Диплококки

Почти пустые вагоны дальней загородной электрички. Мы несёмся высоко в горах над Бай-калом. За окном холмистая тайга с плешинами заснеженных гарей. Мелькнут предбайкальские туннели, и в прорубах между скал, далеко внизу будет видна вытянутая чаша озера, её южное за-кругление с двумя городками на низком как носик соусницы берегу. Другие подходы к озеру за-щищены скалами и неприступными горами. В вагоне пусто и покойно, в руках у меня журнал. В нём подборка эмигрантских стихов, всё очень хорошо и мило, вдруг вспышкой Набоковский стих:

Бывают ночи: только лягу -
В Россию поплывет кровать,
И вот меня ведут к оврагу,
Ведут к оврагу убивать.
Но сердце, как бы ты хотело, чтоб это вправду
       было так:
Россия, звёзды, ночь расстрела, и весь в черёмухе овраг.

Вот это да! Вот это стих! Не стал в дерьмо обмакивать пера, тогда зачем Лолита? Скандаль-ной славой он купил достаток и покой. Тогда это исповедь, ладно, ладно, принимаю покаяние. Между тем, совершив головокружительный спуск по серпантину, наш поезд мчит по низкому бе-регу озера. Почти вровень с глазами его синяя гладь. У красивого, как мраморный замок, вокзала конец нашего путешествия. Электричка уйдёт отлёживаться в тупик для уже вечернего броска в горы. Выхожу. Объявляют о прибытии транссибирского экспресса "на первый путь". Отчего же на первый путь? Ведь его должны "подать к перрону". Куда они спрятали это слово перрон? Поду-мать только - Каренина встретила Вронского на "первой платформе". Отчего не на пятой? Право, это как-то по-мещански. Прогуливаюсь по перрону, вокруг небольшая суета, неприлично одетые, в исподнем, пассажиры спешат совершить свои покупки. Через короткое время свежий пристёгну-тый локомотив потащит бусы состава в горы. Перрон опустел. Как хорошо - пусто, тепло и сол-нечно, как усиливается свет отражениями рядом лежащего озера. Наверное, так на небесах усили-вается свет в приближении к Богу. Как тепло, не верится, что уже середина ноября. Время, всегда всех обгоняющее, зима, застающая всех врасплох, забыли об этом городке.
Я спустился к берегу. Солнце, солнце, слепящие блики, меланхолические всплески мелких волн, по-летнему голубое небо. Но, если приглядеться, края небесной чаши над озером уже беле-соватые, от вкруг озера лежащего уже зимнего снега. Такой неприступности для зимы этого угол-ка Сибири есть естественнонаучное объяснение. Масса воды гигантского озера так чудовищно велика, что она очень медленно охлаждается вкруг стоящей зимней стужей. Озеро долго дарит теплом окрестные берега. Обыкновенно Байкал станет к средине января, а в иные "сиротские зи-мы" аж в феврале. Но и весна запоздает, и на месяц запоздает лето. Но зато, как весело бывает ию-нем сбежать из города на солнечный берег озера к его ещё цветущим сиреням и черёмухам. Под-нимаюсь в городок, уступами расположенный на холме. Его улицы всегда сухи, воды стекают и просачиваются в пористую почву. Вдобавок улицы городка, по крайней мере центральные, усыпа-ны мраморной крошкой, белой после дождя, как колотый сахар. Мрамору тут довольно, выше го-рода мраморные копи. Мраморные валуны на берегу, мраморный вокзал, улицы, даже железнодо-рожный путь отсыпан мрамором. Хорошо! В звонком безмолвии осеннего дня сизый дымок со-жигаемых листьев добавляет обонятельные ощущения в осенний букет. Впрочем, я на службе, на-до идти. Нахожу приземистый сарайчик, притулившийся на задворках больницы. Возле двери на ведре с углём сидит санитар Петя. Он в телогрейке и ватных брюках - на берегу никогда не бывает жарко. Подхожу к Петру вплотную, он подслеповат. Он узнаёт меня, радостно взмахивает рука-ми и, робея, пытается обнять, я не противлюсь. Месяцем раньше Петр похоронил жену и теперь совсем один-одинёшенек. На его добром и жалком лице широкая улыбка, а глаза мокры и губы трясутся. Пётр из хохлов-переселенцев, с малолетства в Сибири, но по сию пору говорит на смеси языков. Голод в детстве, бегство в Сибирь, война и какая там учёба. Затем всю жизнь кочегаром. Эта служба для мудрецов или идиотов, но Петя ни то, ни другое, он просто очень добрый, раздав-ленный жизнью старик.
"Что, Петя?", - "спрашиваю я.
" Дитя, дитя", - отвечает он, в звательном падеже, ударяя на первый слог. Этот звательный падеж, к сожалению, вымер у русских, обеднив язык. Сохранился он лишь в реликтах: "Чего тебе надобно, старче?" - и в церковном языке: "Боже мой", "Отче наш", "Богородице Дево". "Пойдём, пойдём, старче Петре, поглядим на дитя", - говорю я ему, отворяя дверь избы, приспособленной под морг. Склонив головы под притолокой, входим в полумрак мертвецкой. По левую сторону, уж коли перешли на древний, то "ощуюю" (отсюда Шуйские, т.е. сидящие по левую руку), окош-ко, под ним на оцинкованном столе младенчик мужеского полу двух лет отроду. Откидываю шторку, свету стало больше, приглядываюсь. Ба, да это менингококковая инфекция. Тут не оши-бёшься. Ну, завезли заразу в городок, принепременно еще кого-нибудь свалит. Стучу по дереву. Разумеется, для нас с Петром никакой опасности нет, эта инфекция передаётся только воздушно-капельным путём. Нет, тут решительно невозможно ошибиться: это менингококкцемия - менин-гококковый сепсис. Только при нём эдакий ужас бывает: по бледно-синеватому тельцу младенца раскиданы рваные клочья почти черной мёртвой кожи, вставки мёртвого пергамента в ушных ра-ковинах, омертвевший кончик носика торчит коготком. При этом заболевании тромбируются преимущественно кожные сосуды и, лишенная притока крови, кожа умирает. Мертвая кожа не держит влаги и быстро сохнет, превращаясь в пергамент еще на живом, еще горячем теле. При-шла милая сдобная доркторица-педиатр. Ну, баба-ягодка: ткни - брызнет. Долго держать скорбной маски не смогла и улыбнулась. И я улыбнулся в ответ. Чем она могла помочь? Менингококковый сепсис, молниеносная форма, кровоизлияние в надпочечники. Эх, что сделаешь. Я свободен. Петя в тазу на печи моет выпростанное тельце. "Да одень ты перчатки, Пётр Емельяныч", - укоряю я его. "Мне усе равно", - отвечает он. Мне надо бежать на вокзал, может быть поспею к проходяще-му поезду. Подхожу к Петру, он извлекает руки из таза с мясными помоями и прячет их за спину. Я обнимаю его и говорю пустые слова: " Не раскисай Пётр Емельянович, жить надо". Он и без ме-ня знает, что ему надо.
Уносил меня из города тоскливый, составленный из ветхих вагонов, "дополнительный" по-езд. Однако этот катафалк проворно втащил меня в горы, в заснеженную тайгу, над которой тлела бледно-розовая зимняя заря. Заря померкла, и заснеженные просторы озарились призрачным лун-ным светом. Я сидел у окна, засыпал и просыпался, одной рукой я прижимал к груди хрупкое блюдечко озера, другая рука лежала на дорогих мне горах. В келье купе лежало лунное полотно, а поезд на стыках бил сухими шариками менинго..кок..к..к..цемия.