СОФИЯ (Не оставляй...)
Роман
Электронная книга - полный текст -
Глава 1
Автобус плавно шел на бреющем полете, почти не касаясь уныло-серой ленты асфальта. Где-то внизу, сливаясь в две сплошные изумрудные полосы, пролетали кучки деревьев и кустов, а небо... небо было не голубым, не лазоревым — сапфирно-прозрачным, сиял на нем слиток чистого золота, и не жиденькая музычка из динамиков автобуса, а торжественный марш звучал, заполняя все вокруг. Впрочем, звучал он только для Софии, ой, извините, Софии Андреевны, ведь диплом в кармане требовал и от окружающих, и от нее самой совсем иного отношения к себе. Со вчерашнего дня София Синицкая больше не студентка — врач, доктор, эскулап. Она и сама удивлялась, как эти два кусочка вишневого картона с золотыми буквами на обложке изменили не только её жизнь, но и всю внутреннюю сущность — самой к себе хотелось обращаться по имени-отчеству.
А автобус, весело пыхтя, почти летел над землей, приближая вчерашнюю выпускницу медицинского института к новому городу, новой работе, новой жизни.
Начиналось Оно — то, ради чего шесть лет училась, собирала в ячейки своей памяти всё, что могло пригодиться в будущей работе, и то, что, как выяснится позже, вообще не понадобится. Но кто об этом знает заранее? Всегда казалось – вот сегодня я, наконец, услышу главное, получу ключ к профессии. И так каждый день. Поэтому студенческая жизнь, которую какой-то бездельник назвал беззаботной, беззаботной для Софии вовсе не была. Легко и без напряжения порхала она с курса на курс, с предмета на предмет, с пятёрки на пятёрку. Зачеты и экзамены сдавала так же легко, без хвостов, тянувшихся за многими её друзьями, как за павлинами.
И вот все позади. С дипломом цвета крови, пролитой в борьбе за знания, направляется новая звезда советской медицины к месту ссылки... Ой, нет... отбывания наказания за образование... Ой, нет... Ну, скажем, к месту работы.
Погода благоприятствовала созреванию в золотой кудрявой головке золотых и кудрявых планов. Она уже видела очередь у своего кабинета, который толпами осаждали болящие: "Ой, спасите, София Андреевна!", "Ой, помогите, не дайте погибнуть!", а премудрая София Андреевна в больших квадратных очках одной таблеткой, одним уколом, одним прикосновением руки, одним-единственным добрым словом творила чудеса: слепые начинали видеть, немые разговаривать, бесплодные — рожать, всюду воцарялось благоденствие. Аминь!
Почему-то в мечтах София всегда украшала себя очками с толстыми стёклами. Это казалось солидным и внушающим доверие. Но мечты мечтами, очки очками, а из зеркала на неё смотрело создание, вовсе этого солидного диплома не стоящее: сияющие юным счастьем и наивностью глаза, носик не без веснушек, губки бантиком — ну, ничего такого, что могло бы вызвать уважение.
Глаза у Софии были цвета морской волны. Вот не голубые, как у всех нормальных людей, и не зелёные, а как-то посередине, как море чуть подальше от берега, и сияли они не постоянно, свет включался, когда она смотрела на какое-то живое существо. Вот взглянет, скажем, на небо, на звёзды, на деревья — глаза как глаза, как у всех, а стоит ей взглянуть на человека, даже не на человека, а на кошку или собаку, и будто солнце кто-то включает в этих сине-зелёных изумрудо-сапфирах. Вот такая аномалия! Поэтому смотреть хотелось в эти глаза каждому, кто попадал в это поле притяжения, смотреть хотелось долго, а это очень раздражало любимого и влюбленного мужа, который на протяжении всего путешествия, благородно посапывая благороднейшим из носов, дремал рядом.
Сейчас он казался Софии единственным островком стабильности посреди всего, что так внезапно изменилось в её жизни, да ещё и гидом в новом городе. Собственно, ради укрепления и воссоединения молодой семьи после трёх лет жизни порознь и задумано было это великое переселение народов. Ведь её драгоценнейший из великолепных, великолепнейший из драгоценных, её "Мистер Совершенство", её солнышко и лапочка, воплощение мужества и силы, мудрости и обаяния, черноволосый красавец с княжеским именем Игорь уже несколько лет работал врачом "в стольном граде", куда София получила распределение после института. "Стольный град" покоился на семи холмах, как и надлежало столице, поражал новичка своей красотой и особенным благородным духом, свойственным только таким вот старинным маленьким городам.
Назвать его промышленным центром мог лишь местный патриот, склонный к преувеличениям. Индустриализация вкупе с коллективизацией, мелиорацией и газификацией, по счастью, обошла его стороной, не отравила ни воздух, ни воду. Чистенький, по-домашнему уютный, город обещал стать домом и другом. Софии уже не однажды приходилось бывать здесь, и когда автобус, весело фыркая, как конь, почуявший родную конюшню, миновал городскую черту, она сразу узнала развалины старой крепости на самой высокой из семи гор, названной по имени легендарно-сказочной польской королевы Яной, строение бывшего лицея, где теперь располагалось педагогическое училище, собор и костёл.
Издавна здесь жили ремесленники, обувавшие и одевавшие окрестный люд. И всегда двое из десяти его жителей были студентами: триста лет назад — братской школы, двести — лицея, затем педагогического института, а теперь — медицинского и педагогического училищ.
При воспоминании об этих "кузницах кадров среднего звена" Софию начинало тихонько подташнивать: после всей беззаботности студенческой жизни наступает жестокий момент расплаты — распределение, и злая его воля определила местом работы Софии не желанную больницу, не милое её сердцу акушерство, а совершенно неожиданное, новое и нежеланное, от мысли о котором всё в душе переворачивалось — быть ей преподавателем медицинского училища, учить студентов. Отчаянное: "Да не хочу я быть учительницей, я же врач!" — с которым, возрыдав, обратила мольбы свои новоявленная дочь Эскулапа к высокому ареопагу, вершившему судьбы выпускников, впечатления не произвело, более того, её призвали к смирению и послушанию, а председатель комиссии, тупо устремив взгляд куда-то в коммунизм, проникновенно изрёк: "Кто-то должен. Если не вы, то кто же?"
Совершенно не понимая, за какие такие грехи именно она должна быть этим "кто-то же", София, вздохнув, смирилась с неминуемым и вышла принимать поздравления однокурсников. Причина для поздравлений была очевидной, поскольку, хоть и учительницей, но её всё-таки направили всего лишь за семьдесят километров от родного Тернополя, а не куда-нибудь в Фергану, требовавшую десяток гинекологов непременно женского пола в связи "с местными национальными традициями", в Воркуту, где тоже были необходимы докторши вышеупомянутого пола, да ещё обязательно незамужние (наверное, тоже в связи с местными национальными традициями), или, того хуже, в какой-нибудь Сихотэ-Алинь.
Сегодня должно было состояться знаменательное событие – София должна была предстать пред ясны очи директрисы медучилища для вручения верительных грамот. Приближалось сие событие с неотвратимостью наступления нового учебного года и неминуемостью остановки всего, что движется.
Из того, что движется, первым остановился автобус, который, подавившись последним литром бензина, вдруг принялся кашлять, чихать и наотрез отказался реагировать на пожелание водителя "Будь здоров!" Чихнув напоследок на всё окружающее, и в частности на маршрут и автостанцию, он остановился едва ли не посреди улицы, раскрыл двери, как беззубый рот, и выплюнул ошалелых от духоты пассажиров на тротуар в самом центре города как раз напротив собора.
От резкого толчка ясновельможный князь Игорь проснулись, подняли свои словно накрученные на бигуди ресницы и одарили окружающих, среди которых превалировали женщины, таким томным взглядом, что половина этого самого женского общества, невзирая на возраст и семейное положение, была парализована на месте, а у второй половины отнялся язык как минимум на сутки. Затем князь Игорь поднялись в полон рост и воздвиглись, аки памятник нерукотворный над толпою, которая, пребывая под гипнозом этого магнетического взгляда, уже приготовилась петь осанну или топтать ногами — это уж как князь повелеть изволят. А князь размяли ноженьки, которые для голливудской звезды росли, да обычному парню достались, открыли ротик и изволили сказать...
Собственно, то, что они изволили произнести, ни малейшего значения не имело. Он мог бы читать вслух азбуку или таблицу умножения, его бы слушали, не дыша, ибо ресницы, глаза, взгляд, ноги — всё это было глупой глупостью, малой малостью, мелкой мелочью в сравнении с его голосом. Его голос... О, его голос! Прославленный диктор Левитан умер бы от зависти в тот же миг, Сирена Гомера утопилась бы со стыда за свои неуклюжие потуги, а три лучших тенора современности отгрызли бы себе не то что локти, но и фалды фраков. Его голос... Глубокий, бархатно-шелковый, обещающе-обволакивающий, низко-дрожащий, высоко-звонкий, густо-сладкий, мягко-убаюкивающий, терпко-возбуждающий, твёрдо-требовательный… Он вершил с несчастной жертвой всё, что его обладателю заблагорассудится. Скомандует в атаку — и полки лягут, что на Куликовом поле, что под Берлином, благословит молиться — на колени рухнут негры, папуасы и убеждённейшие из атеистов, а настроит гитару на лирический лад — спасайся все, кто в юбке! Да куда там спасайся — спасенья нет!
Но в ту минуту Игорь на полную мощность свой инструмент не включал, нечего зря энергию тратить, не напрягаясь особо, он промолвил одно лишь слово:
— Приехали!
И каждая женщина в автобусе от семи до семидесяти семи лет от роду сразу же поняла, что все мы приехали, и приехали навсегда.
Вот так пять лет назад и София поняла, что приехала, и поедет с ним, куда князь только скажет. Справедливости ради стоит заметить, что желающих возить и водить златокосую красавицу хватало всегда – и до, и после, и во время. Поклонники стройными рядами возникали повсюду, где только она появлялась, но ни один не мог и близко сравниться с юным князем. Поэтому, услышав в телефонной трубке ласково-манящую волну его очаровательного голоса, она немедленно согласилась на свидание, замужество и маленькую Наталочку в колыбельке. Оглянуться не успела, как промелькнули разноцветной лентой месяцы свиданий, как отшумела свадьба, как появилась в ее студенческой жизни маленькая розовая живая кукла. Правда, баюкать доченьку пришлось одной. Не исполнилось ребёнку и года, как Игорь закончил институт и уехал в свою княжью столицу. София же вторую половину учебной дистанции преодолевала уже не беззаботной вольной птицей, а солидной матерью семейства.
И вот этим "Приехали!", как Гагарин наоборот, Игорь начал новую страницу в их жизни — отдельно от родителей, дедушек-бабушек, жизни втроём.
Миновав неподвижно стоящих, заколдованных волшебным видением живого греческого божества, которое им только что довелось лицезреть, пассажиров, Игорь выпрыгнул из автобуса на тротуар и протянул Софии руку, любуясь собственной элегантностью и галантностью, а также краешком глаза поглядывая, какое впечатление он производит на провинциальную публику:
— Приветствую тебя в моей столице, княгиня!
София, она же княгиня, на манер английской королевы выплыла из автобуса, словно из кареты или из собственного самолёта, и ступила на землю, которая с этой минуты должна была стать ей родной.
Городок, главная улица которого, подобно хорошо откормленному питону, изгибала своё тело между зелёными холмами, которые со значительным преувеличением именовали горами, был из тех, в которые влюбляешься с первого взгляда. Аккуратный, чистый, выметенный и вымытый, как жилище хорошей хозяйки, он каменным ковром стелил свои мостовые под ноги княжеской чете, будто приглашая: "Живи здесь! Я буду тебя любить, люби и ты меня!"
Софии захотелось рассмотреть поближе, пощупать, едва ли не обнять старинные, тщательно ухоженные домики, от которых так и веяло прошлым и поза-позапрошлыми столетиями. Но глазеть по сторонам и рассматривать архитектурные памятники не было времени, и супруги, взявшись за руки, совсем как в годы студенческой юности, направились по улице куда-то вверх, мимо величественного строения лицея.
Идти-то было всего сотни две метров, но и на этом коротком пути София то и дело вскрикивала: "Ой, смотри, какая прелесть!" и замирала то возле домика с балкончиком на углу, то возле домов-близнецов, абсолютно одинаковых и таких трогательных в своей нерушимой каменной дружбе, то возле трехсотлетней стены, окружающей лицей.
Напротив этой стены, неизвестно где заканчивающейся, возвышалось строение ничем не примечательное. По многозначительному взгляду Игоря, а также по вывеске, где белым по красному значилось, что вот здесь и находится та самая «кузница кадров среднего звена», где она теперь и будет работать, София поняла: они не только приехали, но и пришли.
Поправив причёску и одёрнув юбку, сразу же показавшуюся слишком узкой и сверх всякой меры короткой, София вдохнула поглубже, мысленно перекрестилась и нырнула под арку с вывеской.
Во дворе зло рычал грузовик, чихая клубами едкого дыма, вокруг него держали совет трое мужиков бомжеватого вида, а руководила процессом женщина с голосом тембра «стекло по стеклу», одетая в юбку и пиджак казённого синего цвета и ботинки времён первой мировой войны. Её волосы, собранные в классическую "дульку", лежали, как солдаты под бомбами, не шевелясь и не дыша.
От вида этой «дульки» Софии захотелось вытянуть руки по швам и пройтись строевым, но, поборов искушение, она вполне гражданским и, по её мнению, вполне достойным преподавателя шагом преодолела порог, поднялась по ступенькам на второй этаж, остановилась возле оббитой пуленепробиваемой кожей дверью с надписью "Директор" и только тогда поняла, что Игорь уже несколько минут пытается ей втолковать, что директор — это и есть тот самый серо-сине-прилизанный ефрейтор во дворе.
Празднично-влюблённое настроение, навеянное погодой, атмосферой старинного города, радужными планами на будущее, начало понемногу испарятся. Конечно же, ещё дома она получила от мужа исчерпывающую характеристику всех своих будущих руководителей и знала, что руководит заведением старая дева ещё военной закалки по прозвищу Камбала (один глаз она на войне и потеряла), что характер у нее крутой и дисциплина в училище ого-го, но такого не ожидала...
Послышались чёткие шаги, и в коридоре появилась товарищ директор. Она открыла дверь в кабинет, никоим образом не реагируя на посетителей. Через пять минут за дверью проскрежетало: "Входите!". София вошла вместе с Игорем, держа под мышкой папку с документами и мысленно проклиная свой "деловой наряд", дома казавшийся ей таким строгим, элегантным и вполне уместным в любом деловом кабинете. Но не в этом.
В кабинете, стены которого стояли смирно, пол замер по команде "Лежать!" параллельно потолку, даже своевольный ветер терял свои права и не смел пошевелить стерильно белые занавески, висевшие ещё более смирно, параллельно и перпендикулярно, чем стояли стены. На идеально чистом столе даже землетрясение, казалось, не смогло бы сдвинуть ни единой бумажки. В этой казарме новоявленная претендентка на звание преподавателя ощутила себя полным ничтожеством, да ещё и полуголой в своей белой кружевной блузке, как на грех, слишком прозрачной, и в чёрной юбке, казавшейся теперь безнадёжно короткой.
А ноги? О горе мне, да зачем же вы такие длинные выросли? О, несчастная, зачем же я обула эти туфли на высоких каблуках!
Прошла минута, не больше, пока серо-синий динозавр осмотрел новую преподавательницу, но эта минута показалась ей годом.
Зашелестели бумаги, и снова что-то проскрежетало:
— Синицкая София Андреевна?
Пока София пересохшими от волнения губами пыталась произнести нечто похожее на "Да!", проскрежетало снова:
— И что бы вы хотели у нас преподавать?
"А то ты не знаешь!" — мысленно дерзко нахамила София. Вслух же вышло:
— А-а-а...
— Акушерство и гинекологию. Ну что же, у нас есть вакансия. Но вы сможете её занять только после года интернатуры по специальности.
"С удовольствием!" — но это снова мысленно, а вслух:
— Согласна! — еле выдавила София Андреевна.
Камбала уже просматривала её документы. Когда дело дошло до вкладыша в диплом с оценками, взгляд её нестеклянного глаза чуточку смягчился — не каждый день ей попадались красные дипломы без единой четвёрки, и цену им в медицинском институте она знала. Знала и София, ведь на весь курс таких дипломов было только два — у неё и у Ани Горбонос, два на 450 выпускников. Они добывали эти пятёрки только собственной головой, собственным умом, собственными знаниями. Ни отца-профессора, ни мамы-доцента ни у одной из них не было, вот и поехали они обе, такие умные да образованные, поднимать медицину в районных центрах.
Тут в разговор вмешался Игорь, и хотя воспользовался он только половиной обертонов своего волшебного баритона, произошло удивительное: солдат в юбке, глыба льда, железобетонная стена заговорила вдруг человеческим голосом:
— Поздравляю вас, Игорь Александрович, с выпускницей. Теперь вы будете работать вместе. Желаю успехов!
Последние слова предназначались и ей, Софии, поэтому оттенок скрежета в них чувствовался, но взгляд, которым одарила её мужа эта серая мышь, этот окостеневший в девичестве крокодил в ботинках говорил сам за себя. Попробуй догадайся, который глаз настоящий — так светились оба. "Прости меня, Господи, грех смеяться над калекой!" — упрекнула себя София. – Но Игорь, Игорь-то каков! Бабуле за шестьдесят, а он... Вот Казанова чёртов!"
Счастливая уже от того, что работа под руководством такой шефини откладывается как минимум на год, от того, что аудиенция состоялась, что всё обошлось, во всяком случае, без замечаний по поводу одежды, исполненная чувства глубокого удовлетворения от выполненного долга и достойно выдержанного испытания, которое с такой же силой охватывало её только после посещений стоматолога, София простилась и вышла из кабинета. Ощущение полного счастья омрачала только необходимость появиться ещё и в кабинете главного врача. Настроив себя ещё на одну встречу с человекообразным чудищем, так как других, видимо, в высоких кабинетах не держат, София уже самостоятельно, без мужа, добралась до знакомой ещё со времён студенческой практики больницы и удивительно быстро, без какой-либо очереди, попала в кабинет главного врача.
Встретил её невысокий, кругленький, хотя и удивительно подвижный человек. Он мигом выхватил из рук бумаги, просмотрел и крикнул секретарше, чтобы она оформила Синицкую Софию Андреевну в интернатуру по акушерству и гинекологии. Сел, внимательно глянул из-под очков и спросил:
— Ну и как, значит, теперь мы врач-интерн? – и продолжил, не дождавшись ответа. – А классификацию врачей знаете?
Пока София лихорадочно копалась в памяти, надеясь отыскать что-нибудь подходящее в свежих ещё знаниях по социальной гигиене и организации здравоохранения, он быстренько выпалил:
— Ага, не знаете, а ещё с красным дипломом! Так вот, врачи классифицируются на 4 категории: а, б, в, г. «А» — это а-быкновенные врачи, «б» — это врачи-женщины, «в» — это военные врачи, а «г» — это врачи-интерны!
Захлёбываясь смехом и подмигивая растерянной Софии, которая с трудом соображала, за что же её вот так ни с того, ни с сего отнесли сразу к двум категориям — "б", да ещё и, с позволения сказать, "г", кругленький человечек катался по кабинету, наслаждаясь собственным остроумием и считая, что в таком же восторге должны пребывать и остальные.
Условившись, что свой первый рабочий день София начнёт завтра, она направилась по круто уходящей вверх улице к училищу, где должен был ожидать Игорь.
Солнце клонилось к вечеру, и изящные модельные туфельки уже начинали казаться испанскими сапогами на высоких каблуках. Пора бы уже и пообедать, и поужинать, и отдохнуть, а ещё больше — хотелось спрятаться под тёплое крылышко мужа, укрыться им и забыть обо всех опасностях и неприятностях, подстерегавших её сегодня и ожидающих завтра.
А пока что её ждал только Игорь.
— Ну, как наши дела, милый доктор? Понравился тебе наш главный?
- Да уж больше, чем директриса! Игорёк, я умираю с голоду. Если не накормишь меня в ближайшие полчаса, рискуешь стать молодым вдовцом!
— Какие проблемы, миледи? Нас ожидают в ресторане, обед заказан, оркестр играет марш.
Они подошли к заведению общественного питания, которое, если немного поднапрячь воображение, можно было бы считать рестораном. Оркестр, правда, от марша воздержался, но официантка подлетела к столу мгновенно и, покачав бедрами, обладавшими теперь скорее исторической ценностью, чем женской привлекательностью, изобразила на лице, непривычному к улыбке, гримасу, призванную символизировать высочайшую степень гостеприимства. Промурлыкала:
— Игорь Емельянович, давненько вы у нас не были, недели две, наверное. Вам то же самое, что и всегда? А вашей даме тоже как всегда?
Игорь метнул на не в меру разболтавшуюся служительницу общественного питания взгляд такой убийственной силы, что, стреляй он боевыми, историческую ценность уже несли бы на кладбище. Софии после получения такой информации полагалось что-либо разбить – тарелку, графин или физиономию благоверного. Но она решила не подавать виду, что поняла больше сказанного, и утверждающе кивнула:
— Да, то же самое, что всегда.
На столе мигом появились бутылка водки, шампанское и соответственная закуска. Да, молча подсчитала хронически обманываемая жена, если вот так всегда, то не удивительно, что денег вечно не хватало. Ситуация требовала реакции в виде немедленного скандала, но вконец измученная София сочла за благо не превращать приезд законной жены в спектакль для целого города, сжала сердечко в ладошке и решила, как Скарлетт: "Об этом я подумаю завтра". Вооружилась вилкой, расковыряла салат и притворилась дурой.
Игорь посматривал то на неё, то на официанток, собравшихся стайкой. Наверное, они объясняли своей коллеге, какой прокол, какую недопустимую в их профессии вещь она отчебучила — сдала привычки постоянного клиента жене. Обрадованный тем, что гроза, видимо, обошла стороной, князь с аппетитом принялся за обед, отдавая должное закускам и напиткам. Всю бутылку шампанского София, конечно же, не осилила, но в голове приятно загудело, и она ощутила силу жить дальше.
Из ресторана они вышли, когда первые звёзды усеяли небо, и какая-то особая тишина обняла город.
- Пойдём домой, зайчик! — нежно промурлыкал Игорь и, поддерживая под руку свою дорогую половину, державшуюся на ногах не совсем уверенно, отчасти из-за событий дня, отчасти из-за пузырьков в бокале, отчасти из-за высоких каблуков, и повёл её по символически освещённой улице куда-то вверх.
Вскоре они подошли к дому, напоминавшему скорее барак, прошли по тёмному коридору. Игорь отыскал в кармане ключ.
София знала, что здесь он и жил все три года, приходилось бывать в этом неприветливом месте во время нечастых посещений. Она поняла, что здесь и пройдёт её первая ночь в этом удивительном городе, полном неожиданностей. Ключ мягко открыл дверь, щёлкнул выключатель, осветив комнату, и София закрыла глаза, наивно полагая, что когда их откроет, это зрелище исчезнет. Да не тут-то было! В нос ударил стойкий и крепкий запах смеси разнообразных спирто-водочно-вино-коньячных напитков, ряды пустых бутылок из-под которых заполняли один из углов комнаты, тёмной даже при яркой лампе, сиротой свисавшей на голом кабеле посреди потолка. Ароматический букет дополнял тонкий табачный оттенок окурков, мирно мокнувших на столе, накрытом протёртой до дыр и отродясь немытой клеёнкой неизвестно какого цвета. Там же громоздились тарелки, миски, стаканы с остатками жидкости неизвестной этиологии, густо покрытой плесенью. То там, то сям валялись окурки, усеивая стол, подоконник, сто лет немытый пол. К стене скромно прижались две кровати, постель на которых назвать этим словом можно было только условно. Простыней служила чёрная тряпка, непригодная даже для мытья полов. София с трудом узнала свою родную домашнюю подушку и одеяло, которое три года назад, отправляясь в общежитие, взял с собой Игорь. Да-а-а, ну и свинюшник! Раньше здесь такого беспорядка не было.
— Игорёк, — выдохнула она, — вот так ты живёшь?
— А как ты думала, легко жить в общежитии одному, без жены? — трагически молвил, закатив глаза, великомученик князь Игорь, приняв позу св. Себастьяна.
Времени на воспитательную беседу не было, а спать в хлеву София всё равно не смогла бы, поэтому, сбросив свой элегантный наряд и инквизиторские испанские сапоги, надела халатик, и принялась хозяйничать. Свернула со стола всё вместе с клеёнкой и вынесла вон. То же самое проделала с грязными тряпками на кровати. Раскрыла окно, и комната наполнилась густым сладким запахом матиолы, выросшей под окнами соседей. Бутылки нашли своё место на помойке, три ведра воды помогли полу вспомнить, в какой цвет он был первоначально окрашен. Через два часа война с грязью закончилась. София застелила кровать чистым хрустящим бельём, которое привезла из дома, и, уже не чувствуя ни рук, ни ног, упала на подушку. Игорь, все эти два часа терпеливо наблюдавший за героической битвой жены с тщательно взлелеянным свинарником, лёжа на кровати и периодически поощряя её к труду фразами типа "Пчёлка ты моя, труженица", вдруг оживился. После хорошего ужина, отдыха в чистой теперь и напоенной ночными запахами цветов комнате, князь возжелал любви и ловко юркнул под одеяло к жене.
"Только не сейчас!" — подумала София. Ее душа жаждала нежности, после длинного и полного впечатлений дня хотелось тихо полежать возле мужа и послушать его мурлыканье на ушко. Усталое тело отказывалось принуждать себя к выполнению супружеских обязанностей, тем более что в последний год все было не так, как раньше, но перечить своему красавцу она не привыкла и на его ритуальное "Кис-кис, мур-мур" прижалась к такому красивому, такому изученному, такому родному телу. После мур-мур по ритуалу шел поцелуй за ушком, а все то, что должно быть дальше, Игорь в последнее время почему-то пропускал. Она не успела опомниться, как он принялся за супружескую работу, которую выполнял сосредоточенно, будто служа какую-то важную службу, но вовсе не так, как было когда-то, и вовсе не так, как хотелось Софии. Она как-то попыталась ему сказать, чего хочет, но натолкнулась на такой возмущенный взгляд, что сочла за благо замолчать. Вот и теперь он принялся за дело, словно заколачивая гвозди, резко и зло, но самый главный гвоздь почему-то совсем не хотел обретать железную твердость, и раздосадованный Игорь, стараясь доказать-таки свою мужскую силу, пробовал снова и снова, а затем, так и не достигнув успеха, вскочил с кровати и, отыскав недопитую бутылку, налил в стакан водки и выпил залпом. Подняв красные, налитые алкоголем и какой-то злой силой глаза на жену, шипящим злым голосом процедил:
— Ну что, шлюха, дождалась, догулялась, что у нормального мужика на тебя уже и не встаёт!
Выплеснув эти ещё более обидные в своей безосновательности слова на ошеломлённую и измученную этими бесплодными попытками жену, он повалился поперёк кровати вниз лицом и уснул мертвецким пьяным сном.
Все сегодняшние приключения, дорога, директриса, главный врач, ресторан, официантки, невероятный беспорядок, в котором жил её педантично аккуратный дома и требовавший идеальной чистоты в квартире муж, сплелись тугим клубком в горле Софии. Клубок давил, душил и вдруг взорвался горькими рыданиями. Она плакала, не утирая слёз, радуясь, что их никто не видит, рыдала, почти наслаждаясь собственной болью. Вдруг почувствовала, что кто-то тихо касается её щеки. Удивлённо подняла глаза. Это был лунный лучик. Он скользнул по её лицу, мягко, будто платочком, вытер горошины слёз. Серебристо сияя на черном бархате ночи, князь-месяц улыбнулся ей и молвил: "Теперь ты живёшь в нашем городе, девочка. Здесь есть злые, нехорошие люди, но здесь есть мы — дома, трава, деревья — твои друзья. Эти слёзы — первые, но не последние, это только начало. Будь мужественна, девочка."
София встряхнула волосами, думая, что это сон. Волосы упали на плечи, причесанные лунным гребешком. Подошла к окошку, посмотрела на луну, и луна, — она готова была поклясться! — улыбнулась в ответ.
А небо всё бледнело. Где-то далеко выкатывалось, сменяя своего ночного серебряного брата, солнце. Начиналось утро, утро первого рабочего дня врача Софии Синицкой.
Глава 2
Так и не уснув, София поднялась чуть свет, принесла от колонки с улицы ведро воды, поставила на электроплитку чайник. Принялась гладить сорочку мужу и белый халат и шапочку себе. Чайник вскипел. Ничего похожего на продукты в комнате не оказалось, что автоматически решило проблему с завтраком. Игорь просыпаться не собирался, и напутственное слово провозгласить было некому. София уложила свой тщательно выглаженный халат, взглянула в зеркало, оценила макияж, прическу, и ступила за порог.
До больницы добралась минут за двадцать. В этом было что-то новое — шагать по улице не на занятия, а на работу, к своим пациентам.
Где находилось гинекологическое отделение, она знала ещё с времён студенческой практики.
Врачей в отделении было трое: заведующая Анна Петровна Мельник, солидная, тучная дама лет шестидесяти с удивительно чёрными, без малейшей проседи, волосами, Степан Михайлович Вальченко, её ровесник, лысый с венчиком седых волос старый ворчун, который сразу же Софии не понравился, поскольку отреагировал на её приветствие гейзером эмоций наподобие: "Понаприсылали тут всяких, а их ещё учить да учить", и успокоился только тогда, когда она ему объяснила, что на работу направлена в медицинское училище, а в больницу — только на годичную интернатуру. Третьей в этой престарелой компании была роскошная дама, увешанная золотом не хуже витрины ювелирного магазина, по имени Изольда Яковлевна. Она приняла Софию как родную и сразу же повела в палату знакомить с больными.
— Вот ваш новый врач, София Андреевна. Она теперь будет вести вашу палату.
И в коридоре тихонько добавила:
— Сонечка, не стесняйтесь, обо всём, что непонятно, спрашивайте меня, вы же ещё так молоды и неопытны! Вот помню, я в ваши годы...
И пошли воспоминания о первых пациентах, растянувшиеся минут на сорок! А Софии так хотелось самой войти в палату, самой разобраться в истории болезни каждой пациентки! Но в ординаторскую вдруг вихрем ворвалась медсестра:
— Там внематочную привезли!
София полагала, что сейчас всё вокруг забурлит, все забегают, спасая больную, но ничего подобного не произошло.
Степан Михайлович, дремавший над историями, поднял голову и спокойно сказал:
— Женщину в манипуляционную, набор для пункции, систему.
И продолжал дописывать дневник. Но ровно через тридцать секунд он так же спокойно поднялся и, коротко бросив Софии "Пойдём!", направился в манипуляционную. Каким-то чудом больная — бледная, как стена, молодая черноволосая женщина, уже лежала на кресле, готовая к манипуляции. Медицинская сестра набирала в шприц новокаин. София скромно встала у стены, надеясь, что сначала ей дадут посмотреть, как всё это происходит, но Степан Михайлович проворчал:
— Шевелитесь, доктор, начинайте, а то если долго собираться, больную не в операционную, а в морг понесут.
И сам рассмеялся от этой весёлой шутки.
Ободрённая радостной перспективой, София села на стул у ног женщины и поняла: учёба закончилась, пришло время показывать, что умеешь. Пункцию она делать умела. Под экзаменующими взглядами медсестры и Степана Михайловича надела перчатки и дрожащими руками начала, сама не понимая, как у неё в руках оказался именно тот инструмент, который нужен. Не успела она об этом подумать, как в её правой руке очутился шприц с новокаином и длинной иголкой. Вот и хорошо, а то с перепугу она о новокаине напрочь забыла. И вот самый ответственный момент — София толкнула иголку куда-то вглубь и наткнулась на какую-то преграду. Тысячи мыслей за секунду пронеслись в голове: "Куда это я попала? А может, я там что-нибудь проколола? Что теперь будет?" Кровь прилила к лицу, а спину, наоборот, обсыпало морозом. Вдруг, откуда ни возьмись, рука Степана Михайловича будто невзначай коснулась локтя Софии, немного подтолкнув. Больная вскрикнула, и София почувствовала, что иголка провалилась куда-то в пустоту, и шприц начал наполняться кровью.
— Ну что, пани профессорша, кровь? Что делать будем?
— Наличие крови в брюшной полости является признаком внутреннего кровотечения, и следовательно, показанием к немедленной лапаротомии, — как на экзамене чётко по конспекту отбарабанила София.
— Чего стоите, зайцы-кролики, не слышите, что София Андреевна говорят? Немедленно готовьте операционную.
Больную, от испуга забывшую даже стонать, положили на носилки и понесли на второй этаж, где находилась общая для хирургии и гинекологии операционная.
— Так как же, пани профессорша, возьмёте меня в ассистенты? — хитро улыбаясь, сказал Степан Михайлович.
София, лихорадочно вспоминая, как же начинать эту достаточно простую, но всегда сложную своей неожиданностью операцию, переоделась в операционную одежду и обула новые, специально для того, чтобы ходить в больнице, приобретённые тапочки.
Пока мыла руки, всё время думала о том, что за чем делать, а Степан Михайлович тер свои поросшие седыми волосами пальцы под краном и напевал что-то весёлое.
Они вошли в операционную. Операционная сестра, ничуть не удивляясь появлению нового действующего лица в своем сложном хозяйстве, помогла Софии надеть халат, сама завязала тесемочки на рукавах, подала перчатки. София хотела было надеть их одним ловким движением, как опытный хирург, но запуталась и порвала перчатку. Операционная сестра, никак не отреагировав, за что София готова была её расцеловать, подала новую, а Степан Михайлович в это время успел едва ли не речь провозгласить на тему, что понапринимали тут всяких, а они ни перчатку надеть, ни руки помыть, ни... не умеют, и если каждый начнёт рвать перчатки, так на всех и не напасёшься, и...
Под это бормотание тихо зашипел наркозный аппарат, и анестезиолог сказал "Можно!" К превеликой радости Софии скальпель в руки взял Степан Михайлович и умело, одним движением, разрезал кожу. Подкожные сосуды почти не кровоточили.
- Много крови потеряла, — будто ответил на её мысли Степан Михайлович. И в самом деле, под брюшиной было черно — просвечивала кровь. Захватив двумя пинцетами, разрезали брюшину, и сразу из живота потекла тёплая темно-красная жидкость. София почувствовала, как она стекает на новёхонькие белые тапочки. Она скосила глаза на анестезиологов — это своё дело знали хорошо и готовили к переливанию уже вторую ампулу крови.
Дальше всё делалось быстро. Удалили поражённую трубу, кровь из брюшной полости, наложили швы. Работать было удобно, приятно и вовсе не страшно. Уже зашивая брюшную стенку, София осознала, что это и есть её первая операция, пускай и в качестве ассистента, но всё-таки...
Степан Михайлович перестал ворчать, и снова весело напевал. Наложили последний шов. София, как положено хирургу после операции, поблагодарила операционную бригаду, и только теперь Степан Михайлович отрекомендовал её и познакомил с операционной сестрой и анестезиологами.
Оставив окровавленный халат в операционной, София даже испугалась — ноги, юбка и новые тапочки были красными от крови. Ну, попробуй её теперь отмыть! Степан Михайлович рассмеялся.
— Окрестилась, раба Божья София! — и уже серьёзнее пробормотал: — А ты можешь…
Что можешь — можно было только догадываться, но это "можешь" подняло Софию на крыльях. Она мысленно сделала круг почета под потолком операционной, шелестя своими ангельскими крылышками, и даже покраснела от удовольствия. В порыве умиления и благодарности ей захотелось поцеловать и этого такого милого лысого ворчуна, и круглую, как мячик, операционную сестру, и больную, которая, тихо постанывая, приходила в себя.
— Могу… Конечно, могу!
Сразу же вспомнились бесконечные часы за операционным столом, которые она отвоёвывала правдами и неправдами при каждом удобном и неудобном случае, начиная с четвёртого курса, когда решила стать гинекологом. Просила, умоляла, сторожила у дверей операционной, нахально навязывала свои услуги ассистента хирургам – и чему-то научилась. Может!
Два года назад, закончив четвёртый курс с чётко определённой целью — стать терапевтом, — студентка София, впервые приехала в этот старинный городок на практику. Практика продолжалась шесть недель: две из них — терапия, две — хирургия, и две — акушерство.
Влюблённая в терапию София решила начать с любимого отделения. Заведовал им молодой элегантный Вячеслав Вячеславович Филь. Невзирая на свой несолидный для заведующего отделением возраст, он слыл прекрасным диагностом и обладал тем особым шестым чувством, которым обладают только врачи от Бога. И в этом София очень быстро убедилась.
За работу она принялась со студенческим задором, убеждённая в том, что все эти волшебные средства, о которых ей поведали корифеи на кафедре фармакологии, сразу поставят на ноги любого, стоит только хорошенько продумать комбинацию назначений.
Больных в палате, которую она должна была вести совместно с Вячеславом Вячеславовичем, было пятеро. Особенно ей запомнился бодренький дедушка без ноги, инвалид ещё Первой мировой войны. Дедушка был худой-худющий, кожа да кости, рёбра можно было считать не раздевая, к тому же глуховатый. Дежурное "На что жалуетесь, дедушка?" приходилось орать во весь голос прямо в лохматое ухо. В ответ дедушка так же громко, наверное, чтобы самого себя слышать, кричал:
— Кашлаю, доченька, кашлаю!
В груди у деда играло, как в фисгармонии — и хрипело, и свистело, и шипело — и стетоскоп не нужен. Проштудировав том Машковского, фундаментального справочника по фармакологии, к утру София принесла свой план назначений и показала его Вячеславу Вячеславовичу. Он загадочно улыбнулся, но одобрил, и дед с этих пор начал глотать все эти таблетки, микстуры, получать уколы и физпроцедуры. Прошла неделя. В понедельник София бежала на практику бегом, надеясь, что пациент уже здоровёхонек и процесс оздоровления организма идет полным ходом. В глубине души гнездилась смутная надежда на то, что у него уже и выросла новая нога. Ещё бы, она так старалась! Но в груди деда все так же гудело, скрипело, шумело и шипело, а на вопрос Софии: "Как вы себя чувствуете, дедушка?" он бодренько прохрипел:
— Кашлаю, доченька, кашлаю!
Оскорбленная в лучших своих чувствах, София направилась в ординаторскую. С обидой на фармакологию, фармакогнозию, фармакокинетику и фармакодинамику она пожаловалась Вячеславу Вячеславовичу. Он опять как-то грустно улыбнулся и затребовал историю болезни деда:
—Та-ак, София Андреевна, посмотрим, что ты пишешь в истории?
— «Состояние удовлетворительное, жалобы на кашель...»
— Пиши: "состояние средней тяжести".
— Вячеслав Вячеславович, да какой же средней, дедушка чувствует себя вполне удовлетворительно.
- Сказал — пиши.
София заполнила дневник.
На следующий день Вячеслав Вячеславович снова поинтересовался, как у деда дела.
— Пишу: "состояние средней тяжести".
— Пиши — тяжёлое.
— Да какое же тяжёлое? Вон, полюбуйтесь, дед сидит под окном, протез греет. Он уже две недели так сидит, никаких изменений!
— Сказал — пиши.
В четверг поступило совершенно не оправданное указание писать, что состояние крайне тяжёлое, пациент выписан домой по настоянию родственников. Недоумевая, София пришла проститься.
— Будьте здоровы, дедушка!
В ответ как обычно:
— Кашлаю, доченька, кашлаю!
И дедушка, поскрипывая протезом, поковылял за внучкой к машине.
А через несколько дней София увидела дедову внучку в чёрном платье во дворе больницы. Бросилась к Вячеславу Вячеславовичу.
— Умер дедушка в субботу, Сонечка!
— Как умер? Он не мог! Ему уже стало лучше! — разрыдалась София. — Он не мог! И не умирают от бронхита.
— А он не от бронхита умер.
— От чего же?
— От старости. Девяносто четыре деду стукнуло. Я ещё в понедельник заметил, что старичку скоро конец, а ты: "состояние удовлетворительное..." Не досмотри я, так дед у тебя и умер бы в удовлетворительном состоянии. Ну, что плачешь, доктор?
София уже измочила слезами весь платочек.
— Дедушку жалко. Я его так лечила, так лечила...
— От старости вылечить невозможно.
— А откуда вы узнали, что он... ну, что ему хуже?
— Поработаешь лет десять терапевтом, и ты будешь знать, – горько улыбнулся Вячеслав Вячеславович.
Вот так София разочаровалась в терапии.
Всё было совершенно по-другому, когда она пришла на практику в родильный дом. Молодые, здоровые и красивые женщины с кругленькими животиками, немного покричав, рожали деток и уходили домой с белоснежными свёрточками — радостные, счастливые.
Вот это работа! Одно удовольствие!
После той студенческой практики София поняла, в чем главная трудность профессии врача: тяжело каждый день видеть, как люди болеют, как мучаются, страдают. Хорошо ощущать себя волшебником, который может избавить боли. А если не может? Бывает же такое, что не может! Как тогда? София, которая всегда чужую боль воспринимала как собственную, поняла, что терапия или онкология — это не для нее. Хирургия? О, это замечательно! Она любила работать руками – операции, перевязки. И хирурги, и больные хвалили ее легкую руку, но и тут были свои трудности: помог больному — хорошо, а если нет? Да еще и подтолкнул к решению знакомый врач:
— Запомни: женщина-хирург — это, во-первых, не женщина, а во-вторых, не хирург.
Из этой обидной фразы проистекал неприятный, но логический вывод: хороший хирург должен всецело отдавать себя работе. А разве сможет женщина, да еще и с детьми, дневать и ночевать в больнице, и вечерами, и в выходные спешить к больным, забывая о себе? Нет, приносить в жертву госпоже Хирургии свою супружескую жизнь София не считала себя готовой!
А вот акушерство и гинекология — просто мечта: работа и для рук, и для головы, здесь и хирургия, и терапия вместе, а главное — это радостная профессия, видишь результат своей работы. Вот так сгоряча решила София, а потом долгие годы убеждалась в том, что ой не все так просто и легко, как поначалу казалось. По сложности — как терапия и хирургия вместе взятые, а по ответственности... Ни в одной другой области медицины врача так не преследует тот огромный, ни с чем не сравнимый груз ответственности за судьбу обоих — матери и ребенка. Здесь не проходит "Бог дал, Бог взял", тут хоть умри, а мама и малыш должны быть живы и здоровы. И требовала госпожа Гинекология жертв не меньших, чем Хирургия.
От раздумий Софию оторвало появление в ординаторской Игоря. Выбритый, благоухающий, в свежей рубашке, которую она так тщательно гладила утром, он стоял на пороге с розой в руках.
— Добрый день, Анна Петровна! Семь тысяч поцелуев, Изольда Яковлевна! — Он подчеркнуто вежливо поцеловал ручки обеим, а умудренные опытом старые докторши зарделись, как гимназистки. — Вот пришел поздравить свою королеву с первым рабочим днем.
С церемонным поклоном, едва не упав на колено, Игорь протянул жене розу, словно гадкой ночной сцены между ними не было.
— Идите, идите, Сонечка, хватит с вас работы в первый день, — защебетала заведующая с доброжелательностью, которой раньше что-то не проявляла.
Выходя из больницы, София услышала за спиной: "Ой, наконец-то она приехала, может быть, теперь все у них наладится?" Эти слова она пропустила мимо ушей, думая, что это о ком-то другом: у них с Игорем все хорошо, что же должно налаживаться?
Каждый день в ресторан — это для их семейного бюджета уж слишком, и София решила зайти на рынок, — прикупить кое-что на обед. Еще не все бабушки ушли домой, поэтому она быстро и дешево набила сумку овощами. "Приготовлю борщ!" — подумала хозяйка.
ГЛАВА 3
Палата, которую доверили Софии, была самой маленькой в отделении — всего на четыре койки. Историй болезни в папке тоже было четыре, но больных в палате, куда она заглянула предварительно, перед обходом, София заметила только двоих. Изольда Яковлевна, передавая ей палату, с плохо скрываемой радостью и облегчением прощебетала:
— Вы, Сонечка, сами разберетесь, и все сразу поймете.
Втайне возгордившись тем, что ей так доверяют, считают такой умной и самостоятельной, София просмотрела истории. Вошла в палату, поздоровалась и села возле кровати, на которой лежала маленькая, седая до молочной белизны волос женщина, которой в соответствии с записью в истории болезни было шестьдесят семь лет. Бледное до прозрачности лицо с сероватым оттенком безразлично и безо всякой надежды повернулось к Софии. Глаза выдавали скрываемую боль, к которой больная уже привыкла и старалась ее терпеть молча и просить укол только тогда, когда выдержать становилось невмоготу. Чтобы осмотреть больную, София подняла одеяло, и едва сдержала гримасу отвращения. В нос ударил невыносимый смрад. София знала этот запах. Таких больных она видела в онкологии. Это запах рака в стадии распада опухоли. Так пахнет смерть.
Сердце заныло от жалости к этой прозрачной старой женщине, которая молча переносила свои мучения и обреченность, от жалости и от собственного бессилия что-либо изменить. Мысленно София почему-то назвала больную "бабулечкой".
Стало понятно, почему другие женщины, лежавшие в палате, приходили только с утра, получали процедуры и убегали домой, хотя это и было категорически запрещено распорядком больницы. Кто бы выдержал такое соседство?
София, преодолевая какой-то подсознательный страх и совершенно недопустимое в их профессии чувство отвращения, взяла больную за руку — почти невесомую, одни только косточки да кожа с ниточками вен — не столько для того, чтобы прощупать пульс, как для того, чтобы согреть ее, такую холодную и безжизненную даже в августовскую жару.
В палату зашла медсестра с листами назначений в руках — молодая, стройная девушка по имени Ольга в кокетливо-коротком халатике особого фасона. Натянув на нос маску, она процедила:
— Слушаю вас.
— Сколько раз в день вы делаете обработку раны больной Мелешко?
— Дважды, как назначено.
— Теперь будете делать трижды. Не забывайте чаще менять стерильные прокладки. Ежедневно — чистое белье, и более тщательно проводите профилактику пролежней.
Пофыркивая и едва ли не стуча копытцем-каблучком, как норовистая молодая кобылка, медсестра всем своим видом старалась показать, что эта напрасная трата сил и чистого белья ей не по душе, результат все равно известен. София и сама все знала, но все ее существо сопротивлялось этой мысли. Она раскрыла историю и мысленно вскрикнула — анализ крови был катастрофически плохим! София посмотрела на медсестру:
— Скажите, больная принимает витамины?
Та снова взглянула на Софию, как благородная мадама на блоху в парике, и процедила:
— Принимает.
Больная подняла на них исполненные какой-то отрешенной от мира усталостью глаза и тихонько прошелестела:
— Не могу, плохо мне от них.
— Тогда употребляйте больше фруктов, ягод, родственники же к вам приходят!
— Никто ко мне не приходит, одинокая я, — и бабулечка отвернулась к стене.
Вот тебе и поработала. Больную обидела, на конфликт с медсестрой нарвалась... Хотя какой, собственно, конфликт, это ее работа. А свой напудренный нос пускай морщит не в моей палате, а в другом месте, куда с такими носами ходят!
Но избежать конфликта не удалось. Не успела София выйти из палаты, как услышала пронзительный голосочек. Фотомодель в белом халате во весь голос возмущалась в манипуляционной, призывая в свидетели еще двух медсестер и санитарку:
— Ишь, приехала, видали мы таких, только что из института, а уже командовать! Сама бы попробовала с нею управиться, с этой Мелешко, получила бы удовольствие! Все умные чужими руками...
София зашла в манипуляционную, плотно прикрыла за собой дверь и взглянула на Ольгу так, что у той сразу пылу поубавилось:
— Ольга Аркадьевна, пойдемте-ка, я покажу вам, как обрабатывать рану больной Мелешко. А еще советую вам перечитать главу "Деонтология" в учебнике для медсестер. Надеюсь, вам известно, что распоряжения врача средний медицинский персонал выполняет, а не обсуждает, тем более в такой форме.
София произнесла эту речь подчеркнуто сухо, тоном, не допускающим возражений. Но первая часть тирады относительно того, что "я покажу, как обрабатывать", вырвалась у нее сгоряча, и теперь София думала, что же она, собственно, будет показывать медсестре. Ведь рана была страшной. Опухоль разлагалась, причиняя больной тяжкие мучения и отравляя воздух вокруг. Ничего удивительного, что медсестры не хотели заниматься этим неприятным и неблагодарным делом. "А я смогу?" — спросила себя София и решительно велела сестре готовить стерильный материал.
Надев маску и стерильные перчатки, София отважно принялась за дело. Медсестра отбросила одеяло. В нос ударил такой тяжелый запах, что даже голова закружилась, начало подташнивать. Но отступать было некуда. София осторожно обработала рану и ткани вокруг, воспаленные и причиняющие больной дополнительные страдания. Очистив рану и приложив мягкую стерильную салфетку с лекарством, втроем с санитаркой они сменили больной белье, переодели в чистую рубашку. Воздух в палате заметно посвежел.
В манипуляционной София, сняв маску и вдохнув наконец полной грудью, уже более мягким тоном сказала:
— Вот так и будете делать трижды в день.
Ольга, вздохнув, покорно склонила голову в мелких химических кудряшках, на которых чудом держалась белая птичка, символизировавшая шапочку медсестры.
И уж совсем неизвестно почему София обратилась к ней еще раз:
— Оля, как вы считаете, справедливо ли, чтобы эта одинокая колхозница умирала здесь в мучениях, в грязи и боли, обиженная на весь мир и на нас с вами?
— Да я согласна, София Андреевна, но разве это поможет...
— А это уж не наша забота. Кстати, как зовут больную?
— Как это как? Да баба Миля!
— Ее зовут Клементина Мефодиевна. Запомнили? У нас больница, а не ферма. Хорошо, Оля? — добавила София уж и вовсе по-человечески, так как Ольга снова приготовилась морщить нос.
София и сама от себя не ожидала, что в первые же дни работы будет так отчитывать медсестру, почти свою сверстницу.
Тут прозвучал бодрый голос Изольды Яковлевны:
— Сонечка!
София зашла в ординаторскую.
— Софиечка, тут ко мне в палату больная поступает, запишите, пожалуйста, ее историю... Вот и хорошо, деточка, я знала, что на вас можно положиться, — быстренько протарахтела она, пока молодая докторша только собиралась ответить.
Писать — это было едва ли не единственное, чего София не просто не любила — горько ненавидела в своей врачебной профессии. Но Изольда Яковлевна так просила...
— Хорошо, Изольда Яковлевна, я осмотрю больную и опишу.
— Да зачем же ее смотреть, Софиечка, это же моя соседка, она этого ужасно не любит. Я вам скажу, что писать.
София, пожав плечами, села писать историю болезни больной, которую в глаза не видела, а Изольда Яковлевна, поглощенная заботами, в это время вела беседу с какими-то людьми, вероятно, родственниками больной. Слов не было слышно, вырывалось только: "Ой, что вы, не надо!" и "Ой, благодарю!"
Так прошел день. София уже приготовилась идти домой, как скорая привезла еще одну больную, опять же к Изольде Яковлевне, которая сегодня дежурила по больнице. Сложив руки, унизанные золотыми кольцами, по одному, а то и по два на одном пальце, как к молитве, Изольда медово залебезила:
— Сонечка, ангел мой, я знаю, знаю, что рабочий день окончен. Но вы так прекрасно пишете истории, у вас такой замечательный почерк, такой чудный стиль...
Деваться было некуда, и София записала еще одну историю. Заглянула на прощание к своим больным и пошла домой, настраивая себя на решительный разговор с Игорем относительно жилья.
— Не знаю, счастье мое, как ты жил здесь эти годы, но семья, тем более с ребенком, так жить не может.
— Ну, хорошо, хорошо, солнышко, но ведь искать частную квартиру так сложно! И к тому же общежитие очень близко к училищу.
Этот аргумент София к сведению не приняла, и, как оказалось, напрасно.
Добрые люди посоветовали им квартиру в живописном месте, на вершине одного из холмов. Дом был как дом, не лучше и не хуже других, жил там одинокий старичок по имени Герасим, соседи называли его Гарасько.
С дедом проблем не было, помещение имело два входа. Один из них вел в небольшую кухню и две длинных узких комнаты. Двор переходил прямо в сад, в котором росли в немеренно-несчитанном количестве яблони и груши. Софии, выросшей на асфальте, это показалось раем.
В тот самый день, как они перевезли свое нехитрое имущество к деду Гараське, Игорь возвратился в Тернополь догуливать отпуск, предоставив жене полную свободу обустраивать новое жилище по собственному вкусу.
София с радостью принялась за работу: здесь побелить, здесь подкрасить. Мебель была старой, еще польской, но ее вполне хватало. Столик, кое-какие тарелки-миски-кастрюли на кухне. Жить, собственно, можно было, тем более, что все трудности, как наивно полагала София, были незначительными и временными.
Однако трудности вскоре обнаружились и почти непреодолимые. К ним относились вода и расстояние. Воду пришлось носить из очень глубокого колодца метров за сто. Первый раз воду принес сам дед Гарасько, который, хорошо зная впечатление, которое производит бездонный колодец на кандидатов в жильцы, старался максимально оттянуть время знакомства с ним, поскольку люди более опытные лишь только взглянув на этот, с позволения сказать, источник водоснабжения, сразу же решительно говорили "нет" и направлялись к другому хозяину. Однако хорошего понемножку, и в дальнейшем эту работу пришлось выполнять Софии самой.
Она направлялась к колодцу с пустыми ведрами, любовалась солнцем, природой и воображала себя простой, без диплома, девушкой из произведений Гоголя, Нечуя-Левицкого или Карпенка-Карого, которая вышла утром по воду, вот только коромысла не хватало. Очень скоро София убедилась в том, что коромысло эти девчата из произведений классиков носили не форса глупого ради. Польза от этого устройства, которое, к счастью, обнаружилось в хозяйстве деда Гараська, была весьма ощутима: нести в руках два тяжеленных ведра София было не под силу, а на коромысле, после овладения техникой пользования им, это еще так-сяк удавалось, хоть тяжесть и пригибала плечи к земле.
Но сам фокус-мокус заключался в том, чтобы добыть эту драгоценную влагу из недр земли. Технически ничего сложного процедура собою не представляла и высшего образования не требовала. Надо было всего лишь шестьдесят два раза прокрутить ручку и поднять пятнадцятилитровое ведро — ничего непосильного для Геркулеса, но не для Софии! Раз двадцать она еще могла повернуть это чертово колесо, но дальше вынуждена была лечь, навалившись всем телом, на эту самую ручку, чтобы не крутилась назад, а затем, отдышавшись и снова набравшись сил, продолжать работу, утешаясь тем, что рабам на галерах было еще тяжелее. Ничего, твердила она сама себе, люди всю жизнь живут в селе, всю жизнь носят воду из колодца, ничего с ней не случится, не маменькина дочка, выдержит. К тому же партия и комсомол учили не бояться трудностей.
Но добыв таким образом из недр земли два драгоценных ведра драгоценнейшей влаги, она убедилась, что белый свет ей уже не мил, а предстояло еще эту воду донести до дома. Потом в воде нужно было мыть овощи, потом – варить борщ, затем в воде мылись тарелки, затем в воде полоскались усталые и запыленные руки-ноги-личико, и как ни старалась София воду экономить, вода убегала сквозь пальцы, и по воду приходилось идти снова и снова.
Однажды Софии посчастливилось — донести воду домой помог сосед. Другой раз какой-то бойкий грузин выскочил из машины, остановившейся посреди улицы, выхватил из рук тяжеленные ведра, донес до дома, а потом долго и пылко восклицал, что "такой красивий дэвушка не должен жить такой дом, не должен носит тяжелий вещи, он должен носит красивий вещи и иметь много дэнги". Еле от него избавилась.
В хорошую погоду было еще полбеды. Но вот зарядили дожди. Вернувшись с работы, дождь не дождь, София должна была идти по воду, поскольку без воды, как поется в песне, и ни туды, и ни сюды. Добыв эту золотую, по способу извлечения, жидкость, она вдруг отметила, что травка, такая шелковая в солнечную погоду, в дождь становится очень скользкой, и сойти с пригорка, на котором стоит колодец, не так-то просто. Ой!.. Она упала, выпустила из рук ведра, и драгоценная, таким трудом добытая водичка потекла по земле, смешиваясь с дождем и слезами Софии. Редко ей приходилось плакать так горько. Но луна же обещала, что это только цветочки, и слезы лить придется часто.
Вскоре у Софии возникли подозрения относительно необходимости таких титанических усилий — почему-то она никогда никого возле колодца не встречала, никаких девчат с коромыслами, будто бы это была ее личная собственность. Выяснилось, что в каждом доме есть водопровод, даже на половине деда Гараська, а эта "романтика на коромысле" — индивидуально для Софии.
Другую проблему, и не меньшую, составляло то, что добираться на работу было очень далеко. До больницы — ровно час пешочком, а до училища — минут сорок. Уже рано темнело, и стоило только Софии засидеться на работе, как идти домой ставало просто страшно, ведь последний километр пути приходилось преодолевать в сплошной темноте. Улица там резко взбиралась вверх и пробиралась по дну ущелья, над которым кроны деревьев создавали свето-солнце-водо-непроницаемый туннель, темный даже в солнечную погоду. С одной стороны туннеля были обычные жилые дома, а вот с другой — старинное, но функционирующее кладбище с мертвецами, крестами, призраками и всем остальным, что подскажет молодой женщине романтическое воображение ночью.
Но были в этом волшебном уголке и свои преимущества: тишина — сплошная и непроницаемая — и сад. В саду деда Гараськи росла старая груша. Ее плоды, желтые, сочные, душистые, мягкие, просто таяли в рту.
Однажды София взяла несколько груш на работу для Клементины Мефодиевны.
С бабуленькой было очень плохо. Собственно, хороший уход сделал свое — в палату можно было входить, не закрывая нос. В чистом белье, каждый день вымытая, чистенькая, бабуленька лежала, как цветочек, на беленькой подушке беленькой головкой, но этот цветочек увядал на глазах. Метастазы завершали черное дело опухоли, анализы становились все хуже и хуже. Обычно таких больных забирали домой родственники, чтобы они умирали дома, среди родных, ухоженные и оплаканные близкими, но злая судьба оставила бабушку без семьи. София избегала этой темы, да и не рассказывала Клементина Мефодиевна ничего о себе, неразговорчивая была.
Как-то утром София прихватила с собой эти желтые, мягкие, прозрачные от спелости груши и во время обхода положила их возле кровати Клементины Мефодиевны. Впервые в глазах старушки проснулся какой-то интерес к этому миру:
— Вот такие же и у меня в саду растут. Не увижу я их больше, ой, не увижу!
София должна была бодренько воскликнуть, что, дескать, еще увидите, вы еще и споете, и станцуете, но почувствовала, что это деланное веселье будет кощунством, и сказала только:
— Может быть, вам что-либо нужно, Клементина Мефодиевна, вы скажите, я принесу.
В глазах бабуленьки промелькнула какая-то мысль и угасла. Она подняла бессильную руку и жестом попросила Софию наклониться ближе:
— Священника, доченька. Пусть придет. Пора мне...
От неожиданности у комсомолки Софии даже во рту пересохло. "Да где же я его найду, этого священника? А если увидит кто? Да за это же меня..." Пока в голове Софии пролетали все эти атеистические мысли, она уже четко знала, что обязательно найдет священника, чего бы ей это не стоило.
В этот день София задержалась подольше: свои истории писала, а затем еще Изольда Яковлевна парочку подбросила, понравился ей, видимо, легкий слог и разборчивый почерк бесплатного писаря.
Уже темнело, когда София подошла к собору в центре города. Озираясь, будто шла воровать, юркнула в дверь.
— Перекреститься нужно, если в храм заходишь, дочь моя, — услышала она и увидела не старого еще мужчину в рясе.
— Мне нужен священник.
— Тогда вы пришли ко мне, — ответил мужчина. — Какая надобность привела вас в храм Божий?
София рассказала о бабуленьке и её просьбе.
— Придите, пожалуйста, я вас очень прошу! Как врач я ей уже ничем помочь не могу, а вы сможете.
— Да, теперь моя очередь. Я обязательно приду.
— Но в больницу, в таком виде...
— Не беспокойтесь, я оденусь, как все миряне. Хотя город маленький, многие меня знают.
В потёмках София выбежала из церкви и носом к носу столкнулась с Изольдой Яковлевной:
— А что это вы, Сонечка, молиться ходили?
София не нашла, что сказать. Врать на пороге церкви не могла, а правду сказать — разве она поймет? Так и промолчала. Потом пошлёпала по темной улице домой, впервые не боясь вечером идти мимо кладбища.
Утром в отделении появился аккуратный человек в самом обычном костюме с черным портфелем. София еле узнала в нём своего вчерашнего собеседника и сделала вид, что не знает его и вообще не замечает. Накинув на плечи белый халат, он вошел в палату к бабуленьке. Изольда Яковлевна сразу же поднялась, заподозрив неладное, начала стрелять глазами во все стороны и направилась было за ним, проверить, что там происходит, но София встала на пороге ординаторской, и принялась рассказывать смешную историю, которая будто бы произошла с ней вчера. Врачи весело смеялись, и Изольде неудобно было оставлять общество в разгар веселья.
Когда священник вышел из палаты и исчез за дверью отделения, София прекратила "травить байки", вышла из ординаторской, взяв в руки папку с историями. Изольда стремглав метнулась сначала вслед за священником, а затем в палату.
Через несколько минут выскочила как ошпаренная:
— Та-ак, София Андреевна, хорошо же вы начинаете! Вчера сами в церковь ходили, а сегодня священник у вас в палате больных при всех исповедует! При всех! При всех!
Она так наслаждалась этим "При всех!", будто, исповедуя больных где-то наедине, священник никакой опасности для советской власти не представлял бы.
Анна Петровна сделала вид, что ничего не слышала, а Степан Михайлович проворчал:
— Чего ты, Изольда, орёшь? Ну, кого он там исповедовал, старенькую бабушку? Так не тебя же и не Софию! Ну и что из того?
— Вот это разговорчики! И это говорит коммунист? Где ваша принципиальность? Где партийная совесть?
— Ну, ты меня не совести, кто из нас коммунист, а кто нет, это мы еще посмотрим. Меня в партию на фронте под бомбами принимали, когда ты ещё пешком под стол ходила. Так что сядь и не делай из мухи слона.
— Ах, слона, слона, ну, я вам покажу слона!
Изольда Яковлевна с воинственным видом выбежала из ординаторской, а про слона еще долго отзывалось эхом в коридоре.
— О, полетела в партком. София, чего ты там с ней не поделила?
— Да все я поделила, Степан Михайлович, истории за нее пишу, все, что скажет, делаю. Это она меня вчера возле церкви видела.
— Ну, возле церкви у нас можно любого увидеть — там же автобусная остановка. Короче, София, будут разборы — нигде не была, никуда не ходила, автобуса ждала, в церкви от дождя спряталась. А то доест тебя эта змея.
— Змея? Да ведь она такая доброжелательная, такая ласковая, внимательная…
— Ласковая, пока ты на нее работаешь. Добрая, как удав, пока кролика не проглотил.
София пошла на обход. Первое, что увидела, было лицо бабуленьки. Ей только что сделали обезболивающий укол, и невыносимая боль отпустила на минутку. Аккуратно причесанные седые волосы и бледное лицо почти не выделялись на фоне подушки, но глаза сегодня были совсем другими. Исчезло стеклянное безразличие, так пугавшее Софию в первые дни.
Сначала София осмотрела других больных, а затем подсела к кровати Клементины Мефодиевны, взяла за руку.
— Спасибо тебе, доченька, спасибо. Своих детей Бог не дал, но если бы мне такую дочь... Ты же такая молоденькая, а мною, старой, не побрезговала, не то, что та; в золоте... С другими "сю-сю", а от меня, как от собаки, все нос воротила, все платочком надушенным закрывалась. А разве же я виновата, что у меня такая беда?
— Не виноваты, Клементина Мефодиевна, и никто не виноват.
— Да я никого и не виню. Мне скоро перед Господом предстать, грех...
На этих словах в палату ворвалась Изольда Яковлевна вместе с главным врачом:
— Вот, вы слышите, о Господе только и говорят! Кого мы берем на работу? Кому доверяем здоровье наших советских людей? Чтобы они священников к больным водили?
Главный посмотрел на бабушку, потом на Изольду, затем на Софию:
— Зайдите ко мне в три часа, София Андреевна.
Изольда, гордо задрав голову, выплыла, а главный выкатился из палаты. Клементина Мефодиевна запричитала:
— Ой, деточка, вот теперь из-за меня, старой и глупой, тебя будут ругать?
— Да не беспокойтесь вы, бабуленька, поругают немного и все, ничего страшного.
Это не по форме сказанное слово как-то сблизило их друг с другом, и Софию уже мало беспокоило то, что будет в кабинете главного.
Но приключения еще не кончились.
В отделение, будто крейсер во вражеский порт, ворвалась дама, на лбу у которой было написано, что она большое начальство. По-хозяйски осмотрев отделение, заглянула в каждую палату и остановилась возле Софииной.
— Вот здесь я буду лежать!
— Извините, но в моей палате нет свободного места, — на свою голову возразила София.
— Так освободите! Эта палата маленькая, она мне нравится. Других больных выпишете, а здесь, под окном, буду лежать я!
Услышав голос, из ординаторской вмиг выбежали Изольда Яковлевна, Анна Петровна, которая до сих пор сидела, как каменный идол, делая вид, что все это её не касается, и сам главный. По их тону, в котором слышались сладкие нотки, София поняла, что дама и в самом деле важная шишка.
— София Андреевна! — позвало её начальство. — Больную мы решили поместить в вашу палату, но для этого надо Мелешко куда-то перевести.
— Куда? В других палатах лежит по семь-восемь больных, туда ее положить невозможно, вы знаете, почему.
— Как это невозможно? — вмешалась шишка. — Я вам покажу невозможно! — и с энергией, чрезмерной для больной, вылетела за дверь и побежала по улице.
— В райком побежала, — вздохнул главный. — Намылят мне сейчас шею... — как-то даже мечтательно проговорил он.
— Но ведь больную и в самом деле нельзя переводить! Она в таком состоянии... — упрямо отстаивала своё безнадежное дело София.
— Да у меня самого, знаете ли, имеется и диплом врача, и глаза, и нос! И сердце! Но есть еще и шея...
И он уже не веселым шариком, а печальным Вином-Пухом покатился к двери.
На этом все будто бы затихло. До конца рабочего дня ничего особенного не произошло. В три часа София зашла к главному врачу. Он указал ей на стул, а сам набрал номер телефона и неистово завопил в трубку:
—Вы о чем там думаете? Чтобы этого больше не было! Безобразие! И чему вас только учили? Я не потерплю! Чтобы у меня последний раз!
И вот так минут пять. Затем еще пять минут перебирал бумаги на столе. Взглянул на часы:
— Ну, вроде бы хватит. Считайте, что я вас отругал. Идите. Идите и в дальнейшем будьте осторожнее.
Пытаясь что-либо понять, София приоткрыла дверь кабинета и заметила Изольду Яковлевну, наблюдавшую, а может, и подслушивавшую. София быстренько выхватила из сумочки платочек, приложила его к глазам и уже из двери сокрушённо проговорила:
— Это никогда не повторится! Я сделала выводы!
Она и в самом деле сделала выводы.
Минул день, и вечер, и ночь. На утро, прихватив груши для бабуленьки, София побежала, преодолевая холмы «стольного града», на работу и сразу же заторопилась в палату.
На койке под окном, где еще вчера лежала Клементина Мефодиевна, расположилась «шишка». Бабуленьки в палате не было. Не помня себя от негодования, София влетела в ординаторскую, готовясь к скандалу. Она знала, что нужно промолчать, но все в ней дрожало и хотело кусаться, царапаться, стучать кулаками, кричать, рыдать. Но к такой реакции была готова и заведующая. Не успела София и рта раскрыть, как Анна Петровна, опытный дипломат, зубы съевшая на улаживании конфликтов, взяла ее за руку и по-матерински искренне, но по-начальнически твердо сказала:
— София Андреевна, вот хорошо, что вы сегодня так рано пришли. Поедете на конференцию в Тернополь на два дня. Через час идет машина, поэтому не задерживайтесь. За вашими больными в это время присмотрит Изольда Яковлевна. Побудете дома, увидите дочку, согласны?
Ох, умела Анна Петровна уговаривать. При воспоминании о теплых ручонках маленькой Наталочки, которая находилась сейчас у родителей мужа в селе, «в камере хранения», как они с Игорем это называли, у Софии заныло сердце, и все остальное стало второстепенным.
— А куда перевели...
— В коридоре лежит ваша Мелешко. Тихо, тихо, София Андреевна, не стоит так бурно. Здесь вчера вечером и без вас Куликовская битва была. Эта "писательница" побежала в райком, наделала там шума, что ей, ветерану войны, не создают нормальных условий для лечения. Из райкома — к главному, главный — ко мне, а я что, новую больницу построю?
— А она что, и в самом деле писательница? — уже с подсознательным уважением спросила София. — Что пишет? Стихи, прозу?
— Жалобы, жалобы, Софиечка, жалобы она пишет, во все инстанции и на всех. Вот и боятся ее, как огня, даже в райкоме. Как придет, как медалями зазвенит...
Анна Петровна, старая львовская пани, единственная среди заведующих отделениями не была членом партии, поэтому высказывалась очень осторожно, знала, если возникнут малейшие проблемы, ее не пощадят.
София выбежала в коридор. В темном, сыром коридоре, в глухом закоулке возле самого туалета, где вечно гуляли сквозняки, лежала Клементина Мефодиевна. Увидев Софию, она отвернулась к стене и заплакала.
От двери послышалось:
— София Андреевна! Машина отправляется.
София положила груши на тумбочку, погладила белую головку бабуленьки и побежала.
В машине она все время думала о том, как так могло случиться. Почему в их справедливом обществе, базирующемся на свободе, равенстве, братстве, где все люди одинаковы, они все-таки не одинаковы! София вспомнила, как учила их в субординатуре Ольга Григорьевна, строгая и требовательная до педантизма во всем, что касалось работы врачей, но трогательно заботившаяся о пациентах: "Будьте особенно внимательны к простым людям! (София еще мысленно возмущалась, каких это простых людей она имеет в виду, ведь все советские люди — особенные, вот и в песне поется "Наш непростой советский человек!"). Именно к простым! Сидящие в высоких кабинетах сами о себе позаботятся, а простая колхозница требует особого внимания!" А она, вот тебе и на, позаботилась! Первая же больная, и она уже услужливо поддакивает: "Хорошо, Анна Петровна! Как скажете, Анна Петровна!" Упрекая себя, София понимала, что даже если бы она криком кричала, защищая бабуленьку, это не помогло бы, уж если Анну Петровну не послушались, то кто такая она, София?
Дорога в Тернополь, конференция пролетели быстро, и вот уже навстречу Софии по дорожке дедушкиного сада топают тугие ножки, и с криком "Мамочка пр-р-риехала!" пушистый белый зайчонок прыгает маме на руки. Зайчонку шел четвертый годик, зайчонок только что научился выговаривать букву "р" и поэтому "рычал" на всех, наслаждаясь этим р-раскатистым дрожащим звуком, который, р-рождаясь, пер-р-рекатывался в маленьком р-р-ротике.
Ничего слаще, чем прижимать к груди это тугое душистое детское тельце, София не знала. Но долго держать на руках свою откормленную дочурку становилось тяжеловато.
На пороге появилась свекровь:
— Да отпусти ты ее, пускай бегает ножками, она же тяжелая, как добрый поросенок!
"Добрый поросенок" подбежал к бабушке, повел носиком и, учуяв запах свежих пирожков, потопал отведать вкуснятинки.
— Как тебе там, доченька? Что-то ты похудела! Заходи в дом, обед на столе. Ой, не кормят там тебя, деточка, не кормят. В тебе весу-то и было совсем капелька, а осталось и того меньше!
И она принялась звенеть тарелками. София любила свекровь. Тучная, пышная, она не растекалась по дому квашней, а напоминала мячик, бодро прыгающий то в кухню, то в огород, то к курям-уткам-индюкам, то вытереть нос внучке, которую летом отдавали бабушке "на выпас". Ей было уже за шестьдесят. Игорь был у нее последним, поздним ребенком. В сороковом году родила она первую дочь, а в сорок первом, снова беременная, проводила на войну мужа. Вторую дочь родила уже без него. Всю войну берегла деток и сберегла. Свекор вернулся с фронта, слава Богу, живым и невредимым. Два года спустя родился еще один ребенок, и снова, к его отчаянию, девочка.
Только восемь лет спустя после войны Бог, наконец, послал им сына. Мать, а еще больше отец, не могли нарадоваться мальчиком, даже называли его не сын, не сынок, а особенно — "сынчик"! И родители, и сестры пылинки с него сдували, удовлетворяли каждую прихоть, а когда "сынчик", не без помощи уже взрослых сестер, поступил в институт и стал "доктором", так уже и вовсе цены ему не стало.
Свекровь у Софии, в отличие от тех змей, которых описывают в литературе, была доброй, веселой женщиной. Обладая легким характером, она никогда не обижалась и постоянно одаривала всех и каждого улыбкой. София не могла припомнить случая, чтобы она ее упрекала за какие-то хозяйственные просчеты, а вести хозяйство учила весело и легко. Хозяйкой же была замечательной! В ее маленьких ручках все горело: в доме убрано каждый день, как на Пасху, а готовила свекровь, которую и называть этим ругательным словом не хотелось, такую вкуснятину, которая таяла во рту. Не удивительно, что и муж, и она сама, и сын, и дочери были, как говорят, склонны к полноте.
Никогда не считала денег в чужом кармане и не замечала пылинок на чужой кухне, не укоряла невестку, если та не успевала вовремя убрать: "Ты, доченька, учишься. Будет время — уберешь. Да и не мы существуем для наведения порядка, а порядок – для нас". А если у Софии какой-нибудь вареник не удавался таким классически равным, как у нее, то беды тоже не было: "Ничего, зубы выравняют!" Одним словом, с такой свекровью можно было бы жить да жить, в добре, мире и согласии.
А вот свекор... Это отдельная песня. Терпели от него все: и жена, и дочери, и невестка, все, кроме сыночка. Он, "сынчик", мог из отца веревки вить и был всегда и во всем прав.
Сначала свекор гордился тем, что невестка у него такая красивая, да еще и "городская", "доктор", но хватило этого ненадолго. Въедливый его характер прорывался во всем, даже в мелочах. Вот, скажем, просыпалась София в воскресенье с утра (а приехать в село они могли только в воскресенье) в девять, так на "Доброе утро, папа!" получала: "Доброго полудня, невестушка!" с намеком на то, что поздно уже, все давно проснулись.
Емельян Степанович был замечательным портным, шить научился еще до войны и довел свое искусство до совершенства. Очередь к нему среди сельского и городского панства была огромной, плата высокой, но пальто и костюмы, сшитые мастером, сидели, как влитые, делая из любого кривого и горбатого красавца. На это когда-то и купилась София — у Игоря в пошитых отцом костюмах были такие плечи, такая талия! Правда, при более близком исследовании оказалось, что в роли крутых плеч выступали мастерски подогнанные подкладки, но было уже поздно — София влюбилась по самые уши.
В милых семейных хлопотах быстро прошли дни. У Игоря была еще неделя отпуска, поэтому он остался дома, а Софию призывали на службу обязанности — в воскресенье она дежурила.
В автобусе к ней вернулось ощущение какой-то внутренней тревоги. Едва забежав к деду Гараське и бросив вещи, она побежала в больницу.
Дежурство начиналось на удивление спокойно — в предродовой не было никого. Собственно, дежурства эти были только для нее — все остальные врачи в так называемые ургентные дни просто сидели дома, ожидая телефонного звонка или машину скорой помощи в тех случаях, когда акушерки сами не могли справиться.
Акушерок было четверо, и все они работали очень долго, имели стаж по тридцать лет, видели и умели делать все на свете, кроме разве что операций, но согласно юридическим требованиям имели право вести только неосложненные роды, во всех иных случаях обязаны были вызвать врача. Вот только роды эти из физиологических, неосложненных, в осложненные превращались иногда в один миг. Вот вроде бы все шло хорошо, и вдруг — кровотечение или еще какая-то беда, и пока врач приедет, многое может случиться. Да и превратить нормальные роды в патологические можно одним неумелым движением или неправильным решением, это София уже знала. А сноровка эта акушерская и умение накапливаются за долгие годы, поэтому, чтобы процесс ускорить, она решила ночевать в больнице и принимать все роды подряд — и нормальные, и не очень, и только на очень трудные вызывать на помощь кого-то из старших врачей.
Родильный дом был чудом архитектуры. Расположенный в бывшем женском монастыре века где-то XVI, он принадлежал к самым древним строениям города. На первом этаже располагалась женская консультация, а наверху — родильное отделение. Стены дома были толстенными — на подоконнике хоть поперек ложись, а акустические данные тоже соответствующие — не успеет женщина вскрикнуть, как слышно в другом конце города.
Чтобы попасть в гинекологическое или хирургическое отделение, нужно было пройти метров двести по старинному парку, деревья которого слышали голос еще Максима Кривоноса. Кривонос обращался к жителям города после того, как казаки одолели сопротивление польской шляхты в замке, развалины которого, как символ казацкой славы, возвышались на горе Яне. Освещение в парке не изменилось со времен Кривоноса, поэтому без крайней необходимости ночью ходить там не стоило.
Около одиннадцати часов позвонили из гинекологии. София стремглав побежала туда, полагая, что привезли больную, а кроме того будет возможность увидеть бабуленьку. Медсестра ожидала возле входа:
— София Андреевна, тут вашей Мелешко очень плохо. Вас зовет.
София быстрым шагом направилась в закоулок, где белела койка. Бабуленьке и в самом деле было очень плохо. С одного взгляда даже не очень опытная в таких делах София поняла, что ее время на земле уже отсчитывается не днями, а часами. Шершавые губы, еле хватавшие воздух, сложились в некое подобие улыбки, когда она увидела свою докторшу.
— Ты пришла, доченька... Сядь возле меня... Ухожу я... Ты скажи ей, той, скажи... Я деток не топила... Я люблю деток... я не топила...
София подумала, что старушка бредит:
— О чем вы, бабуленька? Каких деток? Кому сказать?
— Той, которая выгнала меня, как собаку. Вот мне и умирать здесь, возле параши...
Софию даже передернуло от этого тюремного слова, которое было так не к лицу, так противоречило самой природе изболевшейся, но тонкой, чуткой старой женщины. А Клементина Мефодиевна продолжала:
— Пускай я хоть перед смертью скажу... Никто не знает, а тебе скажу, не хочу с этим умирать. Я сама с Волыни. В сорок четвертом, когда пришли "освободители", многие наши хлопцы ушли в леса. И мой Петрусь пошел... Я узнала, где они, еду носила...
Голос бабуленьки перерывался, сил уже не доставало. Она тяжело перевела дыхание и заговорила снова быстро-быстро, будто опасалась, что не успеет:
— В нашу Христиновку тогда девушка приехала, учительница вроде. Только никого она не учила... Выслеживала, сука энкаведистская...
И больная снова зашлась кашлем. София оглянулась на медсестру, стоящую рядом:
— Кислород!
Стефания Казимировна, строгая, педантичная женщина лет где-то под шестьдесят, подала больной кислородную подушку и зашептала Софии на ухо:
— Как положили ее сюда, София Андреевна, в первую же ночь простудилась, сквозняки вон какие... Пневмония. А та, которая на ее месте под окошечком лежит, Петракова, каждый раз, как в туалет идет, масла в огонь подливает. Мы, говорит, кровь за Родину проливали, а вы, бандеровские подстилки, детей в колодцах топили. Вот поэтому она о детях и говорит.
Бабусенька отдышалась, сняла с лица маску дрожащими немощными руками и продолжала:
— Она выслеживала... И выследила Миколу, побратима Петра. Красивая была, как ангел... Полюбил ее Микола... Верно, по-настоящему полюбил. Встречался с нею тайком... А она все выспрашивала, выспрашивала... Не сказал он ей ничего, осторожным был... Но она таки выследила, навела этих псов, ястребков... Отстреливались хлопцы... В том бою и ей, той, досталось... Ранил ее мой Петро в правое плечо, чуть живую положили ее энкаведисты в машину и увезли... Погибли наши хлопцы. Петруся моего убили, а Микола сам застрелился, не сдался живым... их, уже мертвых, в село притащили лошадьми и бросили возле сельсовета, чтобы люди узнавали... Мы с хлопцами хотели отбить их, чтобы хотя бы похоронить по-человечески... Схватили нас... Били очень... Судили. Дали мне двадцать лет и всю семью выслали, — и мою, и Петруся... Я возвратилась домой в шестьдесят пятом, — в селе никого не осталось из родни... Я сюда, где меня никто не знает... Вот так и прожила одна... Вот так и умираю... одна... как собака... возле... Но вы скажите той, что я деток не топила... скажите...
София уже не замечала собственных слез, да и суровая Стефания Казимировна тоже достала платочек. Дышали они обе так же тяжело, как и больная, словно помогая ей проталкивать в легкие воздух:
— Вы не одна, Клементина Мефодиевна, мы с вами, вы такая добрая, вас так любят все...
Старушка ее уже, наверное, не слышала, ее прозрачные руки сновали по одеялу, словно снимая какие-то невидимые взгляду нити, глаза были раскрыты, но видели уже что-то недостижимое для посторонних. Тишину разорвал телефонный звонок. Трубку схватила Стефания Казимировна:
— София Андреевна! Немедленно в родильное! Женщину привезли.
— Но я не могу... Не могу ее оставить...
— Никаких не могу! Она уже вас все равно не видит и не слышит. Я сама за ней присмотрю. Идите, да умойтесь, не пугайте больных.
София умыла лицо холодной водой, одернула халат и, будто солдат, отправляющийся в бой, вышла из освещенного теплого отделения в ночной мрак. Она понимала, что ничем уже не поможет бабуленьке, но сердце почему-то болело, будто мучилось грузом тяжкой вины.
А из окна уже слышался крик роженицы. Там ждали врача, там нужна была помощь. София подняла взгляд к небу. Одна из звезд, обильно усеявших его бездонную глубину, вдруг сорвалась и полетела вниз. "Бабуленька..." — подумала София, на миг остановившись. Но только на миг. Крик из окна родильного зала звучал все громче, ее звала новая жизнь.
ГЛАВА 4
Прошла неделя. Воскресным утром во дворе деда Гараськи остановилась машина. Из нее выпрыгнули два солнышка Софии — маленькое и большое. Двор и комнаты сразу же наполнились топотом ножек пухленького слоненка, который лез своим носиком повсюду, изучая новое жилище, и мелодичным баритоном князя. Медленно прохаживаясь по комнатам, Игорь оценил старания Софии сделать их первый общий дом уютным и остался доволен. Взяв одеяло, он разлегся в саду на солнышке, а Наталочка забегала вокруг, подыскивая себе забаву.
София вспомнила, как они привезли совсем крохотную дочурку домой. В тот самый дом, где они жили с матерью и где потом поселился с ними Игорь. Игорь бывал дома редко — мужские дела, встречи с товарищами, клуб любителей пива. Деньги отец ему давал, поэтому друзей хватало, пива тоже. Не хватало только времени на жену и ребенка.
Аисты принесли Наталочку под Новый год, под зимние экзамены и каникулы. Но рано или поздно каникулы заканчиваются, и пришлось искать для малышки няню. Собственно, няня нашлась сама.
Няня, которую все в доме звали "баба Катя", личностью была колоритнейшей. До пенсии, да и после нее она работала уборщицей в том же учреждении, что и покойный отец Софии. В ее пятьдесят пять лет самой большой гордостью бабы Кати была чудом сохраненная невинность. Она носилась с ней, как с писаной торбой. Осознание собственной девственности поднимало в собственных глазах над окружающими, окружало ореолом исключительности. Но внешне это проявлялось весьма оригинально. Волосы престарелая девственница красила в дикий ярко-рыжий цвет, глаза подводила голубым, щеки — красным, уста свои девичьи и вовсе кровавым и пудрила все это белоснежной пудрой. На фоне лица в мелкую складочку впечатление эти художества производили ошеломляющее. На десерт к неземной красоте подавались коротенькие платьица ярчайших цветов и обувь на каблуках максимально допустимой высоты для искореженных ревматизмом ног с узлами варикозно расширенных вен.
При каждом удобном случае она загадочно улыбалась и голосом, казавшимся ей нежным, журчала: "Это потому, что я еще девушка".
Отец Софии, Андрей Иванович, однажды вечером после работы рассказывал матери, как Катя, тогда еще не баба, а дама зрелого возраста, запыхавшись, влетела к нему в кабинет с криком "Спасите!" Привычный к ее выдумкам, отец сочувственно расспросил, что произошло на этот раз. "Ой, Андрей Иванович! За мной только что через площадь гнались трое молодых парней!" Учреждение отца находилось в самом центре города, центрее не бывает, напротив памятника Ленину и рядом с гостиницей, где на один квадратный метр приходилось по два милиционера, поэтому если даже кто-либо и шел за бабой Катей, никакого зла он ей не мог причинить при всем желании. Но так хотелось видеть вокруг толпы маньяко-монстров, охотящихся за драгоценной девственностью!
Подыгрывая престарелой девственнице, отец деланно разгневался: "Вот негодяи, да как они смели! Они, наверное, хотели вас обокрасть!" Польщенная вниманием баба Катя, целомудренно улыбнувшись кроваво-красными губами, деликатно возразила: "Ой, что вы, Андрей Иванович, какое обокрасть! Да это они, чтобы снасильничать, они же знают, что я еще девушка!" Отцу хватило ума не рассмеяться, а сочувственно поразмышлять вслух, какая же это теперь редкость — девичья невинность и сколько негодяев готовы на все, чтобы лишить этого сокровища скромное целомудренное создание с метлой в руках. За такие добрые слова баба Катя искренне его возлюбила, очень плакала, когда кабинет инженера Зорича опустел, а когда у Софии появилась дочь, предложила свои услуги, чтобы за символическую плату нянчить "внученьку Андрея Ивановича".
Со времени этого знаменательного разговора, судя по её словам, за бабой Катей будто бы толпами ходили кровожадные юнцы, но она мужественно держалась. Это «держание-воздержание» выражалось в оригинальной форме – волосы девственницы становились все более рыжими, губы все более красными, к тому же несчастную блюстительницу целомудрия стали осаждать разнообразные болезни, одна неизлечимее другой. Но милосердие Божье беспредельно, и лекарство от всего комплекса комплексов все-таки нашлось! У бабы Кати появился дед Митяй! В один вечер все отклонения от возрастной нормы как рукой сняло: волосы сами собой окрасились в нормальный цвет, юбки обрели положенную по возрасту длину, а болезни как знахарка отшептала. На все вопросы, каким образом она так чудесно исцелилась, баба Катя только по-девичьи томно опускала глаза и загадочно шептала: "А я теперь уколы получаю!" Что это были за чудодейственные уколы, так никто никогда и не узнал, изобретение дед Митяй запатентовать отказался. Неразлучная седая парочка страдала от одного — отсутствия собственных детишек, потому Наталочка двухмесячным младенцем попала в руки любящих деда и бабушки, которые холили, лелеяли, нянчили, а затем и воспитывали ее, считая себя отнюдь не чужими, а матерью и отцом.
Возвращаясь из института, София забирала дочурку домой, и дальше они развлекались вместе. Вдвоем готовились к занятиям — дочка в пеленках в кроватке с погремушкой, а София за столом. Так и училась – одной рукой писала либо листала страницы учебника, а другой — качала коляску.
Малышка росла серьезной, самостоятельной, любознательной, веселой, но очень дисциплинированной: Наталочку можно было спокойно водить в игрушечный магазин без малейшего опасения слез и истерики. Почему девочка не предпринимала попыток поруководить, сказать трудно. То ли сызмальства знала, что все равно будет так, как скажет мама, то ли чувство собственного достоинства, свойственное ей с пеленок, не позволяло при посторонних "терять лицо".
Эти несколько недель, пока София обустраивалась на новом месте, были самой долгой разлукой в их жизни, а теперь, наконец, они вместе — мама, отец, дочурка и их дом. О недостатках их жилища София говорить не хотела — Игорь скажет, что она капризничает, и здесь ей плохо, и там нехорошо.
Она заглянула в ведра. Ну, конечно ж, пустые. И куда это вода девается?
— Игорь, ты теперь в доме хозяин, принеси-ка водички, если хочешь борща.
— А я не хочу, Сонечка, сердце мое, зачем мне вода, если хочешь — иди сама.
Вот такие дела! Поступай теперь как знаешь, хочешь – иди сама, хочешь – как последняя базарная баба ругайся с мужем. А он тебя, между прочим, сердечком называет. Вздохнув, София пошла по воду. Выполнив весь технологический процесс: покрутила-отдохнула, покрутила-отдохнула, покрутила-вылила, она кое-как втащила ведра на кухню.
Игорек, выставив к солнцу свои жиденькие, люби, Боже, правду, плечики со следами совсем свежего морского загара, млел под последними августовскими лучами.
София занялась обедом. Вскоре на кухню зашел Игорь, походил, посмотрел, вышел во двор и "шур-р-р-р" — вылил на себя воду из полного ведра. София чуть не заплакала:
— Что ты делаешь, Игорь?
— А ты для меня уже и воды жалеешь? Не видишь разве — жара!
— Так пойди принеси!
— И не подумаю. Я врач, а не водонос. Зачем мне тогда жена?
У Софии уже на языке вертелось: "А зачем мне такой муж?", но это уже было бы похоже на ссору, а ругаться в первый день на новом месте вовсе не хотелось. Тут к Игорю протопал розовыми пяточками маленький домашний генерал и начал его поучать: "Не кр-р-ричи на маму!" София взглянула на грязные босые ножки Наталочки, вздохнула, взяла пустые ведра и снова пошла по воду.
На следующий день они, пользуясь неотразимым влиянием Игоря на женщин, устроили дочурку в детский садик, располагавшийся на одном из живописных холмов неподалеку от больницы.
Встав на полчаса раньше, чем обычно, чтобы в расчете на скорость детских ножек своевременно попасть на работу, семейство Синицких, вымытое, выбритое, надушенное, в белых бантах, в свежей рубашке, отправилось покорять город. Взяв свою накрохмаленно-наглаженную куколку за обе ручки, счастливая семья поначалу бегом скатилась с холма, но минут десять спустя, при первом намеке на подъем чудо в бантиках остановилось, лирически взглянуло на отца, влюбленно протянуло ручонки, и князь Игорь без слов понял, о чем речь.
Через четверть часа запыхавшийся, вспотевший, в измятой в процессе обнимания любимыми ручонками за шейку рубашке, он поставил чудо на землю. Чудо несколько метров протопало, а потом снова остановилось и грустно сказало: "Талика хочет на ручки". Взмыленный, как конь, Игорь взорвался: "Да чем ты её кормишь? Ребенку три года, а весит центнер! Неси сама!"
Дорога в садик заняла свыше часа, на работу и Игорь, и София опоздали, а когда в сумерках возвращались домой, то это продлилось уже почти вечность, ведь идти пришлось в гору. В первый же вечер глава семьи принял мудрое самостоятельное решение: квартиру надо поменять, так как осенью и зимой этот моциончик будет просто свыше человеческих сил. Вес дорогого слоненка так вдохновил Игоря, не слишком привычного к физическим упражнениям, на поиски жилья, что уже на следующий день Синицкие прощались с дедом Герасимом, грушами, колодцем без дна и остальными достопримечательностями его жилища: "Благодарим, плату вперёд за два месяца (которую дед хитро брал) оставьте себе!"
Решающим моментом в выборе нового жилья, где хозяйничала баба Рузя, было его удачное расположение между больницей и училищем. До места работы от новой квартиры по асфальту было идти минут десять. К тому же резиденция бабы Рузи располагалась по соседству с детским садом. Это всё и решило.
На противоположной стороне улицы один из холмов подпирало здание городского суда, но о роли, которую суждено было сыграть этому скромному домику в их жизни, Синицкие пока что не догадывались.
Домик бабы Рузи был двухэтажным, и поскольку прислонялся он к крутому холму, лишь второй его этаж всеми четырьмя стенами поднимался над землей, а первый — лишь двумя: той, которая парой маленьких окошек смотрела на улицу, и той, где была входная дверь. Войдя, София с Игорем попали в узкую прихожую, из которой одна дверь вела в жилое помещение, а другая — в погреб, где хранились дрова, уголь, банки с консервацией и всяческая рухлядь. Стены погреба были вкопаны в землю, а одна соседствовала с комнатой, что вовсе не прибавляло ей сухости и уюта. Комнатушки были маленькие, низенькие — Игорь мог без усилий дотянуться рукой до потолка — и отапливались печкой, расположенной между ними. Часть меньшей комнаты занимала плита, на которой никто ничего готовить не собирался, баба Рузя сразу предупредила, что она неисправна и Боже упаси разводить там огонь. Так вот, кухню решили оборудовать в прихожей, благо размеры позволяли – два на три метра. Поставили электроплитку, нехитрое устройство для мытья рук, миску под ним — вот и весь комфорт.
Главная забота Софии, не дававшая ей покоя во время переезда, была о воде. Но, вопреки ее опасениям, вода у бабы Рузи добывалась легко и благородно: откручиваешь кран и подставляешь ведро. После геркулесовых тренировок у деда Гараськи такая гимнастика была для Софии игрушкой, да и нести её по асфальтированной дорожке совсем близко. Так что новая квартира (а если честно – старая развалюха) в центре города стала им постоянным домом уже не на месяц.
От их нового жилища было очень близко еще и к дому культуры. О таинственном предназначении этого храма муз в её жизни Софии вскоре предстояло узнать.
В доме был один недостаток — отсутствие мебели. Эту ошибку исправили за два дня, перевезя от родителей старый зеленый диван, мягкий и широкий, который должен был служить супружеским ложем, такой-сякой шкаф, телевизор, холодильник и кроватку для Наталочки.
Церемония транспортировки наследницы прославленного имени Синицких в детский сад теперь упростилась до минимума и занимала минут десять со всеми одеваниями-раздеваниями, объятиями-поцелуями на прощание. Следовать давней детской традиции отчаянных рыданий при первом, а иногда и при всех последующих визитах в это спасительное для отцов и матерей заведение их уникальная дочурка наотрез отказалась — не дождетесь! — и по серьёзности отношения к процессу воспитания малышей могла бы посоревноваться даже с воспитательницей.
Август заканчивался. Накануне начала учебного года Игорь позвонил Софии в отделение:
— Сонечка, зайди к завучу, но немедленно, сегодня же. Слышишь?
— Хорошо, Игорёк, иду.
Завуч, Вера Васильевна, ждала Софию в своем кабинете рядом с директорским. Уютный, светлый, теплый, он был настоящим сердцем училища. Отсюда расходились лучи материнской заботы о каждом из шести сотен студентов и преподавателей. С утра до тёмной ночи горел свет в кабинете Веры Васильевны, и на этот огонек постоянно забегали люди — спросить, посоветоваться, поделиться новостями. Она знала обо всех все, и не потому, что выпытывала или выслеживала (а были и такие, которые и этим не брезговали), а потому, что каждому хотелось поделиться сокровенным, рассказать новости и получить материнское одобрение, совет или, наоборот, осуждение.
Рабочий стол и шкафы Веры Васильевны всегда скрывались под горами бумаг, в которых, казалось, не было никакой системы, но хозяйка кабинета вмиг отыскивала нужный документ.
Разговор она начала не по делу:
— Как вы устроились, София Андреевна?
София в двух словах рассказала об их новом жилище. Вера Васильевна расспросила, кто хозяйка, какова плата, в какой детский сад ходит дочка, не плачет ли. Через пять минут Софии показалось, что они уже давно знакомы, и захотелось открыть этой женщине с добрыми и мудрыми глазами всю душу.
— София Андреевна, есть предложение. В следующем году вы будете штатным преподавателем училища, а сейчас появилась возможность дать вам группу акушерок третьего курса. Будете читать гинекологию. Нагрузка небольшая — одна лекция и несколько практических занятий в неделю. Расписание составим так, чтобы вам было удобно. Помаленьку готовьте конспекты — на будущий год понадобятся. Вы согласны?
— Да я, наверное, не сумею...
— С чего бы это вы не сумели? Ничего сложного в этом нет. Вспомните, как вас учили и начинайте учить сами. Группа хорошая, девочки серьёзные, познакомитесь с ними, это вам пойдет в пользу. Да и копейку какую-никакую заработаете.
Последний аргумент был весьма кстати. Все эти переезды съели "подъёмные", полученные в институте, Игорь никаких денег ей не давал, его жалованье всё шло на "мужские дела", у мамы просить было стыдно, хотя она всегда выручала без отказа. И, наконец, если уж этого преподавания никак не избежать, то почему бы не начать прямо сейчас.
— Хорошо, я согласна.
Вера Васильевна так ласково, по-матерински улыбнулась, что София готова была повторять эти слова снова и снова, лишь бы лишь получать в ответ такую улыбку. Несколько минут спустя завуч объяснила Софии, как пользоваться программой, как писать план занятия и его конспект. Будущая преподавательница побежала домой готовиться.
Тысяча мыслей роилась в голове. Первая и основная: "Они же меня совсем не будут слушать, эти студенты, совсем не будут слушать. А зачем меня слушать? Что интересного я им смогу рассказать?" Другие — не слаще.
Озабоченная София поделилась ними с Игорем. Он засмеялся:
— Нашла, о чем беспокоиться! Бери тетрадь, учебник, пиши себе хороший конспект — и читай на здоровье!
София усомнилась в правильности этого пути — читать лекцию по конспекту, но высказать свои мысли вслух не осмелилась. Игорь преподавал уже три года, и ему виднее.
— А какую тебе дали группу?
— Третий акушерский курс, группа А.
— Третий акушерский? Удивительно. С чего бы это баба Вера вздумала сменить им преподавателя?
На лице Игоря лежал отпечаток не равнодушного любопытства, а скорее, озабоченности. "С чего бы это вдруг ему обо мне так волноваться? — подумала София. — А вдруг в этой группе какие-то особенно плохие студенты — прогульщики, нарушители дисциплины?" Она хотела спросить вслух, но вспомнила, что в акушерских и медсестринских группах обучаются одни только девушки, поэтому отъявленных нарушителей дисциплины там не должно быть, но кто знает...
Вечер и весь следующий день, за исключением вылета на работу, облета магазинов, приготовления обеда и ужина, София посвятила подготовке к первой в жизни лекции: написала, захронометрировала, чтобы успеть по времени, и начала тренироваться рассказывать все это наизусть.
Премудрая Наталочка, наблюдая за этим действом, принялась подражать маме — посадила рядышком кукол и мишек и начала читать им лекцию.
Вдвоем с дочкой поужинали. Дочурка спросила:
— Мамочка, а где папа?
Ответить на этот вопрос было очень сложно. Игорь приходил ночью, иногда пьяный, иногда нет, но причины отсутствия всегда выдвигал экстраординарные и весомые.
То первое сентябрьское утро было незабываемым для Софии. Только что из парикмахерской, с роскошной прической и свежим маникюром, в безупречно отутюженном халате она дрожащими руками взяла журнал и впервые в жизни вошла в аудиторию. Девочки вежливо встали ей навстречу. Поздоровавшись, она сделала перекличку студентов — все присутствовали. Началась лекция. Не успела София назвать тему, как они дружно открыли тетради и начали записывать каждое ее слово. Все! До одной! Никто не считал ворон, никто не разговаривал и не вертелся — все писали. София сразу зауважала себя саму — вот как ее слушают! Каждое слово казалось весомым и ценным — еще бы, конспектируют, будто она профессор!
Затем выяснилось, что не в ее лекции или мудрости дело — просто такой в училище порядок. Не успела София и глазом мигнуть, как прозвучал звонок — пара закончилась. Конечно же, все, что хотела, изложить не получилось, не успела. Ну что же, к этому и следовало быть готовой. Это не очень страшно. Страшнее было бы другое — стоять перед аудиторией, не имея что сказать. Этот ужас преследовал Софию всю ночь: ей снилось, что она молча стоит перед студентами целый час, а звонка все нет и нет.
София вышла из аудитории. Навстречу по коридору шла Вера Васильевна. Она доброжелательно улыбнулась Софии:
— Поздравляю с первым уроком. Верю, что вы будете хорошим преподавателем.
— А почему вы так думаете?
— Потому что вы очень волновались перед лекцией!
Вера Васильевна засмеялась, и морщинки в уголках ее глаз образовали маленькие солнышки:
— Безразличные люди не волнуются, а наше дело безразличных не любит. Зайдите ко мне на минутку.
София зашла в кабинет, и Вера Васильевна в общих чертах рассказала ей, как проводить практическое занятие:
— Главное — водите их все время за собой, показывайте, объясняйте и давайте все, что можно, делать своими руками — вот и вся премудрость.
В ту ночь София опять дежурила. Вечерело, но Игоря все ещё не было дома. Около восьми она накормила Наташеньку, уложила ее в кроватку, рядом – любимого слоника, попросила бабу Рузю присмотреть за дочкой, пока не вернётся папа. Страшно было оставлять ребенка одного на ночь, но выхода не было — нужно было идти. А Наталочка, опять таки вопреки извечным детским традициям, пролепетала: "Мамочка, Талика не боится. Таля будет спать слоника". Поцеловав своё тепленькое солнышко на прощание, София бегом поспешила к больнице.
Переодеваясь в больничную одежду, услышала стон. Ночка обещала быть интересной.
Она сразу же побежала в родильный зал, и вовремя. На кровати Рахманова, специальной, приспособленной для родов, лежала женщина лет примерно под сорок и тужилась. Живот ее вдоль пересекал шрам.
— Операция? — спросила София, ощупывая живот.
— Два кесаревых сечения, — ответила за женщину акушерка.
У Софии все похолодело внутри.
— Сколько? Кто же ее пустил в роды? Нужно было оперировать в плановом порядке! Это же рубцы, это же разрыв матки, это...
— А она никого не спрашивала. Вот поставила нас перед фактом, и все, привезли во втором периоде, головка уже в полости таза. Так что никакой операции — будет рожать сама.
"Ой, горюшко ты мое, — уже не вслух, чтобы не пугать и без того перепуганную женщину, размышляла София. — Две операции! Только и жди, что во время следующей потуги случится разрыв матки, расползется маточка тихонько по рубцу, и все... И воспрепятствовать этому никак нельзя. Хоть молись!"
— Господи, отведи! — прошептала она.
Акушерка вовсе не удивилась такому странному способу медицинской помощи, поскольку и сама при каждой потуге повторяла, наверное, мысленно то же самое.
Женщина стонала. Живот ее периодически вздувался, она хваталась за него руками и показывала:
— Вот здесь болит!
София уже и сама нащупала этот истонченный участок по ходу рубца и придерживала ее руками во время потуги, прекрасно зная, что это смешно и не поможет, но надо же было делать хоть что-нибудь, не стоять же, как тополь на Плющихе!
— Вызовите заведующую!
— Уже вызвали, едет, — откликнулась акушерка.
В это время женщина поднатужилась, и появилась часть головки.
— Ну, еще, еще, девочка моя, — просила акушерка по привычке, хотя девичий возраст у "девочки" давно миновал.
Казалось, что этому не будет конца, но с каждой потугой головка понемногу продвигалась, и вот, наконец, в руки акушерки выскользнул мокрый, скользкий младенец и сразу же заорал, будто его режут. Лицо Софии, акушерки и самой мокрой от пота женщины осветила счастливая улыбка — живой! Самая сладкая для акушера музыка звучала снова и снова. Озабоченная мама заволновалась:
— Что с ребенком? Почему он так кричит? Сделайте что-нибудь, покачайте что ли.
Акушерка, отходя от нервного напряжения, засмеялась:
— Качать, мамочка, дома будете! А у нас пускай кричит, пусть легкие расправляет, чтобы все слышали, какой парень родился!
— Парень? — счастливо воскликнула женщина. — А у меня дома две девочки. Мы так хотели сына, но после второй операции мне перевязали трубы и сказали: живите спокойно, детей больше не будет. А мне уже сорок два, ну, думаю, климакс, а оно взяло да и родилось! Сыночек…
—У кого это здесь климакс? — загремел с порога голос Анны Петровны, которая ворвалась в родильный зал, как буря, переворачивая стулья в предродовой, на ходу застегивая халат, без шапочки и в туфлях с улицы.
— Ваша стерилизация разродилась, Анна Петровна, помните кесарево сечение двенадцать лет назад? — ехидно поддела заведующую акушерка.
— Разрыва нет? — отбросив шутки, серьезно спросила Анна Петровна.
— Сейчас узнаю, — сказала София, тщательно намыливая руки и обрабатывая их йодом. Она готовилась к ручному обследованию матки — не столько ради плаценты, которая вполне, в конце концов, могла и прирасти по рубцу, сколько для того, чтобы выяснить, все ли там, у женщины, цело внутри.
Дедовским способом, накапав эфир на маску, Анна Петровна дала наркоз, а София выполнила операцию. К счастью, рубец цел.
— Хорошо зашили, Анна Петровна! Цела матка.
— Но ведь трубы же, трубы! Я же их собственноручно вязала, — растерянно смотрела на свои руки Анна Петровна. — Собственноручно!
— Вы вязали, а они взяли и развязались! — весело щебетала акушерка, довольная тем, что их с Софией перепуг закончился благополучно.
София взглянула на часы — около десяти, дежурство только начиналось. На койках в предродовой тихо постанывали еще две женщины. София вспомнила, что оставила Наталочку одну. Вернулся ли Игорь? Она же просила прийти вовремя! А может, случилось что?
Но мысли мыслями, а работа не ждет. София осмотрела женщин — все шло хорошо. Но вечер сюрпризов, как оказалось, не закончился.
Под окнами загудела машина скорой помощи — уехала домой Анна Петровна. А навстречу летела еще одна — она везла Софии очередной сюрприз. Через несколько минут по коридору послышались шаги — санитарка вела женщину и кричала акушерке:
— Готовьте стол!
София бросилась мыть руки. Пока надевала перчатки, женщину уже положили и подготовили для исследования. Акушерка встала рядом, готовая при необходимости подсказать или помочь, потому что, когда она начала работать, Софии, наверное, еще и на свете не было. От осознания того, что пропасть ей не дадут, Софии было спокойно, и поэтому руки слушались, а голова думала. Она уверенно начала исследование, но сразу же натолкнулась на что-то непонятное: четко пальпировался носик ребенка. "Такого не должно быть, так просто не бывает, а если бывает, то очень редко и все равно не так", — пронеслось в голове. Но деваться было некуда — нос, именно нос, а не что-либо иное, упрямо торчал и смотрел куда-то в сторону. "Так, — подумала София, — если есть носик, должны быть и глаза!" Похвалив себя за такой логичный вывод, она и в самом деле нащупала надбровные дуги, а глаза обошла, потому что если неосторожно нажать, тут и до беды недалеко. Выше должен быть, по логике, лоб, череп, стреловидный шов — основной акушерский ориентир, но черта с два, ничего такого не было и в помине! Под пальцами бугрилась какая-то мягкая ткань, разделенная на частицы.
Акушерка, потеряв терпение, спросила:
— Ну что там, София Андреевна?
— Нос.
— Какой ещё нос? Стреловидный шов где? Вид, позиция? — пыталась она добиться хоть какой-либо акушерской информации от совершенно бестолковой, по ее первому впечатлению, молодой докторши.
Лицо Софии было, наверное, растерянным, и акушерка, с которой София дежурила впервые, подумала, что она просто ничего не умеет, вот и мелет о каком-то носе, хорошо хоть, что не об ушах.
— Что вы там нащупали, скажите, наконец! — потеряла терпение акушерка.
— Да говорю вам — нос!
— А еще что?
— А еще что-то, похожее на плаценту...
— Да вы в своем уме, София Андреевна? Вы вообще представляете себе, что говорите? Да если бы плацента, здесь бы уже кровью весь пол залило! — раздраженно выстрелила словами в невежду с врачебным дипломом акушерка и в сердцах пошла мыть руки, намереваясь осмотреть женщину сама.
София и сама знала, что такого быть не может, но ведь было же! Она продвинула руку дальше — под мягкой бугристой тканью было что-то твердое. Она едва прикоснулась к этому твердому — и вдруг ребенок резко задвигался, выпрямил ножки — было видно через живот. София испугалась, отдернула руку. Да что же это такое, в конце концов? Какая-то совершенная аномалия. Не успела София об этом подумать, как женщина потужилась, и прямо в руки Софии выползло создание... Ой, мамочка родная! Головы, собственно, черепа у него не было, вместо него была та самая бугристая ткань, которую она приняла за плаценту. Посередине головы торчал нос, а глазищи, огромные, вытаращенные, выпучились где-то вверху, как у жабы. Вот такое чудовище, которое к тому же оглушительно ревело грубым, противным, вовсе не детским, не человеческим даже голосом, держала София в вытянутых руках, как можно дальше от себя. Положить его было некуда — столик еще не подготовили.
Услышав крик, акушерка вбежала в зал, увидела, кого держит в руках София и медленно перекрестилась рукой в стерильной перчатке:
— Анэнцефал!
Столик вмиг был готов. София перерезала и обработала пуповину. Несчастное дитя ревело все тише и тише.
— Что будем делать? — тихо спросила София опытную акушерку.
— Как что — маме покажем.
— Не делайте этого, она же сознание потеряет от испуга! Я тут сама едва...
— О нет, София Андреевна! Она должна увидеть, кого родила, а то потом скажет — роды принимала молодая врачиха, уронила ребенка на пол, разбила ему голову... Потом жалоба... Такое бывает.
И она обратилась к женщине, которая постанывала, но все пыталась посмотреть, что у них там происходит:
— Женщина, вы родили у-урода, — почему-то именно так, еще и с ударением на "у" сказала акушерка.
— Жить будет? — как-то вроде бы и не очень испугавшись, по-деловому спросила мать.
— Нет, не будет, вот еще поревет немного и перестанет, — уверила ее акушерка.
Софии показалось, что роженица облегченно вздохнула.
— Покажите.
Она взглянула на ребенка, отвернулась, и даже почему-то не заплакала.
София не имела времени разбираться с моральными аспектами дела — стоны в предродовой становились все громче. На свет просились еще двое малышей. Где-то после двух часов все стихло. Спеленутых младенцев-мальчиков понесли в детское отделение, мамы спокойно уснули, родильный блок утих. Свет выключили, включили кварцевые лампы, а синее мертвенное излучение объявило о небольшом перерыве в их работе. Софию в ординаторской ждал диван и сладкий сон, но она волновалась из-за ребенка. Как там дочка? Спросив разрешения у акушерки, которой было не по себе за свою несдержанность, за это "Вы в своем уме?", София побежала домой.
"Как хорошо, что мы живем теперь так близко, — думала она, – и идти на работу можно по центральным, хорошо освещенным улицам." Оглянуться не успела, как оказалась дома. Окно большой комнаты было освещено. Игорь, пьяный в стельку, в одном из своих лучших костюмов лежал поперек дивана носом вниз и спал. София разула его, стащила одежду, положила по-человечески, укрыла одеялом. Он даже не проснулся. В маленькой комнатке, обняв слоника, сладко спала дочурка. На личике было написано: "Какая у мамы хорошая доченька! Мама на работе, а дочурка спит и совсем не боится!" Поцеловав пухлую ручонку и шелковые пяточки, которые все время вылезали из-под одеяла, успокоенная София вернулась на работу. И вовремя.
Телефон разрывался. Вызывали в гинекологию. Побежала. Привезли больную с кровотечением. К счастью, сюрпризы кончились. Она быстро остановила кровотечение и пошла по темной аллейке к родильному дому.
В темном небе сияли звезды, и вдруг одна упала. София вспомнила, как неделю назад она шла по этой же аллее принимать предсмертную исповедь бабуленьки. Как давно это было, сколько изменилось! А шишка по фамилии Петракова так и лежала в ее палате. Правда, опекала ее Изольда Яковлевна, как же можно было такой клад отдать в неопытные руки Софии.
В "шишкиной" истории значился спокойный диагноз "Фибромиома матки". Изольда почему-то лечила ее консервативно: поднимала гемоглобин, давала обезболивающие. Однажды София во время обхода увидела, что Изольда Яковлевна прощупывает матку где-то возле пупка. "И чего она тянет кота за хвост? — подумала София. — Такая величина опухоли является бесспорным показанием к операции." Но какое ей было до этого дело? Пускай там оперируют, пускай не оперируют, пускай на уши встают — ей безразлично, пусть лечащий врач решает. Но серое лицо больной, слабость, кровотечение, которое никак не останавливалось, все это очень не нравилось Софии. После визита в райком с потрясанием медалями, на который она, наверное, растратила последние свои силы, Петракова легла и почти не вставала. Ей было по-настоящему плохо. Оперировать, оперировать нужно! Но разве курица будет слушать яйцо? Вон ходит, кудахчет "сю-сю-сю" вокруг нее, а женщине от этого "сю-сю" не легче.
София вдруг поймала себя на том, что думает об этой скандалистке, которая практически убила ее бабуленьку, как о человеке, и в чем-то даже ей сочувствует, и как ни отгоняла она от себя эту мысль, это ей не удалось.
Синий свет в окнах родильного блока сменился на желтый, от подъезда отъехала машина. "Привезли кого-то, — София поняла, что поспать этой ночью не удастся. — Может, хоть на этот раз девочка..."
София 1 книга 1-4 главы перевод на русский язык
© Copyright: Леся Романчук, 2008
Свидетельство о публикации №208062100406
Свидетельство о публикации №208062100406
Рецензии
Леся, спасибо тебе, очень понравилось... глубоко, жизненно. Прочитала не отрываясь.
Ты, настоящий клад!!
Валентина
Инна Инина 10.10.2009 14:47 • Заявить о нарушении
Ты, настоящий клад!!
Валентина
Инна Инина 10.10.2009 14:47 • Заявить о нарушении
Вот-вот, Валюша, лежит второй год, ждут непонятно чего. Вдруг русским женщинам не понравится. Будто они не из того же теста.
Леся Романчук 11.10.2009 14:42 Заявить о нарушении
Леся Романчук 11.10.2009 14:42 Заявить о нарушении