Танат

Настроение моё было препревосходным, а каким ему прикажете быть, если идёшь ранним утром по вымытой ночным дождём булыжной мостовой круто, извивами спускающейся к реке. Весна и "зима тревоги нашей" позади. По обочинам дороги зелёной щетиной пробивается молодая трава, силясь освоить вытоптанные плешины подле ветхих разномастных мещанских домов. При-битая дождём пыль и донца неглубоких лужиц исчерчены следами проползших дождевых червя-ков. Вода залила их норки, и они спешат сменить квартиры до жаркого солнышка, оно для них опасно - может высушить их влажную шкурку. Свежо. и чуть пахнет тополями, и всё усыпано опавшими серёжками и липкими золотистыми облатками вскрывшихся почек и больно наступить на доверчивую травку, и жалко раздавить червяка. Солнце уже выбралось из-за горизонта, высво-бодилось из объятий опорожнившихся ночью тучек и обливает розовой нежностью улицу тополя в молодой оливковой листве, ещё чёрные липы и покосившиеся дома, обшитые мокрыми досками. Молоденькая коза клинышками молодых рожек чешет лоб об упругий ствол молодой яблони, и не хочется уходить, и хочется жить на этой тихой улице, в этом доме, облепленном пристройками с крутой лестницей на второй этаж, затянутом паутиной бельевых верёвок, но наглая крутая мос-товая сбегает со мной к реке. Берег усыпан камнями в зелёной тине и пахнет тревожной радостью путешествий. Река широка, вода в ней мутна - в ладошках дна не видно. Вниз и вверх по течению реки почти безмолвно идут самоходные баржи, на них плывут, наверное, счастливые матросы, об-рубившие канаты "земных забот". Двумя километрами ниже река сольётся с беспредельно широ-кой Волгой, и матросы станут моряками. А как хорош этот царственно поставленный на холмах город. Венец древнего кремля на высотах его холмов, соборы и россыпи церквей, и бедный уют обжитых оврагов, и пристани, причалы, то полные бойких людей, резких звуков и запахов, то ти-хие, приютившие уснувшие баржи и мёртвые пароходы. Как хорошо, покойно и радостно, и отче-го нельзя быть путешественником, бродягой всегда? Нельзя, нельзя, надо отворить дверь конторы и "заняться делом". Вхожу и окунаюсь в каждодневную суету: визг женских телефонных разгово-ров, шумное и звонкое приготовление к чаепитию, вспышки микроскопических скандалов, пуб-лично звонкое пережевывание слухов... и нет уже весны за окном. Скорее затворить дверь кабине-та и прильнуть к окулярам микроскопа. Ба, и тут нет покоя - приблудившаяся кошка окотилась в ящике письменного стола. Прекрасно, голубушка, но как мы все вместе жить будем? Нахожу ко-робку, выкладываю туда ещё мокрых котят и уношу их в конец служебного коридора. Куда там, - упрямая кошка не хочет расставаться с обретённой квартирой и тащит котёнка назад ко мне в стол. Приходится отдать ей её ящик. Всё, я откупился ото всех и могу заняться своим делом. Уси-ленный оптикой взгляд мой проникает сквозь границу видимого мира, и я вхожу в знакомый и до-рогой мне безмолвный мир микроскопической жизни. Всё, всё мне тут знакомо и я гуляю как са-довник в своём саду, поднимаю и разглаживаю нужный мне листик, осторожно, мякотью пальца, стряхиваю росинки с глянцевых цветочных лепестков, распутываю сплетённые ветви, ладошкой подгребаю рыхлую землю к стеблям. Мне не с кем поделиться радостью прогулки по миру клеток, сосудистых рощ, кустов нервных волокон. Но задача моих каждодневных прогулок по срезам сделанным из органов и тканей живых и мёртвых людей не познавательная, а охранительная. Я скорее не садовник, сторожевой пёс. Моя задача найти врага - болезнь в бесконечном её многооб-разии, зародившуюся в нас или вторгшуюся извне.
Однако, моя прогулка в безмолвии опять прерывается каким-то шумом. Экая, право, доса-да! Стучат в дверь. "Войдите",- говорю я. И на пороге появляется странная пара. Он - в летах, чё-рен и зол, она - неопределённо молода в своей рыхлой сдобности, но много, много моложе его и заплакана. Верно она его дочь, и они пришли справиться о причине смерти младенца, что давеча вскрывали. "Проходите, садитесь. Садитесь, успокойтесь", - предлагаю я, и они погружаются в скрипящий, продавленный диван. Садятся, отстранясь друг от друга. Она, с осязаемым чувством вины, он, с брезгливостью к ней и злостью ко всем. Оказывается, он содержатель этой заплакан-ной дурочки, она не оправдала его надежд, "заспала" его ребёнка, задавила его во сне грудью. "Успокойтесь, не рвите себе душу", - говорю я. "Вы ошибаетесь, товарищ", - обращаюсь я к со-держателю. Как этой скотине, однако, подходит это шипящее, как змея, слово товарищ (от тюрк-ского товар - имущество). "Задавить случайно, во сне, ребёнка мать не может. Это предрассудок. Такая смерть ребёнка так и называется в теперешней медицине "внезапной смертью младенца". Именно это я и написал в свидетельстве о смерти вашего ребёнка. Это неожиданная смерть без предшествующей болезни, без предпосылок к ней вообще, хотя и редка, но посещает без разбору и хижины и дворцы. Этому нет внятного объяснения, но это, так сказать, научный факт. Да выпал вам в лотерее жизни чёрный билет, что делать - не знаю, но, во всяком случае, казнить себя за не-досмотр, за огрехи в уходе за ребёнком вам не надо. Это случай, а жить надо дальше и не надо де-лать больно друг другу", - закончил я. Они удалились, не изменив выражения лиц. Конечно, я его не убедил, это невозможно, но я, хотя бы официально, отверг его подлые подозрения в отношении несчастной содержанки. Может быть, он хоть мордовать её не будет. И она, может быть потом, когда поумнеет и освободится от него, вспомнит мои слова и ей будет легче. А теперь ей дорого будет стоить возвращение его расположения к ней. Боюсь, он переведёт её в категорию скотов. Впрочем, скотский уровень и есть орбита взятых на прокат "родильных машин". А жалко её: сколько настоящей свободы в её "свободном выборе" места под солнцем? Вменяема ли она в пол-ной мере, или живет в полусне?
Другой город, и полумёртвая зима танцует с немощной весной. То оголяется земля и ожива-ет трава, то снова ветер швыряет белую крупу и хрустят под ногой остекленелые за ночь зелёные ростки. А ведь ещё в марте ночью катался гром за горизонтом, и облака озарялись вспышками зарниц. "Слишком ранние предтечи слишком затяжной весны". И опять восково окоченелый мла-денец с синими жилками на голове ждёт меня в гулком холоде зала на линялом розовом сатине стёганого одеяла. Его нарядный импортный подгузник стоит в резком контрасте с его выцветшей распашонкой. И опять я говорю те же слова уже совсем другой паре, не выдержавшей удара "шо-ковой терапии", и стараюсь не поднимать глаз к их лицам, чтобы ни видеть плохо укрытого пуд-рой синяка на её лице и не слышать запаха похмельного одеколона. Чернокрылый ангел смерти Танат похищал души эллинов. В ветхозаветные времена парил над долиной Нила ангел-истребитель, разлучая с телом души первенцев, завершая череду Египетских Казней в ночь перед Исходом. Отчего на сороковой день от зачатия душа, обретшая своё тело, иногда изымается, так рано, так легко, ещё не вступивши в полномочное владение своим телом? Почему душа, потеряв-шая свои полномочия, не спешит расстаться с телом и мозгом безумцев, больных в запредельной, необратимой коме? Потом, потом, там, наверное, это откроется нам, но не думаю, что это будет нам нужно.