну, на следующий день его грудь болела так, как будто он подрабатывал боксерской грушей. Потому он и считал ее опасной, и держал на расстоянии, разделяющим два города. Вот и сейчас он сделал над собой усилие и переключился с мыслей о ней на попытку заснуть. Ему удалось задремать. Но минут через десять Колька Цепляла сначала зашевелился, потом сполз с нар и, качаясь как неваляшка, заковылял к двери…А на утро Мишка, пока Шилкин спал, рассказал нам следующую историю.
 - ..Смотрю, значит, доходит Колька до двери. Но на пороге ноги у него запутались – назюзюкался-то он порядочно. И так получилось, что он обратно поплелся, к нарам. Доходит до них и расстегивает ширинку. Я все вижу, но молчу – посмотреть охота, что дальше будет.
 - Ну, не тяни, что дальше-то? – глаза у Женьки горели от любопытства.
 - А дальше случилось то, к чему, собственно все и шло. Он достал письку и справил нужду под нары.
Среди нас воцарилось молчание. Нам страшно не хотелось глядеть на то место, которое пометил Цепляла. Наконец Васька выдавил из себя:
 - Но ведь там Вовка дрыхнет…
 - Ага, поняли, куда я клоню? – победоносно произнес Мишка и добавил: - Несмотря на нетрезвость, прицелился Колька метко.
 - Так! Мы Вовке ничего не скажем! – заявил Колька, и для убедительности зловещим тоном спросил: - Правда же? Не скажем?
Все закивали головами, но в сторону спящего Шилкина до сих пор смотреть боялись. Вдруг эта глыба под нарами зашевелилась, и Вовка вынырнул на свет Божий. Он потянулся, вкусно зевнул, подмигнул нам и произнес:
 - Э-эх! Как спалось мне хорошо, друзья, описать невозможно. Но! Умоляю вас: давайте сегодня так зло печку топить не будем. Мне ужасно жарко было, всю ночь потел, как колхозный мерин. Вот, пощупайте – свитер насквозь мокрый и воняет. Пойду-ка подсушу на заборчике его. Авось ветерком обдует… - и тут же отправился во двор.
 - Да уж обдул один…не ветер только…- заметил Мишка и белозубо улыбнулся.
Конечно, все принялись ржать. Но тут вернулся Вовка и стал живо интересоваться, что тут смешного отмочил Мишка в его отсутствие.
 - Не я «отмочил», а Колька. Но смеемся мы потому, что очень тебя любим, Вовка.
Шилкин самодовольно улыбнулся, погладил себя по пузу и заявил:
 - Ну, знаете, друзья, в общем-то я вас в этом прекрасно понимаю. И одобряю! А что у нас на завтрак, кроме водки?
 - Вчерашняя шурпа вас устроит, сэр? – поинтересовался я.
 - О, вполне, велите подавать. А вы, Михаил, будьте любезны, исполните нам перед трапезой пару псалмов – для аппетита.
 - Наподобие тех псалмов, что ты вчера исполнял? Ягода-малина в лес меня манила?
 - Клевета! Не мог я это петь, я и песни-то такой не знаю, впервые слышу.
 - О-о, маэстро, конечно впервые! – Мишка вновь начинал закипать, а Шилкин как всегда этого не замечал.
 - Я бы попросил называть меня сэнсеем, а не маэстро.
 - Ты забыл добавить «будьте любезны»…
В общем, началась обычная перебранка, которая прекратилась, когда мы сели завтракать, поскольку Мишка придерживался принципа: «Когда я ем, я глух и нем». Вовка записал на свой счет победу в этом раунде, присудив ее себе самостоятельно. А потом была охота, где Мишка с Вовкой наконец добыли своего козла, и даже не покалечили друг друга, что само по себе событие не малой важности. Больше ничего примечательного за эту вылазку не приключилось, если не считать того, что любая «мокрая» тема вызывала у нас взрыв хохота. В этих случаях Вовка гоготал громче всех, даже не понимая причины смеха, а просто потому, что компанейский он товарищ.
Много лет прошло с тех пор, но Вовка до сих пор не в курсе, что в мокроте его свитера не печурка виновата. Никто из нас ему не проболтался. Надеюсь, эту тайну сохраните и вы!