Механизм

Голый матрас, раскинутый на полу, напоминает убитое животное. С каждым днём от него воняет всё сильнее, словно он гниёт вместе со мной. С каждым днём он становится мягче и влажнее. Ткань, пропитавшись моими выделениями на ощупь похожа на кожу большого потного зверя. Я боюсь утратить этот запах, потому что скоро, это может стать последним, что останется от меня.
Внутри меня растёт механизм, и я чувствую, как он поглощает меня изнутри, нарастая с каждым часом, он сжирает мои органы, разрывает на части лёгкие, наматывает на свои шестерёнки кишки и кромсает кости. Я глубоко задышал, и приложил ладонь к левой груди, и на миг мне показалось, что вместо размеренных ударов, я почувствовал металлические щелчки механизма. Ещё через полчаса я ощутил, как острый шип впился в позвоночник на уровне живота, и, отложив там свою личинку, он стал разрастаться, заменяя плоть на железо, и постепенно подбираться к мозгу. Вскоре свёрла начали выгрызаться в суставы, и я почти слышал их монотонное жужжанье и запах дыма вперемешку с костной пылью.
Из-за боли, настойчиво трахающей моё тело, я сжался в комок и заворочался на матрасе. Повернувшись на левый бок, мне в нос ударила кислая вонь вчерашней рвоты. Это частичка моего прошлого. Ткань матраса перед глазами жёлтая, с маленькими кусочками еды, отвергнутыми организмом. Это всё что я мог дать этому миру.
 Желудок снова забился в спазмах, но к горлу подступил лишь горький комок пищеварительного сока. Я попытался выплюнуть сгусток, но начал кашлять, из-за того что сок пошёл в нос. Кожа покрылась испариной. Где-то внутри меня, на шестерёнку намотался ещё один виток кишок, и из меня, словно из тюбика паста, выдавились остатки жидкого дерьма, и потекли по внутренней стороне бедра.
Неделю назад я принял решение. Неделю назад я мылся в душе и думал о том, что вода очистит меня. Что каждая капля изменяет меня, и, что когда я выйду из ванны я буду другим. Это было моё перерождение и святое причастие под каплями воды пахнущей ржавчиной. Я хотел начать войну с механизмом, и я был убеждён, что выйду из этой битвы победителем. С такой же уверенностью в детстве, смотря в телевизор, я верил, что сладкая картинка жизни, выйдет за грани экрана и растечется, словно мёд по моей реальности. Наверно я смотрел не те передачи.
Механизм почти завоевал моё тело, и я больше не мог терпеть. Я слишком слаб, чтобы противостоять ему. В памяти всплывают образы людей. Я словно центр карусели в старом луна-парке и вокруг меня крутятся лица, говорящие о том, что я не справлюсь. Эти люди настолько же искусственны, как и пластмассовые лошади, но это не помешало им попасть в ****ую точку откровения. Скоро и от меня может остаться лишь каркас. Оболочка, на которую можно записать любую программу жизни и смерти.
Но у меня, в отличии от многих, есть лекарство… Есть способ, как не дать механизму поглотить душу. Дрожащей рукой с торчащими, словно шипы костяшками, я тянусь к газете возле матраса. Разжав кулак, я слышу, как хрустят кости. Это хороший знак - помедли я чуть дольше, я бы услышал скрип шарниров.
 Содержимое газеты – это мой путь. Моё спасение. Моя святая обитель, моя Голгофа и мой крест, на котором я сам себя распну во имя себя. День за днём, час за часом, я выполнял маленькие действия подготовки к обряду. Будь я проклят, если не испытывал при этом благоговение, сравнимое с внезапным появлением врат рая перед молящимся смертником.
Я лежу на боку с протянутой рукой, словно нищий в переходе метро, жаждущий дотянутся до людского потока. Длинные костлявые пальцы и газету, разделяет лишь пара сантиметров, но преодолеть их - это слишком большое усилие для меня. Мне не нужно бессмертие. Мне не нужны все деньги мира, я не хочу ездить на дорогой машине, или летать на частном самолёте. Я хочу, чтобы этих сантиметров, разделяющих меня и газету не существовало.
- А-Аня, - я вою во весь голос её имя, словно телёнок зовущий маму, которую уже отдали на бифштекс. Нам всем нужен тот, кто может прийти на помощь. Я повторяю её имя раз, за разом ожидая ответа. Сейчас она мой бог, чей глас я ожидаю с нетерпением. Жалобно вытягиваю каждую букву её имени – это моя молитва её пришествию. Но никто не идёт. Никто не отвечает. Возможно тишина – это голос бога. Возможно пустота – это и есть бог.
В воздухе лишь тихое, почти на пределе слышимости жужжание свёрл, вгрызающихся мне в суставы.
Перераспределив вес, я медленно сваливаюсь с бока на живот. Тонущий корабль с пробитым дном – вот кто я.
 Достигнув дна, корабль обретает покой.
Подушечки пальцев дотягиваются до газеты, и я сразу ощущаю прилив сил. Они тонкой струйкой втекают в меня и разливаются по пустоте тёплым потоком. Ещё усилие – и у меня в руке лежит шприц. Его мощь настолько велика, что он вибрирует у меня в руке.
Я пианист, играющий по несуществующим клавишам своих рук. Пробегаюсь пальцами по коже усеянной засохшими и ещё гноящимися болячками.
 Вен нет. Тромбы ржавчины мешают мне освободиться от механизма.
Карту своих вен я знаю так же хорошо, как знаю, где у меня член. Из воспоминаний всплывает плакат с анатомией человека, увиденный в школе. Вслед за ним, словно распухший труп из под воды, поднимаются из глубин памяти схема метро и дорожная карта, испещренные синими и красными ветками путей. Изображения накладываются друг на друга. Обе дороги ведут в Монмартр, но одна – окольная, и проходит через мозг. Станции метро – места уколов. На многих дорогах пробки, мешающие движению. Веду указательным палацем по станциям. Все пути перекрыты. Спускаюсь ниже.
Ещё ниже.
 И тут я обнаруживаю подходящую точку. Стучу по карте пальцем и ощущаю как механизм, испугавшись возможного поражения, поджал свои щупальца внутри меня, словно осьминог, в которого всунули паяльник.
 Я лежу в халате на матрасе , и одежда не мешает мне добраться до нужной точки. Взяв член в ладонь, я оттянул кожу и большим пальцем убрал частички спермы. Для того чтобы попасть в вену, желательно, чтобы член стоял. Минут десять я пытался подрочить, но ничего не получилось. Умирающий организм слишком истощен, чтобы позволить себе такую роскошь.
Я смотрю на шприц и на прозрачную жидкость внутри.
Пол куба – три месяца.
Куб – полгода.
Полтора куба –два года.
Два куба – пять лет.
Со временем бороться с механизмом становится труднее и всё больше и больше требуется для того, чтобы выиграть отсрочку.
Сжав в кулаке член, я подождал, пока он посинеет, и появятся вены, и ввёл иглу. Боли почти нет, но когда я надавливаю на поршень, я чувствую, как доза идёт по каналу, словно первый сгусток воды по тонкому шлангу. Я ощутил давление в паху, будто давно не ссал. Внутри меня раздался скрип и грохот, будто кто-то сбросил железное ведро в колодец. Боль в голове усилилась в десятки раз, а в ушах раздался протяжный писк. Я почувствовал, как что-то круглое начинает вертеться волчком в центре моей головы. Всё быстрее и быстрее, оно ускорялось, вибрировало и жужжало. Я начал биться лбом об пол, пытаясь убить личинку механизма, достигшую мозга. Удар. Свист в ушах стал сильнее, из носа потекла кровь.
 Удар. Механизм замедляет движение.
Удар. Кричу.
 Удар. Чувствую, как из уха течёт струйка крови.
 Удар. И механизм прекращает движение. Настала тишина. На тело волнами начал накатывать покой и тепло. Я закрыл глаза, наслаждаясь свободой.
***
Я открываю глаза и передо мной всё та же полупустая комната с серой краской на стенах, которая напоминает отслаивающуюся кожу после сильного загара. Краска усеяна мелкими трещинами, словно это многовековая картина. Серый квадрат супрематизма моей жизни в углу которого лежу я на матрасе.
 Выпрямляю ноги, и слушаю, как хрустят колени. Сжимаю – разжимаю кулаки. Кручу головой. Слушаю собственное дыхание. Слушаю собственное сердце.
Я человек. Это тело живое. Организм.
Чтобы убедится полностью, я достал из под матраса маленькое шило, с красной рукояткой и неглубоко всадил его чуть ниже локтя. Над раной стала появляться большая красная капля, и я слизнул её и прогнал со слюной во рту, словно дегустатор определяющий сорт вина.
Это на самом деле кровь. Не масло или бензин – их бы я сразу определил. Это кровь.
Белая деревянная дверь в комнату со скрипом открылась.
-С тобой всё в порядке?
Я поднимаю глаза и вижу Аню. Я настолько ошарашен её видом, что не проглоченная слюна с кровью стекает из уголка губ. Она красива. Она никогда не была настолько красива. Настолько прекрасна она была только в моих грёзах.
Она одета в халат, который немного распахнут, и я вижу её тело. Вижу руки, на которых нет следов уколов. Вижу кожу, которая не такая бледная как обычно. Сейчас она не такая тощая, сейчас она выглядит как звезда из порно-журналов. В эти журналах - нет реальных людей. Человек, с которого делают фото это лишь основные черты для работы художника. Каждый человек - это каркас. Каждый человек - это художник, который надевает на себя и остальных образы, которые никогда не существовали. Каждый человек - манекен. Аня красива как манекен из моих грёз. Так она выглядит в моём сознании, когда я хочу подрочить.
Её тонкие аккуратные брови вопросительно подняты. Она молча смотрит на мои руки. На кровь. На шило. Её губы сжаты добела, и она осматривает моё лицо.
Я выплюнул в сторону кровавую слюну.
- Всё просто заебись, - отвечаю я, и показываю ей руку с кровью как доказательство, - ты прекрасно выглядишь, - добавляю я.
-Слушай, - говорю я, и сжимаю кулаки у себя возле ушей - раздаётся хруст суставов. Я подношу ладони к глазам и внимательно осматриваю их, словно на меня одеты новые перчатки, которые я хочу рассмотреть. Сжимаю и разжимаю пальцы не в силах отвести от них взгляда, а Аня по-прежнему молча, стоит в проходе и смотрит на меня.
-Я заметила, что ты совсем ****улся, - говорит она нежным тоном и слегка наклоняет голову к плечу, словно ребенок, наблюдающий что-то новое и интересное.
 Повернувшись, она уходит в соседнею комнату. Я встаю и иду за ней следом. У меня дома две комнаты и они как однояйцовые близнецы. Та родинка, которая их отличает, это то, что в одной из них на табуретке стоит телефон. Так было не всегда. До того как механизм начал пожирать мой организм, одна из комнат была залом другая личной комнатой. У них было много отличий. Был огромный аквариум с синей подсветкой и тринадцатью золотыми рыбками. Триста долларов. Был большой плоский телевизор, висевший раньше на стене, где теперь лишь белое пятно. Тысяча долларов. Был диван. Были столики и стулья, были ковры и акустика, были книги и цветы. Все они перевоплотились. Все они стали единицами отсчёта счастья и ушли на войну с механизмом. Теперь комнаты одинаковые. Человек обязан иметь собственные вещи. Потребительский фетишизм – это то, что привязывает нас к какому-то месту. У человека должны быть вещи, которые он может назвать своими. Мы покупаем десятки книг, которые никогда не прочтём дважды, мы скупаем маленькие фарфоровые статуэтки, которые становятся частью интерьера и покрываются пылью на полках. Мы приобретаем всё это, в надежде на то, что эти вещи переживут нас. Напомнят кому-нибудь о нас. Мы все хотим оставить след. Наши дома – это наши памятники самим себе. Наши квартиры – это наши мавзолеи. Это наш Монмартр. В моих комнатах пусто. В них нет ничего. Рядом есть только Аня, и я боюсь её отпускать.
Я открываю дверь и вхожу в комнату. Аня лежит на матрасе. Её глаза закрыты, рот сомкнут. Халат небрежно распахнут. Руки лежат на полу в такой же позе, как и у египтян, на выбитых в пирамидах изображениях. Это моё наскальное изображение в моей гробнице. Памятник личности, которую я создавал своими словами и поступками.
В полумраке комнаты носится разъедающий переносицу запах гниющей рыбы. Провожу ладонью чуть ниже яиц, подношу руку к лицу и растираю пот большим пальцем по всей ладони. Глубоко вдыхаю запах гнили.
-Почему ты не моешься? –раздаётся тихий голос Ани.
-Это мой запах. Мне нравится его чувствовать. Механизм так не пахнет. Это доказательство что я жив, - говорю я, не отрывая взгляда от влажных пальцев и продолжая вдыхать их запах.
Кожа Ани шелковиста, словно сумочка эсэсовской фраулин сделанная из кожи ребёнка. Из открытого окна дует холодный ветер. Её кожа холодная как утренний сумрак.
Я ложусь рядом и целую её бёдра. Чувствую, как мой член встаёт под действием амфетамина, а место укола начинает жечь, словно там засел маленький червь, обгрызающий края своих владений.
 Взяв член, ввожу в Анино влагалище, но она даже не шевелится.
-Этот рассвет похож на выкидыш, - говорит Аня тихим голосом.
Подняв глаза на окно, я смотрю на маленький красный бугорок, проступающий сквозь дым завода. Через пару часов мне придётся идти на работу в этот самый завод, а этот рассвет похожий на клитор проститутки – это мой закат.
***
Я иду по ступеням вниз. Подбородок прижат к груди, руки спрятаны в карманах старых джинсов. В подъезде пахнет кошками, но я знаю, что это лишь ширма, чтобы спрятать запах бензина и масла от работающих машин. На каждом пролете, на полу лежит мусор, якобы от людей которым было лень аккуратно выбросить пакет в мусоропровод. На каждом пролёте, насадки на поручнях давно сожжены. Повсюду следы от плевков, окурки, иногда в углах видны следы от мочи. Но это лишь ширма. Если долго стоять на лестничной площадке и смотреть на белые шершавые стены, то можно заметить, как они слабо вибрируют от работающих моторов. Если прислушаться, можно уловить звук следящих за тобой камер, постоянно наводящих фокус и поворачивающихся вслед за тобой. Именно поэтому нельзя смотреть по сторонам. Я смотрю только на грязные ступени и пытаюсь себя не выдать.
На улице труднее. Потоки тех существ, что кто когда-то были людьми - переполнили улицы, словно где-то пробили канализацию, и серые рабочие массы выплеснулись наружу в океан повседневной рутины. Каждый дом – это резервуар, из которого течёт тоненькое щупальце механизма. Все спешат по своим постам. На свои заводы. На свои офисные работы. Такую видимость пытаются создать. Но когда я вливаюсь в толпу, становлюсь её частью – я слышу, как у них тихо скрипят шарниры. Они давно уже не люди. Они часть механизма, который разбрасывает свои щупальца по всему миру, и очень скоро все станут его частью. Маленькой шестерёнкой, с определенным сроком годности и предназначением. Они все связаны в единую систему. Они крутятся и переплетаются, поглощая топливо и изнашиваясь, во имя неведомой им цели движения. Куда? Я не знаю. Возможно, целью является само движение?
Я иду в толпе, пытаясь себя не выдать. Опущенная голова, руки в карманах. Смотрю только на асфальт под ногами. Некоторые прохожие косятся на меня, и я вижу, как подрагивают их носы, словно у волков готовых к нападению. Моё тело покрыто тонким слоем бензина и масла. Стоя в ванне под душем я окатил себя бензином из канистры, чтобы сбить запах человека. Вся кожа чешется и зудит от высохшего бензина, а член болит так, словно в мочеточник засунули зажжённую спичку, но я всё равно боюсь, что щупальца механизма в толпе всё же почувствуют мой настоящий запах.
От этой мысли мне становится плохо, и только большим усилием воли, я заставляю себя не побежать. Бег – это приятно. Когда человек бежит – ему не надо думать. Когда человек движется, он обретает иллюзию свободы.
До остановки с автобусом, увозящим на завод, осталось всего несколько шагов. Автобус напоминает огромного серого червя с колёсами и облаком чёрного дыма сзади. Люди заходят в него и пропадают из виду, потому что стёкла настолько грязные, что за ними ничего не видно. Давным-давно, в тот самый день, когда я впервые сел в автобус, и он увёз меня в школу – я понял, что попал в пасть этому существу. Угодил прямо на конвейер, который обязан подготовить моё тело и разум к трансформации в часть механизма. Эта неизбежность пугала меня. Я был словно корова в узком загоне ведущим к мясокомбинату. И я пытался не слушать, что мне говорят. Не вникать, ничего не учить и ни в коем случае не пытаться быть как все. Не скажу, что у меня получилось. Но я пытался, и наверно только поэтому я ещё не часть механизма.
Дверь автобуса, скрипя начала открываться и застряла на середине. Кто-то в очереди возмущённо сдвинул брови или выругался, но это всё ширма. Остаточные программы поведения от того далёкого времени когда они были людьми. Программы, которые записываются в нас с детства и остаются навеки.
Толкаю дверь рукой, и на ладони остаётся слёд от грязи, а на стекле чистое пятно. Я замер и начал смотреть то на ладонь, то на стекло. Внутри меня мелькнуло чувство, глупое чувство, что я сделал мир другим. Чуть чище. Это программа, записываемая в нас с детства. Мы все хотим оставить свой след. И на миг, всего лишь на миг мне показалось, что это и есть след который я оставлю после себя. Отпечаток на грязном автобусе.
Меня толкают в спину, и я прохожу в автобус. Спешу занять место. Все вокруг спешат занять место. Это заложено в программе. Над некоторыми пустыми местами стоят два-три человека. Держатся за поручни и смотрят на место. Каждый из них хочет сесть. Но никто не садится из-за короткого сбоя в программе. Они должны создавать видимость вежливости, но в то же время хотят сесть. Чуть позже кто-то из них всё же решится и сядет, и они будут тихо про себя ругать его. Того, кому они сами уступили место.
Это заложено в программе.
Автобус едет, и я смотрю в окно. Все в округ смотрят в окна. В грязные, почти не прозрачные окна, за которыми мелькают тени домов и машин. В этих тенях мы все живём. Среди этих теней мы умрём. Такова программа. Смысл? Возможно само движение. От тени к тени. Всю жизнь.
Достаю из кармана джинсов маленькую бутылку с водкой и делаю глоток. Так легче. Это масло для движения. Смазка старых шарниров, чтобы они не скрипели на поворотах. Краем глаза вижу, как мужчина рядом тоже достал из своей куртки маленькую бутылку и тоже сделал глоток. По всему автобусу люди тянутся к карманам. Почти тайно, словно это что-то противозаконное. Это заложено в программе. Делают глоток, и огладываются, громко выдыхая воздух. Возникает чувство единства. Иногда мне кажется, что все действия и поступки человека, направлены на то, чтобы достичь, это чувство. Чувства единства. Человечеству вновь нужна вавилонская башня. Человек устраивает войны, чтобы умирать с кем-то рядом. Верит в богов, ходит на концерты, слушает музыку. Влюбляется и женится. Заражается чумой или СПИДом. Оргии убийства и секса, чтобы почувствовать единение в общем безумии. Некоторые ищут одиночества, чтобы быть едиными со всеми покинутыми и одинокими в мире. Мы ищем контакт. Что-то что связывает нас вместе. Это заложено в программе. Это ритуал, совершаемый на пути к перевоплощению в часть механизма. Это религия для всего человечества.
Автобус остановился и все стали выходить на улицу к огромным дымящим трубам завода. Когда я подошёл к двери, я взглянул на стекло, где уже не было видно моего отпечатка.
Толпа двинулась к дверям завода. Все шли молча. Никто ни с кем не разговаривал. Я знаю эти лица, я видел их день за днём, но я не знаю их имён. Не знаю, кто и когда стал частью машины, а кто ещё человек. В конце концов, все они растворятся в механизме. Нет смысла заводить друзей. На самом деле, люди, которые нас окружают – никогда не существовали.
Я иду к дверям и смотрю на чёрные облака, летающие над трубами завода. Внутри меня вновь просыпается чувство неизбежности. Безнадёжности. Это та же неизбежность что грызла меня в школе и институте. Эта поездка по бесконечному конвейеру на Голгофу, и она сжирает меня. Мы приносим себя в жертву своим иллюзиям. Мы все почти Боги. Мы умираем за свой мир, чтобы искупить его грехи. Мы умираем за мир, который создали вокруг себя, медленно гниём в мучениях всю жизнь, во имя будущего, которого не существует.
***
Сначала я зашёл в кабинет начальника. Стены серые и сделаны из пластмассы. Стены толщиной в три сантиметра. За ними – другие кабинеты. Тоже серые. Со стенами, сделанными из такой же тонкой пластмассы. Условность, разделяющая рабочие соты бухгалтерии. Кабинет начальника чуть больше остальных. В нём есть небольшой стол, сделанный из заменителя дерева, два кресла, несколько фотографий, на которых он на рыбалке и видимо со своей семьёй. Начальник – старик, в костюме, плохо сидящем на его высохшем теле. Почти отработанный материал. Шестеренка, которая скоро выйдет из строя. Он работал всю жизнь, чтобы заслужить этот кабинет. Он чуть больше остальных.
Всю жизнь, в жертву своим иллюзиям. Это заложено в программе.
Лысый старик сидит в большом кресле, постоянно облизывает губы и смотрит на меня полузакрытыми, мутно-голубыми глазами. Я слышу его хриплое дыхание. Кажется, он вот-вот задохнётся. Сломается. И тогда в его серый кабинет, который чуть больше – переедёт кто-то другой.
Это мученья во имя спасения святых себя.
Старик глухо откашливается, и говорит, что моё рабочее место никто не занял.
Такое место нахрен никому не нужно. Он так не говорит, но это и не нужно.
Поблагодарив его, я иду к себе в цех.
Незнакомцы с знакомыми лицами, поднимают глаза от искрящих станков и кивают мне. Я киваю в ответ. Это заложено в программе.
И вот моё рабочее место. Посреди шума и искр, в клубах грязного воздуха пахнущего ржавчиной, из-за металлической пыли, летающей в воздухе. Моё место между двух конвейерных лент. Рядом со мной стоит огромная механическая рука, которая сломалась много лет назад, и никто не смог её починить. Я выполняю её работу. Переношу упаковки с запчастями с одной ленты на другую. С одного этапа завершения на другой. Для такой работы не обязательно хорошо заканчивать институт или школу.
Завод производит различные механизмы на заказ. Я не знаю, что мы собираем и производим – это не секрет, я просто не спрашивал. Возможно, сегодня мы собираем оружие, а может быть тостеры.
Беру упаковку с какими-то мелкими шурупами и переношу её на другую сторону. Ленты находятся так близко, что не нужно делать ни шага. Только двигать корпусом. Взял - повернулся- положил. Взял – повернулся- положил. И так час за часом. Всю жизнь. Поток идёт с одинаковой скоростью, и я давно выучил этот ритм. Всё вокруг: воздух из железной пыли, искры, и шум – всё это давно въелось в моё сознание. Вокруг меня только машины. Огромные, словно слоны, они берут своими хоботами запчасти и переносят их с одной ленты на другую. В этом цехе только машины и я. В соседнем отделе есть несколько человек, которые тоже заменяют механические руки. Дешевле нанять десяток людей на всю жизнь, чем ежемесячно проверять и чинить машины. Дешевле оплатить издержки в суде семье, где теперь нет отца, из-за того что он остался на ночную смену и механическая пила отрезала ему руку по локоть из-за того что рабочий был невнимателен из-за мескалина и водки. Это гораздо дешевле, чем купить новые запчасти для робота.
Вокруг меня лишь машины. Век техники. Поколение железа. Вокруг шум и запах, которые, я уже не замечаю. Я закрываю глаза и выполняю свою работу автоматически. День за днём. Год за годом.
***
В воздухе протяжно воет звонок. Почти как в школе, только громче в несколько раз. Настолько громче, чтобы перекрыть грохот машин. Перерыв. Я замираю на середине с коробкой шурупов в руках. Как и все машины, я остановился по требованию. Стою с закрытыми глазами и слушаю тишину. Машины наверно тоже слушают эту тишину. Это молчание – это голос Бога.
- Смотри, он пряма как машина, - говорит чей-то голос неподалёку, и начинает смеяться.
Открыв глаза, я вижу двух рабочих идущих к выходу и несущих в руках маленькие коробочки с ленчем.
«Смотри, он прямо как машина» - отдаётся эхом у меня в голове. Спина покрывается потом. Руки начинают дрожать, а яйца скукоживаются, словно их обложили льдом. Я медленно моргаю. Достаточно медленно чтобы услышать, как трётся тонкое железо век. Словно две гильотины звучат у меня в глазах. От страха я разжимаю пальцы и слышу, как скрепят ржавым скрежетом суставы. Коробка с шурупами падает вниз, и железные брызги разлетаются во все стороны. Между двух конвейерных лент, но ни на одной из них.
 Бегу в туалет находящийся на другом конце цеха. Бегу так быстро, что слышу, как работают мои лёгкие. Это звук больничного аппарата искусственного обеспечения. Звук огромного насоса, который поддерживает жизни. Слышу, как работают коленные чашечки. Это звук опускающегося поршня.
Надеюсь ещё не поздно. Я отвлёкся на работу, а механизм тем временем почти поглотил моё тело. Плечом вышибаю на ходу дверь туалета, и в лицо бьёт яркий белый свет. Это помещение почти светится само по себе. Белая плитка измазана грязью и следами от ботинок. Из-под двух кабинок, разделённых деревянными перегородками, течёт жёлтая жидкость. Воняет мочой. Воняет канализацией. Пахнет человеком, и поэтому это место в сто раз лучше, чем цех, где пахнет машинами.
Подхожу к раковине и всматриваюсь в грязное стекло, с отбитыми краями и усеянное отпечатками пальцев. Лица почти не видно. Лишь контур. Тень. Смотрю на дверь выхода, в ожидании, что кто-то может зайти. Глубоко глотаю горькую слюну с привкусом бензина. Проверяю, не сидит ли кто в кабинках.
Я достаю из кармана чёрный целлофановый пакет. В нём шприц и мензурка с дозой в два куба – пять лет. Чувствую, как механизм, разрастающийся в моём теле, сильно давит на лёгкие и у меня перехватывает дыхание, словно кто-то ударил ногой в грудь. Член болит так, будто в мочеточник засунули ножницы, а теперь раскрыли. Место прошлого укола теперь чёрноё. Чёрная точка с засохшей корочкой то ли крови, то ли гноя, и когда я её сдираю, желтовато-красная жидкость начинает течь снова. В памяти всплывают карты: анатомическое тело, ветки метро и карта с тонкими дорогами, уводящими в Монмартр. Мой Монмартр находится во мне. Мы все носим в себе свои кладбища. Хороним в себе воспоминания и надежды, мечты, иллюзии и любовь. Любовь.
-Л-любовь, - произношу я тихо, -Л-л-л-л-л-любовь.
Смотрю на себя в зеркало и повторяю это слово раз за разом. В зеркале лишь тёмная тень под отпечатками чужих пальцев.
- Это любовь, - говорю я про себя, и ввожу иглу в вену под языком. «Л» – это любовь. Буква «Л» - лучшая буква чтобы ввести иглу.
Медленно надавливаю на поршень и чувствую, как механизм скукоживается внутри меня, словно газета, кинутая в огонь. Кто-то говорит, что это самоуничтожение. Но я знаю, что это любовь. Я знаю, что это очищение. Фильтр, не пропускающий через себя жизнь.
Скрипит дверь. Кажется, что она открывается целую вечность, а я стою и смотрю, скосив глаза, со шприцом у меня во рту. В такие мгновенья разум ускоряется в сотни раз. Я успеваю переосмыслить сотню вариантов событию, придумываю десятки способов скрыться и отмазаться, но тело не успевает за ходом этих мыслей, и я стою неподвижно. Почти живая статуя разложению человека. Монумент во славу меня и построенный мною. Воспоминание за воспоминанием. Мы все – памятники своим иллюзиям.
Дверь открывается и на пороге стоит один из рабочих из соседнего цеха. Он одет в вязаный свитер. Почти такой же мне когда-то вязала мать. Наверно на его месте мог быть и я. Когда рабочий - незнакомец ос знакомым лицом, увидел меня, мне показалось, что его редкие жидкие волосы на голове немного поднялись. Морщины углубились из-за вопросительно поднятых бровей. Большие и чистые глаза смотрят на меня. Это длится всего секунду, может меньше, но мне кажется, что мы стоим так уже сотни лет. В его взгляде нет осуждения, неприязни, омерзения, страха, – в них только удивление.
-Извините, - говорит незнакомец со знакомым лицом, и быстро закрывает дверь.
Я достаю иглу из языка и иду за ним. Когда я открываю входную дверь, он быстро оборачивается и смотрит на меня, продолжая при этом идти. В его глазах уже нет удивления. Он ускоряет шаг. Немного. Совсем чуть-чуть. И в тот момент, когда он обернулся в следующий раз, а его рот был приоткрыт чтобы что-то сказать, – я всадил ему шприц в висок. Он издал тихий выдох, похожий на стон оргазма. Левый глаз закатился и был виден только белок, а когда я нажал на поршень, и по игле в его мозг вошла доза воздуха – он упал на землю и начал брыкаться. Начал изгибаться в припадке, сгибать спину в детском мостике, словно из него вырывали душу. Его руки со скорченными пальцами стали походить на когти зверя. Он начал хрипеть, продолжая извиваться, а я поставил ему ногу на шею, и повторно ударил его шприцом в глаз, через закрытое веко, и вновь выпустил воздух, нажав на поршень, и перед тем как вынуть иглу, расшатал её внутри глаза, словно она там застряла. Он начал кричать так, что заглушил рёв вновь работающих двигателей вокруг. Это его молитва мне. Это его гимн моей жизни. По игле стекает вязкая белая жидкость, словно в глазницах у него было два колодца со спермой.
 В его смерти было что-то изысканное, потому что отсутствовало всё красивое или гармоничное. Это смерть механизма. Смерть шестерёнки вышедшей из строя. Это было чистое чувство, совершенное действие, такое, какое оно есть, без искусственных вздохов и вскриков, без слёз и мольбы. Я ощущал себя так, словно одним взмахом руки нарисовал Джоконду, словно я создал шедевр, который будет жить вечно. Я чувствовал себя так, словно оставил след в истории.
В рассказах, которые я слышал - смерть другая. Когда умирает ваш родственник, вам не говорят, что он катался по полу, задыхаясь, а потом обгадил своим говном весь ковёр, но именно так умирают «во сне». «Тихо и мирно», только потому, что их никто не видит. Этот рабочий из соседнего цеха кричал…. Он бился и катался по полу, но он умер мирно, потому что только я видел, как он умирает. Щупальце механизма, в котором сели батарейки. В этом было какое-то удовольствие. В этом было что-то от прекрасного. Это можно сравнить с искусством. Творением новой истории. Умирающий у моих ног механизм – когда-то был человеком. Как только он появился из утробы, до того как услышал первые слова, первую сказку рассказанную на ночь, первую историю лжи – он был человеком. Чистым и идеальным, без знания границ морали и этики. Будь у него силы, он с равным хладнокровием мог бы срывать в поле цветы, или отпиливать ножовкой головы собакам. Но он вырос, и стал частью механизма. Получил свою программу до конца дней. Видел дорогу, по которой он должен идти, отмечал на календаре даты до экзаменов, или первого дня на работе, а я, переписал целую историю.
Я дождался, пока он перестанет брыкаться словно рыба, выброшенная из озера прямо на сковородку. Я не трогал тело. Механизм не сразу поймёт, что одного из рабов системы уже нет, а когда узнает, он может и не свяжет это со мной. Может быть – он не поймёт. «Может» - вариация «если» с кислым соусом – горчила у меня в мозгу, давая понять, что механизм наверно УЖЕ знает.
Он вышлет шпиона. Очень скоро начнётся слежка.
Мне надо скрыться.
***
Полдня я провёл в канализационном люке возле завода, а когда стемнело, я выбрался и начал пробираться к дому, решив не доверять транспорту. Я шёл пешком по узким улицам, постоянно оглядываясь и прислушиваясь, в ожидании услышать механический звук приближающегося шпиона.
 На улицах никого не было. Это не самый лучший город чтобы выходить на прогулки. В этом городе заводов больше чем жилых домов. Людей меньше чем механических щупалец у предприятий. Везде пахнет бензином или маслом. Это мир железа. Здесь плоть лишь инструмент. Временно прикрытие механизма. Мало кто знает способ борьбы со всем этим. Мало кто думал, лежа в детской кроватке, что светлое будущие, будет проходить под серым небом, среди дыма, поднимающегося из канализационных люков.
Я услышал тихое поскуливание сзади, и быстро обернулся.
Из-за кучи мусора, лежащей в тени, вышла небольшая собака. Она была очень тощей, длинная шерсть была спутана и грязна. Собака вяло виляла хвостом и держалась в отдалении от меня.
Я поманил её левой рукой, делая вид, что в правой, у меня лежит что-то, чем я смогу её угостить. Собака не сразу, но всё же подошла, а когда расстояние было меньше шага, я достал из-за спины ржавую арматуру, которую держал в правой руке, и со всей силой ударил собаку по спине. Я услышал, как что-то сломалось. Собака опала на землю и начала тявкать и скулить, её передние лапы скребли асфальт, а задние были неподвижны, словно искусственные протезы. Видно ударом я перебил какой-то из её внутренних проводов, ведущий к винчестеру. Она угрожающе ощетинилась на меня настолько правдоподобно, что я даже был слегка зачарован искусством и реализмом нынешней робототехники. Механизм явно эволюционировал. Приставив кусок арматуры к голове собаки, я размахнулся, словно игрок в гольф, и ударил. Нижняя челюсть хрустнула и открылась почти вертикально. Часть зубов и конец челюсти улетели к стене. Замечательный удар. Играл бы я в гольф, шар бы полетел очень далеко. Я обошёл вокруг ещё содрогающегося тела, таща за собой арматуру по асфальту. Собака лежала на боку, верхняя часть тела ещё конвульсивно дёргалась, а карий глаз, обращённый на меня, бешено метался из стороны в сторону, словно хотел выбежать из головы. Я решил ему помочь, и занёс арматуру над головой, словно в руках у меня был топор, я и собирался наколоть дров. Удар и хруст, будто бы я на самом деле начал колоть дрова. В голове собаки появилась трещина до самого глаза, и из неё начала вытекать какая-то жидкость.
Я довольно улыбнулся. Механизм явно недооценил меня, прислав такого слабого шпиона. Я пнул тело, и жидкость заструилась ещё сильнее.
По спине пробежал холодок. Я опустился на корточки, и ладонью стёр вытекающую из отбитой челюсти жидкость. Приложил ладонь к своему лицу и глубоко вдохнул. Слизнул с ладони часть жидкости и ужаснулся…
Это был не бензин или масло. Это было что-то очень похожее на кровь. Но это не могла быть она. Механизм просто слишком хорошо научился имитировать жизнь.
Я достал из кармана маленькое шило с красной ручкой, и пырнул собаку в мягкий живот. Ещё и ещё раз. Десятки уколов коротким круглым лезвием, пока рана от уколов не стала шириной чуть больше трёх сантиметров. Указательными пальцами я залез в рану и начал рвать кожу, расширяя отверстие. Когда рана стала достаточно широкой чтобы запустить ладони, я начал вытягивать и вырывать из тела скользкие кишки, словно переваренные макароны из томатного соуса. Я подносил к лицу один пучок кишок за другим, разрывал их шилом и копался в полужидком говне, пытаясь найти следы электроники. Я вырвал желудок, арматурой расшатал и раскрыл грудную клетку, а потом достал лёгкие и сердце. Каждый орган я разрывал на части при помощи шила или собственных зубов, но нигде не было, ни проводов, ни микросхем, ни кусочка железа.
Я обнял выпотрошенное, ещё тёплое тело, уткнулся лицом в раскрытую грудь, из которой текли потоки крови, и заплакал.
Я убил. Убил живое существо. Она дышало, у неё были какие- то чувства, возможно у этой собаки когда-то был хозяин, который её любил. Возможно, это была последняя живая собака в мире…
С каждой такой мыслью я прижимал тело собаки всё ближе. Настолько сильно, что я чувствовал руками, как у неё под мокрой от крови шерсти, ходит переломанный позвоночник. Я убаюкивал мёртвое животное, пытаясь усыпить собственное отчаяние. Пытался всё исправить, собирая по асфальту в ладони скользкие внутренности и запихивая их обратно. Пальцами придерживал рану в голове, из которой сочилась полупрозрачная розововая жидкость. Но как только я отпускал руки – кишки снова выплёскивались наружу, а я снова пытался их удержать. Удержать уже бессмысленные органы, удержать в себе что-то человеческое, которое вымывало из меня потоком собачей крови.
***
В квартире было тихо и темно, лишь слабый лунный свет, пробивающийся сквозь серое небо, заводские трубы и грязное окно, освещал комнаты. Когда я вошёл, никто меня не встретил, но я всё же крикнул в пустоту приветствие. Чувство что тебя где-то ждут, заставляет двигаться. Это топливо человечества. Абстракция. Всегда нужны цели, чтобы идти от одной тени к другой. Нужно бросать дрова чувств в огонь этого движения. Человеку не нужен пункт назначения. Ему нужно само движение. Мы строим не дома, обустраиваем не квартиры, а собственные гробницы. Мы любим не людей, а никогда несуществующие образы, которые будут помнить нас, когда мы умрём. В моей квартире, меня никто не встречает. Каждая комната пуста. Это памятник мне. Это моя Голгофа.
Я аккуратно положил тело собаки возле стены, и почесал её за ухом. Под ногтями остались частички грязи и высохшей крови. Кишки с хлюпающим звуком вытекли на пол, словно внутри тело собаки жил большой красно-синий осьминог вывернутый наизнанку.
В ванне я сделал себе ещё один укол, в тонкую вену, проступившую на руке.
 Два куба – пять лет.
 Я чувствовал, как что-то человеческое умирает во мне. Я ощущал крушение надежд… Словно раковая опухоль, во мне разрастался страх перед непобедимым и несокрушимым механизмом. Его невозможно победить. Чтобы его уничтожить надо убить всех и каждого, надо сжечь все книги, закопать все аудио и видео записи, разрушить заводы и предприятия, отбросить мир назад. Вырезать эту опухоль механизма из сознанья людей. Надо погрузить мир в тишину. В этом молчании – будет голос Бога.
- И долго ты собираешься пялится в это зеркало?
В проходе, облокотившись на дверь спиной, стоит Аня. Её чёрные, словно трупные подтёки волосы спадают на плечи. Она одета в тот же самый халат, и она выглядит просто бесподобно. Кожа приобрела лёгкий загар, такой можно увидеть лишь на фотографиях в дорогих журналах, на которых девушки в бикини играют на пляже в волейбол. На самом деле людей из журналов никогда не существовало.
 Аня смотрит на меня чёрными, немного блестящими глазами, и я вспоминаю гноящеюся точку на члене, которая разрослась и теперь напоминала огромный прыщ, который разодрали грязными ногтями. Вслед за воспоминанием, я ощутил боль, которую до этого пытался не замечать , и от сильного жжения я присел на корточки. Я не ссал уже два дня, но почему-то мне кажется, что когда я всё же схожу в сортир, моча будет далеко на жёлтого цвета.
Аня по-прежнему молчаливо следит за мной, опустив глаза, и наблюдая, как я растираю пах. На её тёмно-красных губах лёгкая улыбка. Её губы цвета подгнившей клубники, её губы цвета тёмной крови из печени, её губы цвета окислённого гемоглобина. Livor mortis.
-А что за хрень лежит у нас в коридоре, - спрашивает Аня спокойным, нежным голосом, и показывает рукой себе за спину, где лежит тело собаки.
Я глубоко дышу, пытаясь унять боль.
-Это Спайк, он будет жить у нас, - говорю я на выдохе. Слова произносить трудно. Язык, кажется больше чем обычно, словно кто-то засунул мне в рот целый кулак, и теперь плоскогубцами держит язык.
-Ладно, но я его выгуливать не буду, - говорит Аня, и пинает ногой серо-красный желудок, напоминающий голову осьминога, с волочащимися за ним щупальцами внутренностей. Желудок лопнул и в воздухе запахло рвотой, - Знаешь, Карл Маркс говорил, что для того чтобы оправдать свою жестокость, надо сделать свою жертву, своим врагом. С каждым таким превращением будет умирать что-то человеческое, и в конце концов тебе будет казаться что ты один, против всего мира. Весь мир будет твоим врагом.
Меня вырвало на пол. От кислого спёртого воздуха мне почему-то стало легче. Мир приобрёл чёткие контуры, но от этого лучше не стал.
Когда я поднял глаза, Ани в дверном проёме больше не было, и я пошёл в соседнею комнату, куда она, судя по всему ушла.
Она лежала на матрасе, с руками, раскинутыми в форме распятия.
Это наша Голгофа, это наш Монмартр, наши чувства, которые мы несём за собой, это наши иллюзии которые когда-нибудь станут настолько плотными, что из них можно будет свить верёвку и повесится. Сотворить памятник во славу себя. Надгробие над своими чувствами, чтобы помнить, где они захоронены.
В воздухе пахнет дорогими духами. Не той фигнёй с запахом пластмассовых цветов и гор, которой обливают сортир, чтобы не учуять дерьмо, не фальшивой мятой и лесом, которыми пахнет в общественных туалетах, а настоящими фруктами, так, как они пахнут после того как их собрали, сложили в корзину и положили на стол, где они целыми днями лежат под летним солнцем. Лучшие запахи, которые я чувствовал в жизни, я находил в сортирах. В них всегда пахло этой искусственной свежестью иллюзорной свободы, иногда в них пахло по настоящему: мочой или калом, но это в любом случае было в сотни раз лучше чем запах бензина и масла, который преследовал меня везде за пределами дома. Мой дом пахнет гнилью, но я не променяю его ни на один другой запах. Это метка моего существования, это незримый флаг на моей жизни. Человеку нужны страдания. Нужна боль. Нужно доказательство жизни. Каждое поколение хочет быть последним. Каждое новое поколение хочет жечь мир дотла, чтобы быть последними и поэтому уникальными. Вечно живыми – потому что некому будет их забыть.
Механизм подавляет всё человеческое. Он связывает нас, стирая нашу иллюзию уникальности. Мы становимся массой. Рабочим материалом, шестеренками, пчёлами которые работают всю жизнь, чтобы следующее поколение жило лучше, но и оно умирает во имя будущего. Пора остановится и сожрать все запасы еды. Сжечь все леса и выпить все удовольствия.
Быть последними.
Но механизм слишком силён. С первой книги, первой истории услышанной или прочитанной, с каждой крупицей знания мы убивает себя, и рисуем границы сознанья.
Незнанье было свет.
Я ложусь обессиленный рядом с Аней. С меня ручьями течёт пот, а все мышцы расслабленны, словно я съел цистерну барбитурата и неделю напролёт дрочил.
-Знаешь, кажется, у нас будет ребёнок, - говорит Аня тихим голосом.
Внутри меня что-то оборвалось и сжалось в комок. Я не знаю, что почувствовал, услышав это. Счастье? Или Страх? Страх, перед тем, что ребёнок увидит мир таким, какой он есть, увидит иллюзию построенную кем-то?
 Весь мир- это кладбище Бога. Его чувств. Это его памятник.
И вдруг я осознал, что смогу сам стать богом для этого малыша. Смогу показать, придумать и нарисовать ему мир таким, каким я захочу. Ещё один шанс создать жизнь. Новую историю поколения, которое будет последним. Если у меня не вышло спасти свою жизнь, то это получится у моего ребёнка.
-Это хорошо, - сказал я, и громко проглотил горькую слюну, которая скапливалась у меня во рту, словно я курил без остановки.
-Он уже шевелится, - сказала Аня.
Я приложил ухо к её мягкому, чуть-чуть округленному животу. Её кожа едва тёплая, как вчерашней чай, и под ней я вдруг почувствовал, как что-то шевельнулось.
Внутри меня механизм пришёл в ярость. Я почувствовал как он начал скрестись щупальцами о мои лёгкие, мелкими зубами пробираться к сердцу, и посылать электрические импульсы по всем нервным окончаниям. Он в ярости от того, что я могу обрести нормальную жизнь. Что ещё один человек, ускользнет от его порабощения. Но ведь его шпионы меня так и не обнаружили, и он не может передать сигнал, о помощи.
Неожиданно я услышал протяжный низкий писк. Так пищит динамик, если к нему поднести магнит. Сначала я слышал его только в одном ухе, но через пару минут мне казалось, что всё моё тело издаёт этот звук. Меня начала бить дрожь, а пот начал течь ещё сильнее. Я потянулся к шприцу, который лежал рядом, но он пуст. У меня больше не было ни одной дозы, а до дилера идти очень далеко.
Я почувствовал, как острое и тонкое, словно игла щупальце, быстро поднималось от живота вверх к мозгу.
-Аня, помоги, - прохрипел я, и дотронулся до Аниного плеча, но она ничего не ответила.
Шип пронзил почку и лёгкие, прошёл сквозь сердце и остановился где-то возле языка. Я должен что-то сделать, чтобы его остановить, пока он не добрался до сознанья, и не заставил меня что-нибудь сделать с моим ребёнком.
Я пошёл в ванну и встал возле зеркала. Намочив руку, я протёр маленький участок от грязи, и смог разглядеть лицо. Когда я открыл рот, я ощутил, как страх сжал меня со всех сторон, словно холодная смирительная рубашка. Возле толстого, синего и опухшего языка, из дырки в одном из жёлтовато-чёрных зубов, высовывался серый, извивающийся червь, который тянулся к нёбу. Я попробовал ухватить его пальцами, но он был слишком скользким, чтобы его удержать.
Я поднял из лужи на полу плоскогубцы, которые пережимали гибкий шланг, подведённый к сортиру. Как только я их убрал – вода из толчка начала переливаться через край.
Открыв рот, я сжал плоскогубцами зуб, из которого торчал червь. Нажав со всей силы на плоскогубцы, всё моё тело затряслось от боли, которая заглушала всякие чувства и мысли.
Зуб хрустнул, и изо рта потёк поток крови, словно я был младенцем, не способным удержать свой томатный сок во рту. Потянув за плоскогубцы, я вытянул красный осколок зуба, но во рту остался червь, который переполз в соседний зуб.
Через какое-то время, мой рот напоминал пасть акулы, с тонкими, острыми зубами в искорёженных красных дёснах. С подбородка на грудь текла потоком кровь, будто я заживо сожрал несколько живых крыс. Я стоял с открытым ртом и смотрел в зеркало в поиске червя. Мои глаза стали розового оттенка, сплошь покрытые капиллярами и слезами. Я почти не чувствовал боль, но слёзы и кровь продолжали идти.
- Нет празднества без жестокости… , - сказала Аня, стоящая в двери, - Ницше, - добавила она.
-Пойду вызову скорую, - сказала она, и вышла из ванны.
В глазах помутилось, словно от ударной дозы барбитурата заправленного клафилином. Тело ослабло и я упал на пол.
***
Я лежу в мягкой кровати. Яркий свет проступает сквозь веки, но казалось, они были слишком тяжёлыми, чтобы их поднять. Где-то неподалёку слышался шум разговоров, постоянно звонил телефон, и какие-то колеса время от времени стучали по плитке. В воздухе пахло нашатырём, хлоркой и лекарствами.
-Ну как, он будет в порядке? – раздался голос мужчины совсем рядом.
-Скорее всего, но он потерял много крови. Попади он к нам чуть позже, нам бы не удалось его спасти, -ответил другой мужской голос.
-А кто звонил? В этом клоповнике был кто-то ещё?
-Как сказать, скорее нет, чем да. В его квартире, кроме выпотрошенной собаки, был труп женщины, которая скончалась недели так две назад от передозировки. Когда производили вскрытие, из её живота, словно бобы из порванного мешка сыпались белые черви. У неё во влагалище обнаружены следы спермы, судя по всему, он продолжал с ней совокупляться и после её смерти. Вообщем когда он придёт в себя, сообщите психиатрам и полиции, он подозревается в убийстве. И сделайте ему укол обезболивающего.
Мы все творим памятки своему прошлому и несбывшемуся будущему.
 Мы строим надгробия из своих иллюзий, создаём свои гробницы во имя себя.
Памятники образов, настолько плотных, что они могут стать почти реальными.
 Нам всем нужен тот, кто может прийти на помощь. У меня была только Аня, и боялся её отпускать.
 На самом деле люди вокруг нас не существуют и никогда не существовали. Они настолько же искусственны, как и пластмассовые лошади в карусели. Они нужны лишь для движения. От тени к тени.
Приоткрыв глаза, я беру пустой шприц, приготовленный для ввода обезболивающего.
Ноль кубов – вся жизнь.
Возможно, пустота – это и есть бог.
Ввожу себе дозу воздуха в вену.