Идеологические и эстетические истоки русского дека

«Декаданс (от франц. Decadance –упадок) культурный регресс, кризис. Сознательное стремление к формализму, жизненному распаду, амбивалентному переживанию отвращения к жизни и утонченного наслаждения ею. Антиреалистическое направление в искусстве конца 19-ого начала 20-ого века, характеризующееся упадничеством, индивидуализмом, формализмом, пессимистическим настроением, страхом жизни».
Словарь литературоведческих терминов.


Чтобы понять «откуда растут ноги» этого литературного направления, несомненно, придется обратиться к извечной любовнице русской литературы литературе французской. Во Франции первые декаденты появились в конце 70-х годов 19-ого века. Это время расцвета буржуазной жизни, полной победы этого класса общества над всем живым и тонким. За годы существования буржуазия успела сложить свою собственную культуру, оправдывающую или доказывающую наличие оригинальной духовной жизни. Была буржуазная музыка, литература, живопись и философия. Нравственно-этические идеалы общества пытались укрепиться на трех китах: слепой оптимизм, материализм и скепсис по отношению к идеализму. Совершенно естественно, что подобные ценности вели как минимум к предельному (до скотства) упрощению в человеческих отношениях, а как максимум к резкому падению морали. Люди с более тонкой духовной организацией оказывались в трясине меркантилизма и тщетно искали выход из душной и тесной атмосферы буржуазного существования. Идти особо было некуда. В воздухе витали ароматы тления. Разлагалось все, и не было отдушины, откуда могло бы повеять свежим ветерком. В поисках нового пристанища для души в Париже стали возрождать древние культы Изиды и Озириса, интеллигенция обращалась к буддизму и зороастризму, все что угодно только бы новое. Очевидно, тенденция замены архаичного вероисповедания, перехода в другую конфессию красноречиво говорит о шаткой морали общества и жажде перемен. Также в Париже появилось заведение «Кабачок смерти», где посетители сидели за столами в форме гробов, и пили из чаш-черепов. Глумление над смертью – выходка достойная шкодливых школьников, говорящая уже не о застое, но об отупении в области духовной жизни. Как известно, в темных, душных и сырых местах лучше всего растут грибы и плесень, при этом они могут быть чарующе прекрасны и совершенны по своей форме. Так в 80-х годах в одном из кабачков Латинского квартала сформировался странный кружок молодежи. Странны они были всем от одежды и до требований и высказываний. Молодые люди критиковали все на свете, говорили о координальном обновлении мира, фактически о перерождении его. Никакой четкой программы у них не было, они собственно ничего и не предлагали. Это были странные люди с необъяснимой тоской по будущему, по грядущему. Не видя ничего прогрессивного в настоящем, и, не чувствуя опоры в прошлом, молодежь стремилась в темную пропасть будущего, готовая увлечь за собой и всю предшествовавшую мораль. Жажда обновления зачастую принимала болезненные формы. Новаторы наряжались в красные плащи и разгуливали по улицам города, присваивая себе несуществующие титулы египетских магов, они жаждали влить яд безумия в единую голову всего мира. Атмосфера культурной жизни любого европейского города того времени была такова, что порой сохранить рассудок не затуманенным, а нервы не поврежденными становилось сложной задачей. Декаденты изнемогали от массы навалившихся на них впечатлений, но преобразовать свои чувства и переживания в нечто конкретное до поры до времени не могли. Они сидели и ждали, безумствуя. Однако вскоре явилось то, что показалось им зачатком новой поэзии: «цветной» сонет Артура Рембо (1854-1891).

А – черный; белый – Е; И – красный; У – зеленый;
О – синий: тайну их скажу я в свой черед,
А – бархатный корсет на теле насекомых,
Которые кружат над смрадом нечистот.
Е – белизна холстов, палаток и тумана,
И гордых ледников, и хрупких опахал;
И – пурпурная кровь, сочащаяся рана
Иль алые уста средь гнева и похвал.
У – трепетная рябь зеленых волн широких,
Спокойные луга, покой морщин глубоких
На трудовом челе алхимиков седых.
О – звонкий рев трубы, пронзительный и странный,
Полеты ангелов в тиши небес пространной –
О – дивных глаз её лиловые лучи!

Странные чувства вызывает этот сонет, в нем как будто читается некое смутное мистическое откровение. Не говоря уже о том, что в сонете угадан медицинский факт, о котором сам Рембо вряд ли имел представление: в психиатрии давно известно, что люди подсознательно связывают звуки и цвета. Интересно и то, что Рембо, скорее всего относился к этому произведению как к шутке. Однако его единомышленники думали совсем по-другому. Они сочли, что новая поэзия должна воздействовать на чувства и воображение читателя. Декаденты сделали ставку на отточенность, филигранность формы. Стихотворение, поэма, сонет и т.д. могут не нести в себе идейно-смыслового груза, но должны возбудить у читателя определенные чувства. Кроме того, декаденты считали, что человеку становится мало уже существующих слов. Им нужны были новые слова, чтобы выпазить то, что они чувствовали. Используя старые выцветшие и блеклые формы, это выразить невозможно. Нужно признать, что слова эти не пустые жалобы на непонимание, среди поэтов-декадентов, действительно было много тонко чувствовавших, проницательных людей, с перманентной тоской в сердце. Элементарное чувство такта и самоуважения не позволяло этим людям вернуться к пошлым старым формам романтизма (хотя генеалогия, тут очевидна), тем более черпать из бессмысленного и пустого океана чисто буржуазной поэзии. Расшатанные нервы, воспаленное воображение, порой подогреваемое «зеленой феей», рождали вокруг творчества декадентов атмосферу исступления, чувства настолько предельного, что струны его звенели в ушах подобно комариному писку. Причем направление чувства варьировалось от пророческого бреда до таинственных угроз непонятно кому. Все это подавалось в странных образах, изломанных фразах, размышления о смерти вдруг сменялись проклятиями, а потом вдруг превращались в пересказ некоего визионерского опыта и патологической, неизлечимой меланхолии. Однако если пристально вглядеться в поэзию декадентов, то сквозь мрачные мистические образы проступают ревностные поиски бога. В принципе удивительного в этом ничего нет. Декаденты призывали к крушению морали лишь для того, чтобы на чистом месте воздвигнуть новые храмы, просто они пока сами не знали какие. Со всей смелостью и искренностью декаденты хотели решать проблемы по мере их поступления, поскольку было очевидно, что культура в том состоянии, в котором она находилась, существовать больше не может, нужно было создать новую, а опору искать непосредственно во время созидания. Думаю, что на этом моменте самое время перебраться в Россию. У нас процессы зарождения и становления декаданса шли очень похожим путем, с той только огромной разницей, что в России была доживающая себя монархия. Правда загнивала монархия с того же конца, что и буржуазное общество Франции. Из этого можно сделать вывод, что декаданс не есть чисто французское явление, хотя и с галлийскими корнями. Вот один пример, схожести идей русского и французского декаданса, хотя приведенное ниже стихотворение и относится к декадансу в самом широком понимании:


Звуки на а широки и просторны,
Звуки на и высоки и проворны,
Звуки на у, как пустая труба,
Звуки на о, как округлость горба,
Звуки на е, как приплюснутость мель,
Гласных семейство, смеясь, просмотрел.
Д.Бирлюк

Несомненно, стихотворение Бурлюка напрямую соотносится с сонетом Рембо. Его можно даже назвать переложением на язык русской ментальности «цветного» сонета. И точно также, его можно воспринять если не как программу, то, как некое руководство по созданию поэтических образов, которые будут влиять прямо на сознание читатель за счет сочетаний гласных звуков. Однако это совсем не значит, что в России не было своих идеологов декаданса. К счастью были.
В первую очередь мне хотелось бы сказать несколько слов о Федоре Сологубе (1863-1927), виднейшем, хотя и странном, даже для своего круга, декаденте. Детство и юность Сологуба (Тетерников – его настоящая фамилия) можно охарактеризовать двумя словами – нищета и розги. Порка розгами случалась с Сологубом настолько часто, что он оказался в противоестественной зависимость от физической боли. Сологуб воспринимал её, как лекарство от душевной боли.

Покоряясь грозной воле,
На пол я потом ложусь
И когда от резкой боли
Наорусь и наревусь,

Вдруг в душе спокойно станет,
Жизнь покажется легка,
И уж сердце не тиранит
Посрамленная тоска.

Наслаждение болью придаст особый нездоровый оттенок всему творчеству Федора Сологуба. Розги то и дело будут свистать и в стихах и в прозе.
Закончил Сологуб Санкт-Петербургский учительский институт. После окончания, что называется, пошел работать по специальность. Годы учительствования, ни много, ни мало десять лет, - время мрачного, беспросветного существования, которые превратили 30-ти летнего человека в замкнутого, сумрачного человека. «Кирпич в сюртуке», как скажет о нем В.Розанов. Неизбывная пасмурность, или даже несвоевременна старость, следствие одинокой и неравной борьбы. Сологуб пытался победить зло земного существования. Приходится признать, что Сологуб писатель узкого диапазона. Сквозь его стихи и прозу проходит одна и та же идея: жизнь, солнце – это зло и яд; ночь и смерть – путь к освобождению и красоте. День и свет становятся символами жизни такой, какая она есть, со всей мерзостью, непроходимостью и бесчинством, ночь и тьма – силы, которые одолевают существующий порядок вещей. Многие идеи Сологуб черпает из буддизма, философии Ницше и Шопенгауэра, база характерная для декадентов вообще. Но особенно интересен Сологуб тем, что с языком он обращался довольно просто и не стремился создавать новых образов. Его поэзия «лишена какой бы то ни было пряности и мишуры». Сила Сологуба в необъяснимой заряженности слова некой особой энергией. Поистине его стихи обладают шаманской, заклинательной обворожительностью. Несмотря на кажущуюся простоту они отнюдь не бессмысленны. Возможно, поэт хотел «развоплотить зло жизни» при помощи слова. Раз уж мир был создан словом, то только словом он и может быть разрушен. Для Сологуба поэзия становится «орудием разрушения».
Истинным идеологом русского декаданса можно считать Дмитрия Сергеевича Мережковского. Его судьбу, как житейскую, так и творческую трудно рассматривать отдельно от судьбы Зинаиды Гиппиус. Встретились они в 1888 году в Боржоми, через год поженились. Несомненно, жизни их были связаны чем-то большим нежели просто браком в обычном понимании этого слова. «Она не другой человек, а я в другом теле…» - писал Мережковский. Для него союз с Гиппиус – источник творческих сил и вдохновения.
В конце 80-х начале 90-х годов Мережковский ищет новые духовные ориентиры. На страницах журнала «Северный вестник» он проводит первые, и довольно успешные, этические и философские эксперименты в области символизма. В этом же журнале печатаются Гиппиус и Сологуб. Экспериментирует Мережковский и с собственным духом. Вместе со своей супругой он ищет «новую церковь». В 1902 году чета Мережковских совершает «паломничество» к берегам озера Светлояр — месту, имевшему культовое значение для русского раскола. Каждое лето берега Светлояра становились местом схода староверов и сектантов самых причудливых направлений. Поездка произвела сильное впечатление на Мережковского и Гиппиус. Вспоминая о своём общении с раскольниками, Гиппиус записывала в дневник: «Мы сидели вместе, на одной земле, различные во всём: в обычае, в преданиях, в истории, в одежде, в языке, в жизни, — и уже никто не замечал различия; у нас была одна сущность, одно важное для нас и для них». О своей близости с поэтами-символистами говорили и сами сектанты: «Мережковский наш, он с нами притчами говорил», - говорили о своём необычном госте сектанты из одной глухой костромской деревушки с М. Пришвиным, через несколько лет проехавшим тем же маршрутом. Увлечение сектантством оборачивается полным разрывом с православной церковью. Мережковского не устраивают нормы христианских догматов. Институт церкви, её организация видятся ему ложным храмом. Гиппиус, Мережковский и еще несколько единомышленников создают собственные обряды и ритуалы. Интересно, что Бердяев, видел в союзе Мережковского, Гиппиус и Философова отражение их религиозной веры в «тайну трёх», через которую должна была сложиться новая Святая Троица, новая церковь Святого Духа, в которой раскроется тайна бытия. Основную работу по разработке нового чина, подготовке молитв взяла на себя Гиппиус. Это и не случайно, сравнивая своё детство с детством своего мужа, Гиппиус в автобиографических заметках 1930 году писала, что оно у неё «было более религиозным». Вообще рассуждения Мережковского о религии и церкви могли бы привести правоверного христианина в ужас. По мнению того же Бердяева, Мережковский стремился к тому, чтобы слить во едино Христа и антихриста, найти некий синтез, который мог бы стать ключом к пониманию мира. В правоте таких суждений не сложно убедиться, посмотрев центральную работу всей жизни Мережковского «Христос и Антихрист». Можно еще вспомнить роман «Воскресшие боги Леонардо да Винчи», в котором он прямо говорит о поиске этого единого, о слиянии абсолютной веры и абсолютного познания. От части может даже сложиться впечатление, что Мережковский и Гиппиус совсем порывают с Богом, провозглашают идеи атеизма. Так в поэзии Гиппиус неоднозначно звучит утверждение равенства Бога и человека. Ещё в 1895 году Гиппиус буквально ошеломила читающую публику стихотворением «Посвящение».

…Беспощадна моя дорога,
Она меня к смерти ведет.
Но люблю я себя, как Бога, —
Любовь мою душу спасет…

Совершенно естественно, что поиски нового бога, в самом широком смысле, вели к поиску нового мира, идеального мира, такого, какой это существует у сектантов и мистиков. Следствием этого стало критическое отношение Мережковского к исторической России и русской культуре в целом. Поэтому, когда Мережковский провозглашал «Самодержавие - от Антихриста», его ближайшие последователи знали, за чьими идеями он следует. Так Мережковский и его последователи присоединяются к традиции, видящей в сектантстве подлинную сущность и одновременно оправдание «национальной революции». Отсюда отношение Мережковского к русскому декадентству, как к «революционному славянофильству». В связи с этим он полагал даже, что «если когда-либо суждено зародиться самобытной русской культуре, то она вырастет из декадентства».
Закончить работу об идеологических и эстетических истоках декаданса, по выражению В.Розанова искусства «без головы, но с ногами» (имеется в виду строка из стихотворения Брюсова «О, закрой свои бледные ноги!») хотелось бы, вспомнив В. Соловьева. Поэта и философа, который в одном четверостишье, быть может, выразил всю суть этого направления искусства.

Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?