Образ

Утро. Скорбный завтрак макаронный. Масло надо экономить. Его дают 300 гр. на месяц. Одну пачку и сверх неё ещё половинку, отрезанную ножом. Отделы пустых магазинов, где "ото-варивают" карточки, жеманно называются "столами заказов". Кроме 300 граммов масла я могу "заказать" ещё 800 гр. того, что крестьяне называют сбоем - вымени, лыток, почек и, если повезёт, кусок хлопчатобумажной колбасы.
Но мы воюем. В бесконечной дали, в сиреневых афганских горах наш "ограниченный кон-тингент" выполняет свой "интернациональный долг". Между тем радио щебечет о напряжённом труде рабочих и крестьян. Диктор сокрушенно сообщает, что много де в хозяйствах области бес-породных, яловых коров и нетелей. Корма де все пожрали, а молока как не было, так и нет. В ито-ге, в перерасчёте на корову, молока получается 320 гр. в день. Чудненько, да ведь кормящая гру-дью женщина даёт от 700 до 1200 гр. молока. В быки что ли податься, вишь сколько нетелей раз-велось.
"И чувством обаятельным за стадом их влеком, хочу я бессознательно сам сделаться быком". Не, лучше перебить их и нажраться мяса от пуза. Надо бежать на службу. И отчего чай такой дерьмовый пошёл - одна сенная труха. Вдруг, ножом по сердцу - репортаж с похорон солдат-афганцев. Плачет старая учительница, всё не может выговорить это подлое словосочетание "огра-ниченный контингент". Хочет сказать про своих дорогих мальчиков, вспомнить милые, мелкие подробности из их жизни, соткать из них светлый образ ушедших детей, да всё срывается на слё-зы. В третий раз начинает: "Коля и Петя в составе о - о - оограниченного - оо - о кон - коон....". Они в её сердце целиком, и спереди и сзади, и видит она и их лица, и завитки волос на затылке. Разом видит каждого и ребёнком и юношей. и сердце каждого на её ладонях. "Плачет Рахиль о детях своих и не хочет утешиться, ибо нет их". Не могу я этого вынести, стервенею.
Скрипящий автобус с резиновой гармонью в середине тащит меня на работу. Пикассо не-удовлетворённый плоскостью холста пытался в кубизме передать целостный, телесный облик че-ловека. Он, верно, закрывал глаза и вспоминал объятия любви. Отсюда его бабы с грудями и ляж-ками на переднем плане. Но это - тело. А душа видна в хороших русских портретах, там видно и прошлое, и настоящее, и, даже, будущее человека. Каким вспоминаем мы ушедшего навсегда че-ловека? Конечно целиком, вне возраста, всего и во всех проявлениях. И в этой кристаллизации образа есть приближение к пониманию души - предтеча преображения. Восстать из праха мы должны преображёнными. Но уже сейчас, в памяти, ушедшие посещают нас преображёнными. В миру, для глаз эта мысль лучше всего выражена в иконах. Ну, каким надо быть слепым, тупым человеком, что бы сказать, глядя на Владимирскую Матерь Божию: "Вижу грустную пожилую женщину ". А ведь это писано самим апостолом Лукой на доске стола, за которым они сидели с Марией. На иконе она и тот ребёнок, что танцевал в алтаре, и застенчивая отроковица, и мать, знающая о грядущей судьбе сына. Это и есть образ - в некотором смысле временной кубизм. Куда там Пикассо до Луки, до Рублёва.
Подхожу к отделению, укрытому кронами клёнов. К двери привален громадный дощатый ящик. Верно оборудование привезли, думаю. Однако нет, совсем не так. Доски ящика местами приоторваны, из щелей сыплются стручки, опилки и исходит зловоние. Вскорости выясняю, в чём дело. В ящике плохо запаянный гроб нашего солдата. Надписи на досках смыло дождями, сопро-водительные документы затерялись, и гроб всё плывёт и плывёт неведомо куда. Его сгружают в тупиках и снова грузят на платформу, отсылают на станцию погрузки, и так без конца. Наконец железнодорожники озлобились и приволокли его ночью к нам. "Тяжкими смертями умрут они и не будут ни оплаканы, ни похоронены; будут как навоз на поле, как снопы позади жнеца, и некому будет собрать их". А Рахиль всё плачет и плачет по детям своим. Господи, "Для чего Ты, Господи, как чужой, в этой земле, как прохожий который зашёл (только) переночевать?" Давно, давно, в незапамятные времена так стенал пророк Иеремия.