Лошадь-качалка

       Бог умер. Так сказал Ницше. Я не хочу ему верить, а если он был прав, то как тяжел был его путь к этому пониманию. Дворянин по рождению, он окончил свои безрадостные дни в сумасшедшем доме. То ли бесконечная круговерть умных мыслей в его голове, то ли невралгические боли как следствие, но десять лет взаперти… Думаю, дай ему бумагу и ручку, мир увидел бы нового Ницше, «сверхчеловека», каковым он стремился стать.
«К сверхчеловеку лежит сердце мое, он для меня первое и единственное, - а не человек: не ближний, не самый бедный, не самый страждущий, не самый лучший».
       Сверхчеловеком был для меня мой дедушка, хотя я его довольно плохо помню. Лишь запах крепких папирос и глухое легочное покашливание. Когда мне было четыре года, к этому времени относятся мои первые впечатления, дед подарил мне лошадь-качалку. Было воскресное утро, солнце поднялось достаточно высоко, чтобы осветить мириады частичек пыли, зависших в воздухе, и меня, собиравшего замок из кубиков. В комнату вошла мама и сказала, что ко мне кто-то пришел. Помниться, я тогда удивился, или позже, познакомившись с лысым старичком в сером костюме и деревянной лакированной тростью. Он стоял в узком коридоре и любовно разглядывал профессиональные фотографии отца, которые он делал для популярных журналов. Обычно это были живописные пейзажи и красивые фотопортреты неизвестных мне людей отнюдь не модельной внешности. Папа любил повторять: «Красота в глазах смотрящего».
- Здравствуйте, - сказал я, как учила мама.
       Старичок перевел взгляд на меня и наклонился, стремясь поравняться. Я ожидал нечто вроде «ути-пути», но он повел себя иначе, как взрослому протянул сухую, изрезанную морщинами ладонь. Сказать честно, я тогда не знал кто это, тем не менее гордо выпрямился и, подражая папиным коллегам, часто посещавшим нас, пожал ему руку.
- Солдат, крепкая рука у тебя, однако, - подбодрил меня дедушка, видя мое волнение.
- Меня папа по утрам отжиматься заставляет, - в оправдание сказал я.
- И кашу есть?
- И кашу есть.
       Старик улыбнулся, будто что-то припоминая. У него был крупный нос, глубоко посаженые глаза, плотно сжатые губы, на правой щеке проглядывался тонкий шрам, возле левого уха доброкачественная опухоль. Он не был похож ни на одного деда, которых мне доводилось встречать. У моих товарищей дедушки всегда были в погонах, жесткие и бескомпромиссные. Их излюбленной темой была политика и история. Они никогда не упоминали о Великой Отечественной войне, хотя все окружавшие меня взрослые тыкали в них пальцем и бесперебойно твердили, что эти люди выжили в сорок первом и как никто другой достойны уважения. И их уважали, я уважал, друзья уважали. Кто бы мог подумать, что через пятнадцать лет один из моих друзей сначала обворует своего деда, а потом выкинет на улицу, как паршивого старого кота.
Мой дед был другим. Он стоял в дверях и не мог подобрать слов, чтобы объяснить четырехлетнему мальчику, кто он такой. Несколько раз он порывался что-то сказать, но, не произнеся ни звука, тут же умолкал.
- Вы прошли войну, - попытался я ему помочь.
- Да, да…
- Значит вы ветеран.
- Ну, - замешкался он, - не все… не все были ветеранами.
- Я тоже стану ветераном.
       Дедушка грустно улыбнулся и в воздухе вновь повисла тишина.
- Ах да. Это тебе, - после долгой паузы неожиданно оживился он и отодвинулся в сторону. За ним стояла красочная лошадь-качалка.
       Я восторженно вскрикнул и тут же ее оседлал. Из кухни появилась мамина голова, перевязанная косынкой.
- Петр Алексеевич, что вы в сенях стоите. Проходите, проходите.
- Я бы не хотел, чтобы у вас из-за меня были неприятности. Я мимо шел. Думаю, дай, загляну, на внука посмотрю, пока Сергей на работе. Он ведь меня даже на порог не пускает.
- Вы простите его. Он очень переживает и до сих пор не может вам простить…
- Да, понимаю. Такое никому не под силу простить. Но прошло столько лет, много воды утекло, и я надеялся… зря наверно.
- Ну чего вы стоите, идите сюда.
       Дедушка с матерью скрылись за деревянными дверьми, из щелей которых распространялся запах приближающегося обеда. Вот-вот должен был прийти папа на перерыв. Я искренне полагал, что он будет рад гостю, но эффект встречи превзошел все мои ожидания.
Я оттащил лошадь-качалку в комнату и позвонил товарищу поделится радостной новостью.
- Алло, Митю можно?
- Да, сейчас.
- Здорово, угадай, что мне сейчас подарили.
- Ничего, у тебя день рождения через полгода.
- Подарки еще зимой дарят, - обиделся я.
- Сейчас 28 градусов тепла. Дед Мороз на Северном полюсе отдыхает.
- Знаешь, я об этом как-то не подумал.
- Конечно, дурья башка.
- Тогда, кто к нам пришел?
- К вам кто-то пришел?
- Да. Старичок. Лошадь подарил.
- В Африке, говорят, Дед Жары есть, - задумчиво произнес Митя.
- Черный?
- А как же. А лошадь живая?
- Деревянная. Качалка.
- Чего же ты молчал!
- Приходи скорей.
       Через некоторое время раздался стук в дверь. Я, решив что это Митя, кинулся открывать, но это был папа.
- Привет, ковбой, - весело сказал он и взял меня на руки. – Ну, рассказывай, что в жизни случилось.
       Когда я сказал, что к нам пришел ветеран, отец резко переменился в лице. Он поставил меня на пол и надел на шею фотокамеру, которую всегда носил с собой. Я пошел было за ним на кухню, но отец приказал идти в комнату и не выходить оттуда пока он не разрешит. Я заперся у себя и, предчувствуя бурю, в которой может пострадать моя «лошадь», запихнул ее за диван.
Раздался дикий вопль и брань, какой я доселе не слышал. Невзирая на запрет, я осторожно выглянул из комнаты. Отец чуть ли не пинками выгонял дедушку, называя его фашистом, предателем, потаскуном и велел навсегда забыть о нашей семье. Дед что было сил оправдывался, но отец был непреклонен.
- Никогда, слышишь, никогда ты не смоешь с рук кровь моей матери, - говорил папа. – Она, черт побери, три года в подушку рыдала, пока я в шесть лет на жизнь зарабатывал, чтобы мы с голоду не сдохли. Уж не знаю, как у вас там в Берлине было, а у нас после войны люди тысячами от нищеты гибли. А потом, - у отца начал срываться голос, - потом, мама так и не пережила 47 год. Как собака загнулась на долбанном заводе, слегла в чахотке и даже при смерти бредила тобой!
- Я надеялся ты вырастешь и поймешь меня, но ты такой же ребенок, каким был тридцать лет назад.
- Но я не предавал страну, ради немецкой проститутки!
       Дед замахнулся, готовый ударить папу, но вдруг согнулся пополам и свалился на пол, крепко держась за сердце.
- Господи, у него инфаркт, - прошептала мама, - Что ты стоишь, звони в скорую.
       Но отец застыл на месте и, клянусь, не отдай он мне фотокамеру, то непременно бы сфотографировал старика. Мама судорожно передавала диспетчеру наш адрес.
- Да, ждем, - закончила она, - Да что ты стоишь! На твоих глазах отец умирает.
Папа был далек от всего. Детская обида, снедавшая его сердце, подпитываемая советской пропагандой, обездвижила его. Какой грех должен был совершить дед, чтобы папа с такой жестокой равнодушностью оставил его в самый трудный момент? Я не знал тогда и не знаю сейчас, ибо я не вправе судить, даже если бог умер…
       Врачи не заставили себя долго ждать. Трое мужчин в белых халатах погрузили старика на носилки и забрали с собой.
- Я поеду с вами, - сказала мать и залезла в карету скорой помощи.
       Отец презрительно посмотрел на нее и без слов удалился. Белая машина скрылась в облаке пыли. Я остался один, не понимающий ни смысла происходящего, ни его причин. Со мной еще остались вопросы, масса вопросов, которые долгие годы не будут давать мне покоя.
«Не будьте добродетельны выше сил своих! И не требуйте от себя ничего невероятного!»
Насколько я был близок к пониманию сверхчеловека? Мой дед совершил проступок, несмываемый грех. То был единственный день, когда завеса тайны приоткрылась мне, а в остальном дедушка был ярким, живым человеком. Любил травить анекдоты, рассказывал веселые истории о немцах, особенно о неком Гансе, который с патологической дотошностью следил за своим садом, и всегда его азалии кто-нибудь срывал, чтобы отнести своей возлюбленной. Наконец он огородил свой сад колючей проволкой, а совет компартии ГДР с чего-то решил, что Ганс лелеет нацистские амбиции, и вообще отобрал его садик, поставив на его место уличный фонарь. После того случая дед получил негласное право посещать меня, но лишь в те часы, когда отец был на работе. Этому сопутствовало огромное количество табу, основное из которых никогда не говорить о дедушке при отце. Если им приходилось встречаться, один из них прятал глаза, чаще всего это был дед. Каждый раз он говорил «прости» и каждый раз отец отвечал «нет». За шесть лет они не добавили в свой диалог ни одного нового слова, а потом дед умер. Инфаркт миокарда. Второй по счету.
Мы узнали о трагедии за ужином, когда папа по привычке вскрывал почту. Извещение – и ни одной слезинки из его глаз.