Мои такие любимые Бродские

Опубликовано: Монреаль - Торонто, №12(266) 20.06.2008

       1.

       Найдутся свидетели: работая над этим очерком в продолжение десяти и более лет я впервые конкретно застучал по клавишам моего компьютера 24 мая 2008 года. Что меня дёрнуло, не знаю. Но и действительно: с ума сойти, как долго собирался я написать об одной необыкновенной в моём понимании женщине, да всё что-то откладывалось. Прособирался. Пока вконец не поседел и не состарился сам, да и моей героине годочков не убавилось... За восемьдесят семь перевалило.
       И вдруг, застрочил... Всё, что представлялось тяжёлым и неразрешимым, прояснилось и оказалось лёгким. Как пёрышко. И никакого видимого или объяснимого внешнего толчка-раздражителя. Пришло вдруг необъяснимое желание выполнить одно из возложенных самим собой на себя писательских обязательств. А собирался я рассказать «о нашей тёте Соне» с самого моего первого знакомства с ней, как помню, на спектакле театра имени Л.П. Варпаховского в «колонном» зале Университета de Montreal, рядом со станцией метро Eduard Monpetit...
       Стояла лютая, голая, городская зима; по мерзлому асфальту мела позёмка и обжигающие языки холодного белого пламени жалили моё плохо утеплённое эмигрантское тело. Пока я, толкаясь в иммигрантской толпе зрителей, с опаской вскарабкивался вверх по обледенелой крутой лестнице под беломраморными колоннами в мультикультовое помещение будущих хозяев и командиров жизни нашей планеты мне было сказано:
       -Крепись! Тебе придётся познакомиться с очч-ччень непростым человеком.
       И вдруг всё во мне не по делу встрепенулось. Запала дурацкая мысль: «Умница, богиня, эльфа!». И вспомнилось вот это, очаровательное стародавнее из Фёдора Тютчева:
       «Я встретил вас - и все былое
       В отжившем сердце ожило;
       Я вспомнил время золотое-
       И сердцу стало так тепло»...
       Да, вот именно: «тепло» когда вокруг убийственная стужа. Меня познакомили с крохотной сгорбленной, но аккуратной старушкой в мышастом «деми». В женском. Я – в мужском. Несмотря на морозы. И понятно было: моей эфемерной пассии уже никогда не разогнуться, её взгляд на окружающее -- как у иконных русских святых – из-под склонённого лица. Ей бы тросточку для опоры, да тросточки нет. Речь отрывистая, речь моего армейского краснорожего майора.
       -Да уж! –сказала моя знакомица. –Наслышалась я о вас, начиталась. Дрянь всякую пишете.
       -Так дрянь вокруг! – возразил я. - Никакого восторга.
       -А театр? – по-одесски ответила она вопросом.
       -Я не театрал.
       -А кто здесь, вообще?..
       Манера безответно-вопросного общения и бескомпромисного припечатывания мне понравилась. Я почувствовал некое родство наших огрубелых душ. Немедленно вспомнилась мне родная Одесса (не знаю, считает ли она меня таковым?). Там где-то, где ныне распложился знаменитый новый ресторан Stakehouse, ещё в период кратковременного правления великой страной генсека Черненко, я «дикарём» побывал в тех достославных юмористических местах. Возвращаясь с жаркого аркадийского пляжа, я с молодой женой держась за руку, ехал в переполненном трамвае, и ко мне приставал пьяный гомосек. Когда, оскорблённый и униженный, я на очередной остановке выкидывал его из вагона, он кричал:
       -Не трогай меня! Я простой советский человек с простой фамилией Черненко! Мы – секи!
       Темпераментные одесские женщины бурно заступились за педераста-земляка (Тебе чё, делать нечего?) и мне чуть ли не пришлось впустить его обратно. Но поезд ушёл.
       Теперь, глядя на свою «тройку, семёрку, туз», я понял, что меня не просто знакомят со случайной бабушкой-старушкой, а что меня на экзамен к ней подвели, и что мудрая женщина и есть то, что называется, -- один из столпов нашего русскоязычного общества.
       Если тут, кстати сказать о своей душе, то я не люблю работать. Но по гороскопу я – «лошадь» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ужасное мышечное привыкание! От него никуда не денешься. С рождения будучи хилым, я для укрепления здоровья ещё в школьные годы занялся спортом, таскал «железо», дрался на ринге, гонял на лыжах по тридцать кэмэ ежедневно, поставил свой маленький рекорд: за пять часов беспрерывных усилий сделал восемьсот приседаний... Вработался. Мои мышцы буквально требуют физических нагрузок. Но в «жим» я принципиально не хожу. Аморально платить деньги за право подхватить «крепатуру». Зато: пошёл поработать по найму (хоть колбасу оливковым маслом натирать) и -- тебе заплатят. И было раз, в ночь под Новый год в респектабельном отеле «Хилтон», я встретил себе подобного. В пустой комнате «жима», буквально за десять минут до боя курантов, я видел там как некий «иностранный» парень весь в поту крутил тренажёр. Смешно? Да. Но я понял этого шалого. И у меня так было, когда на всю нашу сборную по лыжам из двенадцати сильнейших юношей области тренер выдал нам всего одну бутылку «Советского» шампанского. 750 грамм! А на утро – вновь на круг, и -- «пробежка» на пятьдесят кэмэ.
       Не могу сказать, для души или для тела трудится всю свою сознательную жизнь моя «тройка, семёрка, туз». Но какая же она шустрая в свои-то годы! Ежедневно, подчеркиваю, ежедневно она встаёт в четыре, и «по холодной заре» в любую мерзкую погоду, целенаправленно следует на работу, какую с давних пор определила для себя сама. Смолоду, двадцать два года подряд, пожилая теперь женщина семенящими шашками спешит из микрорайона Atwater в кафетерий при Cummings Jewish Centre for Seniors на улице Вестбюри, и водители трёх синеньких автобусов, переполненных монреальскими трудяжками, привычно подбирают её на остановках. Она спешит, чтобы пока все спят поспеть приготовить пищу землякам-иммигрантам и местным из тех, кто не может или не хочет приготовить её для себя самостоятельно. Сготовив, доброволица затем стоит на раздаче пищи до полудня. Да, она волонтёр с двадцати двухлетним стажем! В предпраздичные дни Рош-а-шаны и Песаха она неделями занята на выдаче «халлявы» для единоверцев. (Не обижайтесь, мой читатель! «Халлява» -- наидревнеший у евреев обычай раздачи праздничного молока и хлеба). Кроме всего, моя героиня раз в неделю обязательно участвует в семинарах монреальского равва Сироты по изучению истории еврейского народа. А потом,.. у неё уроки аэробики, йоги. И ни одного более или менее значимого культурного случая в городе она ни разу не пропустила.

       2.
       --Соня, --назвалась тогда, при первом нашем знакомстве, женщина протягивая иссушённую временем ладошку. И помедлив, добавила: --Бродская.
       --Тётя Соня?.. – немедленно предположил я.
       --Тогда я вас буду звать дядей Володей. Идёт?
       Я мгновенно вспомнил всех Бродских, каких лично знавал. Во-первых, старенького военного фотокорреспондента Александра Ивановича - отца Нобелевского лаурета литературной премии Иосифа Бродского, крупного, уверенного в себе человека. Коренной ленинградец и фронтовик, Александр Иванович после выхода на пенсию сотрудничал с ведомственной газетой тогдашнего Балтийского морского пароходства, поставляя для нее оригинальные и романтические фотографии торговых моряков. Я, закоренелый беспартиец, вообще люблю стариков, и презирая опасность каких-либо преследований со стороны пресловутого КГБ после депортации Иосифа, бывал в его доме на Литейном проспекте, 24, кв.28. На безлиственном асфальте это между музей-квартирой Н.А.Некрасова и его «Парадного подьезда» напротив с одной стороны, а с другой – «серый дом», где размещалось КГБ. В пропахшей химикатами фотомастерской отца, я с любопытством заглядывал в комнату Иосифа, знакомился с постоянно плачущей о сыне идише-мамой Марией Моисеевной Вольперт; через обширный пароходский профком я «пробивал» Александру Ивановичу путёвку в Дом отдыха моряков – один из лучших в те годы...
       Потом пришло время хоронить и кремировать. Первой, в 1983 году, ушла из жизни идише-мама. На поминках с кидушем и людьми в чёрных лапсердаках, секулярная молодёжь уединилась в полутёмной кухне с широкими крашенными плахами тяжелых подоконников, знакомились, пили «белую» из тонких фужеров и какая-то, так и оставшаяся тогда для меня неизвестной, обезумевшая от горя женщина, покачиваясь в проёме окна и громко крича, срывала на мне какое-то неизвестное мне своё недовольство:
       --Вот ты, Володя, ты - журналист. А что ты можешь написать обо всём этом?! Оська прижил мне ребёнка и с радостью смылся из Союза. А кто будет ребёнка растить?
       Голос кричащей молодухи был напорист и резок, но сквозили в нём какие-то неуловимые, как бы заговорщицкие нотки, обещавшие внеземное блаженство. Таким инструментом воздействия, возможно, владели одиссеевские сирены, доводившие моряков до безумия. Только сейчас, роясь в интернете в ходе подготовки этого очерка о нашей тёте Соне, я узнал, что молодую женщину образца 1983 года в квартире на Литейном звали Марина Павловна Басманова, что она была художницей и в 1968 году у них с Иосифом Александровичем, действительно, родился сын Андрей. И что самое удивительное для меня: 24 мая – день начала моей работы над очерком -- оказался днем рождения поэта Бродского – очередной гордости русской словесности, по его собственному определению, «еврею, русскому поэту и английскому эссеисту». Знаменательно! Видимо, кто-то или что-то стоит за моим плечом, и -- пришли мои сроки.
       С поэзией И.А. Бродского я познакомился еще в те стародавние юношеские года. Для большинства нет, но мне, вечному вольнодумцу, мои друзья предоставили возможность познакомиться со стихами, отпечатанными на гектографе лиловыми чернилами. Мне пришлась по сердцу изощрённая архитектоника стихотворений Иосифа, нравилась самостоятельность и проясненность мысли, но тема?! Лиловая тетрадка, заботливо сшитая кем-то суровыми белыми нитками, состояла из более чем тридцати, мягко сказать, дружеских шаржей на школьных подружек и товарищей! Злых, по-моему. Что-то у поэта с однокласскинками там тогда произошло, ведь возможно, именно по этой причине будущий «нобель», способный к наукам мальчик, так и не закончил тогда восьми классов из рекомендованного и обязательного всем среднего образования.
       Занятый битвой за свою судьбу, я тогда, недавно демобилизованный из армии солдат, сторонился новых знакомств, опасаясь впутывать хороших людей в свои «андеграундные» дела, вызывающие неодобрение властей. Шумные публикации в виде «квелетонов» и судебные процессы ознаменовали собой завершение знаменитой хрущевской «оттепели» и прокатились по всей стране. Этот процесс «закручивания гаек» затронул не только Иосифа Александровича, но прокатился и по мне. У многочисленных литературных громил хватало работы; излюбленным выражением стало «идеологический диверсант». Помнится издевательский заголовок в молодёжной ленинградской газете «Смена»: «Сторож Медного всадника». Это о жизни и культурной деятельности тогдашнего Бродского. Читать не стал - содержание однотипно и заранее известно, газетёнку отшвырнул. Как вам, например, понравится «Дайте, гению трояк»? Это обо мне и о моих сподвижниках.
       Но странно мне и теперь, что при всех высоких наградах и достижениях в прозрачной, «древне-римской» поэзии у И.А.Б. почти нет подражателей. У Пушкина есть, и у Ахматовой есть. Может потому что его творчество настолько индивидуально, что и неподражаемо?
       ...Всего год спустя после смерти мамы Иосифа мы ушли с поминок Александра Ивановича Бродского. Вдвоём. Не сговариваясь. Я и ответственный секретарь газеты «Моряк Балтики» Самуил Захарович Городницкий -- высокий, сухопарый, бровастый тихий вдовец, в одиночку воспитывавший крохотную дочурку. В галдящей рюмочной на углу Невского проспекта и Садовой улицы мы без лишних слов «раздавили» поллитру «Столичной» на двоих, чтобы земля пухом, а душа на небо пошла, и печально разошлись...
       Кстати, Иосиф так и не вернулся. Как и я. Сегодня я как никогда понимаю Иосифа. Не потому что там всё изменилось. Сначала они осквернили мою жизнь, а потом они возгордились и заняли моё место. Ныне там кто-то бродит, как и я, в робьесперовском шейном платке, добиваясь признания. Они, походя, затоптали мои следы, они тщательно уничтожили все свидетельства моего пребывания на этой земле, в этом городе: письма, черновики, записные книжки, рукописи, книги, автографы, памятные подарки, дружеские обьятия, напутствия и пожелания. Им там легче без всего этого моего, им там просторнее вязать паутину свой жизни.
       Но однажды я всё-таки навещу мой любимый город. Я пройдусь по его площадям и набережным, по памятным для меня местам и восхищусь величием миновавшего. Чтобы потом, после побывки, мои осознанные и невольные враги вздрогнули, осязая опасность всем своим волчьим нутром: «Он был здесь!» И: чтоб они вздрагивали так до самой своей смерти.
       
       3.
       
       -Редкая у вас фамилия, - сказал я тёте Соне, прервав свой неостановимый теперь «бурный» поток ассоциаций. Тут же вспомнилось:
       «Душа моя, Элизиум теней,
       Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
       Ни помыслам годины буйной сей,
       Ни радостям, ни горю не причастных»...
       --Нет, --со свойственной ей твёрдостью в голосе сказала моя собеседница. -- Мы к тем Бродским не имеем никакого отношения. И процитировала российское присловье:
       «Диннер – тонкий,
       Чай – Высоцкий,
       Сахар -- Бродский,
       Россия – Троцкий».
       -- Бродский – это известный сахорозаводчик, -- пояснила собеседница. --А мы из Латвии. Но что-то, наверное, есть в самой этой фамилии. Мой сын тоже пишущий человек.
       --Кто? Михаил? Это ваш сын? –встрепенулся я радостно. – Мы с ним знакомы. И до сих пор время от времени обмениваемся телефонными звонками. Он ведь на русской программе канадского радио работал? И для ООН русские тексты переводит, не так ли? Жалуется, нагрузки у него неимоверные, но тянет.
       --А вы-то как сами думали?-- только и прозвучало в ответ.
       «А что тут думать?» - подумал я.
       В каждом городе, во всяком более или менее большом комьюнити, в круге любой разветвлённой на многочления семьи есть своя «Тётя Соня». Она может быть хохотушкой, она может быть крачавицей, дурнушкой, серьёзной или даже суровой и постоянно чем-нибудь недовольной, но в отсутствии ума и рассудительности тётю Соню никогда не упрекнешь. Соня – это ведь русское бытовое производное от греческого имени София – от богини мудрости... А имена хоть и даются нам как бы по воле родителей, но не бывает, чтобы имя потом не соответствовало характеру ребёнка.
       --Что в имени тебе моём?—вопрошал А.С.Пушкин:
       «Что в нем? Забытое давно
       В волненьях новых и мятежных,
       Твоей душе не даст оно
       Воспоминаний чистых, нежных»...
       Как и всех своих Бродских, я вспомнил всех тётей Соней, с какими пришлось общаться по жизни. И знаменитых тож. Среди этих последних – прославленная с царских времён одесская красавица-аферистка по кличке Сонька Золотая ручка, она же Блювштейн. Да ешё московская сподвижница замечательного актёра Евгения Евстингеева, «работавшая на доверии» по театральным гардеробам в кинофильме с участием В.Высоцкого «Место встречи изменить нельзя». Подтверждением моих слов о мудрости, природной сметливости и твёрдости характера женщин с именем София служит и возникший в недавнее время анекдот.
       --Мама, --спрашивает маленькая девочка, --а кто такой Карл Маркс?
       Мама, слегка напрягшись, ответила:
       --Карл Маркс?.. Это экономист!
       --Как наша тётя Соня? – обрадовалась девочка.
       --Нет. Наша тётя Соня – старший экономист.
       --Я знаю, этот анекдот, --отмахнулась рукой наша монреальская тётя Соня.
       
       4.

       Тётя Соня нашего русскоязычного Монреаля – Софья Моисеевна Бродская -- строгий командир с умными глазами. Это её главная потрясающая и как бы отпугивающая кое-кого особенность. В Латвии она была старшим кассиром на заводике в тысячу работников и для каждого из них была и мамой, и папой. Как командир, тётя Соня, во-первых, нонконформистка. Ничто и никогда не может поколебать эту несгибаемую душой женщину в её однажды сложившемся мнении о чём-нибудь или о ком-нибудь. Она низачто не поступится,не пойдёт ни на уступки и ни на какие соглашения. Во-вторых, Соня Бродская -- прирожденный организатор. Какого угодно предприятия. Если её очень попросить и, если она захочет, она организует и поставит на ноги любое дело. В третьих, нам, эмигрантам, нужна тут, сегодня, именно такая тётя Соня. Прийдёт другое время, выйдут из тени, из небытия легенды о других Софьях, но наша навсегда останется с первыми постсоветскими иммигрантами. Почему? Потому что мы здесь все -- оттуда. Мы все – такие, резковатые.
       Лихолетье военных лет противостояния гитлеровцам, как штормовая волна, с головой поглотило Соню, когда она еще была крохотной девочкой. В эвакуационном поезде, попавшем под бомбёжку фашистских лётчиков, её тяжело ранило.
       В восьмидесятых годах умение разрешать сложные проблемы, возникавшие когда-то в эвакуации в соотношениях со старожилами пригодилось в ранней эмиграции семьи в Канаду.
       Вместе с мужем Анатолием, орденоносцем, воевавшим сержантом в танке, открыли депанёр в центре, на улице Кенсингтон, завели неподалёку свой дом. Подвели хитрованы-партнёры. Свои, земляки-иммгиранты. Умыкнули выручку от работы депанёра почти за год, возложив всю ответственность на неразумных.
       Вскоре умер Анатолий, остались долги по моргичу, и тётя Соня, наша иммигрантская Золушка была вынуждена восемь лет без перерыва работать спонжей, леди-клинером по уборке монреальских помещений. Но свой дом, наполненный старинными портретами в тяжелых рамах, вазами и книжными стеллажами с российской классикой, отстояла. Тут А.С.Пушкин, И.С.Тургеенев, Александр Грин, Фёдор Шаляпин в серии ЖЗЛ, Сергей Есенин...
       --Сергей умер, так и не повидав маму, хотя столько красивых стихов посвятил ей, -- нравоучает меня тётя Соня. -- А вы, ещё большая сволочь: своего отца перед смертью так и не увидели.
       Сразу в прихожей, справа, -- яркое живописное полотно Бориса Ёфмана (Yefman) в фиолетовых тонах. Я бы назвал картину как «мир человеческой философии». Член Союза художников, Борис получил в эмиграции как бы второе дыхание. Мне особенно нравятся литературные тексты, какими,порой, снабжены иллюстрации некоторых его запоминающихся работ. Например, «неженатый мужчина не может достичь совершенства» (из Талмуда), «незамужняя женщина – это незаконченный сосуд» (из Зогара). Выше по лестнице – ещё Ёфман.
       --Борис приехал после нас. Они нуждались. И я поддерживала, покупая его картины, -- только и сказала мне тётя Соня.
       ...Ой, сердцем чую, обидится на меня, как на автора, при чтении этого опуса тётя Соня -- главная и почётная героиня моего очерка. Во-первых, к чему это я всё время подчеркиваю её возраст и физический недостаток? Во-вторых, причем здесь она, её трудовая биография, её жизнь и мой «ассоциативный поток сознания»? Но, опять же, во-первых, глядя на эту женщину -- вечную труженицу, хочется также цепко стоять на земле. А во-вторых, в сложившихся обстоятельствах писать по-другому я не могу. И потом, ведь сама тётя Соня давным-давно подметила, что я пишу дрянь. Вот и пуссь... Зато останется то, из чего слова не выкинешь.